Текст книги "Набат"
Автор книги: Евгений Люфанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
Старуха обращалась к господину приказчику с великой просьбой: устроить дочь на какую-нибудь работу в заводе. Живут они – хлеба досыта не могут поесть. Что можно было продать – все продали, и последние деньги на похороны старика ушли. Хоть ложись да помирай теперь сами. Может, сжалится господин приказчик над их сиротской бедой, к тому же они по соседству живут: за три дома от Брагиных их кильдимка на два окна.
Мать говорила, а дочь молчаливо кланялась, подтверждая своими поклонами каждое слово матери. Лисогонов посмотрел на нее: наверно, не старше двадцати лет. Смуглая, как цыганка, с черными омутами глаз.
– Как зовут? – спросил ее.
– Катеринкой, Егор Иваныч, – поспешила ответить мать, и Катеринка поклонилась снова.
– Немая, что ли?
– Никак нет, разговорчивая... Скажи, Катеринка, чего-нибудь, – подтолкнула ее локтем старуха.
Тогда Катеринка подняла глаза и тихо проговорила:
– Дозвольте мне еще поклониться вам... – и поклонилась глубоким поясным поклоном.
Понравились ее слова Лисогонову, и он сказал:
– Ладно. Поломойкой в контору возьму. Пятнадцать копеек в день. А может, и двадцать, смотря по старательности.
Катеринка ответила на это новым поклоном, а мать прослезилась, но теперь уже от радости.
– Можешь нынче после обеда прийти. Скажешь сторожу, что управляющий велел пропустить.
– Покорно благодарим, Егор Иваныч. Будем о вашем здоровии всю жизнь поминать, – снова кланяясь, обещала старуха.
– Не Егор, а Георгий Иванович я, – сказал Лисогонов и, уходя, повторил Катеринке: – Нынче придешь.
Вот она, первая оплеуха жене! Кончены теперь их супружеские отношения. Эта вот черномазая будет милей, а потом и другие найдутся. И надо будет так сделать, чтобы Варька узнала об этом. Пускай мучается!.. – разжигал Лисогонов свою ненависть, готовый мстить жене за то, что она стала его женой.
...Беда не любит ходить в одиночку. Кликнет другую, третью, и разом навалятся они на чей-нибудь дом, – не отмахнешься от них, не отчураешься.
В полиции пристав стучал кулаком по столу, подкрепляя этим свои угрозы стереть всех Брагиных в порошок. Дал старику строжайший наказ следить за каждым шагом сына, не приваживать к дому никого посторонних, денно и нощно помнить о том, что сын его имел связи с крамольниками и смутьянами, и что ответственность за это ложится также и на него, старика.
– Распишись, что принимаешь его под родительский надзор, – подсунул пристав какую-то бумагу, и Петр Степаныч, не глядя на нее, дрожащей рукой поставил свою корявую подпись. – Каждую неделю будешь докладывать, какого он поведения. Супостаты! Я все ваши козни в один миг пресеку, – в последний раз стукнул пристав кулаком по столу. – Марш отсюда!
Думал ли Петр Степаныч, что его на старости лет такими словами начнут поносить?.. По Дубиневке-то какая лихая слава пойдет...
А она уже шла.
– Полицейский у Брагиных был. Студент-то их возвернулся. Услали из Питера. С этими, слышь, связался, какие против законов идут, – таинственно сообщила ближайшая соседка Брагиных – дальней, а та перекинула весть еще дальше.
И заговорили в Дубиневке на все лады:
– Может, царя убить подбивался...
– Ври больше! Царя... За царя-то ему пеньковый галстук на шею накинули бы... Может, за что-нибудь так... За буянство какое, либо фальшивый рубль кому сбыть хотел...
– Студенты да эти еще... что учатся на попов, – из отчайных отчайные. От них всего жди...
– Сам квартальный сказал: неблагонадежный, мол, вьюнош. Под надзор полиции прислали сюда...
Не миновать было старикам Брагиным идти в этот день к отцу Анатолию. И посоветоваться надо с ним, и поздравить попадью-именинницу.
– Ну, сынок... Ну, наделал делов... Не знаешь, как теперь на люди показываться, – вздыхал Петр Степаныч.
– Собирайся, отец, пойдем... А ты, Варя, покорми его, как придет. Голодный, поди... – И, улучив минуту, когда старик был в другой комнате, мать сунула Варе рублевку. – Придет – передай ему. Господи... господи...
Хотели поговорить с отцом Анатолием сразу после именинного обеда, но за столом Петр Степаныч почувствовал, что его будто кто кольнул вилкой в бок. Он удобнее повернулся на стуле – и так же кольнуло в грудь. От макушки до пяток по всему телу пробежала противная дрожь, и словно черным пологом затемнило глаза. Старик провел рукой по груди, погладил выпиравшие из жилетного кармана часы, упрекнул себя:
«Перепил...»
Подкатило к сердцу, кольнуло сильнее и разом ударило в голову, будто расколов ее на невидимые осколки. Ухало в ушах соборным большим колоколом, раскачивало, разбивало: бом!.. бом!.. Валились какие-то тяжелые груды и с грохотом пропадали во тьме широко раскрытых, но ничего не видящих глаз. Из-под сползающего тела Петра Степаныча наклонился и выскользнул стул. Старик Брагин хотел удержаться за что-нибудь, схватился рукой за скатерть и потянул ее за собой.
Дзынь... Бом!.. – разбивались рюмки, тарелки.
– Петр Степаныч... Что это?.. Господи!..
– Петра, слышь... Отец... Пет...
А Петр Степаныч вытягивался, и гул у него в ушах утихал. Только, кляцкая, сжимались и разжимались челюсти и постепенно затихая, хрипело в горле.
– Воды, воды! – вспомнил кто-то.
Лили воду на грудь, на голову, перенесли Петра Степаныча на диван, открыли форточку, обмахивали полотенцами, студили начинавшее и без того остывать тело.
Первой поняла все жена.
– Петечка!.. А-а-а!.. Кормилец ты наш дорогой...
Через час Петр Степаныч лежал у себя в доме на раздвижном столе, причесанный и строго-спокойный. Жена стояла у его изголовья и все прихорашивала своего старика: поправляла воротничок рубашки, волоски на рисках. А Варя прижалась к мертвым ногам отца и словно застыла сама.
Входили, выходили и снова входили люди, что-то говорили, вздыхали, покачивали головами.
Вечер, ночь. Монотонно читала монашка псалтырь, тихо потрескивали оплывающие свечи. Опять кто-то вошел. И опять.
А сына и зятя не было.
Глава шестнадцатая
НАВСЕГДА
Присматривался Прохор Тишин к Тимофею Воскобойникову и думал, что из всех рабочих, пожалуй, один Тимофей знает, какой дорогой нужно идти в жизни. Знает, а почему не говорит об этом другим? Почему не научит его, Прохора?
– А ты меня так и послушаешься?.. Я вот скажу, например, перестань с получки в трактир заходить, неужто тебе такое понравится? – усмехнулся Тимофей, когда Прохор заговорил с ним об этом.
– От нашей жизни только и спасенье в трактире, – заметил Прохор.
– Ну вот. А у меня правило: от любителей хоть с горя, хоть с радости бражничать – подальше держаться. Мои слова – только на трезвую голову.
– Да что ж я, пьяный, что ли, сейчас?
– Сейчас – нет, а подойдет день, хлебнешь да и развяжешь язык: вон, мол, чему Воскобойников учит! Потом и сам не рад будешь, что сболтнул лишнее, ан слово-то не поймаешь. А уши, Проша, бывают разные.
Такое предупреждение еще больше разжигало желание Прохора узнать, что за человек Тимофей. Работает он лучше всех, и на заводе все считаются с ним, даже сам хозяин. Предлагал ему должность мастера, но Тимофей отказался, не польстившись на большие деньги. На всех заводчик долговую петлю надел и играет людьми: то отпустит чуть-чуть, даст продохнуть человеку, а то так затянет, что смерть одна. А Воскобойникова заарканить не смог. Позавидовать можно.
– Давай так уговоримся, – сказал ему Воскобойников. – Срок на испытание нашей дружбы положим. Будешь после получек домой с завода окольным путем ходить, чтобы «Лисабон» тебе поперек дороги не становился, тогда и поговорим обо всем, а пока... Пока – прямо скажу, смутный ты для меня.
Серьезный человек Тимофей, а дал повод Прохору в душе посмеяться. Думает, пропойцу подметил. Не знает того, что в последний раз Шибаков его, Прошку, из трактира взашей вытолкал, чтобы зря место не занимал. Тепло в «Лисабоне», светло, людно, потому и тянет туда, а вовсе не для того, чтобы пить. Да и пить-то бывает не на что. Торопиться в артельную квартиру – никто там не ждет. И некуда больше идти. А теперь и в «Лисабон» не зайдешь: Шибаков заприметил. Либо, скажет, заказывай, либо проваливай. Ему от таких посетителей толку мало.
Условия твои, Тимофей, легко выполнить.
Недолгим оказался испытательный срок. Прошло всего пять дней, и Воскобойников вечером сам подошел в артельной квартире к Прохору.
– На новоселье завтра ко мне приходи, – весело сказал ему.
Он достал из-под нар свой сундучок и мешок с вещами, – чужого не захватил, своего не оставил, – и простился с артельными, завистливо смотревшими на него.
У старухи бобылки, жившей на краю Хомутовки, снял Воскобойников маленькую комнатенку и наконец-то облегченно вздохнул. До этого каждый день опасался, что кто-нибудь из сожителей захочет покопаться в его вещах. Сундучок запирался двумя замками: один был нутряной, другой – висячий, – тем больше соблазна полюбопытствовать, что хранится за ними. Но все обошлось благополучно.
Было воскресное утро. Под перезвон церковных колоколов в воздухе кружился легкий пушистый снег. На речном льду пригородные мальчишки вызывали своих городских сверстников:
– Вот-т она, вот-т она!.. Выходи-и!..
Прохор Тишин шел к Воскобойникову, неся фунт баранок, нанизанных на мочальный обрывок. Чувствовал, что не просто справлять новоселье позвал его Тимофей. Сбудется желание поближе узнать его, и, может быть, укажет Тимофей правильный жизненный путь.
Новоявленный жилец небольшой полутемной комнатенки радушно встретил своего первого гостя. На столе сипел старенький самовар с вмятиной на боку. Одна ручка у него отломана, и ее заменяла прикрученная проволокой подкова. Вся посуда была словно нарочно подобрана: одна чашка – с трещиной, другая – без ручки; блюдца – с выщербленными краями; сахарница – с выбитым дном, замененным картонным кружочком; тарелка под хлеб – с несмываемым бурым пятном.
– Чай да с баранками – совсем по-купечески! – посмеивался Воскобойников, наливая гостю покрепче.
Первый раз в жизни пил Прохор чай, и оказалось, что пить его надо умеючи. Никак не удержать было во рту кусочек сахару, чтобы не спеша посасывать его. Хлебнет с блюдца, а сахара нет и в помине, откусит кусок баранки, а сахарок завалится под язык. А у Тимофея все ладно шло: и баранки жевал он, и чай схлебывал, а сахар, будто совсем не тая, держался у него в губах.
Многое рассказал ему Воскобойников в этот день – о себе, о прежних товарищах по работе. Рассказывал о том, как стали возникать на Руси заводы и фабрики, как жилось крепостным и как после царской воли 1861 года обманулись крестьяне в своей мечте о свободной жизни. Рассказывал о петербургской стачке 1870 года на Невской бумагопрядильне, во время которой шестьдесят прядильщиков предъявили главному мастеру требование о повышении задельной платы, как мастер выгнал их с фабрики и они подавали прошение оберполицеймейстеру уже от имени восьмисот рабочих, как были преданы суду, сосланы.
Прохор внимательно слушал, мысленно перенося все события на дятловский завод, ставя себя и других знакомых рабочих на место забастовщиков, о которых говорил Тимофей.
– Откуда ты знаешь все? – удивлялся Прохор.
– Узнаешь и ты, погоди, – обещал Воскобойников.
Он вышел из комнаты и запер наружную дверь. Старухи хозяйки дома не было, и никто не мешал им. Воскобойников достал из своего сундучка скатанные в трубку листы, прошитые черными нитками. На верхнем листе было четко выведено синим карандашом: «Речь ткача Петра Алексеева».
– Почитаю, Проша, тебе.
И неторопливо, полушепотом стал читать.
– «Мы, миллионы людей рабочего населения, чуть только станем ступать на ноги, бываем брошены отцами и матерями на произвол судьбы, не получая никакого воспитания, за неимением школ и времени от непосильного труда и скудного за это вознаграждения. Десяти лет – мальчишками – нас стараются проводить с хлеба долой на заработки. Что же нас там ожидает? Понятно, продаемся капиталисту на сдельную работу из-за куска черного хлеба, поступаем под присмотр взрослых, которые розгами и кулаками приучают нас к непосильному труду, питаемся кое-чем, задыхаемся от пыли и испорченного, зараженного разными нечистотами воздуха. Спим где попало – на полу, без всякой постели и подушки в головах, завернутые в какое-нибудь лохмотье и окруженные со всех сторон бесчисленным множеством разных паразитов...»
Прохор слушал, устремив глаза в одну точку. В памяти всплывал день найма, когда Дятлов набирал голодающих; видел перед собой артельную квартиру с грязными нарами, где вповалку спят измученные тяжелым трудом рабочие, где плачут дети, задыхаясь от табачного дыма и от смрада развешенных около печки мокрых портянок.
– «...Рабочий отдается капиталисту на задельную работу, беспрекословно и с точностью исполняет все рабочие дни и работу, для которой поступил, не исключая и бесплатных хозяйских чередов, – читал Воскобойников. – Рабочие склоняются перед капиталистом, когда им по праву или не по праву пишет штраф, боясь лишиться куска хлеба, который дается им семнадцатичасовым дневным трудом...»
Когда Воскобойников, крепко сжав кулак и не глядя в листки, на память прочел: «Подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда – и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах», – Прохор схватил его за руку, зашептал:
– Тимофей... Тимофей... На завод бы, в литейную к нам... Прочесть бы...
– У меня еще кое-что есть, погоди, – говорил Тимофей. – Мы с тобой почитаем... Нам, Проша, надежных людей подобрать бы, кружок свой создать.
– Подберем, – убежденно ответил Прохор. – Начать бы скорей...
– И начнем. Будить людей надо. Нельзя такой жизнью жить дальше, нельзя, – горячо говорил Тимофей. – В набат надо бить, чтобы слышали все... – Он налил себе из чайника остатки уже давно остывшей заварки и жадно выпил горьковато-терпкую жидкость. – Я, как сейчас помню, когда в первый раз поступил на завод, каким счастливцем себя считал! Деньги, мол, начну зарабатывать, жить... На хозяина чуть не молился за то, что на работу принял меня, – рассказывал Тимофей. – Вот и работал... День, бывало, работаешь, вечер, ночь... Однова, помню, безвыходно шестьдесят часов на заводе пробыл, и отдыху только что на еду. Заказы срочные шли, нас и не отпускали. Идешь с завода, дорогой спишь на ходу. Раз об фонарный столб головой стукнулся, а какая-то барынька пьяницей обозвала... Идешь и спишь. В глазах круги, голова как чугунная. Только и ждешь, чтобы праздник скорей. А подойдет он – проспишь до полдня, ничего не увидишь, а завтра опять на всю неделю такая же работа. И для кого все это, оказывается? Для заводчика-богача!.. Легче было, когда не знал этого и все принимал, будто бог так велел...
– А как узнал, Тимофей? – спросил Прохор.
– Просто узнал. Жил, не зная, кто ты есть и зачем живешь на земле, работал как вол, а в получку пьянствовал. Думал, легче станет, когда нутро зальешь... А вечером раз... Три года назад это было... Вечером, после работы, вышел я из завода, а мне кто-то в карман листок сунул... «Прочти потихоньку...» Я тогда впотьмах и не заметил, кто дал... Развернул в укромном месте листок, стал читать, Говорилось в листке про попов, про богачей, про царя с министрами – и все в самой ругательной форме. Меня сначала удивленье взяло: как это не побоялся какой-то человек такие слова говорить?.. За смелость в душе его похвалил. А потом начал прислушиваться ко всему.
Кое-кто из старых рабочих тишком рассказывал про работу революционеров, как их арестовывали, в каменные мешки прятали; рассказывали, как царя бомбой убили... Слушаешь обо всем этом, и вроде светлеет перед глазами. Есть, думаешь, люди, которые борются за тебя, а чего же ты сам так сидишь?.. Представишь себе тюрьму и Сибирь каторжную, даже виселицу, а страха не чувствуешь. Вот с того и пошел я в свой путь. Единственный, Проша, он путь в жизни.
В памяти Воскобойникова проносились годы его скитаний, одна унылая картина сменялась другой. Поросший сорной травой пустырь, тихо протекающая в ровных берегах вонючая речка – обычные окрестности закопченных корпусов заводов и фабрик.
– Ты, запомнилось мне, – говорил Воскобойников Прохору, – в трактире как-то сказал, что, может, мы и не люди вовсе... Мы – люди, Проша, а вот дятловы с их приспешниками – они видимость людей только. Руки, ноги имеют, глаза подо лбом, а больше ничего людского в них нет. Приглядись, какой жизнью они живут, в чем весь их интерес, а считают себя первейшими на земле. За что Дятлову все земные блага? Только за то, что от купца родился. Завод выстроил?.. Не он его строил, а мы вот такие. Деньги за работу нам платит?.. А деньги эти наши. Мы вот этими своими руками ему их даем, а он только и трудится, что в карман их ссыпает... Или возьми ты теперешнего нашего управляющего... Да разве он человек?.. Не так его рабочий назвал – расчет получай. Вот уж истинно – мразь!.. Мастером предлагали мне стать, – усмехнулся Воскобойников. – Дескать, в три раза больше получать станешь... Да хоть в тридцать три, а рабочим людям не изменю никогда. Хозяева, управляющие... Одно всем им слово – враги. Никогда не ужиться нам с ними, и должны мы их одолеть. У них сила в тугой мошне, полиция их охраняет, законы, которые сами они придумали, чтобы вольготней жилось, а наша сила еще не собранная, не початая. Придет срок, навалимся подружней на всех дятловых, лисогоновых, вместе взятых, и обязательно их сомнем. Это – как по весне в самой природе бывает: сперва – капля за каплей; глядишь, и побежал ручеек к стылой речке. Как ни толст и ни крепок лед, а вспучит его, разломает, – вот тебе и разлив!..
– Будет так, Тимофей? – горели глаза у Прохора.
– Обязательно будет! – убежденно ответил тот. – Точь-в-точь, как ткач Алексеев сказал: поднимется мускулистая рука миллионов рабочего люда... – снова на память произнес Воскобойников, потрясая сжатой в кулак рукой.
До самого вечера Прохор был у него. Ели сваренную в печке картошку и потом опять пили чай. Прохор был рад, что Тимофей, хотя и старше его годами и многое уже повидал, но держался с ним, как с равным. Смотрел на него Прохор и улыбался.
– Чему это ты? – спросил Воскобойников.
– Рад... Понимаешь, рад я, что попал на завод! Через него на всю нашу темную жизнь глаза раскрываются. За это надо все же хозяину спасибо сказать. А жил бы в деревне, может, никогда и не понял бы ничего. И тебя бы не встретил... Хорошо это все. Хорошо!
Воскобойников недоверчиво посмотрел на него.
– А будет и плохое, Проша. И тюрьма может быть. Ее на нашем пути миновать едва ли придется.
– Пускай и тюрьма, – сказал Прохор. – Если уж пропадать, так за дело, а нас зазря много гибнет. Какая жизнь наша? День цветем, а неделю вянем. Так ведь?
Тимофей подхватил его слова.
– Даже и дня не цветем. А должны цвести, Проша. Больше других имеем право на это... Когда я запретные книжечки почитал да толковых людей послушал, сразу оголилась вся жизнь. До чего же, проклятая, страховидна!.. О чем ни подумаешь, все в одно упирается – в несправедливый порядок. Бывало, идешь по улице, на какую-нибудь городскую, нарядно одетую бабу глянешь, – эх, хороша! А теперь увидишь – и от злости сердце кошки скребут. Рабочие жены перед глазами встают: худые, грязные да оборванные. А ведь и они могли бы красивыми быть, если их жизнь лучше сделать. От кого все зависит? Опять от хозяина-богача. Куда ни ткнешься, все в него упирается. Вспомни Аришку Макееву. Ей ли не красоваться бы, а что сталось с ней!..
Не надо бы Воскобойникову вспоминать про нее. Прохор сразу осунулся, и глаза его затмило тоской. «Вместе журавлей провожали... Может, и еще когда постояли бы на крыльце, перекинулись словом...»
За нее, за ее отца, сгоревшего в чугунном полыме, будет он, Прохор, изобличать Дятлова на каждом шагу, не страшась ничего.
– Тимофей... Шишельник Петька Крапивин и завальщик Зубков... Верные ребята, не подведут... Давай их примем к себе.
– В субботу приходи вместе с ними, поговорим, – сказал Воскобойников. – А до той поры покажи им вот это... Пускай почитают, и сам прочти, – достал он побывавшие уже во многих руках две потрепанные брошюрки. Одна называлась «Кто чем живет», а другая – «Что должен знать и помнить каждый рабочий».
На следующий день в обеденный перерыв Тишин пошел в шишельную к Петьке Крапивину.
– Вечером что будешь делать?
– Известно что – отдыхать.
– Вместе с завода пойдем, дело есть.
– В «Лисабон»? – загорелись у Петьки глаза. – Только у меня три копейки всего.
– Ладно, сложимся, – пообещал Тишин.
А от него – на завалочную площадку к Зубкову. Тот сидел на груде чугунного лома, обедал. В одной руке краюха черного хлеба, в другой – кружка с водой.
– Хлеб да соль! – подошел к нему Прохор.
Зубков протяжно вздохнул.
– Кабы так-то, а то... Сольцы-то как раз и нет.
На площадке никого больше не было. Второй завальщик Гаврила Нечуев стоял внизу, разговаривая с вагранщиком Чубровым. Тишин быстро размотал на ноге онучу, достал из-под нее брошюрку и торопливо сунул Зубкову.
– Запретная, – выговорил одними губами.
Зубков быстро спрятал ее за пазуху и строго прошептал:
– Скорей... Чтоб духу не было. Увидят...
Вечером, выходя из завода вместе с Петькой Крапивиным, Прохор спросил его:
– У тебя книжки какие-нибудь есть? Читаешь?
– Книжки? – удивился Петька. И усмехнулся: – Чудно!.. Откуда ж они, книжки-то?
– Хочешь, дам почитать? Узнаешь, как хозяева нас притесняют.
– А я без книжек это знаю, – заявил Петька. – Нынче шишки у меня стояли готовые, а Минаков проходил мимо, локтем чуть не половину столкнул, поломал все. Сам столкнул, а на меня велел штраф записать. Не на месте, говорит, ставлю... А какое же место еще, когда они всегда там стоят. Десятнику пожалился, а тот нашумел на меня... Про такое в твоей книжке написано? – вызывающе спросил Крапивин.
– Вся правда в ней. Все, что должен рабочий знать.
Петька безнадежно отмахнулся.
– Все равно никакой правды не будет.
– А хочешь, чтоб была?
– Чудно! – ухмыльнулся Петька. – Да кто ж ее не хочет?! А только заикнись, расчет живо получишь.
– Всех не рассчитают, если мы один за другого будем стоять.
– Все-то не станут. Каждый за себя норовит.
– А надо – чтобы все, – сказал Прохор.
И опять Крапивин отмахнулся от его слов:
– Мало ль что надо... Новый управляющий додумался вон... Приказал плотнику сортир напрочь снести. Подолгу сидят, говорит... которые на поденке. Прохлаждаются будто. Место отдохновенья им там... Теперь куда хошь, туда и бегай... Хоть бы до весны дотянуть, а там уж...
– Уйдешь куда?
– Хочу. Может, получше где. Не слыхал?
– Лучшего добиваться нужно, а готового хорошего не найдешь. За себя, Петька, надо стоять.
– Может, по книжке и так. На бумаге что хошь написать можно.
Прохор насильно сунул ему брошюрку в карман и с досадой посмотрел вслед своему дружку.
Зря надеялся на него. И книжку, пожалуй, зря дал. Придется только с Зубковым к Воскобойникову в субботу идти.
Ошибся Прохор Тишин, но не так, как предполагал. На другой день Зубков, проходя через обрубную, улыбнулся и подмигнул. Прохор хотел остановить его, но под грохот барабана все равно разговаривать было нельзя. Они обменялись знаками – после работы вместе идти домой. И по дороге Зубков сказал:
– Книжка хорошая, правильная. Молодец, Прошка, действуй! Но только я такими делами не могу заниматься. Осторожности нет во мне, не терплю ее, а без этого в таком деле нельзя, зараз все откроешь. А вот ежели бить когда кого вздумаете, шукни мне тогда. Бить люблю и умею. А так – нет. Прощевай пока.
Он вернул Прохору брошюрку и, пожав на прощание руку, ушел. А Петька Крапивин книжечку не только сам прочитал, но дал ее почитать еще двум своим шишельникам, и те встретили Прохора, как друзья.
– Еще, Проша, чего-нибудь раздобудь. Мы втроем, вместе с Петькой, будем читать.
И Прохор обещал раздобыть им еще.
Петька Крапивин, оставшись наедине с ним, спросил:
– На тебе есть крест?
– А как же! Крещеный, чай.
– Давай с тобой поменяемся, – сказал Петька. – Крестовыми братьями станем. И это уж навсегда.
Прохор снял с себя засаленный почерневший гайтан с темным маленьким крестиком и протянул его Крапивину.
– Для верности поцеловать сперва надо, а уж потом на себя надевать, – заметил Петька.
И они обменялись крестами.
