Текст книги "Набат"
Автор книги: Евгений Люфанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
Глава семнадцатая
НОВЫЙ МАСТЕР
Два раза в неделю после обеденного перерыва в литейном цеху вывешивались объявления.
Для дневной смены:
Сегодня работать до полуночи.
Для ночной:
Сегодня работать до полдня.
Придя к началу работы, никто из рабочих не знал, когда придется уйти с завода.
Объявления могли появиться в любой час.
– Опять на эту неделю приходится больше дён, чем у бога...
– Опять отработка...
Злой насмешкой гудел гудок, извещавший о конце смены. Он напоминал о том, что работать оставалось еще пять часов.
Вместо Шестова в литейном цехе появился новый мастер – Никифор Платоныч Насонов. Хмурый, неразговорчивый, он переходил от одного формовщика к другому, наблюдая за работой. Стоял подолгу, посасывая никогда не затухавшую трубку, никому замечаний не делал, никого не корил и не хвалил.
– Спиной чувствуешь, как он глазами тебя сверлит. Шестов шумлив сильно был, а этот – вовсе молчун.
– Погоди, разинет глотку и он.
С каждым днем становясь все угрюмее, мастер продолжал свои молчаливые наблюдения за работой формовщиков, а те в свою очередь настороженно следили за ним, умолкая, когда он подходил. Кое-кто пробовал заговорить с ним о чем-нибудь по работе, а он, будто не слыша, даже не поворачивал головы и отходил прочь.
– Немой, что ли? – недоумевали рабочие. – Либо глухой?
Прошло несколько дней, и однажды, незадолго до конца смены, постояв около Воскобойникова, формовавшего тендерные буксы, молчун мастер сказал:
– Долго мне ждать-то?..
– Чего? – поднял на него глаза Воскобойников.
Мастер еще больше нахмурился, сильнее засопел трубкой.
– Ждать, говорю, долго буду? – повысил он голос.
– Не пойму, – пожал Воскобойников плечами, действительно не понимая, о чем тот говорил.
Тогда мастер ожесточенно сплюнул и, отходя, проворчал:
– Бестолочь, а не люди...
Вскоре после этого один из десятников собрал около себя группу формовщиков и с укором сказал:
– Обижается Никифор Платоныч... Негоже, ребята, так... Неужто ни у кого догадки нет пригласить его?
Некоторые приняли замечание десятника с большим воодушевлением – самим не терпелось побывать в «Лисабоне». Остальные хотя и поморщились, – обошлись бы завтра и без трактира, – но надо, чтобы мастер видел их там. Но гривенником, конечно, не обойдешься. Не будешь сидеть и смотреть, как он станет опрокидывать стопку за стопкой, поневоле соблазн возьмет.
– Никифор Платоныч, дозвольте нонче вас на угощение пригласить, – в день получки подошли к нему трое формовщиков.
– Это какое угощенье еще? – насупился мастер.
– В «Лисабон». Для знакомства.
– Ознакомимся и без этого.
– Дак... Никифор Платоныч... Со всей душой мы, потому как вы внове у нас... Вот и значит… желательно...
И так и сяк упрашивали мастера, а он все отказывался. Даже слушать ничего не хотел, порываясь уйти, но его удерживали, просили наперебой. И пришлось-таки мастеру внять настойчивым просьбам.
– Ну... так уж и быть... Для начала...
Лиха беда начало. Понравилось мастеру хлебосольство рабочих. Вместо полчасика до полуночи пробыл он в «Лисабоне».
– Недопить – хуже, чем перепить, – убежденно говорил он, и знатоки в этом дружно поддерживали его.
А в следующую субботу мастер уже сам подсказал своим подопечным:
– В «Лисабон», что ли?..
У Никифора Платоныча замашки оказались широкие. Любил он, когда посуде на столе было тесно. Что-нибудь выпьет, другим чем-нибудь запьет, третье – прихлебнет да что-нибудь еще потом и пригубит. Это вот хорошо холодненьким закусить, а вот это – горяченьким; под одну рюмку – посолонее да поострее, а под другую – пожирнее да помясистее. Говорить за столом ему приходилось мало, потому что язык все время занят был на подхвате поднесенного – то на вилке, то на ложке, то в рюмке, а то в стаканчике. Вот уж к кому действительно аппетит приходил во время еды! Словно на целую неделю старался Никифор Платоныч насытиться, пользуясь даровым угощением. Прислуживал ему сам Шибаков, подсказывая то один заказ, то другой.
Известно: хотя и горько вино, а обнесут – того горчее станет. Пришлось по стакану поднести и десятникам. Как и мастеру, им это тоже понравилось, и в следующую получку они, узнав, что рабочие снова пойдут с мастером в «Лисабон», не отходили от него ни на шаг. Поведут его – про них не забудут.
– Это что же? Повинность новая нам? Вон у мастера утроба какая! Стаканом водки да хвостом селедки не ублажишь, а тут еще и десятники... На них, что ли, работаем?.. Надо острастку дать... – говорили формовщики.
Старался, усердствовал Квашнин, чтобы и мастер заметил его и другие десятники видели, как, не хуже их, умеет он управляться. Хотелось скорее и прочнее утвердиться в новой должности хотя и маленького, но все же начальника. Искал повода наложить на кого-нибудь штраф. Первый штраф, записанный им! Это ли не событие в его пришибленной жизни?! До этого все, кому не лень, могли измываться над ним, – теперь есть над кем поизмываться ему. Злой радостью и бессмысленной местью горячило новому десятнику сердце.
У барабана, прикрыв глаза и сжав руками виски, сидел Прохор Тишин. От непрестанного грохота у него болела голова, будто ее, вместе с отливкой, тоже колотило о железные стенки.
– Ты что ж это, спать на работе вздумал?! – тряхнул его за плечо подкравшийся Квашнин.
Прохор вскочил и, превозмогая головную боль, широко раскрытыми глазами смотрел на нового десятника, а тот стоял, раскрасневшись и громко сопя.
– С управляющим не разговаривал, а?.. Он тебе покажет, как спать... Работать не хочешь? – тряс его Квашнин, а потом оттолкнул на груду обработанной барабаном отливки.
Прохор схватил молоток, которым время от времени открывал крышку барабана. Первой мыслью было – размозжить десятнику голову, но хорошо, что эта мысль промелькнула, не задержавшись. Больно дешево погубить себя из-за одного хозяйского холуя. И он отшвырнул молоток.
От глаза Квашнина это не ускользнуло. В упор приблизившись к Тишину, зло усмехнулся:
– Горяч, посмотрю... Только я с тебя этот пыл сгоню живо... Моли бога, что рублевым штрафом нынче отделаешься, а завтра особо за тобой погляжу.
И, забрав молоток, Квашнин прикинул его на руке, словно определяя на вес.
– Придется мастеру показать, чем играешься.
Выходя из обрубной, подумал: «Может, зазря настращал парня?.. Устал, поди... Все устали... – Но тут же озлобленно отогнал эту жалость. – А меня не зазря стращали всю жизнь?.. Не зазря?..» – И задышал отрывисто, запаленно.
Вышел во двор, где его опахнуло холодом. В стороне тускло светился подвешенный у копра фонарь, и послышалось, как гулко ударила сорвавшаяся вниз «баба». Квашнин поежился и от холода и от воспоминаний о том, что еще недавно торчал там у копра, на морозе, накручивая ворот лебедки, и заторопился к теплу литейного цеха.
– Вот, господин мастер, извольте взглянуть, чем обрубщик на меня замахнулся, – с обидой в голосе показал Квашнин молоток.
– Ну так что из того? – пренебрежительно взглянул мастер.
– Я ему замечание сделал, а он...
Мастер снова посмотрел на молоток, потом перевел глаза на новичка-десятника и неожиданно ткнул его кулаком в лицо. У Квашнина потянулась из носа кровь.
– Дурак, – небрежно сказал мастер. – Жаловаться будешь ходить? Учить тебя надо?.. Ну, так учись, как самому расправляться, – и еще сильнее ударил его.
Управляющий Георгий Иванович Лисогонов ввел новый порядок: когда он входил в цех, каждый рабочий должен был, прервав работу, стоя встречать его. Прошел управляющий – продолжай свое дело. Занятые работой формовщики стояли – кто спиной, кто боком к двери. Георгий Иванович остановился около рабочего, заглаживавшего «карасином» оттиск модели.
– Фролка... Фрол... – шептали ему с разных сторон. – Оглянись.
– Чего?.. Где?.. – не понимал тот.
А когда оглянулся, управляющий проходил уже дальше. За непочтительность – штраф. То ли работай, то ли следи, кто войдет...
...Заливали в опоки чугун. Рабочие несли ковши осторожно: того и гляди, ноги себе обожгут, а мастер подгонял окриками:
– Живо чтоб!.. Одна нога здесь, а другая – там... Потянулись, как нищие...
Три формовщика стояли в заднем ряду уже залитых опок и тихо сговаривались.
– Ни хозяина, ни Егорки нет... Проучить можно здорово...
– Сладим. Ничего, что бугай. Обработаем...
Двое вышли из цеха, а третий остался настороже.
Последние кровянистые капли загустевшего чугуна опали с ваграночного желоба. Вагранщик забил лётку глиняной пробкой, вытер рукавом пот со лба.
– Все:– облегченно выдохнул мастер. – Подожди, вместе домой пойдем, – кивнул одному из десятников.
Литейный цех имел в разных концах по двери. Одна вела на передний двор, ближе к конторе; другая – на задний, где копер и складские навесы. Через эту же дверь рабочие бегали по нужде к свалке шлака и других заводских отходов. В тамбур, пристроенный к зиме для тепла, вышел мастер и хотел открыть наружную дверь, как вдруг стоявший до этого настороже формовщик сзади налетел на него и тряпичным кляпом заткнул ему рот. Мигом подскочили еще двое, и не успел мастер опомниться, как его, опутанного веревками, совали в большой рогожный куль. У двери стояла заранее подготовленная тачка. Формовщики взвалили на нее шестипудовый груз, и затарахтела тачка по дороге на свалку. Выбрав место, где погрязнее, рабочие вывалили куль из тачки, откатили ее в сторону и, обогнув корпус литейного цеха, вышли на передний двор.
– Эй, Ефрем! – крикнул один из них сторожу проходной. – На заднем дворе, на свалке, то ли медведь, то ли черт барахтается.
– Сам ты, должно, черт, дурак! – отозвался Ефрем.
– Верное слово. Сходи посмотри.
Ворочается что-то большое, темное на запорошенной снегом свалке. Люди стояли поодаль, тараща удивленные глаза. Присмотрелись получше – ворочается и кряхтит рогожный куль, перекатываясь с боку на бок.
– Стой! Молчи! – скомандовал Ефрем.
В тишине, возникшей на минуту, из куля явственно послышался стон, похожий на человеческий. Сторож Ефрем развязал стянутый хохлом верх и ахнул от изумления. Черней черного вылезал из рогожи Никифор Платоныч Насонов.
– Ха!.. Го!.. Уль-лю-лю!.. Фьи-ить!.. – гоготали, свистели люди, пока мастер Никифор Платоныч Насонов при помощи Ефрема выпутывался из веревок и потом, прикрывшись рукой, в сопровождении того же Ефрема шел к конторе.
Этой ночью нетерпеливый стук в окно разбудил Тимофея Воскобойникова. Он поднялся, пригляделся – Прохор Тишин.
«Что-то случилось...» – тревожно подумал Воскобойников и пошел открывать дверь.
– Ну, Тимофей, кончай свою барскую жизнь, все проспишь, – входя, в комнату, сказал Прохор. – Пока мы исподволь да с опасками станем готовиться, люди без нас с кем надо сумеют расправиться.
И рассказал обо всем, что произошло на заводе.
– Медведь, значит, забрел?.. – смеялся Воскобойников, и снова, в который уже раз, принимался смеяться Тишин. – Кто же это так с мастером учудил?
– И не один, должно. Один бы не справился.
– Должно, какие-нибудь из бывалых ребят. Кое-где на заводах такие штуки проделывали. Молодцы! – хвалил Воскобойников. – Прав ты, Прошка, проспать можно все. Надо безотрывно с рабочими быть. Такой случай упущен, ай-яй... – досадовал он. – Многое можно было бы в открытую людям сказать... Да ведь думал, на своем примере сумею показать, что перед хозяином можно не раболепствовать, – рассуждал Воскобойников вслух. – Не за тот конец ухватился. Ну, ладно. Исправим эту оплошность.
Утром мастер Насонов в цех не явился. Зная, что хозяин приезжает на завод, когда уже совсем ободняет, тогда пришел в контору и Никифор Платоныч.
Дятлов и управляющий были уже осведомлены о ночном происшествии. Уговаривали Насонова наплевать на все, но он больше работать не соглашался. Чудом считал, что остался живым. Когда в темном тамбуре накинулись на него, думал, тут же убьют. Когда связали, в куль сунули и покатили на тачке, думал, к проруби его повезли. Чего доброго, еще в вагранку бросят. Этого, что ли, ждать?
Зарок себе Никифор Платоныч дал обходить завод стороной.
В обеденный перерыв управляющий призвал к себе Квашнина, чтобы выведать от него, кто так расправился с мастером, но Квашнин не знал.
– Что рабочие говорят?
– Говорили, Георгий Иваныч, что трудно жить, ребятишек, мол, нечем кормить.
– Кто говорил?
– Лохматый такой... А рыжий – вдобавку к тому: отощали, дескать, совсем.
– Кто говорил? – повторил Лисогонов.
– Вот эти, Георгий Иваныч... Лохматый да рыжий.
– Мало ли лохматых да рыжих! Фамилии называй.
– Не могу знать, потому как не ознакомившись с ними... День лишь всего.
– Смотри, Квашнин, – погрозил ему Лисогонов. – Хитрить тебе со мной не придется.
– Без всякой хитрости, господин Георгий Иваныч. Как на духу.
– Еще что можешь сказать?
Подумал-подумал Квашнин и развел руками:
– Будто больше и нечего.
И про молоток Прохора Тишина решил умолчать.
Взяв на всякий случай сопровождающими приказчика Минакова и сторожа, управляющий после обеденного перерыва вошел с ними в литейный цех. Прошел из конца в конец, молча принимая дань почтительности от рабочих, и кивнул Минакову:
– Выстраивай их.
Минаков приложил ко рту рупором руки и крикнул:
– Становись по проходу все. В одну линию становись! А десятники – все сюда.
Рабочие встали в ряд, и управляющий приказал:
– Кто вчера с мастером безобразие учинил – шаг вперед.
Никто с места не сдвинулся.
– Нет таких, значит? Ну, хорошо... Отсчитывай, Минаков.
Каждого десятого рабочего Минаков вывел из общего ряда, и управляющий заявил, что эти люди будут рассчитаны. Среди них оказался Тимофей Воскобойников.
– Этого оставь. Любым другим замени.
– Да нет уж, господин управляющий, коли я под десятку попал, так пускай под расчет пойду тоже, – сказал Воскобойников.
– Ты в ночь тут не оставался, значит, к безобразию не причастный, – пояснил ему Лисогонов.
– И они не причастны, – указал Воскобойников на отобранных Минаковым рабочих. – И вообще во всем этом деле виновных, кроме самого мастера, нет никого.
– Что же он – сам в куль залез и на тачке себя вывозил? – скривил Лисогонов губы.
– Именно, сам, – не моргнув глазом, ответил Воскобойников. – Всей повадкой своей докатился до свалки.
Управляющий промолчал, переписал отобранных и, уходя, пригрозил:
– Вы еще попомните этот день. И ты, Воскобойников, – тоже.
Но когда Лисогонов показал список Дятлову, тот долго раздумывал. В списке оказались формовщики, которых сразу заменить было некем. А такого, как Воскобойников, и вовсе не скоро найдешь.
– Вот что, Егор... – поскреб Дятлов лоб ногтем. – Придется это дело на так свести. Мастер все равно не воротится, а умелых людей прогнать – двойной урон нанести.
Никого из рабочих не рассчитали, и каждый из них считал, что в этом большая заслуга Тимофея Воскобойникова. Не побоялся человек слово сказать и расчета не испугался.
– Молодец, Тимофей, и спасибо за это тебе!
Глава восемнадцатая
НИ СОН, НИ ЯВЬ
Еще за неделю до ночного происшествия с мастером управляющий позвал к себе в контору шишельника Самосеева. Поставил посреди комнаты, сам отошел в сторону, велел ему поворачиваться и спиной и боками, распушить бороду, поглубже нахлобучить картуз.
– Борода еще длинней может вырасти? – спросил управляющий.
– От ухода зависит, Георгий Иваныч. Опять же и от кормежки. Как ежели чему-нибудь сладкому либо жирному по ней потекчи, так и она, попитавшись, в рост кинется, а на сухую пору не токмо что борода, а и простая трава сечется да жухнет.
– Ну-ка, сядь на стул.
– Не смею, Георгий Иваныч... – смутился Самосеев.
– Садись, говорю, – подставил управляющий стул. – Плотней садись, к спинке... Вот так. Выпяти вперед руки и сожми в кулаки... Так... Поддевка хорошая есть?
– Никак нет. Зипунишко только вот этот.
«Если он принарядится да морду наест – первейшим кучером в городе станет. «Чей это бородач?» – «Лисогоновский». Так и будут все говорить».
В конюшне стоял дятловский гнедой мерин. Кличка мерина – Вихрь – говорила сама за себя.
Во сне никогда не снилась Спиридону Самосееву жизнь, наступившая вдруг у него. Из битком набитой комнаты, где у него было место в сыром углу, он переселился в брагинскую времянку. Новая кучерская поддевка с гарусным красным кушаком; шапка с лисьей меховой оторочкой; сапоги со скрипом; плисовая безрукавка и шаровары; синяя, зеленая и красная рубахи-косоворотки, кожаные голицы и даже гребень, чтобы бороду каждодневно расчесывать, – все, как в сказке, в один день появилось у него. А ко всему этому – что самое удивительное – никогда и никем из нанимаемых работников не слыханный хозяйский приказ: наедаться не только до полной сытости, а переступая через нее. Сало с салом есть и салом закусывать.
– Я, – сказал Георгий Иванович, – хочу тебя поскорей как хорошего борова откормить. Чтобы шея – во! Морда – во! И лоснилась бы обязательно. За бородой следи хорошенько.
Вот когда к бедолаге Спиридону настоящая жизнь подошла. Раздобрел Спиридон. Теперь ветчины или сала шматок возьмет – и хоть с утра до ночи разъезжай, брюхо не подведет.
Как-то Георгий Иванович ждал-ждал, когда же кучер лошадь подаст. Вышел на крыльцо, крикнул:
– Спиридон!
Никто не отозвался. Рассердившись, рванул дверь времянки – там никого не было. Пошел на конюшню, а навстречу ему, согнувшись и поддерживая руками живот, охая и дрожа, едва брел кучер.
– Батюшка, Георгий Иваныч... Помираю... Животом помираю...
Посмотрел на него Лисогонов и удивился: глаза у кучера в черных провалинах, нос заострился, весь он сразу осунулся и похудел; казалось, даже и борода поредела и стала короче.
– Ну, брат, за это я пошлю тебя к чертовой матери, – возмутившись, заявил Лисогонов. – Не для того принимал... Свинью для него зарезал, а он мне... Именно, что свинью ты мне подложил. Возиться с тобой, дохлым, резону мне нет.
– Оклемаюсь я, Георгий Иваныч, батюшка... Помилосердствуй ты надо мной... Ой, ой... Опять бежать надо... – повернул Самосеев обратно, откуда шел.
Лисогонов плюнул ему вслед и крикнул:
– Нынче же вон отсюда!.. Да смотри у меня... Все вещи чтоб целы были. Я ведь помню все, что давал... К обеду чтоб духу не было!
На завод управляющему пришлось отправляться пешком. Запрячь лошадь и править ею он не умел, а к тому же у нее кличка такая – Вихрь. Только одну неделю поездил с кучером.
Сон снился, сон... В диковинном недельном сне, а не в яви все было. И опять Спиридон Самосеев в зипуне, в пестрядинных старых портках, в лаптях и в облезлой шапчонке. Хорошо, что не поднялась рука всю эту старь и рвань в печку сунуть, а думка такая была. Вовсе бы нагишом остался.
Прошла лишь неделька одна, и сидит он снова в своем, слава богу, никем еще не занятом углу, жует черный сухарик и запивает его водицей. Через день-другой, может, оклемается, пойдет в ниппельную. Только бы приняли там...
Вместо того чтобы на Вихре мчаться по городу, управляющий вынужден был ходить пешком. Только что происшедший случай с мастером Насоновым заставлял быть настороже, до потемок на заводе не задерживаться и стараться избегать глухих улиц и переулков. Надо было скорее подыскивать нового кучера, но пока предлагали свои услуги людишки невзрачные, а Лисогонову хотелось иметь кучера коренастого, рослого и обязательно бородатого. Вихрь оставался в домашней конюшне на попечении Варвары, а так ли она ухаживает за ним? Ведь это не стариковская кляча. Только бы начать полной чашей испивать сладости жизни, а Георгия Ивановича одолевали неприятности и заботы.
Полагаясь во всем на управляющего, Дятлов стал реже бывать на заводе. Приедет перед обедом на час-другой, осведомится:
– Как у тебя тут, Егор, все в порядке?
– В полнейшем, Фома Кузьмич.
– Ну и действуй.
А сам – либо в купеческий клуб, либо еще куда. Это, конечно, хорошо, что хозяина не бывает и можно полновластно распоряжаться, но ведь уже все сбылось, о чем в первое время лишь робко мечталось. Власть и почести – всем этим управляющий пользуется сверх всякой меры. Даже родной дядюшка при встрече теперь первым кланяется. Племянник напомнил ему, как заставлял порошки крутить да в ступке мазь растирать, – смутился аптекарь и глаза отвел в сторону.
– Так-то вот, дядюшка, – прищелкнул Георгий Иванович языком.
А то ли будет, когда он разженится и станет дятловским зятем!
Адвокат, с которым Лисогонов советовался, долго сидел, потирая пальцами лоб, а потом протяжно вздохнул и сказал:
– Должен, к сожалению, вас огорчить. Скажу прямо, не вводя вас, милостивый государь, в заблуждение: бракоразводный процесс успеха иметь не будет. Ни один из поводов, который мог бы служить основанием к прошенью развода, для вас, увы, не подходит. А поводов этих три. Первый: если бы ваша супруга на протяжении ряда лет оказалась бесплодной, а вы жаждали бы иметь своих законных детей...
Лисогонов согласился, что этот повод действительно не подходит. Женатым он был только три месяца.
– Второй повод, – продолжал адвокат, – если изо рта вашей супруги исходил бы омерзительный гнилостный запах, не поддающийся лечебному устранению...
И за этот повод уцепиться нельзя. Варвара заживо не гниет.
– И, наконец, третий: если вы при свидетелях застали бы свою супругу, прелюбодействующую с кем-то другим, оскверняющей этим ваше священное супружеское ложе... Но и этот повод – увы... – развел адвокат руками.
Адвокат руки развел в знак полнейшей несостоятельности, а Лисогонов сомкнул, словно что-то поймав, и, как бы для памяти, прикусил губу. Извинился за беспокойство, отблагодарил адвоката прошелестевшей кредиткой и вышел.
«Сделаем... Разженюсь... Минаков Степка поможет... И свидетелей подберем... Подпоить Варьку можно... Старшим приказчиком его сделаю, согласится за одно это...»
При мысли о том, что через полтора-два года он будет владельцем завода и всего дятловского капитала, Лисогонов жмурился, как от яркого солнца. Может, Фома Кузьмич сам долго не заживется, а может, представится случай как-нибудь осторожно помочь ему пораньше повстречаться со своим покойным родителем, а тогда... Голову кружило, спирало дыхание. Скорей бы, скорей!.. Как на Вихре по городским улицам, так и по жизни промчаться: «Пади!.. Берегись!..»
Занятый делами по заводу, он не заметил, как подступили сумерки.
Идти пешком домой? И что ему дома делать? С Варварой нежиться, что ли? Хозяйский кабинет в его полном распоряжении. Для безопасности – поставить у наружной двери Ефрема да изнутри запереться на все замки. Спать не зябко будет – Катеринка согреет.
– Катеринка, ночевать с тобой будем тут.
– Ну что ж, – отозвалась она.
Знала Катеринка, что ее ожидало в заводской конторе, когда шла сюда в первый раз. Ко всему готова была. И не только потому, что нужда заела. Два раза ее обманули, и ожесточилась она. В первый раз – молодчик прасол, промышлявший щетиной, в другой – поступавший в приходскую церковь дьячок. Каждый обещал жениться, и каждый опасался, что ненадежной будет жена, в жилах которой течет цыганская кровь. (Мать прижила ее с цыганом, об этом знала вся Дубиневка.) Красива была Катерника, а красивая жена – считай, для чужих она. Приданого за ней ни полушки; бери, в чем есть, с цыганской ее красотой, нагорюйся потом на всю жизнь.
Торговка из базарного обжорного ряда заманивала цыганскую девку в веселое заведение, расхваливала тамошнее житье-бытье, но как раз прошел слух, что одна девица там удавилась, узнав, что заразилась дурной болезнью, и это Катеринку тогда напугало.
Пришла она первый раз в контору, вымыла пол и ждала, когда к ней подойдет управляющий. И в сумерках, закрыв дверь на ключ, он подошел, приобнял ее. Она поцеловала его. А потом вытянула руку ладонью вверх и выжидающе посмотрела в глаза.
– Что? – спросил он.
– Позолоти... Я цыганка ведь, – засмеялась она.
Позолотить ему было нечем, а посеребрить ее руку – посеребрил, положив два гривенника на ладонь.
В тот же день она выговорила себе плату – не пятнадцать–двадцать копеек в день, а полтинник, и управляющий согласился на это.
Сразу преобразилась контора, словно светлей и теплей стало в ней. Хозяин, увидя цыганку, ухмыльнулся. Вечером дольше обычного задержался в своем кабинете, и Катеринка, сидя у него на коленях, бесстыдно целовала его.
Проголодался как-то Фома Кузьмич, надо бы ехать обедать, но задерживали дела, и прислужница тут как тут со сковородкой яичницы. После этого в конторе появился самовар, а вслед за ним – кастрюльки и чугунки. Теперь хозяин и управляющий вернутся днем с завода в контору, а для них готов обед на столе.
– Ладно зажили, – одобрял Дятлов.
Мастер и десятники, являясь в контору, тщательно обметали веником ноги, чтобы не слышать от прислужницы замечаний, и осведомлялись у нее:
– Можно самого повидать?.. Как он – в духе, не в духе нынче?..
При случае она могла за кого-нибудь и словечко замолвить.
– Не прислужница, а, считай, управительница, – говорили о ней.
– Ефрем, дров наколи... Ефрем, воды принеси... Ефрем, помои вынеси, – совсем загоняла она Ефрема.
И Ефрем не знал, кто он теперь: сторож при проходной или кухонный мужик?
– Я, Георгий Иваныч, какую-нибудь бабу приговорю, чтобы полы мыть, – сказала она управляющему.
– Приговори, хорошо.
И Катерника за десять копеек в день приговорила свою соседку Ульяну, рябую коренастую бабу.
С Лисогоновым что-то случилось – самому не понять. Сядет он за конторские книги, а не идет работа на ум, если нет поблизости этой цыганки. Приколдовала, что ли, его?.. Готов был рвать и метать, если она оставалась с хозяином. И это смятение все чаще навещало его. Впору ни на минуту не отпускать ее от себя.
Понимал, что нельзя дерзить Дятлову, – иначе рухнет все, на что теперь устремлена была жизнь. Надо по-прежнему улыбаться, ловить на лету каждое его слово и о ней, об этой цыганке, говорить с веселой развязностью. А когда сам Дятлов с мужской откровенностью заговаривал о ней, Лисогонов старался перевести разговор на заводские дела.
...В этот день Дятлов рано уехал с завода. Управляющий принял все меры предосторожности, чтобы никто не проник в контору, поставил на стол и мадеру и херес, налил себе и цыганке.
Пил, смотрел на нее и с удивлением спрашивал сам себя: неужто это любовь?.. А зачем она? Женился – и то без всякой любви... Ну, пускай была бы какая-то недоступная, о которой бы втайне вздыхал, а то – поломойка, кухарка, нищая, гулящая девка. Сама себе красную цену определила – полтинник в день за все и про все... Да что он, рехнулся, что ли?..
А взглянула она в эту минуту на него, улыбнулась, и он, забыв обо всем, потянулся к ней.
– Катеринка... Да что ж это делается?..
– Что такое? – участливо спросила она.
Он налил себе еще и с прерывающейся в голосе дрожью сказал:
– Брось эти шутки... Добром говорю...
– Какие, Георгии Иваныч?
– Такие... Сама знаешь какие... Если мне худо будет, то тебе первой несдобровать... Привораживаешь, чертовка... Известно, цыганка, умеешь это... Только брось, говорю, – строго повторил он. – Не надо мне этого ничего, не хочу. – Он налил себе еще стакан, залпом выпил и, передернув плечами, нервно зашагал по комнате. Потом резко повернулся и подошел к Катеринке. – Ты чего хочешь?.. Чтобы у меня с хозяином из-за тебя раздор вышел?.. Хочешь на грех навести?.. Тварь ты подлая... – и ударил ее.
Катерника метнула на него испуганно-злобный взгляд, прикрыла руками лицо и заплакала. У Георгия Ивановича завозились на сердце кошки и когтями драли его. Скажи она, что уйдет сейчас, – кинется за ней. Бить станет, последними словами поносить, но от себя не отпустит. А за что ей хорошие-то слова говорить?..
– Чтобы нынешняя ночь последним сроком тебе была, – твердо сказал он. – С утра чтобы как на рябую Ульяну, так и на тебя, гадюку, глядел. И чтоб ни в каких помыслах не была... Назад все раскручивай, что сумела наколдовать. Поняла?
– Поняла, – тихо ответила Катеринка. И, устремив в одну точку глаза, прошептала: – Не удержи лес, не останови гора, не вороти море... Слово мое крепко, позолоченное солнцем, посеребренное месяцем, поцелованное звездами...
– Что это? – настороженно спросил Лисогонов.
На его глазах совершалось колдовство. Катеринка сидела отчужденная, с потухшими глазами, и он, кроме презрения, не чувствовал к ней ничего. Вот тут бы и крикнуть ей: «Вон!» – но страшно было оставаться одному в пустой конторе.
Он молча выпил еще и, несколько успокоившись, прилег на диван. Проверяя себя, еще раз пристально посмотрел на цыганку. Нет, не тянула она к себе. Значит, отвела свое чародейство.
– Как же ты, дура, имея такую силу, нищей живешь? – удивился он. – Вот уж этого никак не пойму.
Она не ответила.
Слишком много событий произошло, нервы Лисогонова были напряжены. Неприятность с кучером; радость после встречи с адвокатом; негодование и страх за самого себя – не вздумали бы сыграть и с ним такую же шутку, как с мастером Насоновым; ночевка здесь, в конторе, которая в любую минуту может оказаться в осаде. Если рабочие захотят бесчинствовать – никакой Ефрем не удержит их. И, наконец, эта цыганка с ее колдовством. Все смешалось в голове Лисогонова, настороженного к каждому шороху. А разыгравшаяся на дворе вьюга хлестала снегом в окно и надсадно подвывала в трубе, словно предвещая что-то недоброе.
В коротком забытьи Лисогонову почудилось, что кто-то мягко, по-кошачьи крадется к нему. Он вздрогнул и открыл глаза. Катеринка на цыпочках отходила к двери.
– Стой. Куда?
– Спать вы хотите... Чтоб не мешать...
– Никуда не ходи. Приверни лампу. Иди сюда, – приказал он.
Она, зябко поежившись, зевнула в кулак, и эти простые ее человеческие движения несколько успокоили Лисогонова. И только на всякий случай спросил:
– Шкодить не будешь?
– Как шкодить?
– А черт тебя знает как. Попугать, может, вздумаешь... Задремал, и показалось, будто кошкой ты...
– Не пили бы столько, – заметила она.
– Ну, это вовсе не твое дело. Налей, что осталось.
Она налила из бутылок остатки, и Лисогонов с особым удовольствием выпил перемешанную с хересом мадеру. Закурил.
– Давай с тобой по-хорошему договоримся. Могу отступного дать. Только побожись, что никаких таких пакостей на манер любви чинить мне больше не станешь. Мне от всего этого полная свобода нужна. И не запутывай снова, Христом-богом молю... Это про кого ты – повороти лес да река... Про кого так шептала?
– Про себя, – ответила Катеринка.
– А как понимать?
– Так и понимать. Уйду я... Весны дождусь и уйду. И чтоб ничто не удерживало. К своим, к цыганам уйду. Буду в таборе жить.
Уйдет... Лисогонов прикинул в уме, каково ему тогда будет.
В мыслях все складывалось хорошо. Перестанет часами смотреть на нее, тратя попусту время, как это было в последние дни.
Весной уйти собирается... Не так скоро еще. Вон – совсем по-зимнему пока на дворе... И больше нельзя будет увидеть ее?.. Так, что ль?..
