Текст книги "Набат"

Автор книги: Евгений Люфанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Глава тридцать третьи
СНОВА ЖИЗНЬ – СНОВА БОРЬБА

В логу, заросшем густой лещиной, в его прохладной сырой тишине шуршали огрубевшие листья. За логом на взгорье шумел и раскачивался лес, прощаясь с уходящим летом. Разведчиком осени пришел пасмурный день, заволакивая небо и солнце серой холодной мглой. Но краше самого яркого солнечного дня был для беглецов этот ненастный день. Давно не дышали они так легко и свободно, наслаждаясь неожиданно обретенным покоем. На дне лога протекал захолодавший ручей. Около него зябко дрожал осинник, и так вкусна была ломившая зубы родниковая ледяная вода!

Воля, свобода, жизнь!

Камень, винтовочный штык и приклад помогли выбить заклепки из кандалов. Цепи в подпалинах ржавчины лежали на земле клубком свившихся змей. Василий Агутин топтал их сапогами, вдавливая в илистый берег ручья.

Сидели, судили-рядили обо всем, что пришлось пережить. Василий рассказывал о своей солдатской службе в конвойной команде, об арестантах, которых приходилось сопровождать, о повадках и нравах начальства. И хотя после побега минуло лишь несколько часов, вся тюремная жизнь сразу отодвинулась для беглецов будто в давнее прошлое, – не приснись она никогда и во сне!

– К Волге подаваться надо, – говорил Василий Агутин. – Она должна быть недалече. После Сызрани только три перегона проехали. А на Волге пристроимся к бурлакам. Самое ватажное место. Там беспаспортных запросто принимают, только лямку тяни.

Алексей сожалел о том, что Денис Юрлов был в другом арестантском вагоне и не мог бежать с ними. Вспомнил его рассказ о брате, работавшем в Сормове, и сказал:

– В Нижний нужно попасть.

– А в Нижний – опять же по Волге идти.

В сумерки они вышли из лога, не зная, куда держать путь. Где она, эта Волга? Может, к ней идут, может – и другую сторону. Только бы не кружить по одним и тем же местам. Впотьмах забирались в непролазную чащу; окликая друг друга, выпутывались из нее; поднимались по взгорьям и спускались в низины. Вскоре черной стеной встала ночь. Ничего не видя перед собой, натыкались на деревья и решили остановиться.

– Сибирский твой глаз... Шишку на лоб приварил.

Прислонившись к деревьям, сидели в непроглядной тьме, прислушиваясь к неумолчному шуму леса, которому ветер не давал ни минуты покоя.

– Хоть устамши, больше суток не жрамши, а все равно хорошо! – вздохнув полной грудью, сказал Агутин.

– Устроимся в Сормове на завод, сойдемся там поближе с людьми – еще десяток-другой сознательных рабочих прибавится, – говорил Алексей.

Прохор думал о том, как он сам, подобно Тимофею Воскобойникову, начнет где-то поднимать еще не тронутые пласты подневольной рабочей жизни; как встретит новых друзей, похожих на побратима Петьку Крапивина и на Саньку Мамыря; как такой же вот темной ночью будет перебегать от одной рабочей казармы к другой, рассовывая принесенные за пазухой листки.

– Определимся, бог даст, – убежденно сказал старик Агутин. – Если главную беду изжили и на воле снова, то нам все теперь нипочем. Будем так с тобой, Васятка, считать, – обратился он к сыну, – что старик Михайло Агутин на каторге сгинул, а ты где-то в солдатах пропал. Пускай в поминанье за упокой у Ксюши да у матери значимся. Вместо Михайлы с Василием – два новых Ивана на Руси объявилось, сибирский твой глаз...

– Так и быть тому, – согласился Василий. – Только, батя, не двое, а четверо нас, Иванов-то, стало теперь.

– Порознь каждому Ивану способнее быть, – заметил Прохор. – Если облава случится – один как-нибудь увернется, а четыре Ивана зараз под сомнение попадут. Как ни жалко, а придется дальше вразлучку идти, – вздохнул он.

– Нет, я батю не для того в такой час повстречал, чтоб теперь потерять, – возразил Василий.

– Нам бы как-нибудь ухитриться обличье твое поскорей изменить, а уж тогда без особой опаски быть можно, – сказал старик.

Алексей подумал и поддержал слова Прохора:

– Правильно он говорит, нельзя рисковать. Если посчастливилось вырваться, то свободу надо беречь. Мы еще пригодимся в жизни. Нужно к Нижнему поодиночке нам пробираться. А явка будет у брата Дениса Юрлова. Андреем его зовут. Андрей Юрлов. В Сормове он, на заводе работает.

Сквозь лесную чащобу пробивался запоздавший рассвет. Вот и росстани – в глухом лесном бездорожье. Прохор обнялся и поцеловался с Агутиным и с Алексеем, крепко пожал руку Василия.

– Ну, ступай, Прошка... Ступай, «Иван», – похлопал старик Агутин его по плечу. – Давай тебе бог удачи.

– Увидимся, Проша? – спросил на прощание Алексей.

– Ага, – кивнул Прохор. – Своих людей искать будем, через них и свидимся где-нито.

Проблуждав по чащобе, Прохор вышел на лесную дорогу. Шел по ней и обдумывал на ходу, что сказать о себе, когда встретится кто-нибудь. Каким окажется встречный? Злым или добрым человеком?

И первая встреча произошла. Лесную дорогу пересекала другая, менее проторенная. По ней шла пегая лошадь, таща за собой волокушу с длинным березовым стволом. Вершина березы скребла по земле, оставляя темную борозду. Рядом с лошадью шел мужик с черным закопченным лицом, на котором выделялись белки больших выпуклых глаз. Усы и борода у мужика были тоже черными, и между ними розовели губы.

– К нам, что ль? – окликнул он Прохора.

– К кому к вам?

Мужик придержал лошадь.

– Прокоп Михеич сказывал, два парня должны прийти. Из Выселков, что ли... Тимон с Кирюхой да с Ванькой Косым угли повезли, а нам одним не управиться. Прокоп-то Михеич нас заверял...

– А вы кто? – спросил Прохор.

– Да углежоги. Вон, чуешь?.. – потянул мужик носом воздух.

Прохор принюхался. Откуда-то доносило дымком.

– Так ты к нам иль нет? – спросил еще раз мужик.

– А хоть бы и к вам, – нерешительно проговорил Прохор. – Если примете...

– От Прокопа Михеича, значит?

– А кто он такой?

– Прокоп-то Михеич?.. Вот те на!.. Подрядчик наш. Что ль ты не знаешь его?

– Не знаю, дядя, – признался Прохор и подошел ближе. – А если вам нужно помочь, я с охотой пойду.

– А ты кто?

– Видишь – парень.

– А по прозванью как?

– По прозванью – Иван.

– Родом отколь?

– Не помнящий родства я.

– Как же тебя занесло сюда? – с любопытством спросил мужик. – Беглый, что ли?

– Беглый, – ответил Прохор. – От мельника убежал. Чудом спасся.

И на вопросительный взгляд мужика коротко рассказал историю, происшедшую лет шесть назад в Ракше, подставив на место работника, нанятого мельником, себя самого.

– Жена мельника спать ко мне в клеть пришла, а хозяин-то заприметил. Схватил топор да за мной... Как только вывернуться удалось.

– Жена мельника? – удивлялся мужик. – Ты скажи!.. Ух, и бабы же есть!

Он привел Прохора в свою небольшую артель. Углежоги жили в землянке с накатным бревенчатым потолком и забранными длинными плахами стенами. Неподалеку от их жилья возвышался земляной бурт, сквозь который просачивался сизый дымок. Там тлели березовые стволы, перегорая на уголь.

Угрюмый пожилой углежог исподлобья посмотрел на явившегося новичка, спросил:

– Вид... бумагу имеешь?

– Не, – качнул головой «Иван». – Как помню себя с малых лет – поводырем у нищего был. А летось, когда слепец помер, мельник в работники взял... Далече это отсюда, за Сызранью... Может, так бы и жил у него, да баба подпутала. Теперь туда вертаться нельзя, убьет меня мельник, – плел ставший «Иваном» Прохор и не знал, верят ему или нет.

– Рано ты, малый, родство свое позабыл, – заметил пожилой углежог.

– А на что помнить-то, Пантелей? – сказал мужик, которого Прохор встретил на лесной дороге. – Не знатность какая. Иван – значит и есть он Иван.

– Да мне что!.. Пускай, – сказал пожилой.

И углежоги приняли «Ивана» к себе.

Повстречался бы какой-нибудь человек на лесной тропе и удивился бы, увидав двух бродяг, а за ними – солдата. Не иначе как изловил солдат опасных людей и сопровождает их, держа винтовку наизготовке.

Алексей и Агутин жалели, что отпустили Прохора, Василий придумал, как им быстрее и безопаснее добраться до Волги.

Выйдя среди дня на лесную тропинку, они услышали вдали паровозный гудок. Эта тропинка и привела их к железной дороге. Алексей решил не оставлять Агутиных до тех пор, пока Василий не сменит свою солдатскую форму, переодевшись во что-нибудь более подходящее, но Василий не торопился с этим.

– Под конвоем вас солдат поведет, – сказал он. – До станции доберемся и на казенный счет по чугунке поедем.

– Озорничать захотел? – сначала неодобрительно отнесся к его затее отец, а когда пораздумал, решил, что Васятка ловко это придумал. Можно и поозорничать, если случай представится.

Они шли краем леса по обочине железной дороги – двое «бродяг» впереди, а конвоирующий их солдат – на два шага позади. За поворотом тропинки, огибавшей лесную опушку, показалась путевая железнодорожная будка. Около нее с ворохом прутьев возился обходчик, занятый починкой плетня.

– Стой! – скомандовал «бродягам» солдат.

Они послушно остановились.

Василий узнал, сколько осталось идти до ближайшей станции и когда будет поезд на Сызрань.

– А отколь, служивый, ведешь-то их? – поинтересовался обходчик, косясь на «бродяг».

– Оттоль, – ткнул конвоир пальцем в воздух у себя за плечом.

– Беспашпортные, что ль?

– А то какие ж еще! Заморился с галахами. Может, хлебца краюху дашь? Весь живот подвело.

– Хлебцем-то мы не дюже богатые, а вот ежель картох....

– Ну, хоть картох.

И обходчик вынес из будки полную пригоршню вареных картофелин.

– Ты, солдат, на место придешь – казенных щей похлебаешь, а им еда не сготовлена, – кивнул обходчик на глотавших слюну «бродяг». – Половину-то им отдай, люди все же.

– Ладно, не обделю, – пообещал солдат.

Хоть и без соли, без хлеба, а вкусна была эта картошка. Каждому по три штуки пришлось.

За будкой лес отходил в сторону от железной дороги, взбираясь на высокую кручу. Полустанок, к которому через час подошли беглецы, стоял на открытом месте. Пассажирами, ожидавшими поезд, были только какая-то старуха с мальчишкой. Старуха дремала, сидя на крыльце, а мальчишка от скуки пулял камешки, норовя попасть в придорожный столб.

– Я вот тебе пошвыряю! – замахнулся на него сторож метлой.

Мальчишка кинулся в сторону, а там – солдат с ружьем. Оторопев, подбежал мальчишка к старухе, затормошил ее:

– Бабань, бабань... Солдат там с ружьем...

– Где – там?

– Подле колодца стоит. И еще какие-то с ним.

– А ты не ходи туда, не то солдат тебя стрельнет.

Никто к солдату и к его спутникам не подходил.

Попытался было сторож спросить:

– Где это ты, вояка, таких подобрал?

Но солдат строго прикрикнул:

– Не подходить! Не разговаривать! – и угрожающе повел винтовкой.

Тогда сторож отвернулся и прошел стороной от них.

В сумерках к полустанку подкатил почтовый поезд. К одному из вагонов третьего класса заторопились старуха с мальчишкой, к другому подошли «арестованные», подгоняемые окриками конвоира:

– Живо садись!

Кондуктор, стоявший в дверях вагона, посторонился, давая проход, и солдат ему коротко отрапортовал:

– Арестованных срочно в Сызрань доставить.

Кондуктор понимающе кивнул.

– Двери запереть, посторонних сюда не впускать, – уже распоряжался солдат, перехватывая винтовку то одной, то другой рукой, и кондуктор молчаливо и поспешно выполнял его требования.

Здесь же, в тамбуре, «арестанты» присели на корточки у закрытой двери, а конвоирующий их солдат встал, чтобы нести свою караульную службу.

– Сибирский твой глаз... Ну – сибирский... – хрипло выдохнул старик Агутин.

Алексей фыркнул и, чтобы не рассмеяться, притворно закашлял.

– Смирно сидеть!

Это была последняя «караульная служба» солдата конвойной команды Василия Агутина.

Перегон, еще перегон, и показались вечерние огни Сызрани. Поезд остановился. Первым с подножки вагона соскочил солдат. Отстраняя рукой пассажиров, суетившихся на привокзальной платформе, солдат провел по ней своих поднадзорных, стараясь поскорее уйти с ними подальше от ярких станционных огней. По глухим переулкам окраины они вышли за город, и на них пахнуло вечерней свежестью Волги. Широко, вольно раскинулась река. Много звезд было рассыпано по воде, и она омывала их, тихо плещась под круто нависающими берегами.

– Простор-то какой! – восторженно произнес Агутин.

– Широка! – крутнул головой Василий. – Много на ней всякого люда спасалось, – дошел, значит, черед и до нас. Выручай, Волга-матушка.

Они долго стояли на берегу, любуясь рекой и отдыхая. Где-то вдалеке горел костер; доносились песни, хриплый собачий лай.

В кустах перелеска, подступившего к самому берегу, устроились на ночлег. Чтобы было теплее, прижались друг к другу, и через несколько минут старик Агутин увидел себя в «Лисабоне», в тесном кругу сбившихся за столиком посетителей, и рыжебородый коренастый путевой обходчик выкладывал горячие, вкусно дымящиеся с закурчавившейся лопнувшей кожурой, рассыпчатые картофелины.

Ночь. Хороводы звезд в черном небе. Волга, будто почмокивающая во сне набежавшей на отмель волной.

Но вот, прожигая тьму красноватым отсветом фонарей, из-за поворота лесной опушки появляется перед Василием черный, лоснящийся, словно вспотевший, паровоз. Он идет напролом, не разбирая пути, подминая под себя кусты и деревья. Треск ломаемых сучьев разносится по перелеску, и Василий мгновенно вскакивает, стремительно хватаясь за винтовку.

Пестрая круторогая корова, шумно вздохнув, шарахнулась от кустов.

– Фу, дьявол... Аж в пот ударило... – выругался Василий, вытирая рукавом лоб.

Старик Агутин и Алексей были тоже на ногах и настороженно осматривались по сторонам. Гулким выстрелом щелкнул бич пастуха.

– Кыря!.. Гей!.. – крикнул он.

Багрово-оранжевый ком заспанного, словно опухшего солнца выползал за Волгой, нехотя отрываясь от земли. Василий сделал несколько осторожных шагов и вышел на край поляны, по которой рассыпалось стадо коров. На пригорке сидел пастух, парень лет семнадцати, с забрызганным веснушками лицом. Обломком косы он что-то мастерил из березовой чурки и, увлеченный своим делом, не заметил, что в нескольких шагах остановился человек и внимательно осматривает его из кустов. Пастух был в почерневших, изрядно поношенных лаптях, в старых штанах из мешковины, в потрепанном сермяжном кафтанишке. На голове—валяный бурлацкий шпилек с дырявым верхом.

– Эй, парень!.. – окликнул его Василий.

Пастух обернулся и с удивлением посмотрел на забредшего сюда солдата.

– Один пасешь?

– Один. А что?

– Разговор к тебе будет, – шагнул Василий к нему.

Пастух отложил чурку в сторону.

– Садись, поговорим. А ежель табачком, солдат, угостишь, – вот беседа у нас пойдет – так беседа уж!

Солдат на это ничего не ответил, а уставился взглядом на его лапти. Что такое увидел в них?.. Пастух отодвинулся подальше и поджал под себя ноги.

– Разувайся, – неожиданно сказал солдат.

– Чего?

– Разувайся, сказал, – повторил Василий.

– Разуваться?.. А зачем разуваться?..

– Значит, надо – зачем.

Пастух оторопело, ничего не понимая, смотрел на солдата, а тот наскоро стаскивал с себя сапоги.

– Поменяемся, парень, с тобой.

Крепкие, почти новые кожаные сапоги солдат хочет сменять на разбитые лапти... Мерещится, что ли, такое? Нет, не мерещится.

– На, держи.

И солдат сунул ему, пастуху, свои сапоги с портянками прямо в руки. Спросил:

– Портки дашь в придачу?

– Портки?.. А как же самому-то мне быть?

– Исподние есть?

– Кабы были-то...

– Ну, кафтан напялишь, прикроешься. Только портки обязательно в придачу давай.

Пастух покосился на винтовку: добром не снимешь пристрелит либо приколет штыком. Крикнуть?.. А кто услышит? Солдат за это прикладом голову размозжит... Дрожащими пальцами стал разматывать онучи и разуваться, стягивать с себя штаны.

Василий забрал все и строго сказал:

– Ври дома, как хочешь, но никакого солдата ты видом не видал, слыхом не слыхал. Понятно такое тебе?

– Еще как понятно-то, – не поднимая глаз, ответил пастух.

– Обидеть я тебя не обидел и за выручку спасибо скажу. А теперь прощевай.

Пастух смотрел на сапоги и все еще не верил своим глазам. Кожаные, почти новые сапоги! Кроме лаптей никогда ничего не носил. Примерил один сапог, другой – в самую пору пришлись, как раз по ноге. Деготьком смазать их, чтоб блестели, да в праздник по деревне пройтись – ахнут все!.. Только бы не вернулся солдат, не отнял... Оглянулся с опаской – нет, не видно его, ушел. Сердце забилось взволнованно, радостно. Кафтан запахнуть можно будет получше да кнутом опоясаться, – срамоту и прикрыть.

– С обновкой, никак? – взглянул Агутин на возвратившегося сына и укоризненно покачал головой. – Эх, Васятка, Васятка... Видать, такой же ты беспутевый, как твой отец. Сапоги-то можно было продать, капитал денег выручить, а ты их за такую рвань отдал.

– Кончил солдат цареву службу служить, и дороже этих лаптей да портков ничего, батя, нет. Жалеть не об чем. Теперь остатнюю амуницию к шаху-монаху сбыть, чтоб глаза не мозолила.

Он скинул с себя солдатскую рубаху и штаны; вместе с бескозыркой закатал все в шинель и выискивал глазами место, куда сунуть сверток.

– В Волгу, – подсказал Алексей.

– И то, – согласно кивнул Василий, прихватывая ремнем скатку к винтовке.

И канули с крутого берега в глубину волжского омута все солдатские доспехи.

Галахи, голь перекатная, не иначе как пропившиеся вдрызг бродяги, шли задворками какой-то деревни. Двое еще кое-как одеты, а один – только в лаптях да в портках из грязной и обветшалой мешковины. Ни рубахи на нем, ни голову ему нечем прикрыть.

– Пообождите, ребята, тут. Мне, старику, сподручней под окошко пойти попросить. Авось сжалится добрая душа, тогда чего-нибудь пожуем. Вон изба справная. Может, хоть картошками разживусь, – сказал Агутин и, оставив Алексея с Василием за плетнем огорода, пошел к справной избе.

Сняв шапку и кланяясь, постоял под окнами, но никто его не приветил. Пошел к двери постучаться, а она на замке.

– Сибирский твой глаз, сразу же незадача.

Вернулся к своим ни с чем, а Василий, узнав, что хозяев нет дома, не долго думая, махнул через плетень и устремился к огородному пугалу, на котором висел долгополый дырявый армяк и торчала старая соломенная шляпа. Оголив остов пугала, напялил армяк на себя, нахлобучил на голову шляпу и заторопился назад.

– Ну, что ж, ничего... – благосклонно сказал Агутин. – Хозяева, может, и пообидятся на такой грабеж, а мы будем считать, что в этом грех невелик. Вот ты, Васятка, и окапировался теперь, – повеселевшими глазами смотрел он на сына. – Можно, значит, нам и в бурлаки подаваться.

Груженная солью и кулями с вяленой воблой, баржа медленно продвигалась вперед. Привязанная лодка тянулась за ней, поплескивая днищем по мелким волнам.

– А ну – сильней, еще сильней... – нараспев выкрикивал с баржи старший по бурлацкой артели, водолив и плотник, отвечающий за сохранность груза.

Впереди по береговой тропе шли двое бывалых бурлаков, не один раз топтавших волжские берега от Астрахани до Нижнего. За ними, во второй паре, – Василий и огненно-рыжий, гривастый дьякон-расстрига. Через два ряда от них – Алексей и похожий на цыгана, молодой красивый мужик с черными, вьющимися кольцами волосами. Старик Агутин тянул лямку в самом хвосте, в паре с болезненным худощавым парнишкой. Их обоих водолив принял в артель без задатка, обещая лишь кормежку в пути.

Широкий нос баржи нехотя раздвигал воду, и вода лениво расступалась на стороны, поплескивая по деревянной обшивке бортов. Встречный ветер сдерживал ход, но, налегая грудью на лямку, тяжело передвигая ноги по бурлацкой тропе, вереница людей тянула просмоленный канат, и баржа тащилась вдоль кромки берега.

– А вот сильней, навались сильней!.. – выкрикивал водолив.

Шлепая плицами колес по воде, вверх по реке поднимались пароходы, густо дымя и взвывая гудками. Они тянули за собой тоже баржи, плоты; небольшой, черный, как жук-плавунец, буксир тащил двухпалубную пассажирскую пристань.

– Ходко идет, – завистливо смотрели ему вслед бурлаки. – Верстов по десять в час делает. Живо до Симбирска, гляди, добежит.

– На нашем пару за ним не угонишься. Вон уж куда завернул! Подчалил бы нас к себе.

– Не завиствуй, парень. Машина – она погибелью нам обернется. Скоро и побурлачить нигде не представится. Чего тогда делать? Куда идти?..

Волга вскипала рябящей зыбью. На ней плавилось солнце, расплескиваясь по воде ослепительно яркими бликами.

У отмели серебристыми блестками кружилась стайка мальков. Распугав их, из прибрежных камышей стремительно метнулся большой полосатый окунь, мелькнув радужной окраской плавников.

Большие стрекозы с голубыми и синими крыльями кружились над водой, то припадая к ней, то поднимаясь и, трепеща крыльями, неподвижно повисали в воздухе. Одна из них села на плечо Алексея и замерла, пронизанная солнечным лучом. Ее спугнул гудок парохода. Вниз по реке за буксиром проплывал караван барж. На одной барже стоял маленький, словно игрушечный домик, и под его окошком сидел щеголевато одетый парень – либо приказчик, либо хозяйский сынок – и тренькал на балалайке.

Пройдут низовые и верховые пароходы, и снова перед глазами медленно бредущих бурлаков пустынный волжский простор. Длинна речная дорога, не скоро конец пути.

В сумерках артель остановилась на ночлег. Водолив спустился с баржи в лодку, привез чугунный котел, съестные припасы, и на берегу запылал костер. В подвешенном котле варился кулеш. Старик Агутин, Василий и Алексей, отдыхая в ожидании ужина, сидели на береговом пригорке. Ныли натруженные плечи и грудь, гудели отяжелевшие ноги.

За Волгой на ночной дозор потемневшей земли поднималась луна. Она еще не успела оторваться от кромки далекого горизонта, как рядом с ней появился такой же накаленный багровым отсветом круг, и в первую минуту казалось, что всходят две луны, похожие одна на другую, как близнецы. Но через минуту вторая луна накренилась и стала расползаться над краем земли. Издалека торопливым собачьим лаем разнесся по-над Волгой набат.

– Должно, опять какую-нибудь барскую экономию запалили, – остановился за спиной Алексея бурлак, похожий на цыгана, его напарник по лямке. – В симбирских местах полыхает. Похоже, как в энтот раз.

– В какой? – спросил Алексей.

– Было тут, – неопределенно ответил бурлак и подсел рядом, не отрывая глаз от зарева. – По-над Волгой, поди, кажную ночь сполохи играют. В верховьях ударит – и на низу отзовется. Прилюбился огонь земле, веселей с ним. Может, зимы помягче будут, как земля на пожарах прогреется, – посмеялся бурлак.

– Абы б мужику не гореть, а бары... – не договорил Агутин и пренебрежительно отмахнулся рукой.

– Симбирцы многих своих попалили. Бесстрашные головы. Из них, из симбирских-то, один даже под самого царя подбирался, чтоб как энтого, освободителя... Народ от царя хотел вовсе освободить. Не случилось только. Повесили, слышь, его, – вздохнул бурлак.

– Это ты про Александра Ульянова? – повернулся к нему Алексей.

– А ты знаешь, как звали его? – удивился бурлак и горячо зашептал: – Из ученой семьи малый был, а отчаянность в нем жила наша, волжская.

– А ты тоже симбирский? – спросил Алексей.

– Не в этом дело, чей я, – уклонился от ответа бурлак. – Чей ни есть, все одно. Прозываюсь Цыганом – и весь сказ. Я не спрашиваю, кто ты есть да почто бурлачить пошел. Иван – ну и пусть Иван. Больше мне от тебя ничего знать не надо. Так и тебе надлежит.

– Извини, – смутился Алексей. – Я спросил потому, что, может, ты Ульянова знал.

– Ни раза не видал. А товарищ его один и сейчас в Симбирске живет, с тем рыбачил вместе. Ух, послушал бы ты, как он царя со всеми евонными правителями в лоск разделывал! Тоже бесстрашная голова.

– Придем в Симбирск, повидаешься с ним? – нетерпеливо спросил Алексей, подавшись ближе к своему напарнику по бурлацкой лямке. «А только ли по бурлацкой?..» – мелькнула мысль. И, не дожидаясь ответа, Алексей тронул его за плечо, попросил: – Познакомь с ним. У нас, может, мысли одни. Понимаешь, Цыган?..

Цыган удовлетворенно вздохнул.

– Сколько шли – все присматривался. Нет, думаю, не бурлацкого звания парень, не босяк, не пропойца и не прощелыга какой. Ну, и ладно. А кто есть – помалкивай. Мне про то ни к чему. В Симбирске сведу кое с кем. Там тебе видней станет, какой путь дальше держать.

Симбирск... Может, не надо будет добираться до Нижнего и разыскивать там Андрея Юрлова. Может, в Симбирске будет завязан крепкий узел нового знакомства с подпольщиками...

Снова жизнь – снова борьба.

За Волгой ширилось зарево большого пожара. Захлебываясь, с короткими перерывами снова и снова гудел набат, и, подхватив его дальний звон, водолив застучал ложкой по краю котла, сзывая бурлаков на ужин.