Текст книги "Набат"

Автор книги: Евгений Люфанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Глава двенадцатая
НОЧЬ

Должно быть, в небе тоже вылился из вагранки чугун и растекся задымленным Млечным Путем.

Остывал густой шлак луны и, как в полумраке литейного цеха, загорались в вышине трепетные литники звезд.

В литейном цеху, как в церкви, с обнаженными головами безмолвно стояли люди. Бородатый шишельник Спиридон Самосеев размашисто крестился, шептал молитвы и кланялся груде бракованных крестов, сваленных в углу для переплавки.

С исправником, приставом и другими чинами полиции приехал на завод Фома Дятлов. Рабочие расступились, давая им дорогу, сбились теснее. Дятлов подошел к ним, снял картуз, удрученно вздохнул. Старался присмотреться к мертвому, но ничего не мог разобрать. Лежит что-то бесформенное, присыпанное землей, из которой торчит обгоревшая нога. Вместо лаптя на ней – серой коростой бугристо налипший чугун. Пристав распорядился, чтобы дали побольше огня. За вагранкой всегда лежали заготовленные для растопки лучины, и как свечи горели они в руках рабочих.

Двое городовых подтащили носилки. Пробовали так и этак подступиться к обгоревшему вагранщику – никак не оторвать его от земли.

– Чугуном пропитался, затяжелел, – заметил кто-то.

– А ну, парень, подмогни, – обратился один из городовых к Прохору Тишину, стоявшему ближе всех.

Чугун удерживал Захара Макеева, приварившись к нему. Поднимали вагранщика, и поднимались с ним вместе скрытые присыпанной землей затвердевшие чугунные сплески. Зазвякали молотки по зубилам, – слушай, Захар Макеев, этот похоронный перезвон по тебе...

Как на подносе лежал он, впаянный в стылый чугунный подтек. С этим тяжеленным довеском и положили его на носилки, чтобы не расставаться вагранщику с чугуном во веки веков.

– Вот какое оно дело, ребятушки... – обращаясь к рабочим, уныло проговорил Дятлов. – Никто, как бог... Похороним мы завтра Захарушку, помянем его... Работать уж нынче не будем... Да и завтра, похоже, – подумав, добавил он. – Приберите тут, чтоб порядок был, и – по домам.

В конторе исправник ходил по дятловскому кабинету и диктовал приставу:

– ...а оный вагранщик Макеев, вопреки неоднократным наставлениям мастера и хозяина, не соблюл должных правил и по собственной своей вине...

Городовой привез вагранщика прямо на кладбище. Там, у задней стены, был сарай, в который обычно складывали бездомных мертвецов из голодающей или какой другой нищей братии. Рабочие просили, чтобы Макеева разрешили похоронить на деревенском кладбище, – хотели пронести его по городским улицам, – но полиция воспротивилась.

– Ему честь оказана: на городском лежать будет.

И в сарае на другой день кладбищенский поп отец Анатолий отпел Захара. Сам Дятлов на похороны не приехал, но зато мастер Шестов от хозяйского имени передал вдове вагранщика пять рублей да еще пять – всем рабочим литейного цеха на помин погибшей души.

– Вот и вся цена твоей жизни, Захар, – говорили рабочие.

Трактирщик Яков Шибаков знал, что кто-нибудь из дятловских заводских побывает у него в этот день. С утра жена и свояченица хлопотали в кухне, готовя разную снедь; достали из погреба ведро квашеной капусты и соленых огурцов, нарезали побольше селедок и сдобрили их колечками лука. Вслед за мастером Шестовым один за другим стали подходить поминальщики, и вскоре все столики оказались занятыми. Кроме рабочих литейного цеха были тут и шишельники, и модельщики, и обрубщики.

Шестов терялся, не зная, как ему поступить: если на хозяйскую пятишницу взять водки только для литейщиков, то каждому по стакану придется, а если на всех – пожалуй, и губы не обмочишь. Вон еще подваливают люди, даже неведомо кто; может, вовсе не дятловские. Пошептался с Шибаковым, и они вдвоем пораскинули умом, как тут быть.

– Ну-ка, наши, литейные... Становись в затылок, – скомандовал мастер и пересчитал всех своих. Выходило так, что каждому – по стакану и на закуску – кусочек селедки. Встал впереди всех и кивнул трактирщику: начинай.

Самому мастеру закуска на выбор: хочешь – огурчика или капустки, селедочки или даже мясца.

– За упокой души Захаровой, – приподнял Шестов доверху налитый стакан.

– Царство ему небесное... – со вздохом отозвался Шибаков.

– Отпусти ему все прегрешения – вольные же и невольные... – приговаривали поминальщики, подходя к Шибакову один за другим.

Шестов дождался, когда очередь дойдет до последнего, и замкнул собой ряд.

– Посошок, Яков Карпыч...

И Шибаков с радушной улыбкой налил ему снова стакан и придвинул на выбор закуску.

– Так что гуляй... это... поминайте, ребята, – поправился Шестов, пожал на прощание руку трактирщику и направился к выходу, оставив рабочих гулять-поминать.

А на что, на какие медяки поминать?

– Слушай, дорогой человек... Возьми это вот... – протянул шишельник Самосеев талон Шибакову. – Такие же деньги в ём.

Шибаков, усмехнувшись, отрицательно качнул головой.

– В Расейском государстве живу и никаких иностранных денег не примаю.

– Дак ведь... Талон это, талон... Ну, как бы квиток, понимаешь?..

«А может, удастся договориться с Дятловым? Пускай он для себя по гривеннику с рубля скинет. Девяносто копеек останется... Ну, и самому еще двугривенный сбавить...» – раздумывал Шибаков.

Взял из рук Самосеева рублевый талон, повертел его так и сяк, холодно и нерешительно проговорил:

– Если уж только ради такого дня...

– Для-ради... для-ради такого, – горячо вторил ему Самосеев. – Тоску чтоб залить. Жгет она, окаянная, – терзал он на груди рубаху.

– За семь гривен ежели... – небрежно сказал Шибаков, возвращая ему талон.

– Бери за семьдесят пять, не томи...

– Семьдесят.

Терпения у Шибакова было значительно больше, и Самосеев сдался.

«Всякая коммерция – дело рисковое, – уговаривал себя Шибаков. – Заартачится Дятлов, тогда у Лутохина в лавке придется на талоны товаром забрать. То же на то же и выйдет. Не прогадаю авось».

И только близко к полуночи разошлись последние посетители «Лисабона».

Шибаков делал уборку. Подметал пол, звеня склянками разбитой посуды. Вон – семитка валяется, а вон – целый пятак. Бумажка какая-то; поднял ее – талон на два рубля. Вот и от уборки чистый барыш!

Утро принесло новую весть: нашли Аришку.

За четыре версты от города прибила ее река к зарослям прибрежного пожухлого камыша. Никто не знал, сколько времени она пробыла тут, – уже успела вмерзнуть в наледь. Ее вырубили изо льда и большой тяжелой глыбиной погрузили на телегу. Лежала Аришка навзничь; смутно угадывалось ее лицо под намерзшей ледяной коркой, и вся она была словно окутана серебристой парчой, сверкающей под негреющим солнцем.

Накрытую рогожей телегу сопровождал городовой, не зная, куда везти утопшую. В кладбищенский сарай – так ведь там она не оттает. В полицейском участке сказали:

– Поезжай по Заречью. Может, кто-нибудь баню топит. Там и оттаишь ее.

Долго кружил городовой по Дубиневке и по Громку, пока наконец в одном месте не заметил топившуюся на задворках баньку.

– Эй, кто там?.. Отворяй! – постучал он в закрытую дверь.

В бане мылась какая-то старуха.

– Вылазь, бабка. Нам утоплую оттаивать надо.

– Милый, да она, может, холерная, а ты ее в баньку в мою?!

– Не холерная, говорю, а утоплая. Холерные ноне перевелись. Вылезай, тебе сказано.

Лежала на полу баньки Аришка, оттаивала, и прояснялось ее лицо. Закаляневшая понева теперь обвисла, отволгли смерзшиеся гребни складок посконной рубахи.

Чище чистой лежала Аришка, вымытая студеной речной водой. А река, вынесшая ее, сделала свое дело и в тот же день встала, укрывшись льдом.

– Слыхали, Фома Кузьмич?.. Аришку нашли... – сказал приехавшему на завод хозяину Лисогонов.

– Дура девка. Поторопилась, – сказал он. – Может, я бы ее своей полюбовницей сделал.

Прошло несколько дней. Померкла первая вспышка, взбудоражившая рабочих в день гибели Захара Макеева, когда хотелось крушить все, чтобы пыль столбом, чтобы брызги летели. Прорвалась, захлестала тогда злоба, как чугун, спаливший вагранщика. Но вырос земляной холм над ним, а потом и над его дочерью, – снова надо было думать людям о жизни, о своем завтрашнем дне. Мучили нехватки, а поэтому приходилось с поклоном являться в контору к хозяину, где в его руках шелестела книжка с талонами. Надо было покоряться всему и в лихую минуту глушить себя стаканами водки.

– У Яшки Шибакова в «Лисабоне» вчера... Ух, и шибко налисабонились!..

Дятлов будто не заметил ни расщепленных модельных крестов, ни разбитых опок. Не искал он и зачинщиков этого разгрома и первое время вообще не появлялся в цехах.

Кстати заявился к нему нежданный гость – торговец скобяным и посудным товаром: предложил заказ на отливку большой партии утюгов, печных вьюшек и сковородок. В отдельном кабинете ресторана «Мадрид» обмыли коньячком эту сделку, и Дятлов приободрился. На заводе скопилась целая гора бракованных ангелов и христов, – вот и пустить их в переплавку на утюги.

А на следующий день – еще один посетитель.

– Трактирщик Шибаков повидать вас желает, – вошел в кабинет Лисогонов.

– Шибаков? – удивился Дятлов. – Чего ему надо?

Оказалось, с заманчивым предложением явился трактирщик: договариваться о выкупе у него талонов по сходной цене. Разговор шел с глазу на глаз.

– А не сдается ли тебе, уважаемый, что ты нынче свою совесть в трактире оставил? – с прищуром глаз и с усмешкой спросил Дятлов. Мне, значит, гривенник, а себе?..

– И себе, Фома Кузьмич, гривенник.

– Ой ли?.. Похоже, в арихметике слабоват. Рабочим за рублевый талон семь гривен даешь. Отыми от рубля, сколь останется?

– По семь гривен?.. – сначала насупился, а потом осклабился Шибаков. – Шутить, Фома Кузьмич, изволите.

– Земля слухом полнится.

– Да ведь могут сказать, что по полтиннику даже. Языки без костей. Но, извиняюсь, просто обидно слышать такое. Восемь гривен чистоганом платил, как одну копеечку!

Дятлов долго не верил, а Шибаков долго его убеждал, клялся, божился, что это так. По восемьдесят копеек соглашался выплачивать Дятлов за рублевый талон, а Шибаков просил по девяносто. Опять долго ладились и сошлись на том, что поделили спорный гривенник пополам. Трактирщик на это как раз и рассчитывал: пятнадцать копеек от рубля будет у Дятлова, пятнадцать – у него. И ударили по рукам.

Сразу оба повеселели.

– Егор! – позвал Дятлов. – Чего у нас там в шкафчике есть?.. Мадера?.. Давай сюда. – Поднял стаканчик. – За обоюдность, Яков Карпыч!

Шибаков удовлетворенно кивнул.

Глава тринадцатая
ПЕРВЕЙШИЙ ЗАВОДЧИК

Сумерки. Вечер. Хотя и не сложное дело формовать сковородки да утюги, но и для этой работы нужны глаза. Не вслепую же! А окна загорожены тьмой, лампы почти не светят. Мастер приставил к формовщикам шишельников и обрубщиков, чтобы те светили лучинками. По цеху, то разгораясь, то пригасая, перемигивались дымные трепетные огни.

– Лампадки бы перед каждым навесил, – ворчали рабочие.

– Когда же домой-то, Егор Иваныч? – спрашивали приказчика.

– Дом – не работа, не опоздаешь. Баба дома штраф не запишет. Как за получкой – так вас и домой не тянет, а как работать – соскучились.

– Так что же это, без сна да без корма... Какая же работа пойдет?

– А вот я посмотрю, какая... Говорун отыскался! Еще только вякни мне что-нибудь...

– Рот зажмешь? – спросил работавший сбоку Копьев. – Видали таких...

– Плохо, значит, смотрел, ежели видел, – рассердился приказчик. – У нас можешь завтра увидеть... Только не ослепни, смотри. Хамлет!

– Ах, чистоплюй ты чертов! – взорвало Копьева. – Шкура продажная... Смазать, что ли? – подошел он в упор к приказчику и вздернул рукав. – С какой стороны окрестить, выбирай!

– Ты, господин приказчик, не задевай людей. Добром тебе говорят, – угрожающе сказал еще кто-то.

Лисогонов отступил к выходу, крикнул:

– Завтра совсем с завода не выпущу. Христарадники! Рвань!..

Едва успела захлопнуться за ним дверь, как чугунный осколок срезал край косяка и тупо ударился о рыхлую землю.

Красноватым ободком воспаленных век горели глаза. Не разогнуться от длительной работы на корточках, не поднять очугуневшей от усталости головы. А по цеху то и дело разносятся окрики мастера и десятников:

– Чего сидишь истуканом. Эй, долго куришь больно!.. Работай, работай, парень!..

И лишь поздней ночью, когда были залиты чугуном все ряды, Шестов разрешил расходиться по домам.

До утреннего гудка оставалось пять часов. Хочешь – ужинай, хочешь спи, только не промешкай назавтра явиться вовремя. Это завтра уже наступило.

Не до еды, не до дома, – спать, спать. И многие приваливались тут же, в цеху, на землю, прогретую горячими утюгами и сковородками. Только спать...

В эту ночь к заводу, к притихшему городу подошла зима. Чистой снежной пеленой прикрыла она нагрешившую землю, и в это первое утро зимы сторож не пропустил на работу Илью Копьева.

– Хозяин приедет, тогда придешь.

– Почему так?

– Это не наше дело. Мы приказ исполняем... Отходи, отходи, не мешайся.

Зря торопился Копьев, боясь опоздать на работу.

– Ты куда? – останавливали его подходившие к заводу рабочие.

– Каюк, братцы. Похоже, совсем на отдых отпустят.

– За вчерашнее?

– А черт их знает за что... Ну и поговорю же я с хозяином нынче, – скрипнул Копьев зубами. – Ух, и поговорю же!..

В полдень он снова пришел на завод. К тому времени Лисогонов уже доложил приехавшему Дятлову о своей стычке с рабочими, во всем обвинив Копьева.

– Придет – приведи его и сам будь, – распорядился Дятлов.

И вот Копьев стоит перед хозяином в его кабинете.

– Все тебе, Фома Кузьмич, дано, чтобы на всю Россию первейшим заводчиком стать. И почему ты не хочешь этого – удивленье берет.

– То есть, как?.. – опешил от неожиданности Дятлов. – Ты про что это?..

– Удивляюсь, говорю, почему не желаешь, – повторил Копьев. – А все только о Дятлове и говорили бы, как о самом лучшем хозяине. Другие в пример ставили бы – вот, мол, как надо дело вести!

– Ты погоди... ты... – не знал Дятлов, нахмуриться ли ему и оборвать такого непрошеного наставника или заинтересоваться его словами всерьез. А может, действительно путное скажет? Мужик он бывалый, по другим заводам работал и многого насмотрелся. А вдруг! – Ты присядь, – указал Копьеву на стул.

Черт его, этого Копьева, поймет, что у него в глазах: то ли усмешка, то ли, правда, желание подать толковый совет. Держит себя независимо, даже вольно. Ногу на ногу заложил и лаптем покачивает.

– Ну, послушаю... Говори.

– Если б послушал, на руках бы носили тебя, – подхватил Копьев. – Решись, Фома Кузьмич, не прогадаешь, ей-ей!.. Все твои барыши, какие мерещатся, по сравнению с этим – тьфу! – плюнул он себе под ноги.

– Да ты не тяни, – начинал уже раздражаться от нетерпения Дятлов.

Тогда Копьев подался к нему, облокотился рукой на стол и, выделяя каждое слово, будто диктуя, заговорил:

– Все долги и штрафы с рабочих счеркни, это – раз. Выплачивай только деньгами, а талоны похерь, это – два. Плату такую назначь, чтобы каждый мог безбедно прожить, это – три. Для начала хватит, а дальше – больше и сам ты во вкус войдешь, от себя еще много другого придумаешь.

Вспылить, нашуметь на дурака оборванца, взашей его вытолкать – свое достоинство уронить. К тому же, может, он и не такой уж дурак, а, продумав все, нарочно на издевку пустился. Терять ему нечего, когда все потеряно, – дай, мол, напоследок по-своему над хозяином покуражусь.

– Да-а... – протянул Дятлов. – Это, братец мой, мыслю ты подал. – И поднялся из-за стола. – Ну, а пока я обдумывать буду, ты мне должок принеси. Тогда и паспорт получишь. А теперь прощевай.

Не возмутился, не накричал, в свою очередь удивив Копьева, и тот почувствовал себя вдруг растерянным, словно опустошенным.

– А зря, Фома Кузьмич, не хочешь так. Помрешь на тыщах своих, и никто доброго слова не скажет.

– Ладно. Иди, милый, иди. Завещания жди от меня. Может, все тебе откажу.

И подумал: «Сумасшедший, должно. Лучше не связываться».

Нет, не пришлось Копьеву поиздеваться над заводчиком. Хотел огорошить его своими советами, а потом посмеяться, сказать, что если бы сам бог предложил бы ему такое, так и тогда он, заводчик, постарался бы увернуться, а может, и на бога бы накричал.

Неслышными шагами вышел Копьев из конторы и тихо побрел по заснеженной дороге.

Через три дня он получил повестку от мирового, а еще через день в артельную квартиру явился стражник с двумя понятыми.

Описывали имущество Копьева: сбитые на задниках сапоги и протертые – тоже на задниках – валенки, овчинный кожух с заплатами на локтях, сундучок. Надо было набрать на шесть рублей.

За эти четыре дня на заводе произошли свои события, и не раз упоминалось имя Копьева. В тот день, когда он, не убедив Дятлова стать «первейшим заводчиком», уходил из конторы, к заводу подъехала подвода с темно-бурыми, как поржавевшие чугунные чушки, ржаными хлебами. Дятлов еще утром приказал привезти хлеб на завод. Пусть кто-нибудь заикнется, что не ел с утра: получай свой пай, подкрепляйся; вода – целыми бочками заготовлена; ну а уж что касается приварка, то без хозяйского столования на завод нанимались.

Шишельника Самосеева поставили резчиком хлеба. Он старательно нарезал ломти и раздавал их рабочим. После гудка предстояло отрабатывать долг.

За целый месяц Воскобойников ни разу не пришел в контору с просьбой о выдаче под работу денег или талонов. Рабочие спрашивали:

– На что живешь? На какие шиши?

– Тяну помаленьку. Как с прежней работы уходил, чуток оставалось. Вот и держусь. А долги что петля. Накинуть просто, да и затянешься.

Рассчитываясь с рабочими в субботний день, Дятлов вместо денег сунул Воскобойникову талоны, но тот отказался от них. И тогда хозяину пришлось нехотя раскрыть кошелек. Ничего не поделаешь, золотые руки у мужика, один десятерых стоит. В случае если даже прибавку попросит, и то не сразу откажешь ему. Выговорил себе сдельную работу и выполняет ее лучше всех. За одну неделю четыре рубля в карман положил.

Мастер Шестов хотел задержать Воскобойникова, чтобы и он формовал до ночи утюги, но тот и ухом не повел. Шестов доложил об этом хозяину, и Дятлов призвал формовщика к себе.

– Заказ, Тимофей, поскорей надо выполнить. Оставайся в ночь.

Воскобойников отрицательно качнул головой.

– А если я тебе прикажу? – нахмурился Дятлов.

– Свои часы отработал, как по договору положено, а дальше... – И снова Воскобойников отрицательно покачал головой.

– Не высоко ли, паря, заносишься? Гляди, не сорвись. Сам хозяин с тобой разговаривает.

– Как хотите, Фома Кузьмич. Не угоден – можете рассчитать, а только я своего слова держусь. Заказам на заводе не переводиться, они все время будут.

До сих пор лишь хозяин мог каждому расчетом грозить, а этот сам о нем заявляет. Значит, понимает цену себе, не боится, что без работы останется.

Но знал бы Дятлов, что было в эту минуту у Воскобойникова на душе, поговорил бы покруче с ним. При всей кажущейся своей независимости все же боялся Воскобойников остаться без работы. Даже и с его умелыми руками долго можно настояться перед заводскими воротами, и не так-то просто попасть в них. Но и поддаваться нельзя было, чтобы не почувствовал Дятлов его безвыходности и не перестал бы считаться с ним.

Подумал-подумал заводчик и сказал:

– Ладно, гуляй. Может, тебе вперед денег надо? Говори. За тобой, знаю, не пропадет, отработаешь.

– Спасибо, хозяин, до получки как-нибудь дотяну.

...Куда так торопилась зима? Метелью заметало заводской двор, свистел ветер и не ослабевал мороз. Скованную стужей землю ковыряли ломами, кирками, и бегуны с хрустом размалывали смерзшиеся комья.

Дятлов сам осматривал сковородки и утюги. Отливка добротная, чистая, без зазубрин и раковин. Выполнено больше половины заказа.

– Пойдем, мастер, ко мне, побеседуем, – позвал он Шестова в контору.

Беседа была недолгой. За вчерашний воскресный день рабочие отдохнули, и с заказом нужно скорей кончать. Пускай, как в те дни, поработают и вечерами. Хлеб привезут. И соль – тоже.

Незадолго до гудка мастер объявил об этом формовщикам.

– Опять, значит?

– Опять.

– Да что ж это, Порфир Прокопич, каторжные, что ли, мы?..

– Ты дурацкого слова не суй... А то и взаправду окажешься каторжным... Другой бы еще спасибо сказал. Лучше здесь перебыть, чем по такой погоде шататься. Еще обморозитесь по дороге, а тут вы в тепле.

– А чего ж ты, мастер, ночью не грелся с нами? Небось домой уходил!..

– Копьева забыли?! – гаркнул Шестов. И в установившейся тишине подвел итог всем спорам и выкрикам: – Так-то вот... – А потом, понизив голос, вразумляюще добавил: – Не знаете еще ничего, а галдите... Сами же на работу напрашиваться станете, чтобы прежний заработок сохранить, потому как с нонешнего дня расценок хозяин снижает.

– Как?!

– Да ведь он говорил...

– Говорил, что и в зимнюю пору...

– На обмане живет...

– Видать, братцы, заводчик действительно слову хозяин: хочет – даст его, хочет – назад заберет...

– Кончай разговоры! – снова прикрикнул мастер. – Недовольные – отходи к дверям. Приказчик придет, перепишет, чтоб паспорта припасти.

К дверям никто не подался. Прогудел гудок. В литейный цех привезли хлеб и мешок с солью. Шишельники и обрубщики запалили лучины, чтобы светить формовщикам, и тогда, заглушая монотонный гул цеха, раздался сильный, как выстрел, удар. Перестал гудеть компрессор, нагнетавший воздух в вагранку, и в цехе сразу установилась непривычная тишина.

Мастер кинулся по шаткой лестнице на завалочную площадку.

– Что случилось?..

– Случилось, Порфир Прокофич, видите...

Мастер видит – в пробитый железный кожух врезались лопасти вентилятора. Соскочивший со шкива ремень хлещет по стенке, вертясь на трансмиссионном валу. Тихо на завалочной площадке, только метель порывисто бьется в окно, сотрясая раму. Из вагранки снизу валит густой чад.

Шестов перегнулся через перила и крикнул в пролет лестницы вагранщику Чуброву:

– Выпускай!.. Проваливай!.. Живей проваливай!..

– Готовьсь!..

Колокол звонит два раза. Частые капли чугуна звездным цветом опадают с желоба в подставленный ковш. Боковые дверцы вагранки открыты, и видно, как беспорядочно набросанные куски чугуна отекают густой раскаленной слизью.

В вагранке «козел».

Дятлов приказал разжечь другую, запасную вагранку, а когда она загудела – в земледелке остановились бегуны, требуя капитального ремонта.

– Ты к чему там приставлен?.. Чего смотрел?! – бушевал Дятлов, злобно глядя на растерявшегося мастера, вызванного к хозяину в кабинет.

– Фома Кузьмич...

– Молчать!.. Ты ответчик за цех, и с тебя весь спрос... Язык проглотил?.. Сказать нечего?..

– Фома Кузьмич...

– Молчать, говорю!.. «Козел» у него в вагранке... Это ты – козел... Скотина безмозглая... Мало вагранки, так теперь – бегуны?.. Самого руками заставлю землю молоть, руками...

– Фома Кузьмич...

– А-а, черт!.. – И медный подсвечник полетел со стола в голову мастера.

– О-о...

– Подыхай, кобель старый!.. Заодно с ними, должно... Расчет, к черту!.. Егор!..

– Здесь, Фома Кузьмич... Что прикажете?

– Выгнать мастера... Завтра же... Вон! – дрожит в воздухе палец заводчика, указывая Шестову на дверь.

Удаляясь от завода и щупая под шапкой кровоточащую ссадину, Шестов шепотом спрашивает себя:

– За что?.. За что?.. Для него же старался, его выгоду соблюдал... И за это за все...

И горько, обидно мастеру, теперь уже бывшему.