Текст книги "Окаянная Русь"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Сгорела княжеская казна, уцелела только шкатулка Владимира Мономаха с Евангелием. Великая княгиня пришла на пепелище сгоревшей сокровищницы и, глядя на угли, обронила:

   – Вот и всё... Теперь хоть по миру иди.

По миру великая княгиня не пошла: собрала внучат, кликнула невестку Марию и уехала из сожжённого города в Ростов Великий, где её должны были приветить палаты архиерея[42]42
  Архиерей – общее название для высших чинов духовенства (епископа, архиепископа, митрополита).


[Закрыть].

Москва выглядела сиротой, как мать, оставленная сыном, старая, обгорелая, без помощи и надежды на воскресение. Город умирал, и похоже было, что не сыщется той силы, которая смогла бы возродить уже умерший город.

Московиты, почерневшие от копоти и свалившегося горя, передавали друг другу слова великой княгини Софьи Витовтовны:

   – В Ростов Великий, говорит, поеду. Там сына дожидаться стану. Неужто Ростову Великому первым городом на Руси быть? – обиде горожан не было границ. – Возвернуть её нужно было бы обратно, пускай себе в Москве сидит!

   – Дмитрий-то Шемяка пробовал поворотить великую княгиню, так она его супостатом назвала и велела прочь с дороги убираться.

Палило солнце. Пахло дымом. Всюду валялась падаль, на которую в огромном количестве слетались стаи мух. Боялись, что может начаться мор.

Опустел город. Не стало прежних многоголосых базаров, и в то место, где ещё недавно весело гудела ярмарка, стаскивали истлевшие трупы, чтобы потом захоронить в Убогой яме.

Из бояр в Москве остались только Семёновы, всем семейством они ютились в неглубоком погребе, стащив туда и ценную рухлядь, которую успели спасти.

Москва пала сама, в один день, так гибнет в одночасье сильный зверь, сражённый охотником, или сгорает вековой дуб, подожжённый молнией. И вместо крепкого города стояли обугленные, почерневшие развалины.

Из стольного города Москва грозила превратиться в обычный удел. Не было в нём Василия Васильевича; спасаясь от пожара, выехали в Ростов Великий жена и мать великого князя, а Дмитрий Юрьевич Шемяка уже не мечтал о стольном посохе – отсиживался в своей вотчине. Чернь и та уходила от пепелища далеко за посады, где и строила избы.

Боярин Семёнов, поднявшись из погреба, который теперь служил ему домом, не узнавал прежнего великолепия: ни соборов, ни палат мурованых, горожане напоминали нищих – кафтаны на всех драные, а из прорех проглядывала почерневшая плоть.

   – Захочешь восстановить стольную, так руки не послушаются, – выговорил он тихо. – Что же теперь дальше делать? Без государя мы остались, государыня уехала, а город теперь – яма помойная.

   – А ты не стоял бы, боярин, – дерзко возразил мужчина в залатанном кафтане. Было видно, что он из мастеровых и не особенно привык ломать шапку перед знатью. Сам себе голова! Наступившая беда уровняла всех: господина и холопа. – Град надо строить заново.

Вот возвернутся татарове и то, что не сгорело, пограбят.

Боярин усмехнулся:

   – Неужто ещё что-то не сгорело?

Мастеровой уже не слушал и, поравнявшись с мужиками, которые бестолково топтались около порушенных домов, озорно прокричал:

   – Ну что, православные, совокупляться[43]43
  Совокупляться – здесь соединяться, скопляться (старинное употребление слова).


[Закрыть] нужно, чтобы град отстроить! Татарин у порога.

Было в его голосе что-то такое, что заставило прислушаться всех, даже боярин Семёнов завертел башкой.

   – Что делать-то?

   – Что делать, спрашиваешь? Сперва ворота нужно ставить, без них не бывать городу.

Выходило, мужики только и ждали этой команды – засуетились, усиленно заскребли пальцами затылки и повалили гурьбой за мастеровым. Он не оглядывался, знал: московиты поспешают за ним, опасаясь приотстать хоть на шаг.

Не прошло и часа, как из посадов повезли на подводах брёвна, застучали топоры, запели пилы, и мужики, напрягаясь, прилаживали сколоченные ворота к городским стенам.

   – Как тебя звать-то? – спросил боярин мастерового.

   – А тебе-то чего, боярин?.. Ладно, кличь Иваном. Рукавища-то закатал бы, пообдерёшь здесь, а одежонка у тебя дорогая.

И, уже забыв про боярина, взялся за топор, который с весёлым шумом снял с шершавого бревна вихрастую стружку. А рядом мужики крепили брёвна скобами и прикрепляли деревянные щиты к порушенным пробоинами зияющим стенам.

Был в этой общей работе такой азарт, который сумел вмиг сплотить всех. Город оживал. Видно, так понемногу воскресает человек после долгой и мучительной болезни. Сначала шевелит пальцами, потом делает попытку привстать с ложа, и вот уже первые нерешительные шаги. Москва разогнулась.

Казалось, не будет сил, чтобы вновь отстроить разрушенные соборы и стены. Слишком обезлюдели улицы сожжённого города. Чернь, пытавшуюся бросить раненый город, вылавливали, заковывали в железо, били нещадно кнутами.

Не прошло и полугода, как Москва зажила прежней жизнью.

Дмитрий Шемяка не выезжал из Углича. Прибыл гонец из Нижнего Новгорода, который сообщил, что казанский хан шлёт к нему своего посла мурзу Ачисана, и Шемяка, набравшись терпения, дожидался его в своей вотчине. Может, он везёт для него ярлык на великое княжение? Долго же пришлось ждать заветного плода, когда он наконец вызреет и упадёт. Москву уже, видно, не поднять, как чернь ни силится. Сам Господь велит Угличу быть стольным градом.

Было раннее утро, и солнце робко пробивалось через мутный мусковит в покои князя. Рядом сопела дворовая девка Настасья. Повстречал Дмитрий её неделю назад. Накатила на князя слабость, защемило сердце, когда увидел в реке стройное белое девичье тело. Ведь и княгиня когда-то была такой, а после рождения первенца разнесло её словно на дрожжах. Девка плескалась голышом, совсем не стыдясь своей наготы. Она и не догадывалась, с каким вниманием наблюдал за ней князь со своими рындами. И когда девка, словно русалка, вышла на берег и стала отжимать длинные косы, князь распорядился:

   – Привести ко мне девку, хочу спросить – кто такая?

Девушка не успела и опомниться, как её, нагую, подхватили на руки двое дюжих молодцев и, весело гогоча и тиская, поставили перед князем. Дмитрий Юрьевич сидел на коне, подумав, решил спешиться перед красой и сделал шаг навстречу. Девка онемела от страха и стыда, заливалась краской и не пыталась даже вырваться. А князь-охальник, налюбовавшись на неё всласть, спросил хмуро:

   – Кто ты?

   – Девка я дворовая князя Ивана Андреевича Можайского.

   – Хм... не дурна! А как здесь оказалась? Брат-то мой в уделе своём сидит.

   – Боярин его меня в дорогу выпросил, вот с ним к тебе и едем.

   – Стало быть, боярин Ваньки Можайского тебя при себе держит? – бесстыдно выпытывал князь, млея от сладостного желания и разглядывая её обнажённые и слегка полноватые ноги.

   – Держит, – неохотно призналась князю девка.

Была она совсем молоденькая, глазищи огромные, синие, воззрилась на князя, и трудно было понять, что в них больше – страха или любопытства.

Девка была и в самом деле красива: через прозрачную кожу князь видел на руках тоненькие вены, а ноги длинные и крепкие. Она напоминала лёгкую быструю лань. Подстрелил, стало быть, её боярин.

И тут девка, видно, почувствовала свою власть над князем, перестала краснеть и стояла такая, как есть.

Князь вспомнил, что жена в сопровождении бояр и мамок уехала на богомолье и супружеская постель остыла. Насмотревшись вволю, он вяло обронил:

   – Сорочку накинь. Во дворец ко мне поедешь... со мной будешь, пока жена с богомолья не вернётся.

За всю дорогу князь не обернулся ни разу, знал Дмитрий: младший из рынд, уступив красавице рыжего коня, шёл рядом, сжимая в руках повод. И, когда приехали на княжеский двор, а рынды расторопно подставляли под ноги скамейку, чтобы он мог спуститься, Дмитрий глянул на девку: «А хороша! Ой как хороша девка! Надо будет ей бусы подарить».

Князь протянул руки, и девка, доверчиво утонув в его объятиях, спустилась с коня.

О невинных забавах Дмитрия Юрьевича Большого знали все дворовые, не могло это укрыться и от княгини. Кто знает, очевидно, она и уехала на богомолье, чтобы замаливать мужнины грехи. Чтобы не жил он окаянным, самому-то ему недосуг!

   – В покои мои пойдём, хозяйкой пока будешь. Эй, слуги! Налить мне вина и... Как тебя величать?

   – Настасьей меня кличут, – стыдливо опустила глаза красавица.

   – И для гостьи моей, для Настасьи.

Когда вино затуманило голову, князь подошёл к Настасье и стал медленно снимать с неё сарафан. Дмитрий ощущал, как под его руками трепетало, словно сердце перепуганной птицы, молодое упругое тело, томящееся от желания. Дмитрий видел девичью грудь с вишнёвыми сосками, длинную гибкую шею, а потом поднял девушку на руки и положил на супружеское ложе.

Князь тешился с Настасьей, забыв про то, что уже утро, а в сенях спозаранку его ожидают бояре. Постельничий только шипел, если кто начинал выказывать нетерпение:

   – Негоже тревожить, пусть милуется.

Дмитрий давал себе короткий отдых и вновь любился с Настасьей. Страсть в нём вспыхивала тотчас, как только он видел её юное лицо, чувствовал под своими пальцами её ровную гладкую кожу. И она с закрытыми глазами благодарно отдавалась княжеской ласке. Ему хотелось ласкать её бесконечно, утомить в своих объятиях, прижаться губами к её груди, но вместо этого он слегка тронул её рукой и сказал:

   – Подымайся, краса... Супружница моя с богомолья в спальню должна прийти. Хочешь у меня комнатной девкой быть? Постель тебе разрешу мне стелить.

Настя уже открыла глаза и, не стыдясь, отвечала:

   – Хочу. Рядом хочу с тобой быть!

«Эх, ежели жёнка была бы поласковее да такая же щедрая на любовь, как этот несмышлёныш», – подумалось Шемяке. И он вдруг испытал к ней чувство, похожее на нежность:

   – Ладно, поди во двор. В пристрое жить станешь.

Ачисан в сопровождении свиты уверенно пересёк княжеский двор и взошёл на красное крыльцо. Его приход был неожиданным для Шемяки, который ожидал мурзу только в полдень на следующий день. Князь не знал, что Ачисан, промучившись ночь от бессонницы, велел собираться в путь и уже к утру был в Угличе. Может быть, поэтому красное крыльцо оставалось пустым. Никто не встречал посла казанского хана с караваем хлеба, не гнули бояре шеи в сенях, выказывая тем самым своё почтение, не бегали по горницам озороватые девки, а по углам был сложен мусор.

Стража, стоявшая у крыльца, недоумённо переглянулась, а потом один из них, выставив вперёд бердыш, уверенно пробасил:

   – Не велено беспокоить, мурза... как там тебя? Князь почивать изволит.

   – А ну пошёл прочь! – раздался за спиной рынды властный голос, и на крыльцо выступил Дмитрий Юрьевич. – Кто так гостя встречает?! Ачисан, дорогой, друг мой любезный, проходи! Рад тебя видеть! Какой большой гость в Углич пожаловал! Чего стоишь?! – прикрикнул князь на оторопевшего стража, застывшего с бердышом на плече. – Шкуру медвежью под ноги князю! Негоже, чтобы такой большой гость свои ичиги о нашу дворовую грязь марал!

Молодец расторопно скрылся в тереме и скоро выбежал оттуда с огромной рыжей шкурой.

   – Ступай, мурза! – бросил он её под ноги Ачисану.

Голова зверя, как живая: пасть оскалена, глаза-угольки злобно поглядывают на мурзу. Ачисан не спешил делать первый шаг. Русь – тот же медведь, повержена и сейчас лежит у ног хана, и пасть у неё так же раскрыта. Может быть, для того, чтобы ухватить покрепче! Мурза после некоторого раздумья ступил ичигами на мягкую шерсть зверя. Не укусил, только голова медведя, словно от явного неудовольствия, качнулась.

   – Проходи, проходи, мурза! Самым дорогим гостем будешь.

Ачисан уверенно вошёл в хоромы князя.

   – И ни слова о делах. Сначала я тебя накормлю, потом напою, потом девки мои для тебя спляшут. А может, ты развлечься желаешь? – лукаво подмигнул Дмитрий мурзе. – Так мы мигом! Я ведь не забыл, как ты меня в Орде принимал.

Это было год назад, Шемяка, не спросясь дозволения московского князя, выехал в Казань, где был принят Улу-Мухаммедом. Вот тогда и сошёлся с Ачисаном, а в знак особого расположения мурза разрешил гостю пользоваться гаремом.

   – А хочешь, Ачисан, мы тебя здесь оженим? – весело продолжал князь. – Детишек заведёшь. Земли мы тебе дадим. Вон какие у нас просторы!

Но мурза повернулся и сказал:

   – У Казани земли большие. Москва теперь улус хана.

Запнулся Дмитрий Юрьевич и, зыркнув зло на рынд, гаркнул:

   – Ну чего стоите, рты пораззявили?! Кличьте дворовых девок, пусть столы наряжают!

Угощение было богатым. Мурза, охмелевший от обильного питья, облокотился на мягкие подушки, а девки, признав в молодом ордынце важного гостя, хихикали, прикрывая ладошками рот.

Дмитрий Шемяка, разомлев от выпитой медовухи, обнимал плечи Ачисана и хмельным голосом говорил:

   – Выбирай девку, мурза! Выбирай быстрее! Ничего для гостя не пожалею!

   – Вон ту! – ткнул пальцем Ачисан в Настю, которая расставляла блюда с мясом.

Поперхнулся князь, словно проглотил большой кусок, который так и остался в глотке, но через миг, уже совладев с собой, решил:

   – Хорошо, Ачисан! Быть по-твоему. Девку в твои покои пошлю.

Желание князя Настя приняла покорно, так безропотно собака сносит побои хозяина.

   – На любовь не скупись, – напоследок напутствовал Дмитрий. – Мурза – нужный для меня человек. От него зависит и великое московское княжение. А ежели что... не обижу!

Настасья, сняв перед дверью мурзы кокошник, простоволосая и босая, вошла в покои. Дмитрий перекрестился и сказал в раздумье:

   – Прости мой окаянный грех. Господь, что девку на поругание ордынцу отдаю. Для великого княжения это надобно.

Мурза Ачисан гостил у князя недолго. Шемяка был неистощим: он устраивал для гостя всевозможные игрища, таскал с собой на соколиную охоту. Особенно по душе пришлась Ачисану забава с медведями, когда рассерженного зверя выпускали во двор с ловчими, вооружёнными одними ножами. Мурза визжал от удовольствия, когда зверь подминал под себя то одного, то другого охотника, норовил порвать сеть, отделявшую его от крикливой толпы.

   – Медведей-то где ловите? – спрашивал мурза. – В Казань приеду, такую забаву устрою.

   – В медвежьих местах кадки с медовухой выставляем, – рассказывал князь. – Зверь как налакается, так тут же спать ложится, ловчие его стерегут, а потом к терему на цепях ведут. А уже затем и к забавам готовят, – похвастался Дмитрий.

Вдруг лицо мурзы выразило озабоченность, и князь догадался, что сейчас Ачисан забыл о девках, которых бояре с избытком приводили в его покои, забыл и о медвежьих забавах. Шемяка догадался: разговор сейчас пойдёт о главном, из-за чего и прибыл ханский посол.

   – Казанский хан, великий Улу-Мухаммед, желает видеть тебя великим князем, – наконец произнёс он.

Шемяка ничем не выдал своего волнения. Кажись, свершилось, вот он и великий стол! Только где теперь быть первому граду? Москва-то после пожара совсем обветшала. А может быть, в Угличе? Пригласить мастеровых из Пскова и Великого Новгорода, пусть выстроят мурованый дворец, стены вокруг детинца каменные поставят.

Мурза внимательно посмотрел на князя, ожидая увидеть в его лице перемену, и, заметив лёгкий румянец на скулах, с улыбкой продолжал:

   – Но взамен ты должен будешь чтить Улу-Мухаммеда, казанского хана, как своего господина. И платить ему дань, как это было заведено ещё при Золотой Орде.

   – Согласен, – прохрипел Шемяка. Во рту сделалось совсем сухо, и он, прикрикнув на девку, проходившую мимо, потребовал: – Вина подай! – И, когда девка протянула ему кувшин, полный до самых краёв, прильнул губами и долго не мог оторваться. А потом, бесстыдно хлопнув её по пышному заду, отправил прочь: – Крепкое вино. Ладно, ступай, толстозадая! – И, повернувшись к мурзе, добродушно оскалился в улыбке: – Да я для Улу-Мухаммеда всё, что угодно сделаю, только бы он не отступился он своих милостей! Ты, мурза, шепни своему хану, пусть придушит моего братца Василия где-нибудь у себя в тёмном углу. – Мурза поднял на князя удивлённые глаза, и Шемяка, догадавшись, что хватил лишку, добавил: – Сделали бы так, чтобы он на Москву не вернулся. Не было на Руси такого позора, чтобы великие московские князья в полоне томились.

Улу-Мухаммед смелый хан, но разве он посмеет отважиться лишить жизни Василия Васильевича? Если случится это, то забудутся на время на Руси прежние обиды, объединятся князья перед лицом общей беды, и кто знает, сумеет ли выстоять казанский хан.

Взгляды мурзы и князя встретились, каждый из них в эту минуту подумал об одном, и, стараясь сгладить собственную неловкость, Шемяка продолжал всё так же заговорщицки:

   – Ачисан, но ведь великий князь и в дороге помереть может... Скажем, хворь на него какая-нибудь нападёт. А то запрятали бы его подалее да стерегли бы! Пока жив будет Васька, смута не иссякнет. И татар он не любит. Вспомни же, мурза, как Улу-Мухаммед просил приюта у Василия, когда был изгнан братьями? И что же ответил московский князь? Стал травить его по степи дружинами, как бездомного и безродного! А если бы хан ему в руки попался, думаешь, пожалел бы? Шкуру бы снял с живого!

Мурза не возражал. В словах князя одна правда. Впрочем, он только слуга Улу-Мухаммеда, и решать будет хан.

   – Будешь любить Улу-Мухаммеда, он тебя отблагодарит, – обещал Ачисан, – и великое княжение тебе пожалует. Ладно, загостился я у тебя, завтра в Казань еду, – неожиданно решил Ачисан, – Ещё бы погостил, девки у тебя добрые и мягкие, да вот хан ждёт!

Дмитрий попробовал задержать князя ещё на день, на два, но тот только отмахивался:

   – Нет, князь, ехать нужно.

И тогда Шемяка решил сказать главное, из-за чего так долго и старательно опекал важного мурзу, понимая, что щедрое гостеприимство должно быть отплачено сторицей.

   – Мурза, я с тобой своего посла пошлю, дьяка Дубенского. Пускай он поклон от меня передаст хану Улу-Мухаммеду. Ну и ты бы за него постоял, Ачисан, а я в должниках оставаться не привык.

   – Пускай едет.

   – Эй, Яков! – позвал князь рынду. – Чего зенки вылупил?! Неси шапку с серебром, что я заготовил, подарок это мой мурзе Ачисану.

   – Слушаюсь, князь.

Верзила затворил за собой дверь и воротился с большой шапкой, доверху наполненной серебром.

После таких подношений обещается особенно легко. Мурза утопил широкую ладонь в серебре, которое под его пальцами сладко зашуршало, и сказал:

   – Расскажу я о твоей просьбе великому хану.

   – Ещё, мурза, скажи, что рабом его стану, не пожалеет он о моей службе.

Когда мурза ушёл на татарский двор, Шемяка позвал к себе дьяка Дубенского.

   – Скажешь хану: если он мне великое княжение московское передаст, то любую дань платить ему стану. Если девки ему нужны – будут! Таких доставим, каких он и не видывал! Сам будет тешиться, и мурзы его тоже. Скажи хану, что служить ему стану верно и кровь татарову никогда не пролью. Только пусть избавит меня от Василия! Если пожелает, могу клятву на кресте дать. Ноги Спасителю целовать буду в том, что слова своего не нарушу. Грамоту тебе писать не буду, так запомнишь.

Боюсь, в чужие руки попасть может, тогда сам погибнешь и мне печали лишней прибавишь.

Утром, с рассветом, Ачисан уезжал в Казань, а в обозе, удобно разместившись на свежем сене, ехал дьяк Дубенский.

   – Привык я к тебе, Василий, ой как привык! – говорил Улу-Мухаммед. – Вот отпущу я тебя в Москву, так заскучаю сразу. Привязался я к тебе, словно к сыну. От своих детей совсем не отличаю. – Хан стиснул огромной рукой плечи Василия и продолжал: – А то оставайся у меня совсем, что тебе Москва?! Да и сгорела она! Мои послы говорят, и дома целого не осталось, даже камень рассыпался.

   – Не впервой Москве сгорать, – угрюмо отвечал Василий. – Вновь построим.

Трапезная была пуста: только хан Мухаммед да его гость, великий князь московский. Они сидели рядом, как добрые старые друзья. Мухаммед умело играл роль хозяина и потчевал своего гостя кумысом.

   – Ты пей, князь, – говорил хан Василию. – Пей, это наше хлебное вино. Ты не смотри, что оно из молока. Как напьёшься, так и подняться не сможешь.

Василий сделал несколько глотков и действительно почувствовал, как тело его налилось хмельной радостью. Великий князь спрашивал:

   – Когда меня в Москву отпустишь, хан? Или надумал всю жизнь при себе держать?

Улу-Мухаммед внимательно посмотрел в хмельные глаза князя и отвечал:

   – Разве тебе плохо у меня, Василий? Или я тебя обидел чем? Ты мой гость! И ни в чём не знаешь отказа. Может, тебя плохо кормят мои слуги? Или женщины, которые тебя ласкают, не так красивы?

   – Мне не в чем тебя упрекнуть, Мухаммед, кроме одного – я не свободен! – возражал Василий. – Я не могу уйти к себе в отчину. А потом ты отправил посла к Шемяке. Или ты думаешь, что я так глуп и не узнаю об этом?

   – Значит, ты уже знаешь? – Хан задумался. – Что ж, буду с тобой откровенен, Василий. Да, я действительно отправил одного из своих мурз в Углич. Для меня важно знать, кто из вас будет служить мне преданнее. Если Дмитрий сумеет убедить меня в этом, – Улу-Мухаммед развёл руками, – несмотря на нашу давнюю с тобой дружбу, великим князем будет он! Ты однажды разочаровал меня, Василий, и у меня есть серьёзный повод сомневаться. Но посол уже давно должен вернуться, а его всё ещё нет, и это меня очень тревожит. Возможно, твой двоюродный брат убил моего Ачисана для того, чтобы я расправился с тобой. Русские ведь любят убивать чужими руками, поднять руку на брата для них тяжкий грех, не так ли? – Мухаммед внимательно посмотрел в глаза князю. Даже не моргнул Василий, оставался спокойным. – Но я не поступлю так. Разве я смогу причинить зло моему гостю и другу? Ты останешься великим московским князем, только обещай мне, что за это ты окажешь мне маленькую услугу.

   – Обещаю, – подумав, согласился Василий.

   – Ты дашь мне выкуп в двести тысяч рублей! – сказал хан и замолчал, рассматривая лицо князя, которое вдруг сделалось суровым.

Двести тысяч рублей...

Никогда Москва не платила такой дани, не было такого разорения даже при Чингисхане. Если он безжалостно сжигал строптивые города и Русь всё более нищала, то другие правители действовали благоразумнее, понимая, что подъём Руси отразится и на их собственном благополучии. Разве сделается господин богаче, если отнимет у своего крестьянина плуг? Пусть он держит хозяйство, пусть оно крепнет, а потом можно и пощипывать, вот тогда и собственные запасы пополнятся.

А ведь кроме казанской дани остался ещё и ордынский выход. Не сбросила с себя Русь опеку чингисидов после того, как подставила голову под новое ярмо. Может, отказаться от великого княжения, стать простым князем, а Дмитрию Шемяке отдать великое московское княжение? Видно, так самому Господу угодно, что московские князья перед угличскими шапку ломают.

Но Василий Васильевич произнёс иное:

   – Ты хочешь, хан, получить весь выкуп сразу?

   – Ну что ты, князь Василий! Разве рубят дерево, которое должно принести вкусные и сочные плоды? – возразил Мухаммед. – Совсем нет, этот выкуп я согласен получать в течение двадцати лет. Но ты поклянись по своей вере, что Москва будет выплачивать дань, даже если тебя не станет!

   – Крест-то мой твои послы забрали, – упрекнул хана Василий, распахивая ворот рубахи. – Грудь без креста погана!

   – Хорошо, князь, будет тебе крест. Эй, ички! – позвал хан. И, когда в покои вошла стража, скомандовал: – Принесите мне голубой ларец, что стоит в спальной палате.

   – Слушаюсь, господин, – не жалея спин, согнулись слуги.

Слуги вернулись через минуту, один из них держал в руках голубой ларец. Князь залюбовался: тонкая работа, тонкие плиточки бирюзы походили на кусочки неба.

   – Достань оттуда крест.

Слуга осторожно, словно боялся пораниться о крышку, вытащил за золотую цепь распятие. На его лице отразилось презрение. Он словно боялся уколоться о края креста, как если бы они были начинены ядом.

Улу-Мухаммед смело взял крест и протянул распятие Василию.

   – Тебе подойдёт этот крест?

   – Чей он? – поинтересовался Василий.

Улу-Мухаммед понимающе закачал головой.

   – Я знал, что ты спросишь меня об этом. Этот крест носил великий тверской князь Михаил, убитый вместе с братом в Золотой Орде. Вот смотри, – перевернул хан распятие. – На другой стороне выбито имя великого князя.

Действительно, это был крест великого князя Михаила. Вернулся к Василию крест из прошлого времени, как упрёк московским князьям. Нужно было пролежать ему столько лет в сокровищнице Золотой Орды, чтобы оказаться теперь на ладони московского князя. А разве не по жалобе московского князя Юрия убит князь тверской и великий князь владимирский Михаил Ярославович! И сейчас Василий Васильевич даст на кресте убитого клятву, которая прозвучит запоздалым раскаянием московских государей.

Но как же сняли этот крест ордынцы с тверского князя? Может, рука басурмана сорвала его с шеи князя Михаила, когда он лежал бездыханный, с пробитой грудью? Или, предчувствуя скорую кончину, снял крест сам, чтобы не запачкать его мученической кровью? А может, было всё иначе: крест в любовной страсти сняла с него одна из наложниц хана. Хан Узбек любил перед казнью князей присылать им женщин. Возможно, Михаил и сам оставил этот крест какой-нибудь юной прелестнице, чтобы она подольше не забывала его поцелуев, и уж только потом он перекочевал в ханскую сокровищницу?

Василий хотел спросить об этом у казанского хана, но сумел сдержаться.

Василий Васильевич взял крест, но не так брезгливо, как это делал ханский слуга, вытаскивая его из ларца, и не так безразлично, как держал его Улу-Мухаммед. Великий князь принял крест с должным почтением, ведь так следовало относиться к праху великомучеников, и так же заботливо, как отец берёт на руки своего первенца.

   – Я готов дать клятву. – Великий князь надел крест на шею.

Вот так случилось, что крест примирил земли, которым через много лет суждено было стать единым великокняжеским государством. Кто знает, может, и мудр был Юрий, когда вёл спор с сильной Тверью за великое княжение, подчиняя своей власти князей послабее. И женился он на сестре хана Узбека только потому, чтобы обрести ещё большую власть. Смерть его от Дмитрия Тверского в Золотой Орде восприняли многие как освобождение. Непонятен был князь соседям: лопочет по-татарски; пьёт кумыс, как басурманин; не стыдился надевать татарский халат; ханских послов привечает, что братьев родных, а татарам отдаёт лучшие земли в кормление, вытесняя своих на худые поля.

«А разве сам ты теперь не похож на Юрия Даниловича? – думал Василий. – Дань обещаешь непосильную для Русской земли. Татар приведёшь за собой. Ну чем не супостат!»

Василий сжал подарок в руке, звенья цепочки разошлись, и крест мягко упал на ковёр.

Улу-Мухаммед поднял крест. Посмотрел на него, словно проверял: остался ли цел? И с улыбкой протянул его князю. Василий подметил, что не было теперь в его жестах той пренебрежительности, которая поначалу покоробила князя; держал хан теперь крест с суеверным почтением.

   – Ты неосторожен, Василий, твой Бог тебе этого может не простить.

Василий взял крест и долго смотрел на распятого Христа. Бог скорбел и был печален. На концах перекладины слезинками блестели алмазы. Кажется, простил Христос своего раба. Василий аккуратно прикрепил крест к цепочке и повесил на шею, теперь-то уж он его не снимет.

Улу-Мухаммед терпеливо ждал. Ему не хотелось торопить великого князя: пусть эта клятва выйдет из сердца.

   – Клянусь выплатить тебе выкуп в двести тысяч рублей и на том целую крест, – Василий уже поднёс крест, чтобы губами коснуться стоп Спаса, когда его остановило лёгкое прикосновение прохладных пальцев хана.

   – Ещё не всё, князь... не торопись. С собой на Русь ты возьмёшь моих мурз, которые будут служить тебе при дворе, а старшему из моих сыновей, Касиму, отдашь в кормление город.

Губы Василия сжались, вот сейчас он отринет от себя крест и скажет: «Нет!» Но князь разомкнул уста, обещав и это:

   – Клянусь исполнить всё в точности. Если же я нарушу клятву, гореть мне тогда во веки веков в геенне огненной. И призываю в свидетели моего Бога Иисуса Христа.

Потом он вытер губы рукавом, поцеловал крест и приложил его ко лбу, а потом к правому и левому глазу.

Рано в этот год наступила осень. Не пришла, а нагрянула! Была она столь же быстротечна, как и скороспелая весна. Не успел ветер ободрать с деревьев омертвелые листья, а уж и снег повалил хлопьями, и к Покрову Богородицы земля стала белой, что простыня под брачной ночью. Провожать великого князя вышел сам Улу-Мухаммед, его фигура возвышалась среди приближённых мурз. Он подошёл к Василию, обнял его за плечи. Хан прощался искренне и провожал не пленника, а дорогого гостя.

   – Привык я к тебе, Василий, так и держал бы тебя здесь подле себя. Однако не могу, великое княжение тебя ждёт. Да и жена твоя тоскует!

   – Да, хан, ждут меня в Москве.

   – И ещё я тебе хочу сказать, Василий: от своих мурз я узнал, что великого княжения Шемяка будет добиваться. И на грамоты мои смотреть не станет. Многие князья и бояре его сторону примут.

Князь открыл рот, чтобы произнести слова благодарности, но застряли они в горле комом. Едва смог выдавить из себя:

   – Прощай, хан... Дай Бог, не свидеться... – И поднёс беспалую ладонь ко лбу, трижды перекрестился.

Второй раз возвращался Василий Васильевич от Улу-Мухаммеда великим князем.

Лошади запряжены, возницы в который уже раз осматривали подпруги, заглядывали под телеги, проверяя оси перед дальней дорогой. А князь всё не возвращался, словно не хотел расставаться с землёй, на которой он стал пленником. Наконец Василий повернулся к Михаилу Андреевичу и сказал:

   – Едем, князь... домой.

Кто уезжал не без грусти, так это князь Михаил Андреевич. Зацепила его за сердце юная татарка, с которой он проводил время в полоне. И сейчас, наблюдая в стороне за отъездом князя, она спрятала лицо, опасаясь показать слёзы, жгучие, горькие, подступившие к глазам.

Великий князь был отпущен с боярами, воинами и челядью. В знак особого расположения к своему гостю Улу-Мухаммед велел сопровождать князя доверенным мурзам. Татары ехали молча и держались по обе стороны от Василия. И эта ненавязчивость казанских уланов только напоминала ему, что он по-прежнему пленник.

   – Эй, мурза, как там тебя? – окликнул Василий Васильевич улана. – Шёл бы ты со своими людьми обратно. Здесь меня никто не тронет, через день пути – Московия!

Улан Галям посмотрел на князя. Он не любил Василия, и куда радостнее для него было бы повстречать князя где-нибудь на поле брани, чем сопровождать его до самой Москвы. Но улан исполнял волю хана, которая для него священна, и потому неотступно ехал рядом, готовый ценой собственной жизни уберечь от беды великого князя. И в то же время Улу-Мухаммед велел исполнять волю Василия, как если бы это было сказано самим ханом. Ещё некоторое время он колебался, а потом, повернувшись к всадникам, прокричал: