Текст книги "Набат"
Автор книги: Евгений Люфанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
Глава двадцать вторая
БУНТ НА КОЛЕНЯХ
– Весна, ребята. Теплынь, благодать, – подошел к отдыхавшим рабочим Дятлов. – Ну-ка, и я, что ль, присяду. Подвинься чуток, – присел он рядом с одним формовщиком на приваленную к стенке опоку.
Рабочие прервали разговоры и выжидающе смотрели на хозяина. Неспроста ведь подсел.
– Да-а, весна, говорю, – повторил он, расстегивая крючки поддевки. – Зиму, бог дал, пережили, а теперь и совсем полегчает... Надумал я, ребята, сразу после святой свои заводские казармы ставить. Чем вам втридорога за квартиры платить, у меня жилье вам будет бесплатное. Шпалерами все оклеем, полы выкрасим, чистота чтоб была. Для холостых – отдельно, для семейных – отдельно. Вот как! На летнюю пору расценки набавлю, не меньше как по восемь, а то и по десять целковых получать станете. Летом, так сказать, годовщину будем справлять, тут каждому от меня особо подарки, конечно...
– Штрафы тоже надбавишь? – выкрикнул кто-то из сидевших поодаль.
Дятлов вздохнул.
– Без штрафов, дружки, вы бы и не выучились ничему. Так бы шатай-валяй дело у нас и шло. А штраф – он для порядка, в том его назначенье, чтобы вам можно было и внимательность и усердие свое проявить. Но не про то речь сейчас. У меня желание вашу жизнь облегчить.
– Да это мы знаем. Речи твои что мед, только дела – как полынь, – опять выкрикнул тот же голос.
– У кого это язык во рту не вмещается? А ну, покажись, чего за другими спинами прятаться, если храбрый такой, – слегка повысил голос Дятлов.
– А чего тут прятаться? Вот он я, погляди, – поднялся во весь рост долговязый и сухопарый коперщик Мыльников. На его пропыленном, заросшем серой щетиной лице была усмешка и озорно поблескивали глаза. – Конец твоим благостям, хозяин, подходит. Премного довольны всем, не чаем, как вызволиться, – с открытой издевкой говорил он. – Скоро весь твои завод опустеет. Отвальное нам припасай.
– И далече отвалишься ты? – спросил Дятлов.
– Пути не заказаны, – весело ответил коперщик. – Ты по восемь целковых еще только сулишь, а мы знаем, где по двенадцать да по пятнадцать дают уже. Разницу понимай. Новые заводы, как грибы после дождика, выросли.
– Ждут там тебя?
– Обязательно, – нахально скалил зубы Мыльников. – Поищи теперь кого подурней, а мы ума набрались.
– Ой, не стращай. Не дай бог, заикаться начну, – похохотал Дятлов. – Что-то, как я вспоминаю, ты по осени другим голосом пел, Христом-богом молил, чтобы взял тебя.
– Должно, с кем другим спутал, а я слезы не лил.
– Ожил воробей, хорохорится, – крутнул головой Дятлов и потом раздумчиво, как бы себе самому: – Всегда так бывает, что добро забывается. Но не злобливый я. А тебя, говорливый, – поднял он глаза на коперщика, – пускай за меня все другие осудят.
Пошептались о чем-то рабочие, сидевшие на пригреве, и от них отделился пожилой сутулый обрубщик Бодягин. Подошел к Дятлову, поклонился ему.
– Что, отец?
– Господин хозяин, Фома Кузьмич... Мы вот... В мыслях не держим, чтобы обидеть тебя... С сынком тут работаю, с Федькой...
– С каким Федькой?
– А вон, с краю сидит, конопатый, – указал Бодягин на парня, лицо которого было сплошь у сеяно золотистыми веснушками. – Работаем мы с ним у тебя с самого спервоначала, а теперь до дому вот как приспичило позарез! – полоснул себя Бодягин пальцем по горлу. – Пахота близится, а в деревне, опричь старухи, никого больше нет. Дозволь, батюшка, нам с Федькой завтрашним днем в расчет уйти, а с покрова мы опять твои будем.
Подходили другие рабочие, на разные лады повторяли слова старика Бодягина, просили, чтобы хозяин рассчитал их, не дожидаясь пасхального дня.
– С неустойкой, значит, хотите? – свел Дятлов брови.
– С какой неустойкой? Зачем?..
– По договору сказано, чтоб до пасхи.
– Так ведь паска-то через пять ден. Невелик срок остался. А у мужика, сам ты знаешь, день год кормит. Не запоздать бы нам. Пахать, сеять надо...
– Ладно, – поднялся Дятлов. – Завтра будем обо всем говорить.
– До завтра потерпим, конечно, – соглашались рабочие.
В сумерках дятловский рысак остановился перед домом пристава Полуянова.
– Фома Кузьмич?! – не столько обрадовался, сколько удивился пристав, по тут же поспешил раздвинуть губы в будто бы очень приятной улыбке. – Милости прошу, дорогой...
– Не в гости, не в гости, Ардальон Поликарпыч. По делу, – предупреждал его суетливость Дятлов. – По весьма важному и срочному делу.
– Все равно, дорогой мой... Прошу, – распахивал пристав перед ним двери в комнаты.
Дело было серьезное. Пристав внимательно слушал своего гостя, всплескивал руками и возмущался распущенностью неблагодарных рабочих, топорщил усы и сдвигал клочковатые брови.
– Ну, не подлецы ли они после этого, а?! Да их, чертей, надо... Как это можно – работали все время, работали, и вдруг – уходить! Это еще что за новости?.. Не допустим никаких беспорядков. Смею заверить вас.
Плохо спал в эту ночь Дятлов. Одолевали беспокойные сны. Снилось ему, что, громко понукая своих заморенных клячонок, мужики перепахивают литейный цех и у них из-под сох на стороны отваливаются заформованные опоки, а в вагранке бабы варят кашу-сливуху. Будто разливают литейщики горячий чугун, опоки дымятся, гулко ухают, ночная смена разнимает их и из пережженной земли одна за другой поднимаются головы рабочих. Будто старик Бодягин, тряся бороденкой, шевелит тяжелыми чугунными губами, и они глухо звенят.
«Дозволь, батюшка, нам с Федькой завтрашним днем в расчет уйти...»
Разрастается голова старика, ширится рот, и из него вырывается пламя, как из завалочного окна вагранки. Дятлов пятится, топчет ногами головы рабочих, выступающие из разнятых опок. Головы жгут ступни ног, Дятлову душно, в цехе густой чад от пережженной земли, и Фома, раскрыв глаза, хрипло кричит:
– Квасу мне!.. Софрониха, квасу!..
Ступни ног уперлись в горячую печку-голландку, потому и приснились такие жаркие сны. Дятлов опустил ноги на пол, ощущая приятный холодок от крашеных половиц. «На дворе теплынь, а они по-зимнему печку калят. Черт бы их всех побрал!»
За окнами ночь, тишина. Фома Кузьмич сидит, прихлебывая квас, и думы, думы в его голове. Заказов для завода много, только успевай выполнять. За две сотенные бумажки начальник тяги Илларион Феоктистович Решетов постарался, чтобы с железной дорогой еще один контракт можно было заключить. Не только в цехе, в летнюю пору и во дворе можно формовку вести, были бы только рабочие руки. Медноплавильную печь советует Решетов ставить, и заказ на отливки из меди хоть сейчас получай. К литейному цеху пристройку надобно сделать и от завода до станции железнодорожную колею проложить. Тогда еще шире развернуть дело можно. Не на подводах возить, а прямо вагонами все подавать. Продержаться бы еще одному голодному году – и осуществились бы эти замыслы. Все только в рабочих людей упирается. Вновь набранным придется намного дороже платить, да еще неизвестно, какую «заразу» они с собой принесут. Надо малолетних на завод набирать. До этого в них нужды не было, потому что и взрослые мужики недорого обходились, а теперь вон какую цену себе набивают!
– Помоги, господи, – размашисто перекрестился он, собираясь ехать на завод.
Пристав Полуянов и трое городовых были уже в конторе. Городовые сидели в коридоре, а пристав – в кабинете заводчика. Широко жестикулируя, он говорил Лисогонову:
– Вы понимаете, Георгий Иваныч, как раньше все было... Идет, скажем, мужик по барской земле, так он ногу старается осторожно, легонько поставить. На цыпочках он идет... А теперь?.. Забыто все: послушание, почитание, уважение, преклонение – решительно все. Это же черт знает что!.. Сам хозяин говорит подлецу, чтобы оставался работать, а он нос дерет. Вы понимаете, Георгий Иваныч?..
Георгий Иванович понимал. Разделял те же взгляды на мужиков, что и пристав. Ему такая вольность тоже не нравилась.
– Ну, мы с ними сегодня поговорим... И это вы правильно подсказали, чтобы новый договор нынче же составлять. Исключительно правильно... А вот и Фома Кузьмич!.. – поднялся пристав, увидев в дверях Дятлова.
Поздоровались. Полуянов не преминул справиться о самочувствии Фомы Кузьмича и остался доволен, узнав, что тот не жалуется ни на что.
– Вот и отлично... Кстати, Фома Кузьмич, я нарядил дюжину конных... Вот-вот должны появиться.
Дятлов благодарно кивнул.
– Распорядись, Егор, чтобы Бодягина-старика сюда, – сказал Лисогонову.
И через несколько минут обрубщик Бодягин в сопровождении управляющего переступил порог хозяйского кабинета. Комкая шапку в руках, с недоумением смотрел на пристава, барабанившего по столу пальцами, и на городовых, стоявших у двери.
– Ну, отец, говори, – удобнее повернулся в своем кресле Дятлов.
– Что уставился? Никогда полицию не видал? – прикрикнул пристав. – Как стоишь, обормот?.. Руки по швам!
– Виноват. Не приучен. Не довелось в муштре быть, – неловко переминаясь с ноги на ногу, ответил обрубщик.
– Что надумал? – спросил Дятлов.
– Что же, Фома Кузьмич, – перевел на него Бодягин глаза. – Наша дума известная. Отпустить просимся.
– Не нравится у меня, значит?
– Зачем?.. Никто не говорит. Очень даже довольны, а только...
– Выбирай, рассусоливать долго нечего: либо оставайся на лето... Вот при его высокоблагородии господине приставе говорю, либо придется тебе неустойку платить, как ушедшему раньше срока.
– Что ж поделаешь, – коротко развел Бодягин руками: – Сталоть, до самой паски отработаем, коли раньше нельзя. Пускай будет так, по уговору, по-честному. Четыре дня только ведь...
– Но помни, – продолжал Дятлов, – если уйдешь, на зиму не возьму. Я такой человек: сказал – сделал.
– Мы понимаем, конечно...
– Ну? – в упор смотрел на Бодягина Дятлов.
– Сделай милость, Фома Кузьмич, отпусти. Одна старуха дома, не справится. Отпусти, Фома Кузьмич...
– С неустойкой?
– Как хошь, отпусти только... Старуха одна... А неустойку возьмешь – грех на твою душу ляжет. Мы ведь и без того обездолены.
Старик Бодягин стоял в заводской конторе. Губы у него вздрагивали, руки комкали старую облезлую шапку.
– Сына оставишь? – угрюмо спросил Дятлов.
– Вместе уйдем.
– Ну черт с тобой! Рассчитай, Егор, сколько им обоим придется.
Лисогонов подсчитал: талонами взято на полтора рубля, штрафов – на два. Причиталось Бодягину с сыном за месяц четыре рубля.
– Вычти их в неустойку, – приказал Дятлов. – Выкинь ему паспорта.
– Фома Кузьмич... Господин хозяин... – шагнул вперед Бодягин. – Да как же так?.. Ведь они наши, кровные...
– А ты ко мне пожаловаться приди, я тебе покажу как, – пригрозил ему пристав. – В холодной еще не сидел? Сказано – значит, все. Пошел вой, дурак!
Из конторы надо было пройти по коридору, потом спуститься со второго этажа по лестнице, миновать большую нижнюю комнату, где выставлены образцы изделий завода – малые и большие, гладкие и узорчатые кресты, прислоненные к стенке надмогильные плиты, звенья чугунных оград с насаженными на них головами ангелочков. В одном углу веером раскинуты на полу сковородки, вьюшки и утюги, в другом – вагонные буксы, корпуса вентилей, балансиры, подшипники. За этим складом заводских образцов – небольшие сени, и уже из них был выход на крыльцо и во двор.
Долгим и тяжким показался старику Бодягину этот обратный путь. С трудом передвигал он очугуневшие ноги. В окно против лестницы виднелся огороженный забором заводской двор, а за тем забором – дорога, по которой в последний раз пойдет он со своим Федькой. Приходили на завод нищими – нищими и уйдут. Даже хлеба не на что купить на дорогу. А дома в деревне разор. Федьке придется сразу же снова куда-нибудь на заработки уходить. Отобрали, отняли последнее, заработанное. К кому пойдешь с жалобой?.. Пахать надо, сеять. А чем засевать? Силу где взять, чтобы опять работать от зари до зари?.. Когда вместе с Федькой поступал на завод, думал, что кончены черные дни, а они опять подошли. Только силу завод отнял, а взамен ничего не дал, обездолил совсем... А может, отказаться уже от земли? Прибавку обещает хозяин, казармы... Забрать тогда из деревни старуху. Вернуться к хозяину, поклониться, прощения попросить и отдать ему паспорта?.. Трудную зиму сумели тут пережить, когда расценки были намного сбавлены, а теперь вон сколько денег-то обещает. Целых десять рублей!.. Опять же и к теплу дни идут. Можно за ночевку на нарах не платить, а на эти деньги хлебца еще прикупать. А ночью хоть в цехе переспать. Спали же, когда оставались долги отрабатывать.
Все сходилось к тому, что надо вернуться к хозяину и, пока не поздно, склонить перед ним повинную голову. Тогда и четыре рубля не пропадут. Надо бы повернуть назад, а ноги не слушались и уводили все дальше от хозяйского кабинета. Куда дальше идти?..
Как только старика Бодягина позвали к хозяину, рабочие, намеревавшиеся тоже уходить по своим селам и деревням, побросали работу и решили идти в контору.
– Хозяин вчера сказывал, что нынче все с нами решит. Бодягина отпустит, а нам чего ждать?..
– Дядь Антон...
– Филька, Семен!.. Скорей вы!.. Расчет хозяин будет давать...
Но приказчик Степан Минаков преградил им дорогу.
– Кто звал?.. Куда?.. А ну, осади!..
– Сюда, что ль, хозяин выйдет?.. Ну, будем ждать, все одно... Да ты не пхайся, будто уж посидеть на приступке нельзя...
– Нельзя, да... Сказано, что не велено, – и все тут. Ты на приступку, другой...
– Чудно!.. Аль проломится под нами она?
– У хозяина деньги в конторе, а вы...
– Что ж из того, что деньги?.. Уворуем мы, что ли, их?.. Сказал тоже...
Этот спор прервал цокот лошадей, подскакавших к заводским воротам.
– Эй, отворяй!.. Кто там?!
Сторож Ефрем кинулся к воротам, распахнул их, и во двор въехал наряд конных стражников. Старший из них, рыжеусый урядник, быстро спешился и, кинув поводья одному из стражников, торопливо направился в контору. Рабочие посторонились, давая ему дорогу, приказчик услужливо раскрыл дверь.
Урядник столкнулся в дверях с выходившим из конторы Бодягиным, и, увидев его, позабыв о прибывших конниках, рабочие снова подались ближе к крыльцу, наперебой спрашивали обрубщика:
– Ну, чего?.. Высвободился?.. Рассчитался, Федот?.. Про нас что сказал?..
Никого не видел, не замечал Бодягин, руки его все еще комкали шапку, которую позабыл надеть.
– Четыре рубля... Четыре... – повторял он.
– Четыре?.. Не густо он тебе отвалил... Слышь, ребята, четыре рубля старик получил.
– А почему только четыре?.. Он ведь с Федькой вдвоем...
– Паспорта отдали?
– Да вон, с шапкой их держит...
– Федот! Не живой, что ли, ты? Растолкуй.
Окруженный рабочими, Федот Бодягин остановился, посмотрел на них и, уловив последние слова, глухо проговорил:
– Не живой.
Кое-как растолковал, что заработанные им и сыном четыре рубля хозяин взял в неустойку.
– В какую неустойку?.. Чего-то ты мелешь, Федот!..
– Обалдел, что ли?..
И то, чего не мог разъяснить рабочим старик обрубщик, вскоре разъяснил сам хозяин. Он появился на крыльце, сопровождаемый своим управляющим, приставом и городовыми. Урядник, вышедший вслед за ними, перемахнул через перила крыльца, вскочил на лошадь и загарцевал на ней, оттесняя рабочих в сторону.
– Ну-ка, Минаков, сзывай всех, нечего в прятки играть, – распорядился Дятлов, и Минаков побежал исполнять приказание.
Рабочие, не собиравшиеся покидать завод, были заняты обычными своими делами и не особенно интересовались, чем окончатся разговоры хозяина с теми, кто решил брать расчет. Но появление на заводском дворе конных стражников и городовых взбудоражило всех.
– Полиция-то зачем?.. Что-то, ребята, похоже, дело не чистое...
На окрики десятников не обращали внимания, да они и сами были озадачены не меньше других.
– Что бы это все значило?..
Люди сгрудились у двери, наблюдая, что происходит во дворе, и как раз в это время прибежал Минаков сзывать всех.
Двор перед конторой был запружен людьми. Конная стража и городовые следили, чтобы рабочие держались в некотором отдалении от конторы и никто из них к крыльцу близко не подходил. И когда порядок был наведен, Дятлов объявил притихшим рабочим:
– Которые уходить собрались – в сторону, к проходной, вон туда, – указал на свободную часть двора. – Там и паспорта свои получать будете. Кто остается – на месте держитесь. Нынче летний уговор подписывать станем. С повышенными, значит, расценками. И каждому, кто останется, по рублю наградных. При его благородии господине приставе говорю...
– На паску, гляди, целоваться станет, не побрезгует...
– Не говори...
– Слухать, что говорят! – крикнул урядник, поднявшись на стременах. – И погоди чхать... Нашел время!.. – метнул он строгий взгляд на чихнувшего шишельника Спиридона Самосеева. – Не видишь, хозяин говорит?.. Охламон бородатый!..
Дятлов кашлянул и продолжал:
– Уходящим заранее говорю: денег не жди. В неустойку пойдут, потому как уговор у нас был до пасхи, а вы нынче, до срока, уйдете...
Рабочие заволновались.
– Почему до срока? Мы до паски и отработаем...
– Обманом живешь?.. До конца хочешь кровь пить?..
– Гляди не лопни, хозяин...
– Заработанное отдай... Ты и так нас...
– По какому закону это? Полиция, ты чего глядишь?.. – искали люди защиты, и полиция откликнулась им.
Свисток пристава заливистой трелью разнесся по заводскому двору и перекрыл разноголосые выкрики. А следом за свистком прогремел голос Полуянова:
– Никаких разговоров!.. Перестреляю, как сук-киных сынов, и в ответе не буду... Бунтовать вздумали?! Да я вас...
– Приютил, пригрел, называется... Голодающих приютил, – укоризненно покачивая головой, сокрушался Дятлов. – Заместо благодарности-то...
Лошади стражников напирали на людей. Городовые лязгали шашками, грозя вынуть их из ножен, отталкивали норовивших продвинуться ближе к крыльцу. Пристав командовал:
– Кто с завода уходит – в сторону, куда было указано. До трех считаю. Ра-а-аз...
Чуть ли не половина рабочих передвинулась к проходной. Дятлов с тревожной ненавистью смотрел на них.
– Афонька!.. Терешка... Терешка Поспеев, сюда! – звал Мыльников колебавшихся дружков. – Такой хомут везде найдем. Хуже не будет.
– Тюрин! – крикнул пристав квартальному. – Приметь этого долговязого. Еще слово скажет – в участок его.
– Папань... – тронул отца за плечо Федька Бодягин. – Как будем, папань?.. Антон с Ильей остаются, а Зиновий с большим Ванькой уходят. И меньшой с ними тоже... Как нам-то, папань?..
«Четыре рубля... – неотрывно думал о деньгах старик. – Получишь их, будет подспорье. А где Федька и когда заработает столько?.. Да если к ним еще рубль наградных, как хозяин сказал...»
– Фома Кузьмич, милостивец... Наполовину одумался я, – стараясь протиснуться вперед, сдавленным голосом проговорил Федот Бодягин. – Дозволь с повиненьем к тебе...
– Чего он бормочет там? – спросил Дятлов Лисогонова, но тот объяснить не мог, не расслышал.
– Повиниться дозволь, – выкрикнул старик Бодягин.
– Ну-ка, пропустите его.
Бодягин вывернулся из-под морды лошади стражника и – то ли споткнулся, то ли намеренно припал на колени, да так и остался перед крыльцом.
– Фома Кузьмич... господин... Федька пожилистей меня, старика. Пускай он останется. Прими его паспорт назад.
Стоявший неподалеку Минаков взял протянутый Бодягиным паспорт и передал Дятлову.
– А сам?
– А сам на деревню подамся. Старуха одна...
Дятлов махнул на него рукой, отвернулся.
– Четыре рубля, господин хозяин, дозволь получить.
– Какие рубли? Сказано было: кто уходит, с того в неустойку...
– Дак Федьку-то я оставляю...
– Значит, за тебя в неустойку пойдут, – раздраженно ответил Дятлов.
– Как же так?.. И рубли чтоб... и Федьку? – развел Бодягин руками. – Нет, это зачем же тогда?..
– Спровадьте его, – сказал Дятлов.
Минаков подскочил к старику.
– Ну-ка, ты!..
– Не тронь! – отмахнулся от него Бодягин и, приваливаясь набок к земле, старался крепче удержаться на месте. – Нельзя так, хозяин, чтоб и деньги и Федьку... Тогда паспорт назад давай... Не оставлю так Федьку, нет! – выкрикивал он.
– Бунтовать? – побагровел пристав. – Взять его!
– Папань, не надоть... папань... – выкрикивал Федька, пробиваясь к отцу.
Он оттолкнул квартального Тюрина и старался оторвать отца от соскочившего с лошади стражника. Старик тоже отбивался и придушенно кричал:
– Не дам Федьку, не дам!..
Стражники волочили его по земле, а вместе с ним – и вцепившегося в отца Федьку. Тогда подбежавший квартальный Тюрин схватил парня за шиворот и отбросил в сторону. Федька упал под ноги лошади, на которой урядник удерживал волновавшихся рабочих. Кто-то из них замахнулся на лошадь, налезавшую на людей, и она, рывком подавшись назад, ударила копытом Федьку по голове.
– Да что ж это делается?!
– Тимофей, чего ж мы стоим? – дернул Прохор Тишин Воскобойникова за рукав и сам рванулся вперед.
Но Тимофей удержал его.
– Смотри да запоминай все.
Воскобойникова тоже трясло, как в лихорадке, но он понимал, что сейчас любые слова, сказанные в осуждение действий заводчика, будут расценены полицией как бунтовство. Да и среди самих рабочих разброд. Одни собрались уходить, и им уже на все наплевать, а другие верят в благие посулы хозяина.
В эту минуту другие рабочие успели подбежать к Федьке Бодягину и подняли его. Одна сторона Федькиного лица пламенела, залитая кровью, а другая покрывалась мертвенной белизной, и на ней гасли веснушки.
Протарахтела телега, и на нее положили Федьку. Квартальный Тюрин примостился сбоку на грядке, приказал возчику гнать быстрее.
– Федька!.. Федька!.. – вырывался из рук стражника старик Бодягин и сумел-таки вырваться.
Потеряв шапку, он бежал за телегой и все кричал:
– Федька!.. Федька!..
А телега, громыхая по булыжной мостовой, быстро удалялась от него.
