Текст книги "Набат"
Автор книги: Евгений Люфанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
Глава четырнадцатая
ЗАКОННЫЙ БРАК
На исходе декабрь. Тут бы самым жгучим – рождественским, новогодним, а потом и близким крещенским морозам быть, но зима перепутала все. Словно в марте, капели с крыш, теплый ветер, – того и гляди, побегут из-под осевшего снега ручьи. Повеселели не ко времени воробьи и чирикают целый день, перепархивая по черным веткам.
Закутав Павлушку-Дрона в лоскутное одеяло, Пелагея вынесла его подышать свежим воздухом. Присела на обтаявшей лавочке у калитки, – хорошо на улице, тихо, тепло, стелются мягкие сумерки. Сидела, покачивая на руках сына и прибаюкивая его. Улицу переходил какой-то человек. Пелагея пригляделась. «Приказчик, Егорий Иваныч...» – екнуло у нее сердце. Он тоже узнал ее и, подойдя, как-то неопределенно протянул:
– А-а...
– Здравствуйте, Егорий Иваныч! – поднялась Пелагея.
– Здравствуй. Сидишь тут?
– Сижу, – улыбнулась она.
– Ну, сиди.
Говорить с ней больше не о чем, и он шагнул к калитке брагинского дома.
– Чего ж к нам, Егорий Иваныч, никогда не заглянете? – спросила Пелагея.
– К вам? – недоуменно переспросил он. – А почему – к вам?.. – И, вспомнив свое посещение времянки, снова неопределенно протянул: – А-а...
Во дворе затявкала собачонка, и Егор... Егорий Иванович отступил на шаг.
– Ты... – обратился он к Пелагее, – пойди Варю мне позови.
Егор Иванович прогуливается, посматривает на окна брагинского дома и думает, как ему лучше сделать: завлечь Варвару, а потом при случайных встречах так же вот протянуть: «А-а...» – да и в сторону? Или жениться на ней? Если бы не брагинский дом, то особых раздумий и не было бы, но вот он стоит на высоком кирпичном фундаменте, под железной крышей, большой, рубленный из хорошего леса, глядит пятью окнами по фасаду на улицу. За домом – сад, а дальше – до самой реки – бахча. Лошадь держат, корову... Старики Брагины – люди квелые. Петр Степаныч на сердце жалуется, одышка одолевает его, и по всему видно, что не долго уже на земле загостится. И старуха под стать ему. Вполне может быть, что Варвара окажется скоро одна в пяти комнатах.
За эту неделю два раза встречался с Варварой, будто сама судьба их сводила. В субботу он шел с завода, а она – ото всенощной, и на перекрестке столкнулись лицом к лицу. Она: «Ой...» А он: «Ах, какая приятность!» И проводил ее до самого дома. В эту среду он зашел в лавочку папиросок купить, а она – леденцов.
«Позвольте сделать мне удовольствие, чтобы вам наилучших конфет преподнесть», – сказал тогда он.
«Ой, что вы, что вы, Егор Иваныч...» – зарделась она.
Он настоял на своем и купил ей фунт шоколадных конфет. И опять проводил домой, вежливо попросив разрешения наведаться к ним в субботу. Вот и наведался.
Пока Варя одевалась, Егор Иванович успел все обдумать и все решить.
– Погода, Варенька, распрекрасная, грех дома сидеть, – встретил он ее у калитки.
– Ненадолго я, Егор Иваныч, вечер уже.
– Так что ж из того? По вечеру и прогуливаться. Орешков погрызть не угодно?.. Разрешите под ручку взять.
– Ой, да что вы! Не надо мне ничего...
– Как кавалер, и желаю удовольствие сделать. Разрешите, пироженным вас угощу?
Варя подумала, что он из кармана пирожное ей достанет сейчас, но он предложил пойти в кондитерскую.
– Ой, стыд-то какой... – совсем зарылась она в воротник подбородком. – Как же так можно, по кондитерским чтоб ходить...
Все «ой» да «ой». Он ей руку пожмет, она опять – «ой...».
Утром Варя пошла к обедне. Затеплила толстую свечку у иконы своей святой – Варвары-великомученицы. Молилась, просила, чтобы помогла дать счастье. А когда уходила из церкви, ее окликнул по-праздничному принаряженный хомутовский бондарь Иван Чекменев.
– Варя!..
Она наморщила брови.
– Чего тебе?
– Мясоед вот опять теперь, Варь... Пойдешь за меня?.. Можно сватов посылать?
– А мне что, посылай.
– Как что? За тобой пошлю, не за телкой.
– Нет, Иван, не труждай себя. Я за дятловского приказчика, за Егора Иваныча, выхожу.
– Заводские в моду пошли?
– Заводские, конечно. А ты думал как?
– Варь... Да ведь я тоже на завод поступлю... Обязательно, Варь... – не знал, чем и как уговорить ее Чекменев. – Им модельщики требуются. Крест святой – поступлю!
Варя посмотрела на него, чему-то чуть-чуть усмехнулась и пошла.
– Варь!.. Постой...
– Что еще?
– Чего ж огрызаешься? Ай и пройтись уж вместе нельзя?
– А иди. Дорога общая, никому не заказана. Мне что! Иди.
Старики Брагины недолго раздумывали. Что тут гадать: бондаря или заводского приказчика принимать в зятья? Вовсе малоумного спроси, и тот скажет – приказчика. Петр Степаныч проронил было доброе слово о Чекменеве: ремесло, мол, парень держит в руках...
– Ну и что из того? Наделает он кадушек, а дальше что? А у Егора Иваныча каждый месяц получка. Да деньги какие! Бондарю их и в глаза не видать. Бог даст, и Алешеньке-сыну будет легче учиться. Глядишь, Егор Иваныч и от себя ему в Питер деньжонок пошлет. Благословим Варюшу, старик. И одевается Егор Иваныч как какой господин, за него и купеческая, и дворянская дочка пошла бы, – внушала мужу старуха.
Да он и сам понимал. Посчастливилось дочери: ведь ничем особенным Варвара не выдалась. Таких, как она, через дом десятками по Дубиневке насчитать можно. Три зимы в школе была – для девки с избытком и этого. С весны до осени копается на бахче, – только и славы, что считаются пригородными, а все они, Брагины, из печаевской крестьянской породы. А Егор-то Иваныч – коренной мещанин! Немаловажным было еще и то, что дочери жених нравился, – значит, совет да любовь.
– Жалованье я получаю, папаша, в полной мере приличное и к тому же от хозяина особо наградные бывают, так что жизнь у нас может быть в высшей степени без претензий, – покорил Егор Иванович старика Брагина тем, что еще до свадьбы стал называть по-родственному. – Папаша... Мамашенька... – только и слышали от него. – Ко мне, между прочим, и мастера, и господа заказчики, и сам Фома Кузьмич станут наведываться, так что нам и двор надо будет завсегда в опрятности содержать, и нет никаких резонных намерений за полтора целковых посторонних жильцов держать. Нам такое соседство непрезентабельно, – брезгливо поморщился он.
– Какой может быть разговор! – сказал старик Брагин. – Больше из жалости, чем из денег, пустили их. Ну, а теперь...
И в тот же день, когда жильцы были в сборе, Петр Степанович заявил им, чтобы освободили времянку.
– Куда ж, батюшка, нам?.. С дитем с малым... – задрожали губы у Квашнина. – Погоди до весны...
– Годить неколь. Свадьба будет у нас, времянка под кухню понадобится. Три дня сроку даю. Егор Иваныч тоже велел так сказать.
И, не желая ничего слушать больше, хозяин ушел.
Горестно вздыхали Ржавцевы, в смятении был Квашнин, а Пелагея стояла как закаменевшая. Не пошелохнулась и слова не проронила.
– Как же быть-то нам, Полька? – обращался к ней растерявшийся Семен.
Она не разомкнула рта. Молча и спать легла, отвернувшись от мужа к стене.
Утром Егор Иванович спал, запершись в хозяйском кабинете. С будущим тестем вчера не раз пришлось чокнуться, – нынче голова болела. Проснулся – все равно трещит голова. Достал из хозяйского шкафчика початую бутылку хереса, – примечает или нет Фома Кузьмич, сколько остается в бутылке?.. Поглядел на свет – в ней было больше половины. И только хотел отпить глоточек, послышались чьи-то шаги. Сунул бутылку в шкафчик, в дверь кто-то нерешительно постучал.
«Нет, не хозяин...» – отлегло у Лисогонова на сердце, и он, уже осмелев, откинул дверную защелку.
– Ты чего шляешься тут?.. – увидел в коридоре коперщика.
– Егор Иванч... дорогой... не гони... Петр Степаныч говорит, будто ты велел... Пожалей ты нас, погоди... – грохнулся на колени Квашнин.
– Где-нибудь в артельной поселитесь.
– Егор Иванч, голубок... Дозволь слово сказать... Век буду бога молить... Что хошь сделаю...
– Подожди, – подумал о чем-то Лисогонов и поманил его за собой. – Иди сюда.
В первый раз очутился Квашнин в кабинете хозяина и не знал, где ему встать.
– Садись, разговаривать будем... Садись, говорю!
И Квашнин боязливо присел на край стула.
– Все сделать готов? – сузив глаза, испытующе смотрел на него приказчик.
– Как есть – все, – торопливо заверил тот. – Ежели и полы в конторе надо помыть, завсегда пришлю Польку. И без платы вовсе, а для одного услужения... Не гони только...
– Не про то я, – досадливо поморщившись, прервал его Лисогонов. – Слушай меня... В литейный цех десятником переведу. Десять рублей получать станешь... Что рабочие будут между собой говорить, хозяина хаять или кого там еще, – все мне доносить. Понял это?
– Понял, Егор Иванч.
– И из времянки тебе уйти надо, в артельной квартире пожить. Послушать, что там говорят. А потом видно будет, как дальше быть. Вот тебе задаток пока, – достал Лисогонов три рубля и протянул Квашнину. – А времянку немедля освобождай.
После работы, не заходя домой, Квашнин пошел по артельным квартирам, проситься где-нибудь на житье. Уже не страшила мысль о будущем. В глазах мерещились радужные десятирублевки, которые будет он получать. Главное – наблюдать за рабочими, чтобы не часто отрывались от дела. У копра-то за день намерзнешься, а там – у горячей опоки всегда можно погреться. Ну, а прислушиваться – кто и что говорит – совсем никакого труда не составит. Вот как нежданно-негаданно поворачивается жизнь! Не быть бы счастью, да несчастье помогло.
– Господь что ни делает – к лучшему.
Пришел он домой – Ржавцевы диву дались: что такое с мужиком сталось? Вроде и не выпил, а повеселел и все ему трын-трава.
Ни словом не обмолвился Квашнин о своем возвышении на заводе. И только Пелагее шепнул:
– Не тужи. Скоро отдельную комнату себе снимем. Лишь бы месячишко нам потерпеть.
И отдал ей полученные три рубля.
На другой день перешагнула Пелагея порог артельной квартиры, и в глазах у нее потемнело. Чад, духота, теснота, лохмотья и грязь. Сказочным сном вспомнилась жизнь во времянке у Брагиных. Зря обнадеживает Семен, что придут лучшие дни. Ничего больше не будет... К свадьбе готовятся там. И как ей, Пелагее, пережить нынче ночь: все время будет мерещиться Егорий со своей молодой женой?
А у Брагиных в освобожденной от жильцов времянке пекли, жарили и парили, готовясь к свадебному пиршеству. В бледно-розовых подвенечных цветах доцветало Варино девичество в последний день.
У кого из дубиневских жителей и были в этот день дела – все побросали: на свадьбу поглядеть надо.
Семен Квашнин выходил со штофом из монопольки и видел, как по одной улице проезжал в церковь свадебный поезд невесты со всей ближней и дальней родней. На пяти извозчиках едва разместились. А жених – со своими родственниками – с аптекарем и аптекаршей, с дружками и шаферами, выезжал с другой улицы. У того – четыре извозчика.
«Сродник!.. – беззлобно подумал о нем Квашнин. – Оженится – остепенится. До Польки домогаться боле не станет». И сам не знал: пожалеть ему об этом или остаться довольным.
Штоф водки и кружок синей ливерной колбасы принес Квашнин, чтобы отметить новоселье и расположить к себе сожителей по артельной квартире. Пелагея лежала на нарах, закинув руки за голову и закрыв глаза. Из разбитого, заткнутого тряпкой окошка поддувало холодными воздушными струйками. Сбоку от матери копошился Павлушка-Дрон и неистово насасывал свой кулак.
Артельники с Семеном допивали штоф, скучно говоря о своих повседневных делах и заботах, а Пелагея быстро оделась и вышла, отмахнувшись на оклик мужа рукой.
Из Хомутовского конца до Дубиневки больше версты, но недальней показалась Пелагее эта дорога. Вон и ярко освещенный брагинский дом с прилипшими к окнам охотниками до чужого веселья. Окна Брагины не завешивали – пускай смотрят люди, на то и свадьба в доме. И хорошо, что оттепель на дворе, не заморожены стекла.
– Гляди, должно, опять «горько» кричат, – поясняет кто-то из стоящих рядом с Пелагеей.
И Пелагея глядит: совсем застеснялась невеста, а он, Егорий, расправил усики и наклоняется к ней... «Так же вот в конторе тогда целовал», – думает о себе Пелагея. И смотреть муторно, и глаз ей не оторвать.
– Это вот окорочище лежит!.. Больше пуда, наверно...
– Эх, яблоки хороши!.. С краснобрызгом... Мать моя родная, хошь бы огрызком отведаться...
– Тебя б туда, Афанась, а?..
– Молчи! Глядеть мочи нет. Все столы позаставлены, а вон, гля-кось, опять чего-то тащат...
– В примаки, значит, к ним приказчик пошел?..
– А чего ж! Вон он дом-то какой!..
– И сам заводчик в гостях...
– Ну-ка, дай-кось на него погляжу...
– Знатная свадьба. Намедни у дьякона такая была, когда сына женил.
Бабы и девки льнули больше к окну спальни, разглядывая свадебную постель.
– Пуховые перины, должно...
– А накидка-т, накидка-т... Одни чистые кружева...
– Милые вы мои... А!.. А!..
– И швейная машинка стоит. В приданое тоже...
– Знамо, в приданое...
– Чего ты прилипла-то?! Сколь уж времени... – дернула Пелагею за рукав какая-то баба. – Поглядела – и будя. Другим дай...
До поздней ночи гуляли у Брагиных. Уже надоело охрипшим пьяным гостям выкрикивать «горько!».
Во дворе застоявшийся дятловский рысак нетерпеливо перебирал ногами, а разморившийся в кухне кучер сидя прихрапывал.
– Одначе пора и честь знать, – поднялся заводчик из-за стола. – Молодых томим долго. Еще, не дай бог, передержим.
Расходились гости и благодарили не столько хозяев дома, сколько Дятлова, оказавшего великую честь своим присутствием и к тому же согласившегося быть на свадьбе посаженым отцом жениха.
– Зачинай, молодуха, сынов-наследников, – пожелал Варе Дятлов и ущипнул ее за бок.
Погашены лишние огни, занавешены окна. Варвара Брагина, ставшая с этого дня Варварой Лисогоновой, стыдливо переступила порог своей спальни. В углу перед иконой капельным огоньком светилась лампадка. В полумраке белела приготовленная постель. Вошел Лисогонов, прикрыл за собой дверь, сел у изголовья кровати на стул. Позевывая, потянулся.
– Ну?.. – посмотрел он на свою законную и усмехнулся. – Чего ж так стоишь? Разувай меня...
Глава пятнадцатая
НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ
С утра из всех труб курчавились дымки. Даже на улицах пахло блинами. С бубенчиками-колокольчиками, с разноцветными лентами, вплетенными в конские гривы, на легких санках и розвальнях катила по городу масленица. В одном доме – гости, из другого – сами хозяева в гости ушли. Горожане ели блины, с гор катались; гармоники надрывались изо всех сил, будто чуяли, что лежать им великим постом недвижимо, покрываясь пылью да паутиной. И в эти разгульные дни по всем богатым домам разнесли городские почтальоны письма. Бумага плотная, с золотым обрезом, и отпечатаны письма типографским способом.
«Премногоуважаемый милостивый государь!
Как Вам известно, должно быть, для удобства всех горожан, а также для увековечения памяти об их бренной жизни чугунолитейный завод Ф. К. Дятлова изготовляет кресты, надгробные плиты и памятники всевозможных фасонов и размеров. Дешевое и добросовестное выполнение заказов – девиз нашего завода, в чем покорнейшая просьба удостовериться самолично. При заказе на два креста или какого иного надгробия третий, меньшего размера, выдается нашей конторой бесплатно. Наш завод принимает заказы как оптового количества, с известной скидкой при этом, так и одиночного. Просьба без затруднений все интересные для Вас справки получить в нашей конторе или в магазине, что при Самсоньевском городском кладбище.
С низким поклоном и глубоким уважением остаюсь Ваш покорный слуга, с почтением Фома Дятлов».
Некоторые именитые разобиделись не на шутку. А предводитель уездного дворянства господин Сыромятин выговорил лично заводчику:
– Удивляюсь, Фома Кузьмич, что это вы о крестах для нас так заботитесь?.. Я, что ли, должен ради процветания вашего предприятия к праотцам отойти, супруга моя или наш единственный Глебушка?.. Неприлично, по меньшей мере... Масленица, гости приехали, и вдруг получаем ваше послание! Супруга моя, как известно, и без того мигренью страдает... Непохвально, Фома Кузьмич. В высшей степени непохвально.
С крестами дело шло из рук вон.
– Егор!
Нет на заводе приказчика. С утра нынче не был.
– Это еще что за новости? С молодой женой все медует?.. Придется ему хвост прищемить... Минаков! Пиши на Лисогонова штраф.
– Сколько прикажете записать?
– Для первого раза – трешницу.
Это было в самом начале дня. А после обеда приказчик подкатил к заводским воротам на лихаче, и вместе с ним приехал солидный человек в шинели путейца, в фуражке с синими кантами, с золотым молоточком и разводным ключом на кокарде. Скрипя новыми резиновыми калошами, он размашисто шагал за Лисогоновым, семенящим мелкими торопливыми шажками, и на ходу разглаживал окладистую бурую бороду, поправлял золотые очки. Лисогонов, забегая вперед, широко распахивал перед ним двери.
– Разрешите представить, Фома Кузьмич, – инженер путей сообщения, господин начальник тяги Илларион Феоктистович Решетов.
– Решетов, – поправил его начальник тяги.
– Совершенно точно... – шаркнул ногой и коротко поклонился Лисогонов. – Господин путей сообщения... инженер и начальник... – запутался он.
Познакомился заводчик с начальником тяги, и с этого дня все тревоги и опасения Дятлова за судьбу завода развеялись вместе с легким дымком от душистых папирос нежданного гостя-путейца.
Три рубля штрафа велел на приказчика записать... Тридцать рублей наградных ему – и то мало! Железная дорога на целый год заказами обеспечивает: буксы, корпуса вентилей, балансиры, подшипники отливать. И сразу же немалый куш кредиток в задаток. Завтра контракт подписывать. И все это приказчик охлопотал.
– Сядь со мной, Егор, – позвал его к себе Дятлов, когда они проводили почтенного гостя и вернулись в контору. – Сядь, Егор... У меня, братец, все под горячую руку идет... Погоди... Сейчас с мыслями соберусь, – потер Дятлов рукой запотевший лоб. И – собрался: – Словом, так... С нонешнего дня тебя как приказчика на заводе нет, а есть управляющий заводом Егор Иванович Лисогонов... Дай я поздравлю тебя и обниму.
Оба расчувствовались, у обоих на глаза выступили слезы. Дятлов полез в карман за платком, а Егор Иванович смахнул слезу пальцем.
– Отменный оклад тебе положу... Гнедого мерина с моей конюшни возьмешь и санки ковровые, чтоб свой выезд был. Ну, а уж кучера сам наймешь... Да... – покачивал головой Дятлов, думая еще о чем-то своем. – Жалко, что так случилось... Поспешил ты, Егор... Жалко, да...
– С чем, Фома Кузьмич, поспешил?
– С женитьбой своей... Годочка два-полтора еще подождал бы, и... Было бы все у нас по-другому.
– Извините... не могу вас понять... – сосредоточился Лисогонов, готовый внимательно слушать.
Дятлов побарабанил пальцами по столу и отрывисто вздохнул.
– Ольга бы моя к тому времени подросла, в зятья бы принял тебя. Сына у меня нет... Ну, вот... Вместо него бы... Года полтора бы еще подождать тебе... Уж как там никак, а разрешил бы Дятлову архиерей дочку в шестнадцать лет замуж выдать.
Действительно, маху дал. Позарился на брагинский дом. Смешно, да и только. А был бы тоже заводчиком, на одинаковой ноге с Фомой Кузьмичом. И разве дятловские капиталы можно сравнить с чем-нибудь?! Ольга... Белобрысая, лупоглазая, пятнадцати ей еще нет, а уже расползлась, как заправская купчиха. Конечно, Варвара по сравнению с ней – красавица. Но не в этом же дело! Красавицы потом будут само собой...
– Фома Кузьмич, а Ольгу... Ольгу Фоминичну... действительно выдали б за меня?.. – затаил дыхание Лисогонов.
– Сам же я об этом сказал, чего ж спрашиваешь!
– Фома Кузьмич... – ерзал Лисогонов на стуле – В таком разе... позвольте надеяться мне... Породнимся с вами, Фома Кузьмич. Обязательно породнимся.
Дятлов пристально посмотрел на него и, подумав, что угадал его мысли, отрицательно качнул головой.
– Нет, Егор... О таком и не помышляй... Чур тебя, чур... За вдовца моя Ольга не выйдет. Наперед знай... Поговоришь с тобой так вот да еще грех возьмешь на душу... Что ты, милый... Ни-ни...
– Да я разве об этом, Фома Кузьмич?.. Избавь бог... Пускай ее живет, сколько хочет. Я говорю – как бы обратно мне разжениться... Придумаю, Фома Кузьмич, и с вами же тогда посоветуюсь.
Все мысли, какие были до этого у Лисогонова, – все они уступили место одной-единственной: как бы ему теперь разжениться?
В этот вечер у Брагиных каждый занят был своим делом. Петр Степанович сучил дратву и натирал ее варом, готовясь подшивать зятю валенки. На оттепель не надейся, и зимних дней впереди еще много; снова ударят морозы – в штиблетишках не набегаешься. Старуха вязала зятю шерстяные носки, тоже думая, что мерзнет он в нитяных. А Варя сидела и думала о том, как ей называть мужа. Егорушкой – не велит. Не Егор, а Георгий он. Сказал, чтобы Жорой звала. А нехорошо ведь! Жора – обжора, прожора...
Звякнула щеколда калитки, запертой на засов, и собачонка залилась визгливым лаем.
– Егор, должно, – собрал старик дратву с колен и остановил поднявшуюся дочь. – Сиди, сам открою.
Вышел во двор, и сразу опахнуло порывом захолодавшего ветра.
«Поскорей ему валенки надо справить, – подумал о зяте. – Вот и погода меняется».
– Кто?
– Я. Открывай.
Не Егор.
– Кто – я?
– Да я же!.. Не узнал, что ли?.. Я.
Старик Брагин стоял у раскрытой калитки и не верил своим глазам.
– Как же так?.. Какими судьбами, Лексей?..
– А вот так. Захотел – и приехал. Добрые люди убедили, что я по дому соскучился, – смеясь, говорил сын.
– Мать!.. Варюшка!.. Гостя встречайте!..
– Сынок!.. Ленюшка!.. Ах ты, родненький мой...
Обнялись, поцеловались. Мать кинулась накрывать на стол, а Варя – подогревать самовар, но Алексей сказал:
– Спать... Только спать...
– Погоди, Лексей... Слово бы хоть сказал, – остановил его отец.
– Слово? – переспросил Алексей и усмехнулся. – Ну, ладно, скажу слово... Учиться я больше не буду. А теперь спать, спать, спать. Обо всем – завтра утром.
Мать торопилась постелить ему постель, а он подложил себе на диване «думку» под голову и, сняв только ботинки, через минуту уже крепко спал. Вздохнула мать, накрыла его одеялом. Расстроенная вышла на кухню, посмотрела на мужа, а тот обреченно махнул рукой.
– Вот тебе и надежда всей жизни, утеха на старости лет. Ни доктор, ни фершал, ни коновал...
Сказал сынок слово, оглушил как обухом по голове. Спит, а ты – мучайся, думай, что такое произошло...
Лежал старик, прислушиваясь, как тихонько шмыгает носом жена. И когда только утро придет, – не дождешься.
Не спала и Варвара, дожидаясь прихода мужа. Было уже за полночь, когда он явился.
– Гера, а к нам Алеша приехал, – сообщила она.
– Что? Какой такой Гера? – передернуло его.
– Господи... Да как же мне тебя называть?.. Алексей приехал, брат.
– Это зачем?
– Не знаю... Приехал...
Лисогонов смотрел на жену, и каждое ее слово, каждое движение вызывало в нем теперь ненависть. Навязалась на его шею, спутала по рукам и ногам. Что с ней делать? Как быть? Как разжениться?..
– Ну-ка, ты... Развалилась коровой...
Лег с краю, повернувшись к ней спиной, и накипала, накипала в нем злоба. Братец приехал, – подумаешь, радость какая! Теперь все захотят на шею сесть, корми их, пои... Никого из порядочных людей нельзя в гости позвать. Кто это захочет в Дубиневку идти? Оскорблением сочтут для себя... Лошадь поставить – хорошей конюшни нет, а в старой эта брагинская кляча стоит, которой давно место на живодерне...
Высказал все это Варваре. Она заплакала.
– В чем же тут я виновата?..
– Повой еще!
Утром, когда Алексей еще спал, к Брагиным пришел квартальный городовой Тюрин.
– Имею честь доложить, что господин пристав требуют хозяина. Без особого промедления, значит.
Петр Степанович растерянно засуетился, не зная, что делать: идти ли скорей к приставу или постараться выведать что-нибудь от квартального.
– Может, чайку выпьешь чашечку?.. Пройдем, братец, сюда, не стесняйся...
Дрожащей рукой налил ему стакан водки, пододвинул наспех нарезанную колбасу, присел рядом с ним.
– За ваше здоровьице!..
И пока городовой морщился, отдувался, закусывал, Петр Степаныч не сводил с его лица глаз, словно стараясь прочитать на нем ожидаемое, пугающее своей неизвестностью. Тюрин знал, чего от него ждут. Вытер рукавом губы и, наклонившись к старику, прошептал:
– Разволновались господин пристав, а полицеймейстер с исправником в отлучке... Депешу вчера получили. Мне, по секрету сказать, за вашим сынком наблюдать велено. Куда выходить они будут, к ним ежели кто ходить, знакомства какие...
Зажал Тюрин полтинник в руке и по-своему постарался успокоить разволновавшего старика Брагина:
– Под надзором будет он тут. Особо-то не расстраивайтесь, я за ним услежу... Так что чайку попьете и часикам к девяти к господину приставу пожалуйте.
– Да... В семейку попал... – передернуло Лисогонова.
На столе кипел самовар, но никто пить чай не садился. Ждали, когда умоется Алексей. Поправляя рукой волосы, он вошел в столовую, улыбнулся:
– Вот и я.
Подошел к Лисогонову познакомиться, но тот отстранился и сунул за спину руки.
– Странно... – пожал Алексей плечами.
Садились Брагины за стол, как за поминальный обед, горестно вздыхали и старались не встречаться взглядами.
– Рассказывать, значит? – спросил Алексей. – Не серчайте только и не горюйте. Не так плохо все. Выслали меня – ну и выслали. Теперь не в диковину это.
– Да за что ж, Ленюшка? – всхлипнула мать.
– Погоди, – остановил ее старик. – Пускай как на духу все рассказывает.
– Мне еще хорошо, я вот здесь у вас за столом сижу, – говорил Алексей. – А вот товарищ был у меня... Вместе учились и в одной комнате жили... В тюрьму он попал. Ночью, когда пришли с обыском, все вверх дном перевернули... Хотя и не нашли ничего, а забрали его... Ну, и меня потом тоже допрашивали. «Знаком с ним?» – «Знаком, говорю, конечно, если вместе живем». – «Показывал он вам листки?» – «Нет». – «С кем еще дружил он?» – «Не знаю...» Ну, одним словом, за это вот нет да не знаю и предложили мне в двадцать четыре часа...
– А ты, Ленюшка, знал?..
– Что, мама?
– Что товарищ твой листками какими-то занимается?
– Знал, конечно.
– Сказать надо было, – очередной раз всхлипнула мать. – Все равно уж ему пропадать... Господи-батюшка... – прикрыла старуха дрожащие веки, и у нее побелели губы. Ведь могло так случиться, что и Ленюшка их тоже бы за решетку попал. А они бы тут думали, что он, на зависть здешним соседям, все на доктора учится. Ведь сегодня же встретятся люди, узнают, что приехал сынок. Как? Зачем? Почему?.. Что ответить?.. – Да что ж это, господи... Стыд-то какой...
– А позвольте полюбопытствовать, – вмешался Лисогонов. – Про какие же, собственно говоря, листки у вас спрашивали?
– Обыкновенные листки, из тетрадок, – уклончиво ответил Алексей. – Записи разные... Но дело совсем не в них. Для меня важно другое. Знаю теперь, зачем на свет родился. Цель увидел, а это такая радость, – ничто не сравнится с этим, – горячо заключил Алексей.
– Какая же радость, Алеша?
– Большая, – улыбался Алексей. – Знать, что можешь людям правильный путь указать.
– Вон что-о... – догадался старик. – Смутьянить?.. Отсюда за товарищем вслед?.. – расстегнул он ворот рубашки, чтобы легче было дышать.
– По-вашему – это смутьянить, а по-моему – пробуждать у людей сознание, что они – люди, а не скоты подъяремные. Крепостное право тридцать лет назад кончилось... Мне вчера со станции попутчик попался, рассказал, что тут на дятловском заводе творится. Вы, кажется, там приказчиком служите, господин Лисогонов?
– Так ты что же, порядки приехал менять?.. То-то, чай, Фома Кузьмич дрожмя сейчас дрожит... Ах ты ж батюшки! Алешка Брагин допрос ему учинять зачнет, к ответу потянет... Ты слышь-ка, Егор!..
– Рабочие сами изменят многое, добьются этого, – сказал Алексей.
– Вы, Алексей Петрович, хоть и в Петербурге учились, почти вовсе образованными стали, но очень даже удивительно от вас такие подлые слова слушать. С такими вашими мыслями незачем было в родительский дом являться, старикам своим сердце расстраивать... И, если угодно вам знать, то перед вами не приказчик, а управляющий заводом сидит, – с торжественностью в голосе объявил Лисогонов, сам удивившись, как у него гладко и складно лепились слова. Именно так и следует говорить управляющему.
– Встать прикажете? – усмехнулся Алексей.
Лисогонов в упор посмотрел на него.
– При вашем теперешнем мизерном положении с такой развалкой долго не насидеть.
– Чему же тебя, Леша, учили там? – сокрушалась мать.
– Жизни, мама. Какой она быть должна. Кое-где рабочие поняли свою силу, стали отпор им давать. Дальше – больше пойдет.
– Ну, до нас, слава богу, ваши художества не докатились, – поднялся Лисогонов, не желая больше участвовать в этом разговоре.
– Докатятся и сюда.
– Молчать, щенок! – ударил кулаком по столу Петр Степаныч. Испуганно звякнули чашки. – Растянуть бы сейчас... да как мальчишку, как раньше, бывало... Выучил сукина сына, а?.. Гимназию дал окончить. В Петербург послал... Вон он чему научился там... Что ты скажешь, Егор, а?..
Тот пожал плечами.
– Что ж тут сказать? Был я до этого один, а теперь... Вон она какая семейка! Радуйся, Георгий Иваныч, и веселись. Еще рот прибавлен.
– Меня можете не считать, – сказал Алексей. – Я вашего хлеба еще не ел и не стану есть.
У Петра Степаныча вздулись жилы на лбу.
– Да где ж ты свой-то добудешь?.. Как жить станешь, ежель не дармоедом?..
Лицо его побагровело.
– Другой бы – если уж случилась беда – сообща б попросил, как обдумать все, а ты что?.. Дерзишь-то ты что же?.. Перед кем свой гонор выказываешь?..
– Может, Алеша, прошение надобно написать? Мы сходим к отцу Анатолию. Он – знакомый нам хорошо, человек рассудительный, – вставила мать.
– Нет.
– Что нет?.. Не поможет?
– Не буду писать ничего. Не хочу.
– А жрать-то ты хочешь? – поднялся Петр Степаныч и, опираясь руками на стол, повторил: – Жрать-то хочешь?
– Нет, и жрать не хочу, – отодвинул Алексей нетронутую чашку чая.
Будто судорогой свело, перекосило лицо старика. Он захватил побольше воздуха и, указывая сыну на дверь, крикнул:
– Вон!..
– Ну, что ж... И уйду, – поднялся Алексей.
– За все... за все, значит?.. За все заботы мои?.. – хрипло выкрикивал старик.
– Сам же на дверь указываешь. Ну и уйду.
– Сей же минутой, чтоб духу не было, – затопал ногами старик.
Старуха обхватила руками голову и раскачивала ее из стороны в сторону, причитая и ахая. Варя, не проронившая за все утро ни слова, сидела по-прежнему молчаливая, потупив глаза.
– Ты понимаешь, понимаешь, Егор?.. Понимаешь?.. – искал Петр Степаныч поддержки у зятя.
Лисогонов отшвырнул котенка, подошедшего потереться о его ногу и ушел из дому. У калитки его поджидала какая-то старуха со своей дочерью.
– Не погневайся, господин Егор Иваныч, не обессудь горемычных, – поклонилась ему старуха. – В дверь войти не посмелились, дозволь туточка вашу милость обеспокоить...
