Текст книги "Набат"
Автор книги: Евгений Люфанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Глава двадцать девятая
НАБАТ ГУДИТ
Судить... А кого? Всех рабочих, что ли? Тех, кто качал управляющего... А как это точно установить? Не по списку ведь вызывались люди... Завальщик Зубков? Он сам пострадал, руку вывихнул. Нового мастера качали и самого хозяина – все обошлось по-хорошему, а тут вдруг... То ли усталость сказалась, то ли хмель сильнее ударил в головы – и случилось такое... Кто поил рабочих? Сами пили они. А угощенье им было от нового мастера и от заводчика. Угощать, что ли, нельзя никого? Это уж совсем чепуха. И что теперь судить да рядить? От этого Лисогонов не воскреснет.
Все обошлось. Непредвиденный несчастный случай произошел.
– Проучить хотели, да малость ошиблись, видишь... Думали, ребро-другое сломает да рожу расквасит себе, а он взял и до самой смерти убился, – говорили рабочие между собой.
Хоронили Лисогонова в пасмурный день. С утра сеял мелкий, словно осенний дождь. Запряженные цугом лошади везли катафалк, за которым шли три человека: аптекарь с аптекаршей и немного поодаль от них – Пелагея Квашнина.
Варвара хоронить не пошла, хотя мать и уговаривала ее простить мужу все обиды, которые он сумел нанести ей, – все-таки муж ведь он был! Но молодая вдова и сама не пошла, и старуху мать не пустила. Фома Кузьмич находился в расстроенных чувствах. Вздрагивал при воспоминании о том, как его подкидывали вверх. На заводе было объявлено, что желающие могут проводить управляющего в последний путь, но охотников не нашлось, а разных любителей до чужих похорон удерживала непогода. Кое-кто из десятников подговаривал рабочих собраться после работы и в складчину помянуть новопреставленного, но они отказались.
Через день после похорон Дятлов распорядился отвезти на кладбище большой чугунный крест, и его водрузили на могиле Лисогонова. На этом с бывшим управляющим все было покончено, и дальнейшая память о нем могла смело быльем зарастать.
А вот с пожаром лутохинской лавки дело обстояло гораздо сложнее. Все сходились на том, что это был поджог. И хотя поджигатель ноги своей не оставил, но что он из тех, кому ненавистны были выданные вместо денег талоны, а вместе с ними и талонная лавка, – в этом полиция была убеждена, и сам Дятлов не оспаривал такого суждения. Трудность поисков злоумышленника состояла в том, что расплатой талонами были недовольны все, кто их получал, а из этого следовало, что искать виновного надо среди всех рабочих, а не в каком-то узком кругу.
Но с кого-то надо было начинать. И Дятлов подсказал – с кого. Вагранщик Чубров в трактире открыто сказал, чтоб сгорели они, эти талоны. А через час после этого и пожар начался.
– Да, но... ведь он в это время в трактире был, – возразил полицеймейстер.
– В трактире, – подтвердил Дятлов. – Но – учти и вникни, Роман Христофорыч... Когда арестован был Воскобойников, этот самый вагранщик в таком тоне со мной разговаривал, что дальше уж некуда. Он и завальщик Нечуев. А в трактире Чубров пригрозил, что опять заворушку начнут.
– А Нечуев в трактире был?
– Не скажу. Не заметил. А если не был, так это и лучше, мне думается. Может, он-то и поджог совершил.
– Ну, а не явишься потом их выручать? – посмеялся полицеймейстер.
– Нет, не явлюсь. Заберешь еще кого – забирай. А уж эти двое себя показали. Так и так мне от них избавляться надо.
Полицеймейстер вник и учел.
Не удалось пока полиции изловить преступников, печатавших и распространявших листовки, так хоть поджигатели будут пойманы. Обыск у них производить не к чему, – спички, что ли, искать! И без лишнего шума двое городовых попросили Нечуева и Чуброва проследовать вместе с ними.
Когда загорелась лутохинская талонная лавка, Чубров был в трактире. Все рабочие, сколько их было там, Шибаков и сам Дятлов могут подтвердить это. Нечуев на своих нарах в артельной квартире спал – тоже свидетели есть. Но пристав сказал, что это еще ничего не значит, и заявил:
– Не отвертитесь, голубчики.
И в тот же день они оказались в тюрьме.
Дятлов на заводе не появлялся. Всеми делами распоряжался Макс Иоганн Отс. Не повышая голоса, чуть ли не извиняясь за доставляемое беспокойство, он говорил рабочим, что и как надо делать, не приказывая, а словно прося их об одолжении.
– Очень попрошу вас, пожалуйста, господин рабочий, этот земля еще просевать один раз... Пускай этот опок не будет вам мешать. Его лучше отнести прочь... Господин вагранщик, я будет немножко показать вам, как лучше пробивать... – брал он из рук нового вагранщика ломик и действительно ловко и быстро пробивал лётку, выпуская из копилки чугун.
Как только в цехе стало известно об аресте Чуброва и Нечуева, мастер постарался развеять хмурь, появившуюся на лицах рабочих.
– Всякий недоразумений будет иметь свой окончательность. Господин рабочий не надо иметь беспокойств. Один, два день надо дать немножко похворать господин хозяин, и все будет иметь свой законный порядок. Мы будем работать, а господин хозяин будет иметь видеть наш прилежанье и будет говорить большой благодарность. И, безусловно, поможет освободить ваш товарищ.
Он и о сгоревшей лутохинской лавке сказал так, что его слова пришлись всем по душе и вызвали улыбки.
– Будет наступать день получка, и хозяин теперь будет давать господин рабочий настоящий кредитный билет и звонкий монет, а свой талон будет отдавать затопить вагранка. Я сам будет иметь свой большой удовольствий немножко поджигать его спичкой. – И он выразительными жестами показал, как зажжет спичку и поднесет огонь.
– Ну и немец-перец!
– Такому и уважить приятно.
– А спросить его... В случае вязели бастовать... Будешь с нами, Максим Иваныч?
– Бастовать... – задумавшись, повторил Отс и развел руками. – Я есть человек новый на ваш завод, который еще не имел никакой обид. Если господин рабочий захочет обидеть свой мастер, мой забастовка будет ему тогда не сказать ни один слова. Молчать. Даже не видеть его свой глаз. А я хотел иметь с господин рабочий всегда большой дружб... И лучше разговор будет иметь продолжать обеденный время, а сейчас очень прошу господин рабочий брать свои ручки инструмент и продолжать делать хороший форм.
В этот день Прохор Тишин возвращался после работы домой, а кто-то сзади неслышно подкрался к нему и закрыл руками глаза.
– Брось дурить... Кто это? – рассердился он.
– А ты угадай.
Стоявший позади человек отнял руки, и Прохор увидел Копьева.
– Илья?! – удивился он.
– Не забыл, как зовут? – улыбнулся Копьев.
К ним подошел рослый, плечистый мужик лет сорока и, как давнему знакомому, протянул Прохору широкую руку.
– Здоров...
Прохор понял, что это приятель Копьева.
– Ага. Знакомься, Прош. Это – Щупленький. Самый мой закадычный теперь... – сказал Копьев.
Щупленький был на голову выше его и вдвое крупнее.
– В трактире бы нам посидеть, покалякать... Да нет, – тут же отказался Копьев от такой мысли. – Больно приметен дружок мой, лучше подальше держаться.
Они отошли от дороги в глубь пустыря и присели на бровке канавы.
– Где ты, Илья? Как? – спросил Прохор.
– Погоди. Лучше о себе расскажи. И говори не таясь. Что я, что Щупленький, – у нас одна душа. Тимофей Воскобойников где?
Прохор рассказал обо всем, что происходило у них на заводе и почему Тимофею пришлось уехать.
– Подружился, значит, ты с ним? Это ты хорошо сделал, Прошка, – похвалил Копьев. – Кое-что мы краем уха слыхали. Листовки тут появляются, управителя ребята прихлопнули... Правильно все это. Я так и подумал, когда узнал: не иначе как и Прошка Тишин с ними орудовал.
– Да нет, я в трактире не был тогда, – сказал Прохор и, чтобы уклониться от разговора о себе, снова спросил: – Ты-то как?.. Где? Чего?..
– Как да чего? – переспросил Копьев и предложил: – Айда с нами, узнаешь.
– Грабишь, Илья? – уточнял Прохор.
Копьев присвистнул и отмахнулся.
– Кто грабит, тот стены хоть оставляет, а после нас – ничего.
– Нет, такое мне не под руку, – отказался Прохор.
– Да я знал, что ты не пойдешь. Просто понарошке сказал, – добродушно похлопал его Копьев по плечу.
– Пущай они свое дело делают, а мы им подсвечивать будем. А то ночи темные, новый месяц не народился еще, – посмеявшись, сказал Щупленький.
Копьев подтолкнул локтем Прохора и спросил:
– Талонная лавка-то хорошо полыхнула?.. А нынче тоже, гляди... Особо не надейся с девкой в потемках сидеть. Осветим, и все ваши тайности враз объявятся.
– Понимаю, – кивнул Прохор и, подумав, сказал: – За лавку спасибо можно сказать. Ото всех наших рабочих – спасибо. А уж за другое – не знаю как.
– И за другое, Прошка... Рад я, что хоть тебя повстречал. Может, еще когда доведется.
– Долго пробудешь тут?
– Нет. В уезд подадимся. Нас, поди, по господским имениям ждут не дождутся. Надо и там посветить.
– Ну, тогда правильно, – улыбнулся Прохор.
На прощание Копьев сказал:
– Если Тимофея когда повстречаешь, передай ему: Илья, мол, делами свои слова подкрепляет. По силе-возможности... Мы еще, бог даст, и до самого Дятлова доберемся.
...Бог даст... И Фома Дятлов уповал на него. Бог даст, главных смутьянов – Чуброва и Нечуева – упрячут куда подальше, и тише на заводе станет. Управляющего к себе бог призвал, но при чухонце дела не хуже пойдут. Лавка сгорела... Досадно, конечно, но и эта беда поправимая. Прямого убытка пожар не нанес – лавка-то ведь лутохинская. А теперь с Шибаковым надо договориться, пусть к своему «Лисабону» пристройку делает. Под одной крышей и лавка чтоб и трактир. Каменную ставить, а двери – железные, – не загорится тогда... Следующую получку так и так придется чистыми деньгами платить, а недельный заработок залогом за конторой попридержать. Мало-мальски успокоится «господин рабочий», как говорит чухонец, а потом можно будет снова вожжи к рукам подобрать. Новые талоны заказать, старые уже на исходе. Бараки начинать строить, – из них уж потом никто не уйдет.
Чтобы хоть немного развеяться и отдохнуть, Дятлов, сказав жене, что поедет к начальнику тяги, махнул на Подгорную улицу к дому вдовы податного инспектора.
– Устал, Катеринка, я от этих чертовых дел, – сказал он, усаживаясь на диван.
– Бедный Фома Кузьмич, – провела цыганка рукой по его щеке.
– А то не бедный, что ль? Конечно, бедный.
Надеялся получить отдохновение у нее, а пришлось невесть как разнервничаться. Вздумалось ему подтрунить над Катеринкой: не является ли к ней ночами покойник Егор? И такое вдруг узнал о бывшем своем управляющем, что от возмущения захватило дух. Если цыганка даже приврала половину, то все равно надо было бы стереть с земли подлеца. А похоже, что и не привирала она. Был такой день, когда он, Фома, расчувствовался, словно баба. В управляющие приказчика произвел, лошадь ему подарил и действительно высказывал сожаление, что не пришлось назвать его своим зятем. Что было, то было. Цыганка ничего не выдумывает, значит, Егор рассказывал ей. И – вместо благодарности за все это он думал, как ему потом хозяина извести, сам в заводчики метил... И на Ольгу сухотку нагнать... Мало того, что от рабочих покоя нет, – остерегайся своих же людей, не то вцепятся в горло и перервут. Враги, кругом враги...
– Почему же ты, стерва, молчала? – скрипнул зубами и тяжело задышал Дятлов.
А что у нее самой на уме? Придет вот так, а она подсыпет чего-нибудь. А может, уж и нынче подсыпала?.. Тяжела голова, и в висках стучит.
На столе стояли две бутылки. Одна – с хересом, другая – с мадерой, и в каждой оставалось немного вина. Дятлов быстро поднялся, слил остатки в стакан и протянул Катерине.
– Пей. До последней капли пей...
И не сводил с нее глаз, пока она пила.
Вроде бы ничего, зря опасался. Но все же решил, что последний раз нынче в гостях у нее. Да и накладно ее содержать. За квартиру – плати, на прокорм – деньги давай, на наряды – тоже.
– Повальяжничала ты тут, девка, – хватит. Нынче – так уж и быть, напоследок побуду, да на том и расстанемся, – сказал он.
– Неужто наскучила? – удивилась Катеринка.
– Это как хошь понимай.
– Вот уж не думала, что так скоро... А куда ж мне, Фома Кузьмич?
– Твое дело.
– Даже ума не приложу...
– Придет час, так приложишь. Я, что ль, за тебя думать буду?
– Натешились, значит, а потом – хоть ты пропадом пропадай.
– Ничего знать не знаю.
– Я про это и говорю, – вздохнула Катеринка еще раз. – Ну, что ж... Пусть так.
– Вот и ладно. А теперь иди сюда...
...За окном была темная безлунная ночь. Дятлов хотел подняться, чтобы идти домой, но непреодолимая дрема все сильнее сковывала его тело. С трудом открыв глаза, он посмотрел на тусклый огонек привернутой лампы, дал себе еще минутный срок понежиться, посластиться покоем, удобнее повернулся на бок и в ту же минуту заснул. Ослабевшие пальцы разжались и соскользнули с груди Катеринки, и уже где-то среди неизвестных людей, окруживших его пестрой и шумной толпой, на каком-то волжском пароходе все дальше и дальше уплывал он в сон.
Проспал около часа – и где только не побывал за это время: и в Москве, и в Печаеве у крестного-мельника, который давным-давно помер, а потом на заводе увидел, как хлещет прорвавшийся из вагранки чугун, а вагранщик Чубров знай себе сидит да покуривает, и Фома сам подбежал к колоколу, ударил в него. Кинулся за ковшом, чтобы подставить его под желоб вагранки, а колокол сам по себе звонил и звонил.
От этого звона он и проснулся. Над городом гудел набат, и розовым отсветом озарялась ночь.
– Катеринка... Где это?.. Что?.. – вскочил Дятлов.
Второпях путался в одежде; опрокинул стул, на котором висел сюртук; долго не мог натянуть сапог.
– Катеринка!
Катеринки не было. Должно быть, побежала смотреть пожар. На столе так же тускло горела привернутая лампа, а за окном становилось все светлей, и казалось, что пылает стоящий напротив дом, окна которого были в багровом накале скользящего по ним пламени.
Опоясанная широким огненным кушаком, горела стоявшая на взгорье ветряная мельница. Огонь взбирался по ее крутым, почти отвесным бокам, срывался и карабкался снова, пеленая низ ярким искрящимся покрывалом. Широкие лопасти мельничных крыльев надвигались на огонь, будто разгребая его, и на одно из них скакнула словно бы оранжево-бурая белка и побежала по краю, распушив пышный хвост. За ней цеплялись другие, такие же огненнохвостые, и мельничные крылья то поднимали их ввысь, то опускали к земле. Прошла минута, другая, и, сыпя искрами, закружилась в воздухе огненная карусель. Пламя подбиралось уже под самую крышу, и, освещая город, огромным факелом пылал на взгорье ветряк.
– Красиво горит, – любовались пожаром выскочившие из домов горожане.
– Интересно, застрахована она была у Лутохина, или еще не успел? Ведь только недавно поставил.
– Купец и на пожаре не прогадает.
– Так-то так...
– Что-то ему повезло: то—лавка, то – мельница...
– Значит, бог полюбил, навещает.
– С чего же бы это ей загореться?
– С огня. Известно – с чего.
«Хорошо, что завод огня не боится, сам пышет им, – подумал Дятлов. – Только бы в модельной чего не случилось, а кроме нее, гореть нечему».
На углу улицы, поднявшись в пролетке во весь рост, стоял извозчик и любовался пожаром.
– На Соборную, – сказал Дятлов, усаживаясь на скрипучем сиденье.
– Доглядеть бы, как обрухнет сейчас, – не отрывая глаз от пожара, нехотя подхлестнул извозчик свою лошаденку.
В просветах между домами виднелся огненный столп, но когда пролетка покатила вдоль фасада двухэтажного здания женской гимназии, казалось, что пожар затухал. А на следующем перекрестке видно было только зарево от большого костра, – остов мельницы уже рухнул.
– Насчитает теперь своих барышов Лутохин. За легкой поживой уж не погонится, проучили его, – делился извозчик своими мыслями с седоком. – Обозленным был народ на него, а того больше – дятловские. Они ему, должно, это и подсудобили.
– Это за что же? – спросил Дятлов.
– Да хоть бы за талонные каверзы, – словоохотливо продолжал извозчик, из вежливости к седоку слегка подстегивая лошадь. – Они с Дятловым-то какой ловкий манер придумали: чтобы деньги-то, значит, рабочим людям не давать, стали, стало быть...
– Ну, ладно, – оборвал его Дятлов. – Разговорчивый больно... Направо сворачивай.
Седок указал дом, у которого нужно остановиться. Глянул извозчик и обомлел: дятловский дом. Ни разу не обернулся посмотреть на седока, а уж не самого ли заводчика вез? Никогда бы такого и не подумал. Выезд свой у него, и зачем бы ему «ваньку» брать? Уж на крайний случай биржевого лихача нанял бы... Чуть-чуть изогнув шею, вполглаза глянул на вылезающего из пролетки седока и – как жаром всего обдало: самый Дятлов и есть.
Дятлов шарил рукой по карманам, ища кошелек, но найти не мог. В спешке, что ли, когда одевался у Катеринки, не заметил, как выпал он? Пошарил рукой по сиденью пролетки – нет кошелька. Не так много денег в нем было, рублей пятьдесят, но все же жалко ни за что ни про что терять их. И кошелек новый, в Москве недавно купил.
– Чертовщина какая... – проворчал он. И сказал извозчику: – Подожди. Сейчас тебе деньги вынесут.
Дверь только-только закрылась за ним, а извозчик ожег лошадь кнутом, и она понеслась по улице.
«Прах с ним совсем, с этим гривенником... Может, за дворником пошел... Задержать чтоб...» – думал извозчик и раза два оглянулся, не видна ли погоня.
Дятловский кошелек лежал за пазухой у Катеринки. Хотя и понимала она, что бояться ей нечего, не примчится Фома Кузьмич на станцию разыскивать ее, но все же не выходила из дальнего угла вокзала, откуда ей и входная дверь видна была, и можно было надежней укрыться за спинами других пассажиров. Билет сама брать не стала, а дала деньги носильщику, и он ей вручил его. Дело оставалось только за поездом, которому уже дали выходные звонки.
Решение Катеринки уехать и ее сборы были недолгими. Когда уснул Фома Кузьмич, она поднялась с унылой мыслью о том, что от заводчика теперь ничем не попользуешься, а рука нащупала кошелек в кармане висевшего сюртука. Воровкой ее назовет... Не такая уж это обида. На то она и цыганка, – не привыкать... Куда ей деваться? Да хоть в Москву! Погуляет неделю-другую, а потом – в заведение. Вот и дело с концом.
На стене висели два новых платья и шаль. Свернуть их было делом одной минуты. А кошелек уже в руках. Ты, Фома Кузьмич, скоро решаешь, – и она, Катеринка, раздумывать долго не будет... Оглянулась на него и – за дверь.
Набат она услышала на полпути к станции. Взглянула на горящую мельницу и ускорила шаги.
– Сгори хоть дотла тут все!
Дятлова на заводе не было, а работа шла полным ходом. Литейный мастер Макс Иоганн Отс наведывался к нему домой и потом с грустным вздохом сообщал в цехе:
– Я приносил господин рабочий печальный известий. Уважаемый господин хозяин есть немножко больной, и мы будет немножко ждать его поправлений.
– Пущай похворает. Нам бы только к получке он поправился.
– О, да! О, да!
Но господин хозяин не поправился и ко дню получки.
– Очень печальный известий приносил я, – опять вздохнул и беспомощно развел руками Макс Иоганн Отс. – Господин хозяин лежит постель. Это такой печальный неприятность, такой печальный... Я есть расстроенный высший мер.
Но вместо беспокойства и удрученных лиц мастер неожиданно увидел, что рабочие с усмешкой перемигиваются, а кто-то даже захохотал.
– Ну и немец же!..
– Что есть в этом смешной? – удивился Отс.
К нему подошел пожилой формовщик и, тоже посмеиваясь, сказал:
– Поезжай, Максим Иваныч, к хозяину и скажи ему: так, мол, и так, Фома Кузьмич, рабочие не дурей нас с тобой... Пущай он эти игрушки кончает и нам деньги везет.
– То есть как?
– Очень просто. Ежели сам не хочет глаза казать, пускай тебе с Минаковым даст деньги, а вы с нами тут и расплатитесь. А он – болей сколько влезет.
Рабочим становилось все веселее. Еще несколько человек, подойдя к мастеру, с нескрываемыми усмешками покачивали головами, издевательски говоря:
– Заболел... Ай-яй-яй!.. Может, уж и не вызволится?.. Вот беда так беда!..
– Я не понимал такой шутка, – покраснел и нахмурился Отс.
– Ах, не понимал?.. Ну, так мы тебе разъясним, – выдвинулся вперед завальщик Зубков. – Нечего зубы скалить, – прикрикнул он на смеющихся. – Не до веселости тут...
Дело принимало неожиданный для мастера оборот. Оказалось, что двое рабочих – вот этот завальщик Зубков и обрубщик Тишин, – подозревая что-то нечистое, выследили накануне, как Дятлов, будучи в добром здоровье, вечером куда-то выезжал из дому; разговаривали потом с его дворником и узнали, что хозяин несколько дней пробыл в загородном монастыре в гостях у игумена и ни о какой его хвори не было и помина.
– Шутить с нами вздумал, Максим Иваныч? – сурово спросил Зубков. – Гляди, дядя... Одного такого шутника наши ребята на тачке вывезли, а другого – качнули. Как бы и ты себе беды не нажил.
Отс пожал плечами и недоуменно выпятил нижнюю губу.
– Я имел такой сведений от его домашний людей, что господин хозяин есть очень больной.
– А хозяина самого вы видали? – спросил Тишин.
– Я видал его супруг.
– Врешь! – крикнул Зубков. – Знаем, что ты был у него, а о чем там сговаривались – теперь тоже известно: получку нам задержать.
– Кто такой мог сказать? – возмутился мастер.
– Ты. Хозяин болен, не может деньги платить. Не так, что ль?
Отс одернул на себе пиджак, быстро застегнул, а потом снова расстегнул пуговицу.
– Я не может быть позволять разговаривать господин рабочий такой дерзкий слов... Я прошу начинать свой работ. Господин рабочий будет иметь говорить свой хозяин, а я есть здесь мастер. И я кончал говорить.
– Ну, и мы кончаем, – сказал Зубков и, повернувшись, громко крикнул: – Эй, господин рабочий, кончай... Бросай работу!.. Снимай по другим цехам...
– Круши все к чертовой матери! – выкрикнул кто-то и ударил ломом по ваграночном желобу.
– По камушкам весь завод его разнести.
– Немца тоже качнуть... За Лисогоновым вслед...
Прохор Тишин подбежал к колоколу, зазвонил в него, а потом, приложив ко рту рупором руки, громко прокричал:
– Ничего не ломать, в ответе будем за это!.. Забастовку устраивай, а не погром... Не будем браться за работу, пока хозяин не выдаст получки и не освободит Чуброва с Нечуевым. За что их держат в тюрьме?.. Хозяин опять свое начал гнуть, а нам – не сдаваться!.. Будем держаться дружнее, товарищи!..
– Расходись по домам! – подхватил его слова Зубков. – Спокойно расходись, не бунтуй, а завтра утром всем у ворот собраться. Не явится хозяин сюда, мы к его дому пойдем.
Быстро пустел завод. В нем оставались только десятники да мастера из шишельного и модельного цехов. Они смотрели на Отса, не зная, что делать, что говорить. А Отс тоже не знал.
– Очень есть невоздержанный господин рабочий, который не имеет уметь полуслуш... послушаний. И это будет иметь свой большой неприятность, – раздраженно проговорил он.
Сторож Ефрем не знал, уйти ему тоже или оставаться. Долго глядел вслед рабочим, прислушиваясь, как, удаляясь, затихают их гневные голоса. Оглянулся во двор – пусто там; мрачно чернеет закопченный корпус литейного цеха, и Ефрему стало не по себе. Он нахлобучил картуз и тоже побежал за ушедшими.
В этот же день в железнодорожном депо мастер Зворыгин, разозлившись на нерасторопность молодого слесаря, выхватил у него гаечный ключ и ударил им по руке, перебив слесарю пальцы. Это случилось незадолго до гудка. Рабочие раньше времени побросали работу и заявили начальству, что не приступят к ней до тех пор, пока мастера не уволят.
– Можете расходиться, – сказал начальник тяги Решетов. – До гудка остается восемь минут. За это отделаетесь пока штрафом, а дальше будете иметь дело с жандармским ротмистром. – И пригрозил: – Я вам покажу такую забастовку, что своих не узнаете.
Рабочие разошлись по домам. А вечером у вагонного смазчика Вершинкина собрались гости. Окна его небольшого домика выходили в палисадник, заросший акацией и сиренью. Сквозь листву кустарников с улицы было видно распахнутое окно, стол, уставленный пивными бутылками, и сидящих за ним гостей. Сам хозяин выбрал место у окна и играл на гитаре. Время от времени под плясовой наигрыш слышались топот ног, веселые песни и выкрики. Все было, как на самой настоящей пирушке. Только в смежной комнате, окно которой было плотно завешено одеялом, троим людям некогда было перекинуться словом. Один подавал чистые листы бумаги, другой прокатывал по ним валик гектографа, третий сушил отпечатанные листы над лампой. Надо было спешить, и поэтому Симбирцев решил забрать на этот вечер гектограф из погреба Измаила. Будка была все-таки далеко, а действовать нужно быстро, и Устин Рубцов принес гектограф в корзинке, доверху наполненной черной смородиной.
Санька Мамырь и Петька Крапивин напевали под гитару про златые горы и реки, полные вина, а Симбирцев, тасуя карты, вполголоса говорил сидящим около него деповским рабочим:
– Исаев со своим помощником пойдут к Решетову... Тебе, Николай, надо суметь отвлечь кочегара. Иван тогда быстро все сделает... Я тоже буду в депо, буду советовать рабочим помириться с мастером... Важно, чтобы никто не заметил тебя, Иван. Понимаешь?
– Понятно все, Федор Павлыч. Сработаем. Лишь бы паровоз наготове стоял.
Из смежной комнаты вышел Алексей Брагин и подсел к ним.
– Заканчиваем, – сказал он.
– Значит, вы, Алексей, с утра с дятловскими... Двигайтесь с ними через каменный мост, а мы – навстречу от переезда... Да, – подумав, прищурил Симбирцев глаза, будто всматриваясь куда-то. – Это будет уже проба сил. И упустить такую возможность нельзя... Работу в депо мы застопорим, поставим начальство в безвыходное положение.
Время перевалило уже за полночь. Один за другим люди заходили в смежную комнату и запасались листовками.
– Посошок, ребята, посошок... Чтобы не пылила дорожка – сбрызнуть ее, – весело говорил Вершинкин, наливая стаканы пивом.
В дверь кто-то постучал, и этот стук был чужим. Все затихли, насторожились. Вершинкин поставил бутылку на стол. Стук в дверь повторился.
– Кто там? – вышел Вершинкин в сени.
– Полицейский... Отвори, хозяин, – послышался голос.
Санька Мамырь опрометью кинулся от двери в комнату.
– Полиция... Прячьте, полиция...
Что было прятать? Куда?.. Прыгать в окно? Но там, конечно, засада. И напрасно, выигрывая время, Вершинкин медлил открывать дверь, зажигал и тут же гасил спички, гремел крючком и щеколдой, будто бы запутавшись в этих запорах. Но дверь все же надо было открывать. Хуже будет, если ее начнут ломать.
Дверь открылась. За ней стоял полицейский.
– Что скажешь, служивый? – спросил Вершинкин, стараясь быть как можно спокойнее.
– Хозяин вы будете?
– Я. Ну?
– Извиняйте, почтенный... – потоптался полицейский на крыльце. – В окошко я увидал... Добрые люди гуляют, вижу, не спят... Мне, ежель позволите... Больно уж жгет вот тут, – указал он на горло. – Ежели б ваша милость не отказала – выпить чего... Стражник ваш еженощный, оберегатель, сказать... – сглотнул слюну полицейский. – А потом уж я снова на пост... Похмелиться, понимаешь, не довелось, – доверительно сообщил он.
– Сейчас, служивый, сейчас.
Вершинкин вынес ему полный стакан и непочатую бутылку пива.
– Поправляйся.
– Большая благодарность, хозяин... Дай тебе бог удач...
Мамырь притопнул ногой и пошел выкаблучивать, ажно пол под ним затрещал.
Под машину я попал,
Праву ручку оторвал.
Праву ручку оторвал,
К отцу-матери послал…
– Веселые ребята, – одобрительно сказал полицейский. – Вот и спасибочка, полегчает теперь, – допил он остатки и возвратил пустую посуду хозяину. – Гуляйте на доброе на здоровье.
Утром, когда прогудел деповский гудок, собравшиеся у водокачки рабочие сказали, что не приступят к работе, пока начальство не выгонит мастера. По рукам ходили листовки, призывавшие дать отпор произволу администрации и кроме увольнения мастера требовать сокращения рабочего дня до одиннадцати часов и отмены штрафов.
Угрюмый, озлобленный мастер Зворыгин находился в кабинете начальника тяги и наблюдал в окно за толпившимися у водокачки рабочими. Решетов заверил его, что проучит мастеровщину, заставит ее быть тише воды, ниже травы.
– Ротмистр с солдатами явится, мы покажем тогда им права...
В депо было пусто. Помощник начальника станции Федор Павлович Симбирцев прошел мимо размеренно попыхивающего паровоза, стоявшего в открытых воротах, коротко ответил на поклон машиниста и деловито поднялся в контору. Посидели с начальником тяги, подумали, как, не уронив престижа администрации, сломить упорство рабочих, и Симбирцев предложил:
– А что, если попробовать так: попросить машиниста Исаева... Он пользуется у рабочих достаточным авторитетом, к забастовке их не примкнул, я его на паровозе видел сейчас... Может, он по-своему, по-рабочему поговорит с ними. Как думаете?
– А черт их знает, как думать тут... – разминая пальцами папиросу, сломал ее Решетов и отшвырнул в угол. – Они, может быть, завтра потребуют убрать вас, меня... Им вообще черт знает что может втемяшиться в голову. Ни в коем случае нельзя потакать...
– Понимаете... Ротмистр... эскадрон... Это все может усугубить... Едва ли требуется такая крайняя мера.
– Но увольнять по их прихоти мастера я не буду, – заявил Решетов. – Скорее их разгоню... – Он закурил новую папироску и поднялся. – Пойдемте вместе, поговорим. Может, эти бараны действительно образумятся.
Исаев неопределенно повел плечами, не будучи уверенным в успехе, но поговорить с рабочими согласился.
– Василь, пойдем!.. – позвал он помощника. – Козлов! Айда с нами и ты, – крикнул Исаев и кочегару.
Все мысли машиниста были о том, как теперь слесарь Иван Гривачев сумеет подобраться к его паровозу. А слесарь Иван Гривачев, проследив за ними из кузницы, быстро поднялся в паровозную будку, перевел реверс и открыл регулятор. Паровоз поглубже вздохнул и тронулся с места. Пустив его, слесарь выскочил из будки с другой стороны и боковым ходом прошмыгнул к дровяному складу.
Идти паровозу было недалеко. Пути деповского веера обрывались у ямы поворотного круга. Первым, кто заметил опасность, был мастер Зворыгин, продолжавший стоять у окна.
– Эй!.. Куда?.. Куда?.. Стой!.. – крикнул он.
Но паровоз его не послушался. Передние колеса сделали последний оборот и, потеряв под собой опору, закрутились в воздухе. Словно припав на колени, паровоз ткнулся грудью в яму поворотного круга и замер в этом поклоне, не переставая крутить колеса.
У начальника тяги зашевелились на голове волосы. Мало того, что рабочие отказывались работать, теперь останавливалось все движение на станции. Сколько времени придется потратить, чтобы поднять паровоз, и – главное – кто же будет его поднимать?
– Чего вы хотите?.. Чего вы хотите, черт вас всех побери?! – исступленно кричал он, обращаясь к рабочим, и лицо у него то бледнело, то разгоралось.
– Хотим, господин начальник, чтобы мастера Зворыгина не было. Это – первое. А второе – прекратить измывательство над рабочим людом, положить конец неправильным штрафам, – заявил пожилой котельщик.
