Текст книги "На исходе ночи"

Автор книги: Евгений Габуния

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

День второй

начался, естественно, с завтрака. Не стоило бы и упоминать о такой в общем прозаической подробности, если бы не одно уточнение: завтрак был континентальный. В отличие от английского (овсяная каша, яичница с беконом) он состоит из микроскопического кусочка масла, чайной ложки джема, нескольких поджаренных, очень тонких кусочков хлеба (тостов) и кофе или чая. Нетрудно догадаться: континентальный или европейский завтрак явно уступает английскому. Как я мог впоследствии убедиться, островитяне вкладывают в понятие «континентальный» не только прямой, так сказать, географический смысл. Континентальный – это значит не такой, как английский, другими словами – худший. Однако, истины ради, хочу заметить, что континентальный завтрак значительно дешевле английского, а это для туриста обстоятельство немаловажное.

Оживленно обмениваясь впечатлениями от завтрака по-европейски (который, кстати, нам подавали не англичане: одна официантка – испанка, другая – колумбийка, а парень – малаец), мы заняли места в автобусе с гидом-шотландкой и шофером-индийцем Сэмом за рулем (где же англичане? – спросите вы) и поехали в город в городе – так называют здесь Сити.

…Автобус медленно пробирается по узкой Флит-стрит – «чернильной» улице, где расположены редакции многих газет, и там, где она кончается, Вайлори торжественно объявляет: «Пересекаем границу Сити!». И в самом деле, на сером асфальте видны какие-то знаки белой краской. Граница, конечно, символическая, дань старине, традициям, к которым так привержены англичане. Согласно традиции, королева может пересечь границу Сити только с разрешения его лорд-мэра. Поскольку же среди наших туристов королевы не оказалось, мы беспрепятственно проникли на эту «квадратную милю денег», как часто величают этот один из крупнейших в мире финансовых центров. Его тесные, почти безлюдные в это время дня улицы (в Сити почти нет жилых домов и магазинов) плотно застроены тяжеловесными, помпезными зданиями банков, страховых компаний, акционерных обществ. Здесь деньги делают деньги. Возле массивных дверей – солидные медные таблички, скорее даже доски: «Мидленд бэнк», «Барклейз бэнк», «Вестминстер бэнк», страховая компания «Ллойд», «Лондон сток иксчейндж» (лондонская биржа), и снова банки – Ротшильда, Беринга, Лазарда… И непременно вместе с названием на вывеске указана дата основания: 1778, 1801, 1809… В самом центре этой цитадели британского, да и не только британского империализма тяжелой глыбой высится «банк банков» – так называют один из крупнейших в мире Английский банк.

Рядом со старинными, респектабельными зданиями попадаются и дома поновее, архитектурой попроще. В них расположились «Бэнк оф Америка», «Сумитомо бэнк», «Мицубиси бэнк», «Лионский кредит» и прочие заокеанские и европейские финансовые киты. Из-за сравнительной молодости они не могут похвастаться родословной и не указывают на вывеске дату своего рождения. Однако они чувствуют себя, судя по всему, привольно на английской земле. Римскому императору Веспасиану, обложившему налогом ассенизаторов, принадлежит циничное изречение: «Деньги не пахнут». Доллары, фунты, иены, марки, франки, хранящиеся в бронированных сейфах этих монументальных банков, сами здания которых походят на огромные сейфы не только не пахнут, но и не имеют родины. «Его препохабие капитал» ворочает за этими толстыми, абсолютно недоступными взору постороннего стенами многими миллиардами, прямо или косвенно оформляя третью часть торговых сделок на земном шаре. Кто знает, какие мрачные тайны хранят эти стены?

Впрочем, один из ликов «его препохабия капитала» приоткрылся в тот же день, когда мы проезжали мимо одного из немногочисленных, рассеянных по центру небоскребов. Небоскреб как небоскреб: серый бетон, сталь, стекло, прямые линии. Даже при беглом взгляде бросался в глаза нежилой, заброшенный вид здания. Пустыми глазницами зияли разбитые окна, кое-где обвалились плиты, обнажив шершавую стену. На строительных лесах копошились рабочие, прилаживая плиты. Что же случилось с этим красавцем, гордо вознесшим свои 50 этажей к небу? Пожар, землетрясение? Ничего подобного. Стихийные бедствия пощадили его. Дело в другом. Дома имеют странное свойство: если их не эксплуатировать, не заселять, они быстрее стареют, теряют внешний вид. Так случилось и с этим небоскребом. Вот уже несколько лет, с момента постройки, он пустует. Нам, советским людям, сказала Вайлори, это трудно понять, но владельцам выгоднее держать его пустым, чем сдавать внаем. При сдаче внаем очень высоки налоги, а земля в Лондоне, особенно в центре, дорожает не по дням, а по часам. И они решили повременить, чтобы потом с прибылью продать небоскреб.

Наша милая Вайлори выразилась слишком мягко. Нам не просто трудно, а невозможно понять этот парадокс капитализма, как невозможно было понять и принять кое-что другое в чинной, чистой, вежливой, аккуратной Англии. Так, например, невозможно понять, как могли англичане при их приверженности к старине, традициям, по кирпичику продать за океан, в США, старинный Лондонский мост; на его месте построен новый, модерный, мимо которого мы как раз сейчас проезжаем по мокрой от дождя набережной Темзы. И этот дождик, и закованные в гранит берега полноводной реки, и величественные старинные дворцы вызывают в памяти картины нашего Ленинграда.

Показались мрачные, окаймленные рвами высокие стены и башни Тауэра, построенного ровно 900 лет назад Вильгельмом Завоевателем. На протяжении своей многовековой истории Тауэр попеременно был резиденцией монархов, главной политической тюрьмой, хранилищем государственной казны, арсеналом, пока не стал музеем. В одну из его темниц был брошен, а затем казнен мятежный лорд-канцлер, гуманист и социалистический утопист Томас Мор за отказ признать короля главой церкви.

Во время второй мировой войны Тауэр, вернее, одна из его башен, снова стала тюрьмой. Сюда был заточен ближайший подручный Гитлера Рудольф Гесс, перелетевший при загадочных, до конца так и не выясненных обстоятельствах, весной 1941 года в Англию. Трудно сказать, чем руководствовалось правительство Британии, посадив Гесса в Тауэр. Быть может, оно сочло, что для высокопоставленного нацистского бонзы обычная тюрьма недостаточно «престижна». После приговора Нюрнбергского международного трибунала этот один из главных военных преступников фашистской Германии был осужден к пожизненному заключению и сменил Тауэр на западноберлинскую тюрьму Шпандау, где и доживает свой век.

Величественные служители в живописных костюмах эпохи Тюдоров, сами, по себе как бы являющиеся достопримечательностью Тауэра, невозмутимо, с видом собственного превосходства, взирают на беспокойные разноязыкие толпы туристов, снующие по двору и закоулкам крепости. Лишь в тесном и мрачном помещении, где выставлены для обозрения сокровища английской короны, служители напоминают о своем присутствии вежливыми, но настойчивыми просьбами-приказаниями: «Пожалуйста, быстрее, не задерживайтесь!» В самом деле, трудно оторвать взгляд от фантастической величины и красоты бриллиантов «Звезда Африки», «Кохинур», «Кулинан»… Благородные камни чистой воды так прозрачны, что в лучах умелой подсветки они как бы растворяются в воздухе.

До-того дня, как на юге Африки в 1905 году нашли алмаз «Кулинан» массой 3106 каратов (более 600 гр.), мало кто верил, что такой огромный алмаз может вообще существовать в природе. Оказалось, что может. Говорят, знаменитый амстердамский ювелир, которому показали драгоценный камень величиной с кулак, едва не упал в обморок. Ювелира «откачали» и предложили распилить камень, потому что он был покрыт трещинами и целиком для огранки не годился. На сей раз, как рассказывают, амстердамского ювелира чуть было не хватил удар, однако со своей задачей он справился. Из гигантского алмаза было сделано более ста бриллиантов, в том числе «Звезда Африки» (Кулинан-I) массой 530,2 карата и «Кулинан-II» – 317,4 карата, которые украшают атрибуты королевской власти – корону и скипетр.

Я всматриваюсь в них, и в неземном сиянии этих бриллиантов мне видятся вполне земные отблески пота и крови, в изобилии пролитых ради этих красивых камешков.

Одна их наших туристок, литовская журналистка, завороженная блеском алмазов, несколько задержалась у витрины, чем и привлекла внимание служителя. Он почему-то принял ее за француженку, но услышал в ответ «Раша» (Россия – как часто называют Советский Союз на Западе). Непроницаемое, гладко выбритое лицо англичанина как-то потеплело, он с улыбкой любезно разрешил осмотр «по второму заходу». Вот вам еще один, пусть и небольшой пример «сдержанности» британцев.

Знаменитой достопримечательностью Тауэра издавна считаются шесть воронов, постоянно «прописанных» в крепости. Признаюсь честно: не то что во́рона, но ни одной вообще птицы я здесь не видел. Видимо, очень неуютно чувствуют себя пернатые в обществе людей, бесцеремонно вторгшихся в их владения, и прячутся где-нибудь в укромном уголке. Вороны являются символом неприступности крепости, и потому за ними заботливо ухаживают, кормят кониной, причем расходы утверждаются в законодательном порядке.

От Тауэра совсем близко до собора св. Павла. В былые и не столь уж давние времена в Сити не разрешалось строить здания выше этого собора. Жизнь заставила пойти отцов города на уступки, ведь земля в Лондоне, особенно в центре, дорожает, и теперь самое знаменитое творение сэра Кристофера Рена (оставаясь, как и прежде, третьим в мире по размерам после соборов св. Петра в Ватикане и ленинградского Исаакиевского), на фоне небоскребов стало как будто меньше, не утратив, впрочем, своего величия и красоты.

Фашистские бомбы нанесли существенный урон Сити, и после войны здесь, на месте разрушенных обычных домов, по новому плану выросли небоскребы. Этот план застройки получил название: «Барбикэн» («Сторожевая башня»). Хочу повторить: этих «барбикэнов» сравнительно немного, поставлены они с умом и не мозолят глаза, не подавляют.

Благодарные потомки отдали дань уважения и памяти Кристоферу Рену, физику по образованию, нашедшему свое истинное призвание в архитектуре и создавшему национальный стиль английского классицизма. В самом центре собора установлен памятник Рену. Рядом с этим памятником – мемориальная плита в честь другого знаменитого «строителя», неутомимого и преданного, всю жизнь положившего на утверждение и возвышение здания Британской империи – Уинстона Черчилля. Творение Кристофера Рена стоит уже более 250 лет, его волею счастливой случайности пощадили бомбы гитлеровских Люфтваффе. Здание же Британской империи развалилось на глазах у сэра Уинстона, и не от бомб, а под мощным напором национально-освободительных движений середины XX века.

Одна из самых позорных страниц в истории этой империи, помимо воли авторов, увековечена в памятнике Томасу Мидлтону, первому архиепископу Индии. Если свернуть влево, то у окна можно увидеть застывшего в величественной позе благообразного старца в епископской мантии. Перед ним пали ниц коленопреклоненные «туземцы». Их лица источают восторг и обожание. Чего больше в этом памятнике – лицемерия, подлости или цинизма? Всему миру известно, как с мечом в одной руке и библией в другой покоряли многострадальную Индию, страну тысячелетней культуры, британские колонизаторы. А тут – благостная идиллическая картинка, не имеющая ничего общего с жестокой правдой истории.

Автобус тем временем уже выбрался из узких улиц Сити, и мы незаметно оказались в пригороде. Исчезли помпезные, надменные здания – крепости. Едем вдоль сплошной улицы-стены, ибо как еще назвать ряд двухэтажных, совершенно одинаковых домов с крошечными газонами и цветниками. Они стоят вплотную друг к другу и образуют как бы один нескончаемый дом с отдельными крылечками, газончиками и цветниками. Это – пригород Лондона Хайгет (Высокие ворота). Но вот улица-дом все-таки кончается, ее сменяют одинокие особнячки, спрятавшиеся среди деревьев. Миновав частную дорогу (есть, оказывается, и такие), автобус медленно катит под гору и останавливается у входа на Хайгетское кладбище. Еще сотня метров пешком вдоль заброшенных, поросших зеленым мхом могильных плит, и перед нами возникает памятник Карлу Марксу. Его гордая львиная голова мыслителя покоится на высоком мощном постаменте. На постаменте выбиты бессмертные слова великого учителя трудящихся:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»,

а чуть ниже:

«Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».

Тут же покоятся верная и преданная спутница жизни Маркса его жена Женни и дочери. Никакой помпезности, никакой пышности. Все предельно скромно, строго и в то же время необыкновенно значительно и выразительно. Таким был при жизни величайший мыслитель и революционер, таким и изобразил его скульптор Л. Брэдшоу. После смерти своего великого друга Фридрих Энгельс сказал:

«Самый могучий ум нашей партии перестал мыслить, самое сильное сердце, которое я когда-либо знал, перестало биться».

Ему же принадлежат и вещие слова, произнесенные здесь, на этом кладбище 17 марта 1883 года, в день похорон Маркса: «И имя его, и дело переживут века!» И вот спустя почти сто лет мы, представители первой в мире страны, где восторжествовало учение Маркса – Ленина, обнажив головы, стоим у могилы, повторяя про себя эти пророческие слова.

Память о великом вожде пролетариата бережно хранят английские коммунисты. Есть на улице Клеркенуэлл Грин в северной части Лондона скромный двухэтажный дом под номером 37 А. Здесь нас встречает невысокий пожилой человек в потертом темном костюме. Светлые голубые глаза из-под очков приветливо и в то же время внимательно разглядывают советских гостей. Это Джек Дайвин, сотрудник мемориальной библиотеки Карла Маркса. Неторопливо, обстоятельно показывает товарищ Дайвин библиотеку. Она сравнительно невелика. Когда-то в этом здании размещался клуб радикалов, потом – типография английских социал-демократов. Революционные элементы в социал-демократическом движении возглавлял Гарри Квелч. Именно он и оказал большую помощь В. И. Ленину в издании газеты «Искра».

Владимир Ильич писал:

«Английские с. д. с Квелчем во главе с полной готовностью предоставили свою типографию. Самому Квелчу пришлось для этого «потесниться»; ему отгорожен был в типографии тонкой дощатой перегородкой уголок вместо редакторской комнаты».

Мы поочередно заходим в маленькую комнатку с косым чердачным потолком на втором этаже, где Владимир Ильич в 1902—1903 гг. редактировал «Искру». Поочередно потому, что больше двух-трех человек здесь не умещается. В комнатке едва хватает места для письменного стола, нескольких стульев, полок с книгами, среди которых хорошо знакомое полное собрание сочинений В. И. Ленина. На стене висит портрет человека с красивым волевым лицом. Это Гарри Квелч. Ленин высоко ценил этого стойкого и мужественного деятеля английского и международного рабочего движения и посвятил ему статью, которая так и называется: «Гарри Квелч».

В год столетия со дня рождения В. И. Ленина в библиотеке была в торжественной обстановке открыта ленинская мемориальная доска.

Джек Дайвин с гордостью показывает нам двадцать пятый номер «Искры», отредактированный здесь Лениным.

– В 1933 году, – продолжает он свой рассказ, – в день пятидесятой годовщины со дня смерти Маркса, английские коммунисты, рабочие на свои средства открыли в этом здании библиотеку марксистской литературы. Сейчас в ней 20 тысяч томов и 30 тысяч различных документов. Наша библиотека пользуется известностью не только в Британии, но и за рубежом. К нам приезжают работать из других стран, в том числе и из Советского Союза. Как видите, живем мы в нелегких условиях, тесновато, однако, несмотря на трудности, пополняем книжный фонд, думаем расширять помещение. Безработица, нищета, социальное неравенство и другие проблемы, о которых писали Маркс и Ленин в свое время, продолжает существовать в Британии и других странах капитализма.

Джек Дайвин рассказал, как много сил и энергии вложил в создание библиотеки один из основателей Коммунистической партии Великобритании Эндрю Ротштейн, отец которого на заре века так же, как и Квелч, помогал Ленину выпускать большевистскую газету. И сейчас Эндрю Ротштейн, несмотря на свой почтенный возраст (в 1978 году ему исполнилось 80 лет) продолжает возглавлять Совет библиотеки.

День третий

нас застал далеко от Лондона, на довольно узком для своего высшего класса «А» шоссе. В отполированном до зеркального блеска асфальте отражаются солнечные блики. Погода до сих пор нас балует (как бы не сглазить!). Осеннее солнце заливает покойным светом плавные невысокие холмы, покрытые изумрудной, неправдоподобно зеленой для ноября травой. Кое-где на склонах холмов виднеются одинокие купы деревьев. Мы едем по кантри [41]41
  Сельская местность, деревня ( англ.).


[Закрыть].

По привычке сравниваю, ищу сходства с молдавским пейзажем. Оно весьма отдаленное, пожалуй, лишь в мягких, плавных очертаниях холмов. Вместо привычных виноградных шпалер или бесконечных рядов яблонь – огороженные живой изгородью пастбища. Промелькнул вдруг маленький участок кукурузы, жалкой, худосочной, так и не набравшей роста под английским небом, совсем не похожей на свою молдавскую сестру. Это был, пожалуй, единственный возделанный клочок земли.

Изредка за окном мелькнет деревушка: несколько островерхих двухэтажных домиков красного кирпича под черной, искусно имитирующей солому, бетонной крышей. Над ней высоко торчит печная труба с прикрепленной пикой телевизионной антенны. И снова – зеленые луга. И нигде ни одного человека! Как будто едешь по необитаемой стране. Из живых существ здесь видишь лишь круглых белых лохматых овец да красивых, в черно-белых яблоках, коров, пасущихся за оградой из зеленого кустарника. Их никто не охраняет, даже собаки.

Поневоле возникает вопрос: что это? Страшный мор, неведомая эпидемия или смертельная опасность, заставившие вдруг обитателей этих уютных домиков покинуть свои жилища, чтобы искать спасения в другом, безопасном месте. Или, быть может, эти лохматые круглые овцы, мирно пощипывающие сочную травку, и в самом деле съели людей? [42]42
  Выражение «Овцы съели людей» появилось в эпоху первоначального накопления капитала, когда лорды насильственно сгоняли крестьян с их земель и огораживали пастбища для овец.


[Закрыть]

Для меня, привыкшего к многолюдью молдавских сел, к тому, что каждый клочок земли тщательно обработан, засеян или засажен, этот пейзаж кажется особенно странным, иррациональным. Читатель может мне не поверить, но на всем многокилометровом пути по кантри от Лондона до Оксфорда и дальше, к Бирмингему, мы повстречались лишь с одним человеком. Им оказалась средних лет женщина, которая сопровождала двух низкорослых кривоногих собак. Подозреваю, что именно они и заставили свою хозяйку покинуть островерхий домик и вывели ее на прогулку. Произошло это в маленькой деревушке, которую мы проезжали.

В чем же тут дело? Со школьной скамьи мы запомнили: Англия – родина промышленной революции, первая мастерская мира, мировой торговец – и вдруг такой первозданный идиллический сельский пейзаж. Где же заводы, фабрики и т. д.? В городах. Промышленность развивалась именно там. Британия – сугубо урбанистическая страна, абсолютное большинство людей живет в городах; здесь и сосредоточена почти вся промышленность с ее дымными трубами и шумами. В сельском же хозяйстве занято лишь несколько процентов населения, и оно, при высокой интенсивности, обеспечивает потребности Британии в продовольствии лишь наполовину. Откуда берется другая половина? Из Австралии, Новой Зеландии, Африки, Дании, Италии… Словом, отовсюду. Внешняя торговля для этой страны – поистине вопрос жизни и смерти. Ну а сельский пейзаж действительно красив, ничего не скажешь.

После безлюдья кантри узкие улицы Оксфорда – небольшого чистенького и зеленого городка – показались необычайно оживленными. Бросается в глаза, что большинство прохожих – это молодые люди. Это естественно, ибо Оксфорд, как и его собрат Кембридж, еще со средних веков сохранили свой статут университетских городов, каких сейчас в Европе остались лишь единицы. И все эти молодые люди болтая, смеясь, перебрасываясь на ходу шутками, двигаются в одном направлении. Мы последовали за ними и вскоре оказались в тихом, покрытом зеленой лужайкой квадратном дворике в центре колледжа Байлио. Почти весь дворик занимала лужайка. Травяной ее покров был таким гладким, а земляной дерн таким мягким, что она походила скорее на огромный ковер. По его зеленому полю там и сям белели какие-то пятна. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это самые настоящие белые грибы. Не знаю уж, по какой причине их не собирают: то ли потому, что англичане «уважают» главным образом шампиньоны, то ли любителей грибов удерживает редкая для Англии табличка с вежливой просьбой не ходить по газонам. Говорят, было время, когда по газонам ходить разрешалось, но только профессорам; теперь же и студенты, и преподаватели одинаково ущемлены (или уравнены?) в правах.

Молча, лишь изредка обмениваясь репликами, мы рассматривали древние стены «фабрики джентльменов», как часто называют Оксфорд. Молча, потому что Вайлори предупредила: здесь не очень любят многочисленных туристов, которые мешают занятиям. Однако на самих будущих джентльменов это ограничение, по-видимому, не распространялось. Несколько юношей, взобравшись на леса, весело и громко переговариваясь и не обращая на иностранцев никакого внимания, чистили специальными щетками серые древние стены своей альма-матер. Стирают пыль веков.

Однако эта простая операция – не больше, чем дань моде, пришедшей из столицы, где уже отмыты и очищены сотни домов. Вековые традиции в Оксфорде еще живут крепко. Как и сотни лет назад, студенты и профессора носят мантии по торжественным случаям. (Замечу в скобках, что ни одного студента в таком наряде, как ни смотрел, так и не увидел. Обыкновенные парни и девушки в джинсах, шерстяных свитерах и кофтах, очень похожие на наших студентов.) Как и прежде, здесь имеют возможность учиться в основном лишь избранные, чтобы, пройдя курс наук и хороших манер, занять свое место в британском истеблишменте.

Подождав, пока закончатся занятия, мы вошли в одну из аудиторий. Потемневшие от времени дубовые столы, тяжелые резные стулья… На стенах – портреты важных, преисполненных собственного достоинства людей – выпускников колледжа Байлио, занявших свое место в истеблишменте. Приближалось время обеда, и служители накрывали столы. Любопытно, что студенты и профессора обедают вместе в аудиториях, только сидят за разными столами, причем студенты на стульях, преподаватели же – в креслах. Я обратил внимание на сервировку. Массивные старинные вилки и ложки, дорогая посуда, какую мы и не видывали в ресторанах Лондона.

Пройдя под увитыми зеленым плющом аркадами, мы оказались в святая святых колледжа Байлио – его библиотеке, и не просто в библиотеке, а в хранилище рукописей. И каких! С нами говорила на английском, греческом, армянском и других древних языках сама История. Вот скрепленная сургучными печатями Магна карта – Великая хартия вольностей. Правда, это не оригинал, подписанный в 1215 году королем Иоанном Безземельным под давлением феодалов, а ее копия, сделанная в 1217 году. Великая хартия вольностей положила начало конституционному ограничению власти монарха.

Рядом с ней – «Диалоги» Платона на древнегреческом, сочинения Евклида… Чуть дальше – рукописи знаменитых английских поэтов: поэма Альфреда Теннисона «Гаррет и Линетта», блокнот П. Б. Шелли, письмо Дж. Байрона, в котором он делает предложение леди Каролине Лэмб. Знакомые, прославленные имена…

Мы покидали Оксфорд после обеда в ресторане «Золотой крест» на главной, очень красивой улице и не подозревая, какие события развернутся в этом тихом университетском городке спустя несколько часов после нашего отъезда в страну Шекспира, как почтительно называют путеводители места, связанные с жизнью величайшего поэта Англии. Но прежде чем попасть в страну Шекспира, мы проехали по стране другого знаменитого англичанина – Уинстона Черчилля. Слева от шоссе, в местечке Вудсток, в глубине векового парка виднеются мрачные очертания средневекового родового дворца Бленхейм его предка герцога Мальборо. Здесь Черчилль родился и спустя 91 год был похоронен неподалеку на семейном кладбище в Бладоне. Если проехать намного дальше по шоссе, то можно увидеть колонну в честь герцога Мальборо – того самого, кому посвящена известная песенка о Мальбруке, который в поход собрался и что из этого получилось. Спустя века собрался в поход против молодой Советской России родственник герцога сэр Уинстон – один из главных организаторов антисоветской интервенции. Известно, чем закончился и этот поход. До конца своей долгой жизни Черчилль, безусловно, обладавший разносторонними способностями, оставался, по определению В. И. Ленина, величайшим ненавистником Советской России.

Страна Барда (так торжественно, с большой буквы, величают великого поэта путеводители) предстала перед нами в образе тихого зеленого городка Стратфорд, через который спокойно несет свои воды неширокий Эвон. Замирает сердце, когда входишь под низкие своды двухэтажного дома перчаточника Джона Шекспира. В небольшой комнате, где, согласно преданию (ибо жизнь Шекспира известна мало), 23 апреля 1564 года появился на свет его сын Вильям, все сохранено так, как и было четыре века назад: дубовые скрипучие полы, маленькие оконца, кирпичные стены, тяжелые резные дубовые стулья… На столике установлен бюст поэта. Вот, пожалуй, и все.

Неподалеку находится дом местного помещика, на дочери которого Анне Хаттуэй женился восемнадцатилетний Шекспир, однако впоследствии оставил жену и троих детей, чтобы уехать в Лондон навстречу своей великой судьбе. В помещичьем доме обстановка побогаче, а полы такие же скрипучие и оконца такие же маленькие, как и в доме Шекспира. О великом муже Анны здесь напоминает, пожалуй, лишь первое прижизненное издание его пьес, открытое на «Двенадцатой ночи». Будет уместно напомнить, что лишь половина драматических произведений Шекспира (18 пьес из 37) была опубликована при его жизни.

Великий драматург под конец своей жизни снова вернулся в родной город и скончался в кругу семьи 23 апреля 1616 года, по непостижимому стечению обстоятельств в день собственного рождения. Прах его покоится в Стратфорде, в небольшой, увенчанной высоким готическим шпилем Тринити-черч (церковь св. Троицы). С высокого постамента перед Шекспировским театром-музеем великий Бард, окруженный героями своих сочинений, задумчиво смотрит на родной город, на нас, гостей их далекой страны, пришедших поклониться его памяти.

Ранние осенние сумерки, быстро перешедшие в густую тьму, застали нас в дороге. В темноте лишь ярко и чуточку таинственно подмигивают «кошачьи глазки» – стеклянные отражатели, установленные вдоль шоссе. Отраженный свет «кошачьих глазок» сменили настоящие огни Ковентри. Проехав чуть ли не весь город, мы остановились возле одноэтажного приземистого здания, на крыше которого мерцали неоновые буквы: «Новотель». Название отеля действительно соответствовало его содержанию. Здесь все было новым и удобным. В ванной комнате я обнаружил душ и, представьте, даже смеситель над умывальником. Вот и верь после этого всяким россказням о чудаках-англичанах. Впрочем, позже выяснилось, что отель строила французская фирма, и иностранцы, привыкшие к душу и проточной воде в умывальнике, обязаны этими «удобствами» им. От души помывшись под душем (извините за невольный неудачный каламбур) и поужинав, мы включили телевизор. Какую-то рекламную дребедень сменил выпуск новостей. Хорошо поставленным интеллигентным голосом диктор пугал зрителей «советским присутствием» в Южной Африке, в извращенном свете рассуждал о помощи нашей страны патриотам Зимбабве, ведущим справедливую борьбу за независимость своей родины. В качестве «аргумента» на экране крупным планом возник патрон от советского автомата. Между тем Советский Союз никогда не скрывал, что оказывает всемерную помощь национально-освободительным движениям народов, ведущим справедливую борьбу за свою независимость от любых колонизаторов.