Текст книги "Окаянная Русь"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

   – Ну что ты стоишь?! – сжав зубы, простонал можайский князь. – Погоняй дружину скорее в Троицу! Вели князя брать! Не ровен час, уйдёт!

Тысяцкий, укоряя себя за медлительность, уже покрикивал на дружину, подгонял её к Троице.

Иван Можайский видел, как поле стало наполняться людьми, и ратники, облачённые в тяжёлые доспехи, терпеливо и уверенно направлялись по глубокому снегу к Троице.

Он ещё раза два хлестнул плетью снег, наказывая его за строптивость, а потом обломил древко о колено и с силой отшвырнул прочь.

   – Государь, Василий Васильевич! – орал Прошка. – Шемяка у Троицы! За тобой приехал!

Василий Васильевич поднялся на стены и увидел, как к Троице, пробираясь через рыхлый снег, торопилась дружина.

   – Как же это? Ведь на кресте клялись! – не верил князь своим глазам.

   – Да что же ты, государь, стоишь? Бежать надо! – Прошка потащил великого князя к лестнице. – Успеешь уйти! Пока они через снег пройдут, время уйдёт, а ты другой стороной от монастыря ускачешь! Там путь накатан, всю неделю монахи хворост ко двору возили. Авось смилостивится Господь, убережёт! Скорее же, государь, на конюшенный двор!

Конюшенный боярин побитым псом увивался подле Василия.

   – Да как же, батюшка, сам же не велел коней держать запряжёнными. Всё говорил, что крестное целование у тебя с братьями. Не посмеют они против Бога... Вот тебе и раз, кто же знал, что так обернётся!

Несмотря на мороз, конюшенный изрядно вспотел, и на лбу выступила обильная испарина. Длинные волосья свалялись и грязными сосульками спадали на ворот шубы. Для него Василий Васильевич ещё оставался московским князем.

Боярин пытался заглянуть в глаза великому князю, а поймав его взгляд, съёжился, словно получил сильный пинок.

Василий размашисто шёл по конюшне. В стойлах, неторопливо пожёвывая сено, стояли распряжённые лошади.

   – Бери, государь, любую да скачи прочь от монастыря, – торопил Прохор. – Дружина Шемяки сейчас во врата стучать начнёт.

   – Нет! – воспротивился вдруг Василий. – Чтобы я как тать убегал из святой обители на неподсёдланной лошади?! Это Московская земля, и я здесь хозяин! Если уезжать, так не вором, а на тройке, как подобает великому князю! Вели запрячь! – распорядился великий князь.

   – Сейчас, государь! Это я мигом! – волчком закрутился конюшенный. – Челядь! Да куда же они все запропастились!

   – Государь, Василий Васильевич, ворота ломают! Прятаться тебе нужно! – торопил Прохор.

Василий вышел с конюшенного двора. Челядь приуныла, шапки поскидали, как будто мимо покойника пронесли. А может, это последняя честь некогда великому московскому князю? Чернецы гуртом стояли подле собора, великого князя уже и не замечают. Стало быть, уже другого хозяина присмотрели. Ладно, хоть руки ещё не крутят!

   – Батюшка, родимый ты наш! Прячься, авось укроют тебя троицкие стены. От татар они нас спасали, быть может, тебя от братьев укроют! – подался вперёд игумен.

   – К Троицкой церкви, государь, беги! К Троицкой! – вопил пономарь. – Там стены мурованые. Пойдём, я тебя спрячу. Не пожалеет ведь Шемяка, порешит разом! Господи, что же это делается на земле нашей, если брат на брата опять идёт.

Василий продолжал стоять.

   – Василий Васильевич, беги за мной, спасайся от смертного боя!

   – От татар не прятался, а от братьев скрываться придётся? Неужели князья хуже татар будут?

Зазвонили колокола. И непонятно было, к чему этот звон: к печали горькой или радости великой. В ворота уже рассерженно стучали, и резкий басовитый голос распорядился:

   – Открывай, братия! Чего затаились? Или гостям не рады? Князь к вам приехал!

Вратник-чернец отворять не хотел:

   – Что же это вы, господа, в гости с оружием ходите? Сложили бы рогатины у врат да зашли бы в монастырь. Аль нас, чернецов, перепутались?

   – А ну отворяй, Божий человек, кому сказано! Не любит князь у ворот топтаться! Мигом взломаем!

Вратник долго не мог совладать с засовом: он выскальзывал, обжигал холодом руки, и походило, намертво застыл на морозе. А когда щеколда наконец поддалась усилиям, руки были избиты в кровь.

Дзинькнуло на холоде железо, словно просило прощения, а следом заскрипела дверь, впуская в церковь великого князя.

   – Не майся, государь! Здесь будешь! Церковь каменную не взломают силой. Я ухожу, а ты изнутри запрись.

   – О сыновьях позаботься.

   – Будет сделано, государь, позабочусь.

У алтаря горели свечи, и копоть тонкой струйкой тянулась к каменному своду, растекаясь по овальным углам, где и умирала, оставляя после себя тёмные разводы. Казалось, сам Христос проникся бедой Василия Васильевича и в этот час выглядел особенно скорбящим, и узкое чело глубоко прорезала продольная морщина.

   – Спаси меня, Господи, не дай причинить зла, – просил государь. – Убереги от лиходеев, не дай свершиться худому. Не оставь малых деток без отца, а отчину без хозяина. Чтобы не попала она в худые руки, чтобы не предали её разорению и позору.

Христос скорбел вместе с государем. Василию показалось, что морщина становилась глубже, чем обычно, а у корней волос зародилась другая, едва уловимая полосочка.

Теперь Василий радовался, что в монастыре не было его сыновей – Ивана и Юрия. Вчера вечером они упросили его отъехать в село Боярово к князю Ивану Ряполовскому. Обещали вернуться к вечеру. А ведь отпускать не хотел и, если бы не Прошка, который был привязан к князьям особенно тепло, видно, придержал бы их подле себя.

Село Боярово славилось своими стариками, каждый из которых был кудесник и чудный сказатель, и приезжали сюда из окрестных пригородов князья, чтобы послушать удивительные истории. Особенно охоч был до дедовских притч старший из сыновей – Иван. Он мог часами слушать чудное житие мучеников и видел себя стойким отшельником, прославившимся своими пережитыми испытаниями.

Видно, скоротали сыновья ночь в долгих разговорах и сейчас торопятся обратно, чтобы вернуться к отцу в срок. Василий вдруг похолодел от мысли: они могут вернуться к полудню, когда здесь будет вражья дружина. Не посмотрит Шемяка, что отроки перед ним, смерти предать может.

Если выйти сейчас навстречу дружине – значит, попасть в плен, который пострашнее басурманова будет, но тем самым спасти сыновей. Ежели остаться – дружина начнёт искать великого князя и без него обратно не вернётся, но тогда вместо одного заберут троих.

Во дворе послышалось ржание, а затем раздался грубый окрик Никиты Константиновича, боярина Шемяки:

   – Куда князя, пономарь, спрятал? Где он, етит твою! Говори, пока душу из тебя не вытряс!

Застучали копыта о каменный пол, видно, горячий конь вынес всадника на церковную паперть, и в следующий миг голос Никифора запротестовал:

   – Да что же ты, поганец, делаешь?! Неужто на коне в церковь хочешь въехать?!

   – Ты что, пёс, не узнаешь боярина московского князя?! – слышал Василий голос Никиты Константиновича.

   – А вот ты пёс и есть! – твёрдо на своём стоял пономарь. – Нет у Василия Васильевича таких бояр!

   – Дерзок ты больно, пономарь, видно, плеть по тебе плачет. Я боярин московского князя Дмитрия Юрьевича!

   – Не бывало никогда такого московского князя на Руси, а был угличский князь Дмитрий!

   – Где Василий?! Куда ты его запрятал?!

   – Если ты сам иуда, так, думаешь, и я им стану? – дерзил пономарь.

   – Эй, десятник, поди сюда! Подвесить этого Божьего человека за ноги. Пусть повисит до тех пор, пока не скажет, где Василий спрятался. Если и это не поможет, прости Господи, тогда взломаем ворота церкви. А там, быть может, Бог и простит нам этот грех. Первый наложу на себя строгую епитимью.

Василий Васильевич слышал, как яростно сопротивлялся пономарь, матерился, что тебе базарный мужик, позабыв про святость, проклинал мучителя погаными словами, а потом вдруг сдавленно замычал. «Видать, рот заткнули, – подумал государь и вновь обратил взор к немым образам. – Спаси и убереги честь мою!» – прикасался Василий Васильевич пальцами-обрубками к прохладному лбу.

   – Что здесь происходит, Никита? Почему пономарь башкой вниз висит? Наказывал же я строго, чтобы бесчинства над святыми старцами не чинили!

Это был Иван Можайский, только ему одному мог принадлежать этот раскатистый бас. Князь продолжал:

   – Пономарь, так где же брат мой, московский князь Василий Васильевич? Слово даю, что с ним ничего не случится.

Василий отпрянул от алтаря, коснулся руками домовины, в которой покоились святые мощи старца Сергия, словно хотел набраться от них силы, а потом, приникнув губами к двери, закричал:

   – Иван, здесь я! Помилуй меня, брат, не тревожь ты мою грешную душу! Дай мне покой, зачем я тебе понадобился? Неужели жизни лишить меня хочешь? Неужели грех братоубийства желаешь на себя взять? Как же после этого жить будешь? Хочешь, я не выйду из этого монастыря и здесь же постриг приму!

   – Брат Василий, – отвечал Иван, – неужели ты думаешь, я Каин? Вот тебе крест святой, что лиха тебе никакого не причиню. Выходи смело из церкви, дай же я посмотрю на тебя! Дай обниму наконец!

Василий посмотрел в лицо скорбящего Спаса. «Одобрил бы?» – подумалось князю. Потом взял с гроба икону святой Богородицы и зашагал к двери. Разве посмеют поднять на князя оружие, когда святая икона в руках?

Иван Можайский, увидев Василия с иконой, отстранился. Снял шапку, перекрестился на святой образ.

   – С братом я целовал животворящий крест и вот эту икону перед гробом Сергия, что никакого лиха друг дружке чинить не будем. А теперь не знаю, что со мной будет. Неужто Шемяка нарушил клятву?

Иван поправил на лбу ржаную прядь и отвечал достойно:

   – Василий Васильевич, неужели ты думаешь, что я пришёл бы сюда, если бы тебе грозила большая беда? Если мы хотим сделать тебе зло, так пусть это зло покарает и нас! Я прибыл к тебе по наказу нашего двоюродного брата Дмитрия Юрьевича. В Москве он теперь... бояре его встретили с почётом, как великого московского князя. Велел он привести тебя ко двору как гостя.

   – Так почему же с дружиной пришли?

   – Это мы делаем для христианства и для твоего откупа. Пусть татары, которые с тобой пришли, видят, что ты в полоне у брата своего, тогда и облегчат выход.

Спасла икона. Заступился Господь.

Василий поставил икону у гроба с мощами и опустился сам на колени. Слёзы душили его, и, закрывая лицо руками, великий князь зарыдал. Плакал тяжело, обрубками пальцев размазывал по щекам слёзы, которые казались горячими и жгли кожу, стекали по скулам и стыдливо прятались в густой рыжеватой бороде. Вместе с очищающими слезами пришёл и покой.

Раньше Василий не плакал никогда, он просто не умел этого делать. Он не плакал, когда Юрий не хотел признавать его права на великокняжеский стол и не считал своим старшим братом. Не было слёз и потом, когда Юрий занял Москву. А до слёз ли было в плену у Большого Мухаммеда? Был стыд, была боль, но не слёзы.

Он вдруг вспомнил себя пятнадцатилетним юношей, проехавшим на жеребце от ханского дворца до гостиного двора. И сам Юрий Дмитриевич вёл за поводья его коня. Тогда он был горд, но кто посмеет его упрекнуть за это. Только позже Василий понял, что причинил дяде боль, которую не сумеет залечить даже такой врачеватель, как время.

И теперь слёзы, накапливавшиеся в нём годами, подобно обильному дождю, очистили его душу. Слёзы стекали по кафтану, падали на икону Богородицы, и, казалось, она прослезилась вместе с великим князем.

В другом углу молился Иван, выбрав для своих откровений святого Николу. Иван Андреевич стоял к великому князю боком и видел его, упавшего ниц; его красивую голову, которая не склонялась ни перед татарскими стрелами, ни перед ханом Золотой Орды. Сейчас воспалённые уста князя целовали домовину святого Сергия. Острую жалость испытал Иван Можайский к Василию. Нахмурил чело, притронулся к нему ладонью, словно хотел разгладить его, потом рука медленно опустилась на грудь, на плечо.

   – Прости меня, Господи, за моё лукавство. Не мог я поступить иначе. Рассуди нас по справедливости и заступись за Василия.

Иван отбил ещё несколько поклонов, потом вышел из церкви, бросив стоящему рядом Никите:

   – Возьми его!.. И стеречь! Животом своим ответишь, если что!

Василий помолился. Встал. Вокруг никого. Неужто Сергий помог, сумел оградить от ворогов. И тут из тёмного угла вышел Никита. «Фу-ты! Вышел, словно чёрт из преисподней!» – подумал великий князь и тут же попросил у Господа прощение за греховное сравнение.

   – А где же брат мой, князь Иван?

   – Взят ты, Василий, великим московским князем Дмитрием Юрьевичем, – ответил Никита.

Тяжёлая рука ухватила за плечо Василия. Через плотный кафтан великий князь почувствовал крепкие пальцы Никиты. Видно, так цепко хищный ястреб держит свою жертву. И, не будь над головой высоченных сводов, взлетел бы вместе со своей драгоценной добычей в голубую бездну неба. Терзал бы жертву в одиночестве, наслаждаясь её криками.

   – Пойдём, Василий, лошади уже застоялись.

   – Да будет на это воля Божья... – смирился Василий и шагнул из церкви вслед за Никитой.

На дворе стояли бояре в одних рубахах, а отроки, красуясь друг перед другом, примеряли соболиные шубы с чужого плеча.

   – Чем же вы лучше разбойников? – укорил Василий. – Почему с моих бояр шубы поснимали?

   – Будешь попрекать, так мы с тебя и шапку снимем! – пригрозил Никита. – Что стоишь? К саням иди!

   – К которым? – спросил государь.

   – Аль не видишь? Думал, что Дмитрий Юрьевич велит для тебя тройку запрягать? Не велик чином и в холодных санях прокатишься. Эй, отрок, брось на сани сена.

   – Может, для государя одеял подложить? – полюбопытствовал отрок.

   – Да не для Васьки, дурная твоя башка, для чернеца, что рядом с ним поедет. Охранять его будет, не ровен час, и сбежать может.

Подошёл чернец огромного роста. По всему видать, схимник, ряса на нём старая и грубая, а под ней голое тело. Ветхая одежда не грела в мороз и парила на солнце. Кожа у монаха дублёная, привыкшая и к холоду, и к зною.

   – Ты прости, государь, стеречь я тебя приставлен. Вины здесь моей нет. Что мне сказано, то я и делаю. Потому и схиму на себя взял. А ты меня не признаешь, князь?

   – Нет, не признаю.

   – Я тот чернец, что присоветовал тебе в Москву покаянным входить.

Присмотрелся Василий и узнал свою совесть.

   – Чего уж теперь.

Монах швырнул охапку сена на снег.

   – Если государю не пристало на мягком ехать, то мне-то зачем? Авось не замёрзну! Трогай, возница, государя Шемяка дожидается.

Никогда для московского князя Василия дорога не была такой длинной. Бывало, быстро добирался до Троицы и вёрст не замечал, а сейчас уже всё успел передумать, обо всём поразмыслить, а дороге и конца нет. Чернец сидел напротив и угрюмо молчал. Лёгкой позёмкой забросало рясу, а зад, казалось, на морозе пристал к саням. Сидел монах, не шелохнувшись, и тоже думал о чём-то своём: возможно, о похороненной мирской жизни, а может быть, готовил свою плоть к новым испытаниям. Василию подумалось: ведь ни Иван Можайский, ни Никита не вспомнили о его сыновьях. Не догадывались, что Иван и Юрий с отцом в монастырь поехали. Монахи строго стерегли государеву тайну, что ж, и на том спасибо.

Какой ни долгой была дорога, но Москва появилась внезапно. В эту ночь она показалась Василию Васильевичу чужой. Неласково встречала вотчина. Угрюмо вокруг, и башни выглядели темницами. Чернеца совсем не было видно во мраке, и только недобро светились глаза.

   – Вот и приехали, князь. Ты уж не обессудь, что стражем при тебе был. А ведь это наша не вторая встреча. Коломну помнишь, когда Юрий тебя удела лишил?

   – Как же такое забудешь.

   – Так вот, я и там тебя сторожил...

   – Кто у ворот? – послышался голос начальника караула.

   – Князя везём, Василия, – был ответ. – Ко двору московского князя Дмитрия Юрьевича.

Ворота отворились, и возница, продрогший в дороге изрядно, прикрикнул нетерпеливо на лошадь:

   – Что стала? Копыта примёрзли? Топай, давай!

Лошадка шумно выдохнула клубы пара и понуро поволокла сани великого князя в неволю.

Дмитрий Шемяка был на Поповкином дворе.

Михаил Алексеевич принимал Дмитрия как великого князя – кланялся до земли, целовал руку, а девкам своим велел прислуживать и глаза на князя беззастенчиво не пялить. Дочки у боярина Михаила Алексеевича удались на славу – одна краше другой! Обе высокие, толстые косы до самых пят. Лицом белые, а чернющие глаза словно угольки жгли.

Дмитрий пьянел всё более. Да и было от чего! Настойка у боярина сладкая, вино хмельное, а девки – одна краше другой. Скоморохи не давали скучать – прыгали через голову, задирали шутейно друг друга, тыча кулаками в бока, кричали петухами, носились по комнате и ржали жеребцами.

Дмитрию приглянулась старшая дочка Михаила Алексеевича – девка пышная, сдобная, мимо проходила как пава, походка плавная, бёдрами покачивает, грудь высокая, что тебе каравай хлеба.

На дворе уже была глубокая ночь, самое время идти в свои хоромы, но Дмитрий Юрьевич не торопился. Наклонилась девка, отвечая поклоном на похвалу князя, косы до полу упали.

   – Боярин, – подозвал к себе Дмитрий Михаила Алексеевича, – домой к себе я не пойду. Поздно уже, думаю, ты меня не выставишь.

   – Разве бывало такое, чтобы боярин выставлял великого князя!

   – Земли-то у тебя много?

   – Пять сёл, – гордо отвечал боярин. – Самое большое из них Клементьевское. Под Тверью все они. Я ведь из тверских бояр, государь.

   – Не забыл. Хочешь, Михаил Алексеевич, две деревни в кормление получишь! И не где-нибудь, а под самой Москвой! Со стольными боярами в чине сравняешься.

   – Как не хотеть! – опешил от такой милости Михаил Алексеевич, подливая в стакан князю белого вина.

   – Дочка мне твоя старшая приглянулась... Кажется, её Настасьей звать.

   – Настасьей.

«Стало быть, и эта Настасья, – подумалось Шемяке, – может быть, так же и в любви понимает».

   – Пусть перину мне постелет, да помягче! Притомился я малость, спать хочу.

Видать, и вправду о Шемяке молва ходит, что до баб большой охотник.

   – Куда льёшь, дурья башка! Не видишь, край уже, – укорил Дмитрий Юрьевич, смахивая с кафтана вино. – Ну так что скажешь, боярин? Или чести не рад? А может, ты московского князя отказом хочешь обидеть?

Последние слова прозвучали угрозой. О Дмитрии Шемяке говорили разное. В городе сказывали, что приглянулась ему как-то жена боярина Бобра, так он того к татарам в Большую Орду послом отправил. Там его живота и лишили. После чего к жене-красавице его заявился. Она окаянного отвергла и, простоволосая, через весь двор бежала, спасаясь. Догнал её Дмитрий и мечом посёк.

   – Видать, ты от счастья совсем онемел, боярин. А может, не рад ты?

   – Рад, государь! Конечно, рад! – Михаил Алексеевич старался не показать своего огорчения. – Вот только не знаю, как дочери об этой чести сказать.

   – Ты отец, тебе и говорить. Хотя постой!.. Я и сам могу попросить Настасью перину постелить.

Шемяка поднялся с лавки и сделал шаг к женской половине дома.

   – Постой же, государь! Постой, Дмитрий Юрьевич, – запротестовал боярин. – Я сам дочке об этой радости сообщу!

Михаил Алексеевич переступил порог девичьей.

   – Пошли прочь! – прикрикнул в сердцах боярин на дворовых девок, которые тотчас разлетелись птахами в стороны. – Оставьте меня с дочерью... Прости меня, боярышня, прости, дочь, – упал Михаил Алексеевич перед девицей на колени. – Князь московский Дмитрий просит, чтобы ты ему перины стелила. Коли откажешь, погубит он весь наш род. А нас со двора выставит. Коли согласишься, в роскоши да богатстве заживём. Ещё два села в кормление отдаст, так я те сёла в приданое тебе отдам. Против такого богатства ни один парень не устоит!

Настасья неловко освободилась из батюшкиных объятий, поднялась. Видно, беда и вправду большая, если от неё не сумели заслонить даже отцовские руки. «Если бы матушка была жива, смогла бы что-нибудь присоветовать. Может, и обошлось бы», – вздохнула боярышня.

   – Перину мне несите, князь Дмитрий Юрьевич отдыхать желает! – кликнула Настасья сенную девку.

Дмитрий Шемяка уже ждал Настасью и, когда она перешагнула порог, не мог скрыть восхищения. Сейчас, стоя перед ним в одной рубашке, она показалась ему ещё краше. Даже ростом сделалась выше, длинная сорочка едва касалась голых пяток, а белая холщовая ткань обтягивала округлые бёдра.

Настасья положила перину на сундук, умело подбила слежавшийся пух и, поклонившись государю, произнесла:

   – Сделано, князь.

Дмитрий Юрьевич не сводил с девки взгляда.

   – Знаешь, кто я? Князь московский! А Васька, брат мой, на дворе моём в сарае мёрзнет. Отца твоего теперь конюшенным сделаю. Дворец конюшенный стеречь станет и лошадок моих холить. Пусть помнит о чести. Ты поближе подойди. Настасья, чего в угол вжалась? Рубаху мне помоги снять... Да ты прижмись, прижмись ко мне покрепче, тогда и снимешь. Чего же ты меня сторонишься? Чай, я не прокажённый какой, а господин твой!

Настасья помогла Дмитрию снять рубаху, прохладные пальцы едва касались его плеч. Взглянув на его плотно сбитую фигуру, девка вдруг зарделась.

   – Что? Мужниного тела не видывала? – спросил беззастенчиво Дмитрий Юрьевич. – Вона как загорелась!

Князь поднялся с лавки, взял из её рук рубаху и швырнул далеко в угол, потом бережно, словно пытался снять с девичьих плеч мотылька, развязал узенькие тесёмки. И сорочка белой лёгкой волной упала к её ногам.

   – Вон ты какая! – выдохнул Дмитрий, увидав Настасью всю. – Хороша девка, ничего не скажешь!

Настасья перешагнула сорочку, словно освобождалась от плена, и сделала шаг навстречу московскому князю.

Дмитрий поднял боярышню на руки и положил на постель. Девка так и утонула в пуху.

   – Стало быть, ты девка? – хмуро поинтересовался Дмитрий.

   – Девка, – честно призналась Настасья, натягивая одеяло до самого подбородка.

Дмитрий отряхнул налипший сор со стоп, провалился в перину рядом с Настасьей и довольно хмыкнул:

   – Давно у меня девок не было. Ты только ноги пошире раскинь и не ори! Не люблю я этого.

Несколькими часами позже, расслабленный и с приятной истомой в ногах, Дмитрий Юрьевич вышел во двор. После душной и жарко натопленной горницы мороз показался ему особенно крепким. Князь уткнул нос в густую овчину и спросил у боярина Ушатого:

   – Уж не околел ли Васька в такой мороз?

   – Не околел, – уверил боярин Ушатый, – час назад к нему забежал. В углу сидит и молится всё. Видно, грешил много, если до сих пор грехи замолить не может.

–Будет тебе! – одёрнул боярина князь.

На миг он почувствовал нечто похожее на жалость к брату – не хватало, чтобы холопы князей поучали. Дашь волю, так он и на московского князя голос повышать станет.

Василия Васильевича стерегла дюжина стражей. Они уже продрогли изрядно: толкали один другого в бока, прыгали и, казалось, совсем забыли о своём великокняжеском пленнике. Но стоило юродивому приблизиться к сараю, как тотчас раздался предостерегающий окрик:

   – А ну пошёл отседова! Не видишь, что ли, нельзя тут ходить!

Это был Иосий-юродивый. Известный всей Москве своими прорицаниями и чудачеством. Однажды он предсказал ураган, который разрушит одну из церквей. Так и случилось. В другой раз предвещал, что загорятся посады, а в полыме сгинет множество народу. Сбылось и это. В народе с тех пор юродивого стали называть Иосий-кликуша. Юродивого боялись и обходили стороной, ко как обойти приближающуюся беду? Спастись от ненастья можно только под крышей. Или не знать о ней вовсе. Вот поэтому, заприметив Иоську-кликушу, люди крестились и бежали прочь.

   – Это кто здесь на Иоську голос повышает? – вышел из темноты Дмитрий Юрьевич.

Позади князя двое бояр: Ушатый да Никита Константинович.

   – Не признал я Иоську, – оробел отрок, – думал, тать какой крадётся. Василия отомкнуть хочет.

   – Прости его, святой отец, – сказал Дмитрий и, взяв ладонь старика, притронулся к ней сухими губами.

   – Знаю, зачем пришёл, – заговорил Иоська, – подумай, князь, только Господь Бог наш и может судить.

Иоська-юродивый говорил так, словно сумел проникнуть во все тайные думы князя, только взглянет – и прочитает все помыслы. Трудно понять, кто помогает кликуше: бес или Господь. И нужно ублажить обоих. Иоська смотрел проницательно и строго, как будто докопался до самых сокровенных мыслей Шемяки, видел то, о чём не догадывался и сам князь. Не находилось смельчака, который посмел бы прогнать Иоську-кликушу со двора. Дмитрий Юрьевич терпеливо ждал, когда юродивый насмотрится вволю. Но Иоська сгинул в ночи, наводя своим каркающим голосом суеверный ужас.

   – Помни же, о чём я сказал, Дмитрий! Помни!

Ещё некоторое время все молчали: и охрана Василия Васильевича, и бояре. Сказанное испугало всех, а потом Дмитрий махнул рукой и чертыхнулся в сердцах:

   – Принесло его! Чтоб ему!.. – не договорил Дмитрий, по всему видать, Божьей кары опасался. – Отопри сарай! Ваську хочу посмотреть.

   – Сейчас, государь, это я мигом, – заспешил молоденький отрок, отворяя дверь.

Василий стоял в углу на коленях. Спина его, несмотря на лютый холод, оставалась открытой, а может, мороз не трогал князя, не мешал ему молиться. Василий обернулся на скрип отворяемой двери и в свете горящих факелов увидел Шемяку. Он поднялся, поклонился ему, как если бы приветствовал старшего брата, и произнёс:

   – Здравствуй, брат, здравствуй, Дмитрий Юрьевич, любезный мой...

   – Любезный! – закричал вдруг Дмитрий. – А что ты сделал для любезного брата?! Братья тебе нужны для того, чтобы водили за тобой коня, как это делал мой батюшка Юрий Дмитриевич в Орде! Ты этого хотел?! – Дмитрий подошёл к Василию совсем близко, ухватил рукой за подбородок и заорал в самое лицо: – Нет, ты скажи мне! Ты этого хотел?! А может, ты хотел, чтобы твой любезный брат подставлял тебе под ноги скамейку, подобно холопу, когда ты будешь залезать на коня?! Ответь же нам, православным, брат мой родимый, зачем ты привёл татар на нашу землю?! Зачем ты им Русь продал?! Зачем отдал им наши города в кормление?! – Шемяка вдруг умолк, вспомнилось предостережение Иоськи-кликуши, но оно тут же потонуло в гневе, подобно камню, брошенному в воду. – Татар ты любишь сверх меры, вот от того и речь их поганую изучил! Христа почто обижаешь?! Иуда ты! – выговаривал Дмитрий страшные слова. – Хотел ты меня отцовского удела лишить, так теперь сам без удела останешься!

Василий не смел возразить, слушал братову речь покорно.

   – Поделом, поделом мне... – шептали его губы.

Отроки, сгрудившись тесно за спиной Дмитрия, не смели поднять на Василия глаза. Они помнили великого князя другим, когда он шёл впереди христианского воинства, гордым, неустрашимым и дерзким на слово. И даже обрубленные пальцы служили свидетельством того, что он не прятался за спины своих дружинников. Сейчас Василий предстал перед ними покорным, униженным. Им бы уйти и не смотреть на позор Василия Васильевича, но Дмитрий, обернувшись назад, закричал:

   – Вот они все стоят! И спросить у тебя хотят, брат, за что ты нас всех обесчестил? И ещё я хочу спросить, – негромко произнёс Дмитрий. И этот переход от громкого крика до шёпота показался зловещим, и стоявшие рядом стражники поёжились. Бояре молча переглянулись – быть беде. – Почему ты брата моего старшего ослепил? Почто не позволил ему образа Божьего лицезреть! Эй, Никита! – окликнул Шемяка боярина, и тот быстрым шагом приблизился к Дмитрию. – Вели позвать чернеца Иннокентия. Он в таких делах мастер, думаю, возиться долго не станет.

Никита Константинович продолжал стоять. Он ещё надеялся, что сейчас Дмитрий отменит приказ. Вот отчитает Василия Васильевича да и выпустит с миром. Ну, может, постриг заставит принять. На том и порешат.

Но Дмитрий Юрьевич вдруг осерчал:

   – Ну чего стоишь?! Раскорячился, как баба на сносях! Кому сказано, чернеца звать!

   – Бегу, государь! – метнулся Никита Константинович к двери.

Минуты не прошло, как привёл он за собой высоченного монаха, того самого, что караулил Василия всю дорогу от Троицы до Москвы.

Иннокентий поклонился всем разом, потом задержал взгляд на Василии и сказал:

   – Не думал, великий князь, что так скоро придётся свидеться. Вот какая четвёртая встреча получилась. – И, уже оборотясь к Дмитрию, спросил: – Зачем звал? Пострижение от князя Василия принять?

   – Уж мы его пострижём... Держи его крепче! – приказал князь.

   – Может, он по-доброму? – всё ещё не решался прикоснуться к великому князю монах.

   – Держи его, монах, пусть твоими руками говорит воля Божия! Я поступлю с ним так, как он поступил с братом моим кровным. Я выколю ему глаза! Выколю своими собственными руками! – орал Дмитрий.

   – Да что же ты, князь, делаешь, – ухватил за руки Дмитрия боярин Ушатый. – Неужто хочешь Дмитрием Окаянным прослыть?

Василий стоял не шелохнувшись, терпеливо дожидался приговора. Он отдал себя на волю Шемяки, а там будет так, как рассудит Господь.

Кинжал остановился у самого лица Василия. Если не боялся татаровых сабель, так чего же опасаться братова кинжала?

Шемяка размышлял. Ещё мгновение, и он отбросит кинжал и обнимет Василия.

   – На, – протянул Дмитрий чернецу кинжал, – пусть твоими руками совершится Божий суд!

Монах попятился.

   – То не Божья воля, то воля окаянная!

   – Я и есть Божья воля! – кричал Шемяка. – Возьми кинжал!

Иннокентий смотрел на кинжал, и рубины на рукоятке казались каплями запёкшейся крови. Он перекрестился, взял из рук государя Дмитрия Юрьевича кинжал.

   – Держите Василия! – прикрикнул он на отроков. – Крепко держите! А ты чего истуканом стоишь! – повернулся он к боярину Ушатому. – Заткни Ваське рот поясом, чтобы не орал!

Стражи заломили Василию руки, а Иван Ушатый глубоко в глотку затолкал пояс. Некоторое время монах молчал, произносил последние слова молитвы, а потом размашисто перекрестился.

   – Да исполнится воля Божья, – и ковырнул остриём кинжала правый глаз Василия.

Иннокентий почувствовал, как по руке потекло что-то – липкое и скользкое. В свете полыхнувшего факела разглядел перекошенное от боли и страха лицо великого князя, увидел, с каким ужасом посмотрел на него левый глаз. После чего размашисто, стараясь попасть именно в чёрный зрачок, пырнул его остриём клинка. Василий затих, повиснув на руках стражников.

   – Бросить Ваську в угол! – распорядился Дмитрий и, когда стражи положили бесчувственное тело Василия в угол, пригласил: – Пойдёмте, бояре, горькую пить.

Утром Шемяку разбудил звон Чудова монастыря. Это был призыв к заутрене, когда колокола захлёбывались в радостном звоне нового дня: весело и звонко. То гудел большой колокол, который мог плакать только по усопшим. И чем дольше звонил он, тем тревожнее становилось на душе Дмитрия. «Неужто Василий помер? Вот тогда уж точно Окаянным назовут!»