Текст книги "Окаянная Русь"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

На стук глухо забрехал за воротами пёс, и тотчас раздался во дворе строгий голос:

   – Чего орёшь, ушастая бестия! А ну пошёл в конуру! Гости это!

Заскрипели ворота, отворяясь, и Василий Васильевич увидел дворового мужика.

   – Батюшки святы! – выдохнул мужик. – Никак ли сам московский князь к нам пожаловал? Проходите, дорогие гости, проходите! Надо было бы вам вперёд себя гонца послать, мы бы сумели вас встретить! Кондрат Кириллович, радость-то какая, – орал слуга, – московский князь у нас на подворье!

В белой вышитой сорочке и синих широких портках, на высоком крыльце появился сам хозяин дома. Если бы перед ним появился сам Иисус Христос, возможно, он удивился бы куда меньше, чем приходу великого московского князя.

Московские князья приезжали в Великий Новгород всегда с большой дружиной, загодя посылали гонцов, чтобы город успел приготовиться к встрече и величал бы их хлебом-солью да звонкими колоколами, низкими поклонами чёрных людей. Чтобы митрополит Новгородский шёл впереди встречающих и несли бы чудотворную икону; и сам князь въезжал бы не по голой земле, а чтобы копыта жеребцов топтали дорогие иноземные ковры. Только к таким почестям привыкли московские князья. И всегда сосед – древний Новгород старался ублажить честолюбивого сильного соседа.

Сейчас великий московский князь был один, если не считать немногих бояр, которые жались за его спиной. Пропала былая горделивость и высокомерие во взгляде, которыми отличались московские Рюриковичи, и посадник Кондрат Кириллович понял, что произошло нечто важное. Видно, это «что-то» заставило смирить прежнюю великокняжескую гордыню, вот от того и явился Василий в Великий Новгород не хозяином, а изгнанником.

Не сломался в поклоне Кондрат Кириллович, что случалось в прежние времена. Был он сам теперь хозяином положения. Ведь новгородцы величали его по имени и отчеству, называли «батюшка наш». Заложил за пояс Кондрат ладони и смотрел с вызовом на великого князя.

Нахмурился московский князь, не по душе ему пришлась вольница Новгорода.

   – Здравствуй, Кондрат. Что же ты князя московского не хочешь приветить? Или не господин я?

   – А для меня есть один господин – вече народное! Князь московский меня не выбирал. У него своя земля есть. Новгород, он всем городам старший брат.

Василию Васильевичу захотелось возразить строптивому посаднику, сказать, что, дескать, прошли те времена, когда Великий Новгород величали старшим братом, и что только один город на Руси может быть первопрестольным, но сдержался. Если бы явился он в город с великой дружиной, нашёлся бы, что ответить дерзкому посаднику. А сейчас Кондрат на обидные слова и прогневаться может. Бывало в истории Великого Новгорода, когда изгоняли они за ворота неугодных князей, а про гостей непонравившихся и говорить нечего. Взашей выпрут!

Посадник, желая загладить неловкость, проговорил мягче:

   – Ну, чего же ты у порога застыл, князь? Проходи в хоромы, ведь не иноземец какой, а свой, русский. За столом и расскажешь про дела. И что за беда тебя в Новгород привела. – И лихо прикрикнул на дворовых людей, которые сбежались посмотреть на московского князя: – Чего рты пораззявили?! А ну бегом стол готовить! Не видите, что ли? Проголодался Василий Васильевич! Пойдём, государь, пойдём, – чуток приобнял посадник Василия за плечи.

Разговор начался после того, как великий князь с боярами отведали шесть кушаний кряду. Молодые девки, зыркая на юного князя, убирали со стола пустые блюда. Утёр ладонью жирный рот Василий и, оборотись к посаднику, сказал:

   – Опять Юрий Дмитриевич ссору затеял. На московский стол зарится, супостат.

   – Знаю, – махнул рукой посадник. – Чай, не в пустыне живём. Народ уже сказывал об этом. Говорят, побил он тебя на реке Куси и под Ростовом.

   – Побил, – согласился Василий. – Теперь мой черёд сдачи давать. Может, ты мне поможешь новгородскую дружину собрать? Что скажешь, Кондрат Кириллович?

Кондрат был из поморов. И дед и отец его жили тем, что ходили в заморские страны, торговали мехами, ловили белорыбицу и привозили с собой удивительные истории про житие-бытие заморское, рассказывали, что происходит вне родных стен. Чужая жизнь казалась удивительной: дома всюду строили из кирпича, церкви были высоченные, со множеством колоколов, даже обычные дороги выложены брусчатником, и оттого даже в самую непогоду грязи на них не увидать. Быть может, и Кондрат навсегда связал бы свою жизнь с морем, умножая славу своего удивительного края, да только судьба распорядилась иначе. Приглянулся смышлёный мальчишка новгородскому тысяцкому: и грамоту разумеет, и на язык остёр. Года не прошло, как пятнадцатилетний отрок сделался при тысяцком подьячим[35]35
  Подьячий – старший приказной служитель, писец, помощник дьяка.


[Закрыть]. А как вошёл в мужицкую силу, женой обзавёлся, стал тысяцкий именовать его дьяком. Может, суждено ему было остаться дьяком при сильном новгородском тысяцком, если бы не случилась беда: в лютую годину, когда Витовт, презрев крестное целование, двинул литовское воинство на Новгород, попал тысяцкий в полон. Вот тогда возглавил дьяк новгородское ополчение. Вместе с дружиной Василия Дмитриевича отбросили литовцев от Пскова и Новгорода, освободили тысяцкого.

И, поглядывая сейчас на Василия Васильевича, Кондрат вдруг обнаружил, как похож тот на своего отца. Далее кольчугу его надел! Та же пряжка золотая у самой шеи, а на ней выбито: «Сохрани меня. Господь!» Василий Дмитриевич уберёгся, своей смертью помирал великий князь, какова судьба сыну его достанется?

Хоть и непохожими были Москва и Новгород, но объединяла их всегда одна беда: как Новгород просил у московского князя помочь защитить пригороды от ливонцев и шведов, так и московский князь посылал за помощью в Великий Новгород, чтобы поднимались они супротив ордынцев. И не было в этой поддержке ничего зазорного.

Кондрат поёрзал на скамье, нужно было отвечать московскому князю. Однако не мог подобрать слов умный посадский.

Не успела оправиться Новгородская земля от недавней войны с ливонцами, а тут, не далее как полгода назад, прошёл по её большим просторам мор, который унёс тысячи жизней. Хотелось сказать Кондрату, что обезлюдела Новгородская земля: многие деревни пусты, некому землю пахать по весне. И собрать воинство будет непросто.

– Ты же знаешь, Василий Васильевич, всё решает вече! Это у вас на Москве всё просто. Пожелал князь – оторвал мужиков от сохи и собрал посошную рать. Набрал чёрный люд и пустил на ворога. А новгородцы народ вольный! Холопов у нас отродясь не бывало. Как вече решит, так тому и случиться. А я противиться не стану.

   – Вече, говоришь? Пускай будет вече. Только поначалу я сам бы хотел на этом вече высказаться.

   – На вече может говорить каждый. Вот завтра и устроим. Эй, Манька! Фёкла! Девки! Где вы там?! Дайте князю горло наливой ополоснуть! И ещё медовуху несите. Да покрепче! Ту, что в чулане под навесом стоит. Липовую.

Вече проходило на Ярославском подворище, на Торговой стороне, и с трудом вместило всех новгородцев. Однако тесно здесь никогда не бывало. Плечом к плечу стояли ремесленники и купцы, поморы и заморские гости. В центре дворища – степень, помост, сколоченный из грубых досок; тут же било, которое зазвучало в то утро по-особому звонко, заставляя стекаться к площади народ.

Монах, высоченный и сутулый детина, колотил молотом по тяжёлому железу, и бухающий звук с каждым новым ударом расходился далеко во все стороны, будоража и торговую площадь, и новгородский посад.

Новгородцы подходили к дворищу степенно, сдвинув на самые затылки мохнатые шапки, и скоро двор наполнился гулом.

На степень взошёл Кондрат и одним взглядом охватил площадь. Он был виден отовсюду – с ближних и дальних уголков Ярославского дворища.

   – Братья новгородцы, – сказал Кондрат, сняв перед великим вольным собранием шапку. – К нам в Великий Новгород приехал московский князь Василий Васильевич просить нашей помощи супротив дяди своего, Галицкого князя Юрия Дмитриевича. Что вы скажете на это, новгородцы?

   – Пусть князь московский говорит! – раздалось из толпы.

   – Пусть князь своё слово скажет!

   – Василия желаем выслушать!

Василий Васильевич стоял близ помоста в окружении бояр. Если кто и повелевал им когда-то, так это митрополит Фотий, который укорял князя в прелюбодеянии, в несоблюдении постов, в жестокости к мирянам. Ещё по малолетству ругал его отец, Василий Дмитриевич. Здесь же были новгородцы, чужие ему люди, которые хотели видеть князя и слышать, что он им скажет, как поведёт себя.

Им нужен был не пряник и не кнут, а слово, которое способно пробить до глубины души.

Василий хорошо знал и уважал Новгород – город с крепкими стенами, чугунными воротами, величественными соборами. Сейчас на него смотрели те, кто сотворил это чудо, те, чьей славой живёт вольный Новгород. Сейчас Василий находился в самом сердце прекрасного города, на главном его дворище, где собирается вече, и, глядя в открытые лица новгородцев, он понял, что убедить их будет нелегко. Не гордецом, жестоким и властолюбивым, не побеждённым и униженным должен предстать князь перед людьми, а сохранить спокойствие и достоинство.

– Вольный город Новгород! Пришёл я к тебе не с дружиной и войной, а с миром и низким поклоном. Я пришёл к тебе за помощью и советом... – И тут Василий Васильевич вспомнил, что не обнажил голову перед новгородцами, как того требовал обычай, шлем его показался ему неимоверно тяжёлым. Но он князь! Он Рюрикович! Разве подобает князю, избранному самим Богом, обнажать голову перед смердами? Пусть это даже новгородцы. – Помоги мне, Новгород, отобрать стол московский у давнего моего недруга Юрия Дмитриевича, снаряди для меня дружину! Ну, а внакладе я не останусь, отблагодарю тебя сторицей! – Вече молчало. – Разве Новгород не помнит того добра, какое делал ему отец мой, Василий Дмитриевич, отстаивая от шведов и ливонцев! Разве мало московитов полегло под стенами Новгорода?! Я не хочу быть вам старшим братом. Я буду относиться к вам так, как это делал мой батюшка Василий Дмитриевич! А если и была когда-то между нами какая-то беда, прошу покорнейше прощения. На то только Бог вам и судья! – Князь спустился со степени, смешался с толпой, только княжеские бармы и отличали его от стоявших бояр.

На степень взобрался вихрастый детина, расшитая рубаха выдавала в нём мастерового.

   – За помощью к нам пришёл великий князь, а гордыню норовит впереди себя выставить. Шапку перед вольными людьми постеснялся снять. А может, он сраму боится? Только мы ведь не холопы, каждый сам себе хозяин! Бывало, мы указывали на порог князю и приглашали другого... – Порыв ветра взъерошил кудри детины, и он стал похож на воинственного петуха. – А для нас один господин – Великий Новгород!

Новгородцы тревожно загудели:

   – Чего нам Москва?! Мы сами по себе! У Москвы свои заботы!

Детина откинул кудри, глубоко за пояс заткнул шапку и продолжал:

   – Ты нас, князь, не неволь! Не привыкли мы к этому. И нужды в том особой нет, чтобы рать новгородскую собирать. Это твоё домашнее дело, вот с дядей один и разбирайся! Если бы помощь от татар просил или от латинян, тогда отказа бы не получил. Первым бы я в ополчение пошёл! А здесь расходятся наши пути-дорожки!

Детина давно уже спрыгнул на брусчатник, а новгородцы продолжали тревожно гудеть:

   – Верно говорит! Не пойдём к Москве. Чего зазря животы класть! Юрий Дмитриевич никогда зла Новгороду не желал!

   – Юрий Дмитриевич с Новгородом в мире был!

Ясно стало Василию, что помощи от Великого Новгорода не видать. Ох уж этот Господин Великий Новгород! Только одна досада от него. Орут каждый своё, не считаясь с чином. Такое в Москве невозможно.

Покинул великий князь вече, а слова новгородцев ещё долго звучали в ушах, беспокоя.

Вечером к Василию пришёл Кондрат и, словно винясь, завёл разговор:

   – Не моя это воля, слышь, князь. Я всего лишь посадник новгородский. Захотело вече – избрало меня, а пожелает, так и взашей за ворота выкинет. Вече всему господин! Думаешь, князь, просто нам кровь русича пролить? Ой, как трудно! Так что не обессудь, государь, и помощи от нас не ходи. В Новгороде можешь жить сколько захочешь. В обиду тебя не дадим. – Кондрат надел шапку, постоял и добавил: – Может, тебе в Нижний идти, авось не откажут там.

Василий остался один, через грязно-мутное стекло тускло пробивался дневной свет. В комнату вошёл Прошка:

   – Государь Василий Васильевич, письмо тебе от Ивана Можайского.

Своё послание Ивану Можайскому великий князь отправил сразу, как только прибыл в Великий Новгород. Всё это время он с нетерпением дожидался ответа, от которого, быть может, зависела не только личная его судьба, но и участь великого московского княжения. Сейчас, получив весть от двоюродного брата, он боялся услышать правду.

   – Читай! – протянул великий князь послание верному слуге.

   – «Государь мой и старший брат князь Василий Васильевич Московский, живи в здравии. Спасибо тебе за послание, не забываешь ты меня своей заботой...»

   – Читай дальше, суть хочу слышать!

   – «Матушка шлёт тебе поклон, справляется о твоём здоровии...»

   – Главное читай! – сжал кулаки князь.

Прошка отыскал глазами то, чего ожидал услышать великий князь.

   – «Государь мой, князь великий Василий Васильевич, где бы я ни был, всюду слуга твой верный. Но сейчас, прости, не могу пойти за тобой. Силой мне грозит Юрий Дмитриевич! Отписал мне третьего дня, что, если я за тебя вступлюсь, пойдёт на меня войной. Но теперь нельзя терять мне свою отчину. Не хочу, чтобы матушка скиталась по чужим дворам неприкаянной. Прости меня, государь, на том кланяюсь тебе низко».

Растерял величие московский государь, будто его и не бывало. А бояре? А что с них взять! Служат тому, кто посильнее, вот только Прошка один и остался, да и то потому, что безродный и без племени.

   – Что делать будем, великий князь?

Василий Васильевич посмотрел на двор, где молодка сыпала зерно набежавшим курам, и отвечал честно:

   – Не знаю.

Неделю стольный град выдерживал натиск дружины Юрия Дмитриевича. Среди осаждавших был здесь и полк Ивана Можайского.

Воевода московский, Роман Иванович Хромой, плевал со стен на головы гонцам галицкого князя Юрия Дмитриевича и отворять ворота не велел. А потом, когда воевода, сражённый, упал, московские бояре распахнули ворота и вышли навстречу сыну Дмитрия Донского, держа в руках хлеб-соль.

Смилостивился Юрий Дмитриевич: простил всех бояр, а отважного воеводу повелел отпаивать травами.

Великих княгинь Юрий Дмитриевич видеть не пожелал. Приказал их вести по улицам через весь город. Горожане отворачивались, смотрели себе под ноги, не желали видеть позор Марии Ярославовны и Софьи Витовтовны. Не пряча лиц, они пешком прошли до самых ворот, где их уже дожидалась колымага, чтобы отвезти великих княгинь в заточение в монастырь в город Звенигород.

У самых ворот Марья Ярославовна посмела потревожить свекровь вопросом:

   – Матушка, может, Василий забыл про нас?

Софья Витовтовна строго посмотрела на сноху и зло оборвала:

   – Ты чего такое говоришь! Как это московский князь может о матушке и жене своей забыть? Не время ему сейчас! Вот соберётся с силами, тогда... тогда и вернётся в Москву. Подмогу он ищет, чтобы совладать с Юрием. Не старые времена, бояре новому князю служить не станут. А ещё я брату отпишу. Не будет он к себе Юрия принимать. Вот попомнишь моё слово, один Юрий останется!

Мария Ярославовна ни о чём более не спрашивала. Хотела она поделиться с ней тайным, но удержалась. Охладел к ней Василий Васильевич, не желает её. Завелась у великого князя зазноба с синими глазами в боярском тереме. И Мария приняла свою судьбу покорно. Как же пойдёшь против мужниной воли? Видно, не сумел московский князь устоять против соблазна, вот и кружит, злодейка, ему голову, зельем приваживает.

Земля всегда полна слухов. Мария знала и о том, что сперва Василий Марфе обещал жениться, об этом у московского князя и договор с Иваном Всеволожским был. Да вот Софья Витовтовна настояла на своём. Однако синие глаза прочно приворожили Василия Васильевича, и, видно, не сыскать наговора, который мог бы вытравить эту болезнь.

   – Да, матушка, один князь Юрий останется, – поспешила согласиться Мария.

Челядь помогла Софье Витовтовне подняться в колымагу, рядом села и Мария. Возница повертел головой и, увидев, что княгини расселись по местам, взмахнул кнутом.

   – Пшёл, лентяй! Пшёл! Ишь ты, застоялся!

Лошадь, помахивая густой гривой, неохотно потащила колымагу по дороге.

Не сыскал Василий Васильевич помощи в Великом Новгороде. Не пожелали новгородцы ссориться с окрепнувшим галицким князем, который обеими ногами взобрался и на московский стол. И первые монеты с изображением нового князя уже попали на новгородский торг. Василий Васильевич долго разглядывал серебряный круг: на одной стороне всадник, поражающий змея, на другой неровными буквами выведено имя нового московского князя. Подержал на ладони Василий Васильевич монету и швырнул её в грязь. Кони торопливо затоптали монету и порысили дальше по нижегородской дороге.

Помог один Кондрат, собрал великому князю небольшую дружину, чтобы проводила его до московских пригородов с честью, а на том и конец.

Всю дорогу Василий Васильевич был угрюмым, а если говорил, то словно зёрна спелые бросал на пашню.

Наконец подъехали к Владимиру. А что, если повернуть к белокаменной, в родную вотчину? Неужели отступится от своего господина московский народ? Может, гонцов сначала послать, а самому ехать не спеша, дня за три доехал бы.

Бояре поведали: во Владимире ждал отдых. Задиристую песню затянул Прошка Пришелец. Тут уже и Московская земля недалеко, почитай, своя вотчина! Ратники заговорили о долгом постое, о медовухе и жёнах. Небольшая рать Василия Васильевича измоталась в чужих землях и хотела хоть небольшого, но отдыха. С владимирской стороны веяло покоем и теплом. Город Владимир сытен и хлебосолен, не откажет великому князю в гостеприимстве.

Василий Васильевич оглядел свою немногочисленную рать и произнёс, прервав все мечты и ожидания своих ратников:

   – Во Владимире останавливаться не будем. Едем дальше.

   – Куда же дальше, князь?

   – В Нижний!

Приуныли враз бояре и челядь. Скрывая от Василия Васильевича досаду, воротили носы ратники, и бестолковой сейчас казалась песня Прошки. Скоро угасла и она, не поддержанная никем.

Опытными ловчими оказались Юрьевичи: заставы, выставленные на дорогах, извещали их, что Василий свернул с Владимирской дороги и пошёл в Нижний Новгород. Василий Васильевич чувствовал за спиной дыхание братьев и знал – остановись он во Владимире хотя бы на день, сечи не избежать.

Не было сейчас на Руси человека, которому бы он сумел довериться, а князь нижегородский тоже себе на уме. В темницу, конечно, не запрет, но и против Юрьевичей вряд ли захочет выступить. В Орду надо ехать, к хану Улу-Мухаммеду, вот кто не обидит. А там, может, и стол московский сумеет вернуть.

   – В Бахчисарай едем, – повернул на ордынскую дорогу князь Василий. – Заступничества у хана Мухаммеда просить станем.

Юрий возвращался с охоты и с дороги видел, как бабы, подоткнув подолы, дёргали сорную траву. На руке сокольника тихо клекотал ястреб. Не было сейчас для Юрия Дмитриевича милее музыки, чем голос птицы.

   – Восточный ветер дует, князь. К напасти это, – произнёс сокольник. – Видать, быть в этом году болезням. Примета такая есть на Луку Ветреника.

Не хватало Юрию Дмитриевичу Семёна Морозова, вот кто мог его добрым словом утешить. А с сыновьями, кроме родства, ничего и не связывает. Сказано им было не трогать Василия, а они его до сих пор по всей Северной Руси, как зайца, выслеживают.

Когда подъезжали к Москве, у самого моста князя вдруг неожиданно качнуло, да так крепко, что, не держи он поводья, слетел бы с седла. Оглянулся назад Юрий, кажись, никто не приметил его слабости, лишь конь, видно почуяв тайный недуг хозяина, пошёл ещё тише; старался ступать осторожнее по неровной дороге.

Вечером Юрию Дмитриевичу сделалось совсем худо. Кожа покрылась красными пятнами, и князя стал одолевать жар. К утру ему полегчало, и тело его, как и прежде, наполнилось привычной силой. Но он не знал, что болезнь уже завладела им, и через некоторое время на коже появились кровоточащие язвы. Юрий слёг. Знахарки, приглашённые к больному князю, пичкали его разными травами, шептали молитвы, но Юрию Дмитриевичу становилось всё хуже.

Боясь княжеского гнева, старухи утешали его, твердили:

   – Потерпи, князь. Потерпи самую малость, батюшка, хворь и отойдёт.

   – А если не отойдёт? – неожиданно спросил князь.

И только самая смелая ответила:

   – Если не отойдёт хворь... значит, Господь к себе заберёт, батюшка.

Для всех было ясно, что болезнь отняла у князя последние силы и дни его сочтены.

Галицкие бояре, пришедшие за Юрием в Москву, не отходили от своего господина. Как могли, помогали своему государю: кто пить подаст, слово доброе скажет, ведь вместе много дорог пройдено.

   – Виноват я перед великими княгинями, – тихо говорил князь. – В заточение я их отправил... в Звенигород. – Лицо его кривилось и в мерцании свечей выглядело мертвенно-бледным. – Я бы ещё перед Василием Васильевичем повинился, братичем моим. Видно, это Господь меня за многие злодеяния наказывает. Дьяк! – крикнул князь, собирая последние силы.

   – Здесь я, батюшка! Здесь! Чего писать-то прикажешь? – дьяк разглаживал бумагу ладонью.

   – Пиши вот что... Стол московский оставляю князю... Василию Васильевичу.

Не удивились бояре решению князя. Совестлив Юрий Дмитриевич. Бывало, слугу накажет за провинность, а потом сапоги ему дарит.

Дьяк добросовестно выводил буквы, то и дело макал перо в чернильницу. Большая тёмная капля вдруг капнула прямо на бумагу. Дьяк слизал чернила и продолжал писать дальше.

   – Пиши... что винюсь перед ним, прошу прощения, как у старшего брата... – не успел князь закончить свои предсмертные указания, захрипел да и почил с миром.

Дьяк, отерев чернильные руки о кафтан, прикрыл умершего.

Великого князя Юрия Дмитриевича похоронили в Архангельском соборе у восточной стены. Угомонился беспокойный князь. Московские и галицкие бояре, прекратив прежнюю вражду, собрались вместе, стали решать, что делать дальше. Кресло великого князя оставалось свободным, и бояре поглядывали ненароком в дальний угол, словно надеялись, что Юрий Дмитриевич сумеет справиться с такой напастью, как смерть, и встанет из могилы.

Первым заговорил конюшенный Григорий Плещеев, он был старейшим из бояр:

   – Господин наш, князь Юрий Дмитриевич, повелел звать на московский стол Василия Васильевича. У Юрия Дмитриевича три сына осталось. Васька Косой мог бы быть московским князем по новому праву. Что скажете, бояре?

С лавки поднялся постельничий[36]36
  Постельничий – боярин, который смотрит за спальней, опочивальней государя.


[Закрыть], боярин Сабуров Пётр.

   – Можно было бы уважить волю князя Юрия Дмитриевича. Только ведь её как будто бы и не было. Митрополит должен стоять рядом у постели и подтвердить слова покойного, а Юрий отошёл неожиданно, даже причастие не успел принять. И волю свою он до конца не изрёк. А где Василия Васильевича сыскать? Рыскает он где-то по Руси что волк без логова. А Юрьевичи рядом, вот им и нужно писать! А там как Бог даст.

На том и порешили.

Полки Дмитрия Шемяки торопились по Владимирской дороге вслед князю Василию. Он находился в двух днях пути, и пыль едва осела на придорожную траву.

Со стороны Владимира навстречу воинству спешил гонец.

   – Эй! – Детина осадил коня рядом с ратником, чинившим в стороне от дороги огромную пищаль[37]37
  Пищаль – тяжёлое ружьё или артиллерийское орудие, которое было на вооружении русской армии в XV– XVII вв.


[Закрыть]. – Как великих князей Василия и Дмитрия сыскать?

   – А чего их искать, – отложил в сторону оружие ратник. – Дмитрий час назад уехал, говорят, зайца гонять. Его полки на лугу. А Василий здесь... Вон в тех хоромах брата ждёт. Коням отдых нужен, семь дней под седлом.

Спешился гонец у хором и, сняв шапку, уверенно стал подниматься по крутым ступеням. У самого входа его попридержал отрок с бердышом.

Детина отстранил от лица бердыш и зло выругался:

   – Глаз проткнёшь, пёс смердячий! С письмом я срочным к великим князьям спешу!

Переглянулась стража, но гонца пропустила. А у дверей уже Василий Косой стоит, подбоченился, заслонил статной фигурой весь проем.

   – Куда прёшь! Не видишь, князь перед тобой!

Посыльный согнулся в поклоне и разглядел, что сапоги у князя татарские, вышитые голубками, кожа на голенищах красная, словно по крови ходил.

   – Вижу, государь, вижу. Письмо я тебе везу от бояр Юрия Дмитриевича... помер князь великий Юрий. Спаси, Господи, его душу.

   – Помер... – не то подивился, не то огорчился Василий Косой. – Ведь здоров был. На охоту собирался ехать, когда мы с Дмитрием его оставляли.

   – Вот на охоте и скрутило его, горемычного. Только два дня после этого и пожил, а на третьи сутки отмаялся.

   – Так, стало быть...

   – Бояре наказали тебе и Шемяке об этом сказать.

   – Стража! – окликнул Василий Косой стоявших у дверей воинов. – Взять лихоимца да бросить его в темницу. И чтобы охраняли пуще глаза своего! – приказал Василий. – Упустите, с живых кожу сдеру!

   – Государь! Князь Василий Юрьевич, да за что же мне такая немилость, – вырывался гонец из крепких рук стражей. – Дозволь слово молвить! Дозволь сказать!.. – кричал посыльный вслед удаляющемуся князю.

Василий уже не слышал, вдел в стремя ногу и, лихо вскочив в седло, погнал коня прочь от митрополичьих палат.

   – Пошёл, злодей! – толкали дружинники гонца в спину. – Князь зря неволить не станет, он знает, что делает!

Полки Василия Косого разбили шатры за городом. По приказу воевод многие уже облачились в доспехи и ждали сигнала, чтобы следовать к Нижнему Новгороду. Уже были развёрнуты знамёна, били копытами кони, но трубы по-прежнему молчали. Войско давно выстроилось поколонно, сотники ретиво грозили кулаком дружинникам и с трудом добивались повиновения. Тяжёлые пищали погрузили на телеги. Полки на левом и правом флангах пока не спешили – сперва головной должен тронуться, а уже затем и меньшие князья за ним пойдут.

Кое-где шатры были ещё не собраны, около них горели костры, ратники от безделья скалились, перекидываясь грубыми шутками, весело гоготали.

Зазвучала труба. Лагерь всполошился, и головной полк, вопреки ожиданию, двинулся в сторону Московской дороги.

Безбородый ратник подобрал с земли пищаль и, нагоняя сотника, спросил:

   – Куда мы идём, Степан? Разве не в Нижний?

   – Держи крепче оружие, раззява! В Москву идём, так князь Василий Юрьевич повелел.

Выстроившись в шесть колонн, рать Василия Юрьевича двигалась в Москву. Последним шёл полк, который состоял сплошь из мужиков, взятых чуть ли не от сохи. Редко на ком из них встретишь сапоги, а так все лапти да длинные, до колен, рубахи. Мужики покорно следовали по Московской дороге туда, куда вёл их великий князь.

Впереди всей дружины ехал Василий Косой, его конь горделиво ступал по пыльной дороге, неся драгоценную ношу. Князь доспехов не снял, и солнце играло на золотой броне.

   – Что с гонцом делать прикажешь, князь? – спросил тысяцкий.

Призадумался Василий. Он уже забыл о гонце, брошенном в темницу. А если младшему брату захочется занять отцовский стол? Есть ещё и опальный Василий Васильевич, он-то уж точно не откажется от подарка. А вести о смерти князей разлетаются быстро, не успеешь оглянуться, как кто-нибудь из братьев на московский стол взойдёт, и опять тогда прозябать в окраинном уделе. Хватит! Побыл младшим братом, теперь другим черёд!

   – Гонца убить! И сейчас же! Сделать это незаметно, так, чтобы в полках никто не прознал об этом.

   – А если о гонце кто из бояр спросит?

   – Скажешь, уехал уже.

   – Понял, государь, – кивнул тысяцкий. – Пойду распоряжусь.

   – Стой! – остановил тысяцкого Василий Косой. – Никому не говори, сам всё сделаешь.

   – Как скажешь... – не посмел противиться тысяцкий.

Он подумал, что за невинно убиенного человека накажет его Господь и никакие молитвы и поклоны тут не помогут. Никогда не замолить ему этого греха.

Гонец сидел в земляной яме и, подперев плечами влажную стену, смотрел прямо перед собой. Зацепившись за тоненькую веточку, на блестящей паутине над ним висел здоровенный мохнатый паук и терпеливо плёл липкую сеть, поднимаясь всё выше и выше к железным прутьям. Вот так бы самому наверх выбраться.

Узник смахнул паука рукой и раздавил каблуком. Сорок грехов как и не бывало. Ноги затекли. Гонец разогнулся и увидел, что прутья решётки лежат неровно.

   – Эй, парень! – раздалось сверху. – Вылезай, тысяцкий тебя видеть желает.

Затем о земляной пол стукнулась лестница.

После холода земляной ямы солнце показалось особенно тёплым. Гонец стряхнул с полы кафтана налипшую глину и дерзко посмотрел на тысяцкого.

   – Ответишь ещё за своеволие! Будет тебе от московского князя.

Тысяцкий только хмыкнул. Последние десять лет он служил Василию Косому. И сейчас понимал, что выбор был сделан верно. Честолюбив молодой князь, быть ему на московском столе первым.

   – Не бранись, молодец. Вот лучше выпей чашу с вином. Это тебе Василий Косой прислал, отпускает тебя. На том и разойдёмся.

И тут гонец почувствовал, что сейчас ему очень хочется пить. А раз сам князь потчует, то можно и забыть прежнюю обиду, а сердце от хмельного только веселеет.

Принял он с благодарностью чарку и осушил до дна.

   – Спасибо, брат, уважил... – только и успел произнести, а потом сделал шаг, неуверенно – другой и, хватаясь за горло руками, захрипел и повалился на землю.

   – Кажись, околел. Не по-христиански это, без попа хоронить. Да что уж сделаешь, князь повелел! – И, оборачиваясь к страже, сказал: – Припрятать бы гонца надо, а потом зарыть тайно.

Настороженно стольный град встретил нового князя. Колокола онемели, будто языка лишились, улицы пусты, окна ставнями закрыты. И рать Василия Косого, уверовав в быструю победу, въезжала в Москву, непривычно тихую.

Для всех было памятно недавнее прибытие в стольный город галицкого князя Юрия Дмитриевича. На белом рысаке проехал, попона у коня золотом расшитая, будто править ехал на долгие годы, будто ждали его, окаянного, здесь. Покарал злыдня Господь: и месяца не прошло, как болезнь Юрия свалила. Видать, то же самое и Ваську Косого ожидает за то, что без позволения Божьего на стол московский зарится.

Старухи в чёрном, прячась за заборами и воротами, крестились и шептали в спину князю:

– Сатана поехал! Сатана поехал! Не будет теперь никому жизни! Всех со света сживёт!

Боярин Брюхатый замахнулся на кликуш плетью, но ударить не посмел. Такое поверье на Руси: нельзя старого да убогого трогать. Грех большой!

Как ни старался скрыть весть о смерти отца Василий Косой, скоро она докатилась и до Дмитрия Шемяки – и застала его на подходе к Нижнему Новгороду. И тотчас отпала надобность гнаться за великим московским князем: не ровен час, и сам в опальных окажешься.