Текст книги "Окаянная Русь"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Он обходил нестройные ряды бояр, сбивал с них шапки, а тех, кто особенно протестовал, широко размахнувшись, бил в зубы. А потом, глядя на кулак, сетовал:

   – Все костяшки о противные морды ободрал. – И, глянув на Георгия, который, как собачонка, теперь не отставал от него ни на шаг, сказал: – Теперь ты бить будешь, у тебя кулак крепче.

Боярин Прохор Иванович заметил среди вольных людей верзилу саженного роста (до макушки которого и рукой не дотянуться), спросил строго:

–Кто таков?

   – Сын боярский... боярина Фёдора Галицкого...

   – Вот оно что! – возликовал Прошка Пришелец. – Дай ему, Георгий, по зубам!

Георгий засучил рукава кафтана по самый локоть, примерился и с размаху саданул детину в подбородок. Верзила покачнулся, словно раздумывая, а стоит ли падать, отступил на шаг, а потом, запутавшись в полах кафтана, растянулся во весь свой саженный рост.

   – Силён ты! – похвалил Прошка.

Отрок заулыбался, похвала боярина была приятна:

   – На кулаках дрался. Мои-то в кровь трудно ободрать.

Бояре помалкивали, опасаясь навлечь на свои головы новую беду. Ладно, пускай потешится. Вернётся князь, посадит этого худородного на кол.

   – Почему вы изменили великому московскому князю Василию Васильевичу? Или он вас не жаловал? Или не любил всем сердцем, как отец чад своих? А может, худое жалованье платил и деревеньки в кормление не давал? Молчите? Не было всего этого! Любил вас князь Василий Васильевич! Чем же вы ему за добро отплатили? Тем, что позволили очи его ясные вырвать, а сами на службу к его окаянному брату перешли! – Бояре подавленно молчали, справедливо полагая, что любое сказанное слово может пойти во вред, только шапки в руках стискивали сильнее, а головы клонили всё покорнее. – Выпороть их! – приказал Прошка. – Да так, чтобы визг по всей Москве шёл!

   – А потом что с ними делать, боярин?

   – Потом? – слегка замешкался Прошка. – Всех до единого в темницу, там на волю Василия Васильевича оставим.

   – Да как ты смеешь, холоп, на бояр, самих Рюриковичей, руку поднимать! – изрыгая проклятия, заорал мужичонка, горделиво распрямляя спину.

Прошка только хмыкнул.

   – Этому розог не давать, а снять с него шапку, и пусть постоит таким на площади среди народа, – подверг он боярина ещё большему позору.

В это утро служба проходила необычно: пусты были соборы. Москвичи молились дома, зажигали перед иконами лампадки. Смута в городе, не ровен час, и прирезать могут. Только нищие, как обычно, пришли к соборам в ранний час и заняли место на паперти в надежде получить милостыню.

Иногда слышались чьи-то истошные крики, которые вдруг внезапно обрывались. Прохожие крестились: видать, из кого-то душу вынули.

Прошка Пришелец обходил боярские дома и, сурово глядя на челядь, спрашивал о хозяине. Дворовые люди молчали, потупив взор, и, когда в дело вступала плеть, язык мало-помалу развязывался. Били дворовых здесь же, на снегу, без всякого выбора, лупили как баб, так и мужиков, а потом из подвалов вытаскивали на суд бояр и княжеских слуг.

Рассветало.

Всех пленённых бояр воины вели к великокняжеской кузнице, где на руки им надевали тяжёлые цепи, потом пинками гнали в темницы.

Москва оставалась за Василием Васильевичем.

С рассветом зазвонили как-то непривычно, изменилось что-то и в самом городе. Москва молчала. Ратники серпуховского князя, отличавшиеся от прочих красными круглыми щитами, чувствовали себя в Москве хозяевами. Они заходили в боярские терема и без стеснения требовали наливки. Поживиться бы чем, дома пограбить, но Прошка запретил, сказал: Москва не военная добыча, а вотчина Василия Васильевича и за бесчинства будут карать строго. Однако нашлись и те, кто ослушался, их было двое – один старый воин с глубокими шрамами на лице, другой – совсем мальчишка. Оба они забрались в хоромы боярина Енота, поснимали с боярышень перстни, утащили парадный шлем, украшенный драгоценными камнями, и много другого добра.

Прошка Пришелец повелел привести грабителей на Москву-реку, где шёл зимний торг. В разодранной одежде и без шапок поставили воров перед честным народом.

Прохор Иванович, насупив брови, назидательно вопрошал:

   – Сказывал я вам, чтобы не грабили?

   – Сказывал, государь, – начал старик, – ты уж нас прости...

   – Сказывал я вам, что накажу за злодейство?

   – Сказывал, государь, бес попутал, мы ведь и не хотели этого, – оправдывался малой, – зашли в дом...

Народ угрюмо молчал, догадываясь, что дело добром не закончится.

   – Эй, дружина, – окликнул Прохор стоявших рядом отроков. – В прорубь их головой.

Охнула баба в толпе:

   – Молоденький-то какой! Деток нарожать мог бы!

Отрока и старика взяли за плечи, подвели к полынье.

Вода в ней была тёмная, бездонная.

   – Крест можно поцеловать? – взмолился отрок.

   – Хорошо, – разрешил Прошка.

Отыскался и священник, который вышел из-за спин стоявших людей и, ткнув в самые губы отрока крест, буркнул:

   – Отпускаю тебе, раб Божий, грехи твои. Пусть Бог рассудит, виновен ты или нет. – Он скосил глаза на тёмную леденящую бездну.

Стоявший позади дружинник толкнул отрока в спину, и тот, теряя равновесие, упал в полынью, выставив вперёд руки. Зыбкая поверхность легко разомкнулась под его ладонями и приняла в себя грешника, обдав стоящих рядом брызгами.

Очередь была за стариком.

   – Сам я! – отстранил он подошедших стражников.

Вздохнул глубоко, словно набирал в себя воздуха поболее для того, чтобы и под чернеющей гладью продолжать жить, и сделал шаг в воду.

Эти две смерти принесли печаль в торговые ряды. Видно, каждый задумался об одном – от жизни до смерти всего лишь шаг. И никто не ответит на вопрос, где этот шаг ожидает тебя самого. Потом уныние помалу рассеялось, и торг зашумел, как и прежде: закричали зазывалы, расхваливающие свой товар, кто-то матерился, пел задиристые частушки.

Ближе к вечеру ударил набат. Тяжкий гул повис в морозном воздухе, забирался в ближние и дальние уголки, переполошил посад. И скоро Ивановская площадь была полна народу.

Не часто звонит колокол Благовещенского собора, собирая московитов на сход. Горожане, озираясь, спрашивали один другого:

   – Что это колокол ударил? Говорить чего будут? Может, опять казнь?

   – Нет, не казнь. Волю Василия Васильевича объявлять будут. Вместо него наместник остался, боярин ближний, Прохор Иванович.

   – Нам-то что? Мы слуги княжеские. Как нам скажут, так мы и согласимся.

Колокол надрывал душу, всё звонил, и тяжко было стоять при колокольном звоне в шапках. Поснимали их мужики с голов и стали дожидаться боярского приговора.

Прошка вышел на помост и в морозном воздухе уловил запах свежетёсаных досок.

   – Люд московский! – завопил он на всю площадь, глядя поверх непокрытых голов вдаль. – Нет теперь на Москве супостата Дмитрия Шемяки! Нет иуды, который посмел поднять руку на своего брата! Бежал в леса! Москва вновь стала вотчиной великого князя Василия Васильевича. Не будет теперь в городе бесчинств, как было при Дмитрии, а в посадах перестанут рыскать разбойники и отнимать у вас последнее. На всех татей Василий Васильевич сыщет управу. Как жили при Дмитрии? Голодно! Накормит вас теперь Василий Васильевич и напоит. Обогреет каждого и обласкает. Всех бояр, что жить вам мешали, мы переловили и в темницу упрятали, а вместо них придут другие люди. Те, кто будет заботиться о вас и любить. Только все вы должны дать клятву, что не причините Василию худого. Пусть жёны дадут клятву, что будут почитать его как отца, а мужья будут любить как посланника Божьего. Целуйте крест на том!

Мужики сначала в одиночку: не то от страха перед Прошкой, не то больше по привычке, целовали нательные кресты, крестили лбы. А может, потому, что холодно было стоять на морозе с непокрытыми головами – осеняли себя крестным знамением и напяливали шапки на самые уши. А потом разом площадь взметнула вверх руки, связывая себя клятвой.

– И на эту радость я вам вина ставлю... пять бочек! Гуляй, народ, веселись, пей за здоровье великого князя московского Василия Васильевича!

Стовёдерные бочки выкатили прямо на площадь, и каждый черпал столько, сколько могла вместить утроба.

А к ночи город был пьян.

Дмитрий отправил отряды во все стороны, но Василия так и не сыскал и, дожидаясь вестей, остановился в большом селе Троицком, неподалёку от Твери.

Крепчали рождественские морозы, и деревенские бабы завлекали княжеских воинов весёлыми игрищами. Те тоже не терялись: лапали девок на сеновалах да в сараях, пропадали до самого утра.

Великому князю приглянулась весёлая вдовушка с бедовыми зелёными глазами. Притиснул её как-то князь в углу, и взволнованно заходила под его жадными ладонями грудь. И не будь боярина Ушатого, который растерянно топтался в дверях как неповоротливый медведь, согрешил бы тотчас. Баба проворно выскользнула из его рук, а Шемяка, чертыхнувшись, обругал боярина срамными словами. А следующим вечером вдова пришла к нему сама – сверкнув белым телом в полумраке, она юркнула под одеяло к князю и утопила его в своей нерастраченной нежности.

   – Желанный ты мой, – целовала и ласкала она его беззастенчиво и умело, отринув всякую сдержанность.

   – Где же ты всему этому научилась? – спрашивал князь, уловив в себе ревнивую тоску.

   – Разве этому научишься? – укорила вдова. – Любовь всё это делает. Она, окаянная!

   – Мужа-то небось тоже своего так любила?

   – Тебя крепче, – призналась вдова, обхватив его за шею полными руками.

И как ни храбрилась вдова, но в голосе женщины Дмитрий услышал грусть.

   – Где мужа-то потеряла?

   – Третий год пошёл, как вдовая. В твоей дружине воевал супротив Василия.

   – Какой он из себя был?

   – Высокий был, красивый такой, на подбородке ямочка. Степаном звали. Может, видал?

Как же сказать бабе, что и дружину свою не всю знаешь, а если ещё удельные князья подойдут, где же их всех тогда упомнишь! И разве мало полегло на поле брани высоких да с ямочками на подбородке Степанов. Кто бы мог подумать, что с бабой дружинника любовью тешиться придётся. Хотел поначалу соврать Дмитрий, но сказал правду. Скорее всего, после этого в глазах её уже не зажгутся весёлые бесовские искорки, и сделается она бабой, похожей на многих, – покорной и молчаливой.

   – Нет, не знаю. Много их было, всех и не упомнишь. Да и не положено князю о своих холопах убиваться. Дерёмся мы с Васькой похуже всяких басурман. Не обидно было б, если бы татарина резал, а так своего, христианина. И за что Господь Бог дал нам нести этот тяжёлый крест!

Так горячо пригрела Дмитрия вдова, что и вставать тяжко. Отринуть бы этот суетный мир и запереться в тихой горнице с жаркой бабёнкой да проспать братову войну. Но Дмитрий слишком хорошо знал себя: и недели не пройдёт, как наскучит ему баба с жаркими телесами, и ласки её, волнующие его сейчас, потом покажутся пресными. И опять вернётся он к вражде с братом Василием!

И тогда быть сече!

А сейчас она лежала рядом – желанная и жаркая, как зимняя печь. Ох уж и мял он этой ноченькой сдобное, словно пшеничное тесто, тело и в который раз за ночь умирал в сладостной муке.

За окном, подобно шальному зверю, выла пурга; в горнице было тепло и уютно. Дмитрий вдруг почувствовал во рту сухость и, стукнув бабу по пышному заду, скомандовал:

   – Квасу мне принеси, пить хочу!

Не без удовольствия наблюдал князь, как баба охотно откликнулась на его просьбу – перекинула через него тяжёлую ногу и, белая, сдобная, подошла к жбану с прохладным квасом. Утопив ковш-уточку на самое дно, вытащила его полным до краёв и поднесла князю. Дмитрий понял, что не насытился её ласками, и разглядывал её с тем любопытством, с каким басурман заглядывается на молоденьких девок, подбирая их для своего гарема. Прасковья, понимая, чем сумела заворожить князя, беззастенчиво стояла перед ним в чём мать родила.

   – Пей, родимый, пей, – гладила она князя по светлым волосам, – заморила я тебя. Если я люблю, я ведь не могу по-другому.

И, глядя на эту бабу, которая была уже в чьей-то чужой судьбе, Дмитрий Юрьевич вспомнил прежнюю свою привязанность. Как же её звали?.. Не вспомнить теперь, забыл так, словно она была не в его жизни. Дмитрий видел её последний раз год назад – жалкая нищенка с ребёнком на руках. Кто знает, возможно, это было его дитя?

   – Мужики-то у тебя были после? – вдруг поинтересовался Дмитрий.

   – Были... – Баба спрятала глаза. – Только я их всех забыла, ты для меня самый первый.

Прасковья лукавила не зря, была она девкой примерной. В срок, едва минуло восемнадцать годков, вышла замуж. Да скоро отобрали суженого княжеские войны, наградив его в дремучем лесу серым холмиком. Девка с завистью смотрела на своих сверстниц, которые, выйдя замуж, сразу брюхатели и, не опасаясь сглаза, гордо несли впереди себя большой живот. Бабья тоска забирала её по ночам, вспоминались нетерпеливые руки мужа, и тоска подкатывала к самому сердцу.

Прасковья вспоминала и Игната – весёлого, задорного парня. Он беспрестанно задирал девок на посиделках: то поцелует, то обнимет которую, народу – смех, а девке – стыд.

Она встретила Игната в лесу, когда собирала ягоды. Он вышел к ней навстречу из-за дерева – большой, сильный, длинная рубаха перехвачена пояском, во рту – былинка. Обнял её молча за плечи и привлёк к себе, начал целовать так, как никто её ещё не целовал. А потом стянул с неё рубаху, и она, дрожащая и покорная, прильнула к нему.

Да вот беда, не везёт ей с мужиками! И этого навсегда успокоила война. Муж её погиб, воюя за Шемяку, а Игнатушка под Васильевыми знамёнами голову сложил.

И, отвечая князю, Прасковья почему-то вспомнила именно Игната: его уверенные сильные руки и ту самую былинку, которую он беспокойно покусывал зубами.

Разве она одна такая? Вон по селу сколько баб вдовых осталось! Если бы не в миру жили, давно пропали бы.

Дмитрий почувствовал, что ревнует. Не привык он ни с кем делиться: будь то баба или власть.

За окном по-прежнему мела пурга и, сатанея, била комьями снега в маленькое слюдяное оконце.

   – Князь Дмитрий Юрьевич! – услышал Дмитрий голос боярина Ушатого. Скребётся под дверью, как пёс бездомный.

   – Чего надо?

   – Беда, Дмитрий Юрьевич, тут гонец с вестью прибыл...

   – Что там?

   – Лихие люди предали тебя, отступилась от тебя Москва!

   – Что?! – вскочил разом князь.

Боярин вошёл в избу, и воздух тяжёлыми морозными клубами ворвался в тепло горницы, нарушив покой и уют. Зыркнул Ушатый на княжеское ложе и потупил глаза, наткнувшись взглядом на бабьи коленки.

   – Рассказывай!

   – Гонец прибыл от верных твоих людей, что в Москве остались. Прошка Пришелец, блудный сын, порождение пса безродного, на самое Рождество проник в город и речами погаными своими восстановил против тебя горожан и бояр. Верных людей твоих упрятал в темницу, многих жизни лишил.

   – Так, – опустился Дмитрий на лавку. – И хорошего сказать тебе нечего?

   – Не всё я сказал, государь, – продолжал Ушатый, насупившись. – Обложил нас Васька со всех сторон, как псы ловчие зайца обкладывают. Из Твери идёт на нас Борис Александрович с воинством великим. Изменил он своему слову. Два дня пути до нас.

   – Далее говори.

   – Василий Ярославич, сговорившись с татарами, тоже на нас идёт.

   – Позвать ко мне бояр Липкиных, Ноздрю и Чуденца, пусть своих людей собирают и навстречу Ваське выйдут.

Ушатый не торопился выполнять наказ князя, стоял с опущенной головой. И Дмитрий разглядел, что волосы на макушке у боярина поредели, проступила светлая неровная плешинка.

   – Чего стоишь?!

   – Бояре Липкины, Ноздря и Чуденец, забрали своих людей и ушли тайно к Василию Васильевичу. А вместе с ними ушли ещё бояре Свибла, Шуба, Щетнев. И другие ропщут, говорят, что хотят Василию Васильевичу служить, великому князю московскому.

   – Московский князь – я! – прохрипел Дмитрий. – Ладно, ступай! Воинству скажи, чтобы к походу готовились, завтра на Чухлому идём.

Ушёл боярин Ушатый, остудил избу. Прасковья, натянув одеяло к самому подбородку, наблюдала за Дмитрием. В глазах страх. Вот говорили же бабы, что крут князь характером, а однажды даже во дворе боярыню вдовую мечом посёк.

   – Ну, что уставилась? – вдруг добродушно поинтересовался князь. – Замёрзла небось? Сейчас я тебя согрею. Расстанемся мы завтра. Навсегда... Вспоминать-то будешь?..

   – Как же тебя такого забыть, государь? Захочу, так не получится, – удивилась баба.

   – Ладно, ладно, утри слёзы. Ни к чему это. В утешение я тебе мужика оставлю, из дворовых он. Скажу священнику, чтобы обвенчал вас. Вспоминай меня, Прасковья, добрым словом. Люди, наверное, говорят, что суров я, баб бью. Только ты тому не верь! Ваську я ненавижу, а баб люблю. А теперь прижмись ко мне покрепче.

Софья Витовтовна уже знала: Василий возвращается в Москву, и ждала гонцов, чтобы самой быть поводырём у сына, но вместо посыльного от великого князя в терем пожаловал боярин Иван Ушатый.

Он вошёл в её горницу и, стрельнув глазами на девок, помогающих княгине одеваться, сказал:

   – Собирайся, Софья Витовтовна, тебя великий князь дожидается, Дмитрий Юрьевич.

Рассыпались девки по горнице, как яблоки из упавшей корзины. Боярин Ушатый продолжал:

   – С ним поедешь, хочет он, чтобы ты ангелом-хранителем ему была в дороге.

Великая княгиня Софья была похожа на своего отца Витовта не только чертами лица: тот же прямой нос, капризные губы и даже морщина на челе, точно такая же глубокая и кривая. И характером княгиня была под стать отцу: не любил покойный правитель слова, сказанного поперёк. В порыве ярости мог обломать трость о спину нерадивого слуги или взашей собственноручно вытолкать спесивого князя. Сама же Софья Витовтовна не раз за волосья таскала девок, и бояре, зная крутой нрав великой княгини, старались не перечить ей понапрасну, тем самым не вызывать на себя гнев госпожи.

Первый год, проведённый на Руси, был для Софьи Витовтовны особенно трудным. Выдали её замуж за Василия Дмитриевича, чтобы скрепить дружбу двух соседей. Это обстоятельство не мешало Витовту пощипывать окраину русских земель. И весь гнев Василий обрушивал на свою жену, видя в ней главный источник всех бед и напастей, которые обрушивались на Московское княжество.

Сам Василий Васильевич был зачат, когда между супругами воцарилось примирение, и зять с тестем на короткое время перестали ссориться. Может, оттого и уродился он не такой, как все – был неровен и горяч, словно настроение матери передалось и ему. Только после смерти Василия Дмитриевича Софья почувствовала себя по-настоящему великой княгиней, она уже не стеснялась своего литовского выговора, не опасалась насмешек бояр – власть была в её руках. И те бояре, которые совсем недавно ходили в её заклятых врагах, теперь искали её расположения. Вот когда в ней в полной мере раскрылся характер железного Витовта – оказывается, она не забыла нанесённых обид и не собиралась прощать никого. Первыми поплатились братья Нестеровы за то, что наушничали Василию Дмитриевичу про связь великой княгини с красавцем сотником Степаном Охабнем. Обоим братьям она велела отрубить головы. Следующими оказались бояре Плещеевы – отец и сын. Великая княгиня повелела тайно задушить их в темнице за злые языки. А недоумка-шутника – боярина Кобылу повелела прилюдно на площади выстегать розгами, в вину ставила то, что посмел посмеяться вслед великой княгине.

Попридержали бояре злые языки, попритихли, а Софья Витовтовна в государстве заняла первое место при малолетнем своём сыне. Даже повзрослев, Василий не однажды обращался за помощью к матери, признавая её ум и мудрость.

И даже когда Василий был низвергнут и беспомощен, а великая княгиня растеряла своё прежнее величие, не нашлось боярина, который посмел бы оскорбить Софью даже взглядом. И вот сейчас боярин Ушатый, пнув ногой дверь, нагло посмел войти в покои княгини.

   – Ты, княгиня, на ухо, видать, тугая стала, – повысил Ушатый голос, – так я могу тебе и проорать! Дмитрий Юрьевич с тобой возиться не станет, прикажет по рукам и ногам связать да в телегу бросить. Это я по доброте своей с тобой разговор веду.

Девки, как затравленные зверьки, таращились на Ушатого, который, подобно медведю, в просторной лохматой шубе склонился над княгиней, того и гляди, сожрёт! Видать, поубавилась сила в Софье Витовтовне, ежели угличские бояре посмели ею помыкать. Но нужно было знать великую княгиню, чтобы понять – причина в другом: угличский боярин недостоин той чести, по которой она снизойдёт до его приказаний.

   – Пшёл вон, холоп! – отвечала Софья Витовтовна. – Или ты забыл, с кем говоришь? Или ты думаешь, что за чуб тебя не смогу отодрать, как девку беспутную?!

   – Некогда мне перед тобой шапку ломать! А если ослушаешься, велю холопам своим дворовым вязать тебя. Эй, холопы! Сюда!

На голос боярина вошло трое дюжих молодцов. Они поскидывали с голов шапки и стояли скромно, потупив взор. Но великая княгиня поняла, что, прикажи сейчас Ушатый сорвать с неё княжеское одеяние и рядить в простое платье, они причинят ей тотчас и это зло.

Стотысячное войско великого князя осадило Углич. Немного опоздал Василий Васильевич – Дмитрий Шемяка опередил его и три часа назад готовился отражать нападение московского князя.

Василий захватал посад, стоял у города второй день, надеясь на благоразумие обороняющихся, но вместо покорности с крепостных стен доносилась ругань и матерная брань.

   – Может, с боем возьмём Углич, великий князь? – подступали к князю воеводы, но Василий Васильевич не торопился проливать кровь.

Однако чуда не происходило, горожане продолжали сопротивляться, вызывая у нападающих раздражение боярства и негодование воинства.

Василия вывели из тёплой горницы на морозный воздух. Видно, его заприметили с детинца. Тихо стало. Брань умолкла. А Василий Васильевич, оборотившись к боярам, попросил:

   – Поверните меня лицом к Угличу, послушать хочу, что ворог говорит.

   – Ты и так к ним ликом стоишь, государь, – отвечал за всех Прошка. – Умолкли они, тебя со стен заприметили, государь.

Студёный ветер холодил кожу, забирался под кафтан, трепал его полы, а бояре, будто мальца малого, держали под руки слепца Василия. Он осторожно сделал один шаг, другой. И трудно было узнать в нём московского государя с лёгкой поступью и быстрыми движениями.

Словно сызнова учится ходить князь.

   – Молчат, стало быть, – сказал Василий, и в ответ ему со стен громыхнуло.

Каменное ядро, рассекая воздух, угодило в баньку и, разбив в щепы стену, непрошеным гостем вкатилось вовнутрь.

   – Палят, государь, в тебя метили, – сказал Прошка. – Да больно далеко, не попасть им. И никогда угличские стрелками хорошими не были, это не наши московские пищальники.

   – Не хотят покориться. Ладно, поглядим, как дальше будет. Борис Александрович пушки обещал привезти. Завтра наряды здесь будут.

Наряды доставили точно в назначенный срок. Кони медленно волочили сани с орудиями, а они лениво, на каждой кочке, перекатывались с одного бока на другой, выглядели устрашающе.

Пушки установили под стенами города и стали ждать распоряжения Василия Васильевича.

Вышел Василий Васильевич. Сняли пушкари шапки и кланялись в ноги, а пустые глазницы были устремлены выше склонённых голов, к самым куполам угличских соборов.

   – Сколько пушек, Прохор? – спросил великий князь.

   – Две дюжины, князь. В обозе ещё есть, а ежели эти не помогут, тогда все выставим.

   – Подведи меня к орудию, – пожелал Василий.

И, взяв князя за руку, Прохор Иванович повёл его к наряду.

   – Вот, государь, перед тобой пушка.

Василий выставил вперёд руку, и пальцы его упёрлись в гладкую прохладную медь пушки.

   – Крепка, – не скрывая удовольствия, выдохнул князь. – Сколько же пудов ядро весит?

Обрубки пальцев ласково ощупывали орудие. Когда-то так великий князь оглаживал разгорячённого коня, если тот норовил вынести его в самую гущу сечи. Да и Василий никогда не пасовал, везде первый был.

   – Да пудов эдак пять, думаю, – прикинул Прошка. – В обозе осадные пушки есть, так там ядро до семи потянет.

   – Ладно, пускай пушки пока постоят для устрашения угличан. А ты им письмо в город отправишь. Если к обеду Углич не сдадут, брать будем! – решил Василий и, повернувшись, увлёк за собой бояр.

Перед самой обедней на сторожевой башне затрепетало белое полотнище, отворились городские ворота, и воевода с хлебом-солью в руках вышел встречать великого князя.

Углич пал.

Студёно было в Каргополе. Каждый день дул северный ветер, неустанно приносил с собой снежную вьюгу. Шемяка выглянул в окно и увидал замерзшую Онегу, которая, петляя, уходила в лес. На снегу неровными квадратами стояли чёрные избы, из закопчённых труб тяжёлыми клубами вырывался дым и стелился почти над самой землёй.

У проруби князь углядел баб, пришедших по воду: пристроив коромысла с вёдрами на плечи, они павами удалялись в сторону посадов.

У самого леса разъезжал дозор. Тихо было. То не Москва с колоколом-ревуном на Благовещенском соборе. Здесь даже служба проходит тише. А что говорить о хоре: голоса совсем не те и ладу в песнопении нет. Одно слово – удел!

Шемяка уже знал, что Углич пал. Вчера прискакали гонцы с вестью о том, что и Ярославль встречал Василия как своего господина, бояре были пожалованы, а многие взяты на службу к Василию. Погостил он там три дня и отбыл в Москву.

Вдруг Дмитрий увидал, что из леса выехали сани, следом за ними – дюжина отроков, вооружённых копьями. Сани остановились, к ним быстро подъехал дозор.

Боярин, сидевший в санях, о чём-то недолго говорил, а потом воин махнул рукой, и сани легко заскользили дальше, приминая полозьями выпавший снег.

Дмитрий не разглядел, кто был тот боярин, но понял сразу – это гонец от великого князя. Прицепив боевой меч и накинув парадный плащ, князь решил выйти навстречу.

   – Прохор Иванович, стало быть, – столкнулся князь в дверях с боярином. – По какой нужде пожаловал?

Прохор хотел было снять с головы шапку, но опомнился – ладонью стряхнул с ворота талый снег. Чего шапку зазря ломать, есть господа и поважнее, и, приосанившись, объяснил:

   – Грамоту тебе от великого князя московского везу, – и протянул аккуратный свиток.

Дмитрий Юрьевич в азбуке был слаб. Оглядел только печать Василия Васильевича и протянул свиток вертевшемуся подле него дьяку.

   – Читай, Гаврилка.

Дьяк Гаврила развернул свиток:

   – «Брат мой любезный, князь великий Дмитрий Юрьевич. Кланяется тебе до земли до самой великий князь московский Василий Васильевич. Не держу я на тебя зла более, не ворог ты мне и не татарин. Одним иконам мы молимся, един крест целуем. Но разве только это обще у нас? Едины мы по крови, и дед у нас один, подпора славы русской – Дмитрий Донской. Мы же с тобой режемся, как басурмане, и ослабляем нашу землю. Латинянам да татарам всё на радость делаем. Я прошу тебя, князь Дмитрий Юрьевич, встать под мои знамёна и признать меня своим старшим братом. И ещё об одном хочу тебя спросить, князь. Неужели ты настолько слаб, что воюешь с женщинами – держишь в полоне мою мать. Или хочешь ты этим досадить мне? Но я уже давно в своей московской вотчине и сижу на великом княжении. И на том тебе кланяюсь.

Великий князь московский Василий Васильевич».

Гаврила прочитал и аккуратно свернул грамоту, ожидая, каково же слово государя будет.

Кто мог подумать, что Василий и слепым будет опасен. Эх, можно ведь было дело решить куда проще – придушить его в сарае, а то и в питьё зелье какое подсыпать. На том и закончилось бы. Затаился Васька, чтобы потом на московский престол шагнуть. Овечью шкуру на себя натянул. Кто же знал, что под ней волк прячется. И, словно угадывая мысли Дмитрия Юрьевича, Прошка недобро хмыкнул:

   – Жалеешь небось, князь, что Василия Васильевича с миром отпустил?

Шемяка посмотрел на боярина из-под насупленных бровей и отвечал:

   – Жалею.

И когда Дмитрий отошёл, Прохор, продолжая топтаться у порога, вдруг понял, что был совсем рядом со смертью.

Великая княгиня Софья даже здесь не хотела усмирить свой нрав: прогнала с бранью девок, которых Дмитрий послал ей в услужение. Огрела боярина Ушатого тростью за то, что тот посмел не поклониться ей. И Дмитрий стал подумывать уже, а не он ли находится в плену у своей тётки? Софья не жалела для племянника бранных слов: называла его иродом, татем окаянным и, завидев его во дворе, демонстративно отворачивалась. Одёрнуть бы Дмитрию тётку, да разве её угомонишь? Только пуще прежнего старая завопит. Порченая кровь у этих Гедиминовичей – сам Витовт был такой же сварливый, от желчи и помер. Но как можно простить Софье Витовтовне оскорбление, которое она нанесла племянникам на свадьбе своего сына? Перед боярами и челядью сняла пояс со старшего брата, Василия Юрьевича. Правильно сказал тогда покойный батюшка: «Это ей не языческая Литва, это Русь! И законы здесь другие. Не будет ей от меня прощения!»

Однако присутствие тётки становилось Дмитрию в тягость. Может быть, это и к лучшему, что Василий о ней печётся. Видеть её – уже наказание, а тут при ней и бояр надо держать, а ещё и стражу. Да где народу набрать, когда все по Руси разбрелись: кто в вольный Новгород подался, а кто в услужение к Василию удрал.

Отдать её великому князю – и дело с концом!

Великая княгиня Софья выслушала приговор угличского князя почти равнодушно. Позвала сенную девку и повелела накинуть на плечи шаль (зябко больно!), потом долго тёрла ладони, прогоняя стылую кровь, и только после этого обратилась к Дмитрию:

   – Что же ты, князь, так быстро меня отпускаешь? Или наскучила тебе старуха своими бормотаниями? А может, брань тебе моя не по сердцу приходится? Или, может, причина в другом? Боишься ты сына моего, Василия Васильевича Московского! Вот и таскаешь меня повсюду. А сейчас отпустить хочешь, чтобы прощение у него выпросить. А сумеет ли он простить тебя, если я уже в полоне помыкалась? И шапку ты снял, в ноги мне кланяешься, только думаешь, что от этого твой грех меньше будет? Ладно, хватит с тебя, с кем поеду я, князь?

Дмитрий Юрьевич стоял как проситель, шапку снял и княгиню назвал госпожой.

   – Боярские дети с тобой поедут, а ещё боярин Сабуров будет. Прости, княгиня, коли что не так, а держал я тебя не в полоне. Была ты у меня гостьей. Эй, слуги, кто там! Запрячь коней резвых для княгини и снарядить её в дальнюю дорогу. Шубу ей волчью дать, – расщедрился напоследок Дмитрий Юрьевич, – пусть она её греет.

Прошёл лишь месяц, как Василий Васильевич вновь сел на московский стол, а будто и не покидал его. Ликовала душа. Одна беда – мгла вокруг! И никогда не знаешь, кто рожу тебе строит, кто кланяется. Голоса-то как будто у всех елейные, а попробуй разгадай, что за ними прячется.