Текст книги "Набат"
Автор книги: Евгений Люфанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
Глава тридцать первая
СТРАЖДУЩИЕ И ОБРЕМЕНЕННЫЕ
Губернская судебная палата вынесла Алексею Брагину двенадцатилетний каторжный приговор. Его судили вместе с Агутиным, которого приговорили тоже к двенадцати годам каторги, и с Прохором Тишиным, получившим четыре года тюрьмы.
Алексея обвинили в организации бунта заводских рабочих; Агутину, как его пособнику, присчитали, кроме того, подозрительную смерть купца Кузьмы Нилыча Дятлова и неуважительное отношение к его наследнику заводчику Дятлову. Прохора – в противозаконном выступлении, нарушившем общественный порядок.
Агутин и Брагин отказались на суде признать Тишина своим знакомым, и он отказался признать их. Все трое назначались к отправке в Сибирь.
Прошел суд. В статейном списке был указан каторжный номер Алексея. В сопровождении надзирателя и солдата его провели через два дня на осмотр врачебной комиссии, где приказали раздеться донага, описали приметы и убедились в пригодности для длительного путешествия к месту отбывания каторги. Повели в подвальный этаж, где находилась баня. Там, в раздевалке, около парикмахера, солдата-самоучки, и кузнеца уже стояла группа арестантов. Алексея коротко остригли. Надзиратель приказал переодеться, выбросив из кучи арестантского одеяния армяк, халат, коты, пару портянок, подштанники, штаны, рубаху, бескозырку и мешок для вещей. Коротко пояснил, как следует надевать и носить «поджильники» и подкандальники, чтобы кольцо кандалов не било ногу.
У маленькой наковальни сидел кузнец и курил. Пришел один из надзирателей, тяжело неся на спине тюк оков. С шумом сбросил их на каменный пол. На ржавое старое железо кандалов набросились уголовные арестанты, и началась странная, непонятная Алексею борьба – борьба за оковы. Но, глядя на посмеивающихся надзирателей, прислушиваясь к отдельным выкрикам арестантов, копошащихся у груды железа, Алексей понял их торопливость. Каждый хотел добыть себе более легкие кандалы. На полу осталась одна пара. Алексей поднял ее. Находящийся в помещении десяток арестантов был обеспечен оковами. Придет новый десяток, надзиратель внесет новый тюк кандалов, и новый клубок человеческих тел будет вырывать друг у друга ржавые холодные цепи.
Кузнец не спеша, попыхивая трубкой, ударом молотка расплющивал заклепки, отталкивал арестантов одного за другим. Очередь дошла до Алексея. Он поставил ногу на наковальню; показалось, что быстро поднятый кузнецом молоток сорвется и ударит по ноге.
– Давай, подходи, – выкрикивал кузнец следующего.
Из одиночки Алексея перевели в общую камеру, где вместе с политическими были уголовные. Думал, что встретит здесь Прохора и Агутина, но они были в другой камере.
– Ежель будешь носить кандалы на своих подкандальниках, а не на казенных, то кандалы скоро скинешь совсем. Слушай меня, – говорил каторжанин. – Эта примета верная. Расстарайся добыть себе собственные.
Перед отправкой партии осужденных родственникам разрешалось свидание с ними. В помещении для свиданий, перегороженном посредине двумя рядами железных решеток, с утра собралась толпа посетителей. За столом у окна со списками осужденных сидел помощник начальника тюрьмы, и к нему один за другим подходили люди, взволнованные предстоящей встречей со своими близкими.
– К Руськову Антипу...
– К Руськову... – водил помощник начальника пальцем по спискам и отмечал фамилию арестанта синим карандашом.
– Кем ему доводитесь?
– Матерью, милый... матерью.
– Вы к кому?
– К Брагину Алексею.
– Кто будете?
– Невеста его.
– К Прохору Тишину...
– Кто?
– Невеста...
– Ишь ты как! Невесты пошли, – усмехнувшись крутнул головой помощник начальника. – Теперь, значит, вся задержка за свадьбой... Ты к кому, дед?
– К Ерикееву Афанасию... Дядя евонный. Родный Дядя...
Когда были опрошены все, помощник начальника тюрьмы переписал на отдельный лист вызываемых на свидание арестантов, и старший надзиратель пошел по камерам.
Выкрикнул он Брагина, и Алексей подумал, что его ожидает Варя.
– Тишин Прохор! На свиданье с невестой, – перейдя в следующую камеру, выкрикнул надзиратель.
«С невестой?..» – удивился Прохор и решил, что ослышался. Может, и вызывают-то не его.
– Эх, невеста без места... Еще не отказалась, гляди, пришла, – сказал кривой на один глаз конокрад.
Поддерживая кандальные цепи, перегоняя друг друга, арестанты спешили на свидание. С одной и с другой стороны облепили люди железные прутья решеток, шумели, махали руками, жадно всматривались в лица, разыскивая своих.
– Тут я, тут... Вот она я, Артамон, вот я где... – кричала какая-то баба, размахивая сорванным с головы платком.
– Власий!.. Влас!..
Слепой старик с мальчиком-поводырем натыкался на спины людей и хрипло выкрикивал:
– Голос, Анисим, подай... Громчей голос... – и старался прислушаться к нарастающему гвалту и шуму, уловить в нем голос своего Анисима.
Каждый старался перекричать соседей, донести свои слова за двойную решетку, напрягая слух, переспрашивая:
– Какую прошенью?.. Кому?..
– Филя... Филюшка... Родный ты мой... Кровиночка ты моя...
– Да погоди ты выть! Затем, что ль, пришла сюда?!
– Голос громчей, Анисим, подай... – просил слепой старик.
– Брагин!.. Алексей Брагин!..
– Тишин!.. Тишин!..
– Тише-тише, а сама над ухом орет... – раздраженно повернулся к девушке седой старик и бесцеремонно оттолкнул ее локтем.
– Ульяна в том месяце погорела... тетка Ульяна... Слышь, говорю?.. Пожар был... К нам жить перешла...
– Я – Брагин! Тут!.. – кричал Алексей, стоя у другого конца решетки. – Варя, ты?..
Для свидания отведено пятнадцать минут, и большая часть этого времени уходила на то, чтобы арестанты и посетители могли кое-как разобраться. Их разделял протянувшийся через все помещение саженной ширины проход, в концах которого стояли надзиратели, следя, чтобы арестантам не было что-нибудь переброшено.
– Ты ей, суке, скажи: ворочусь – все равно убью. Пущай лучше не дождамшись меня помрет... – уткнув лицо между толстыми железными прутьями, исступленно кричал стоявший справа от Алексея арестант какой-то старухе.
– Какой ему долг?.. Гурьян, мол, с Сибири пришлет, – зло кричал арестант слева.
– Брагин?.. Где Брагин?..
Алексей искал глазами Варю, а к нему протискивалась какая-то неизвестная девушка.
– Я Брагин... Я...
Схватившись обеими руками за прутья решетки, девушка впилась в него глазами.
– Здравствуйте, Алексей... Я – Лена... Ле-на... Федор Павлович и Вера Трофимовна просили поклон передать.
– Что?..
– Поклон... Федор Павлович...
– Понимаю, понимаю, – кивнул Алексей. – Спасибо вам...
– Дело идет у них... Идет! – выкрикивала девушка.
– Все долги, скажи, квиты теперь. Вот ему что... – просунул арестант кулак между прутьями и погрозил им.
А в ответ ему с той стороны доносился визгливый женский голос:
– Самовар описали... Самовар и сундук...
Звякали кандалы, кто-то захлебывался слезами, плача навзрыд.
– Тишин!.. Прохор!..
– Я Тишин!..
Прохор увидел свою «невесту».
– Меня Натальей зовут...
Раскрасневшаяся русоволосая девушка с голубыми глазами одной рукой держалась за решетку, а другой перебирала перекинутый через плечо конец растрепавшейся косы.
– Я пришла... Проводить вас пришла... Вместе с Леной, с подругой мы... – наполовину слышал, наполовину угадывал Прохор ее слова.
«Наталья... Наташа... – смотрел он на нее. – На Аришу Макееву похожа, хоть у той были волосы темные...»
– Вам очень трудно?.. – напрягая голос, спрашивала Наталья.
– Ничего... Как-нибудь... Спасибо вам, – отвечал Прохор.
Надзиратель звякнул колокольчиком и направился по проходу между решетками.
– Свидание кончилось!.. Расходись!..
– Наташа... Наташа!.. – втиснул Прохор лицо между железными прутьями. – Я вас буду помнить... всю жизнь.
– Расходись!.. – кричали надзиратели, отгоняя арестантов.
А слепой старик все еще просил:
– Анисим... Ты мне голос подай...
Оттесняемые надзирателями Прохор и Алексей увидели друг друга. Проталкиваясь среди других арестантов, они встретились в тюремном коридоре, и Прохор обеими руками крепко сжал руку Брагина.
– Встретились, Алексей... Наконец-то... Мы с Матвеичем все время думаем о тебе...
– Вместе вы? – обрадовался встрече с Прохором Алексей.
– Вместе. Сразу после суда в общую камеру поместили. И на нарах с ним рядом.
– Держится старик?
– Держимся, – за Агутина и за себя ответил Прохор. – Ты – как?..
– И я – тоже, – улыбнулся Алексей.
Прохор и Алексей хотели задержаться еще хоть на минуту, пропуская впереди себя возвращавшихся со свидания арестантов, но надзиратели подгоняли их строгими окриками. Придется ли встретиться когда-нибудь снова? И – когда?
– Праздник нынче у нас с Матвеичем будет. Расскажу ему, как тебя увидал, – взволнованно говорил Прохор, и Алексей отвечал ему крепким рукопожатием, благодарный за эти слова.
– Держись, Проша, – крикнул ему на прощание.
– Ага, – отозвался Прохор.
Праздник... Агутин сидел на нарах и улыбался, слушая рассказ Прохора о его встрече с «невестой» и с Алексеем.
– По виду-то он какой? Не надломился в тюрьме?
– Нет, такой же, как был.
– Ну, а это – самое главное... Значит, увидал ты его, и... – снова и снова готов был слушать Агутин, и Прохор снова рассказывал ему о своей встрече с Брагиным.
Через два дня партию арестантов, в которой было около двухсот человек, провели ночью по затихшим улицам города, разместили по арестантским вагонам и повезли в другой город, в другую пересыльную тюрьму.
ПРИИДИТЕ КО МНЕ ВСЕ СТРАЖДУЩИЕ
И ОБРЕМЕННЫЕ
И АЗ УПОКОЮ ВЫ
В здании тюрьмы была церковь. Три года назад сумасшедший церковный звонарь облил керосином деревянный иконостас и поджег. Изнутри церковь выгорела, рухнула башенка колокольни с позолоченным крестом. Только высеченные в камне стены закопченные буквы, призывающие страждущих и обремененных, оставались над входом. Церковь восстанавливать не стали, а отремонтированное помещение приспособили под новые камеры.
На рассвете к тюремным воротам, под «гостеприимный» кров, тянулась очередная партия страждущих покоя и отдыха, обремененных усталостью, кандалами и болезнями. От вокзала, находившегося в пяти верстах от тюрьмы, серой бесформенной массой, с мешками за плечами двигались арестанты. Прохожие останавливались, молчаливо провожая глазами вереницу кандальников. Старухи усердно крестились, шептали молитвы, вздыхали. Моросил дождь – мелкий, холодный, словно уже наступила осень.
Сырой, серый, забитый крупным булыжником, будто черепами людей, двор тюрьмы. Группами в десять человек выкликают арестантов, и они проходят в контору. Оставшиеся во дворе топчутся на месте, согревают дыханием руки. Разносится гул голосов.
– Стой жди теперь на погоде...
– Часа два пройдет...
– Может, и три. Зараньше не управятся.
– Мерзнете небось? – спросил теснившихся в передних рядах начальник конвойной команды.
– Прохладец есть, ваше благородье.
– Зимой холодней будет.
– Зимой будет, верно...
– Седых Иван... Эйко Трофим... Не галдеть, ну!.. Ершов Никанор... – выкрикивал начальник. – Киркин Пантелей... Чубров Савелий... Нечуев Гаврил...
«Чубров и Нечуев тут... Они-то за что? – удивился Прохор. – Неужто за то, что с Дятловым в цеху тогда говорили?..»
Чуброва и Нечуева без суда и следствия ссылали на три года в Олонецкую губернию под административный надзор. Единственно, что они смогли узнать, – это о подозрении их в поджоге лавки купца Лутохина, хотя они были и не причастны к этому.
Прохор прислушивался к фамилиям выкликаемых арестантов, ждал, когда назовут Брагина, – с этой партией он или нет?
Их разделяло несколько рядов, но даже встретиться взглядами они не могли.
В следующем десятке был вызван Федот Бодягин.
«И Бодягин тут...»
И Бодягин. За распространение противозаконных листовок его приговорили к восьми годам каторги.
Еще выкликнули десяток, еще. Стоявший в задних рядах Алексей услышал, что вызывали Тишина и Агутина. Поднявшись на носки, он старался увидеть их из-за голов стоявших впереди арестантов, и ему показалось, что разглядел Михаила Матвеича. Агутин и Прохор попали в один десяток.
«Опять вместе в камере будут. К ним бы попасть», – думал Алексей.
Конвойный начальник повел очередной десяток в контору, и Прохору с Агутиным так и не пришлось узнать, в этой ли партии Алексей.
– Корнаков Евстигней... Юрлов Денис... Брагин Алексей... – выкрикивали новый десяток.
Алексей вышел из рядов, встал у входа в контору, присоединившись к вызванным.
– Пошли, – кивнул конвойный начальник, когда был отобран очередной десяток. – Да не лязгай... Придерживай! – крикнул загремевшему кандалами старику с покрасневшими воспаленными глазами.
По каменным истертым плитам прошли в контору. Там арестанты поодиночке подходили к начальнику тюрьмы, принимавшему партию. Когда Алексей подошел к столу, на котором лежали статейные списки, он забыл снять свою бескозырку. Ударом по голове надзиратель сбил ее на пол.
– Форсить, стерва! Зазнался!
– Имя? Отчество? Сколько лет? Женат, холост? Какой губернии? За что осужден? На какой срок? – сыпались вопросы.
Глаза начальника перебегали с лица арестанта на приложенные к статейному списку фотографические снимки. Все в порядке.
– Какие казенные вещи?
– Шапка, халат, армяк, штаны, портянки, коты, рубаха, подштанники, кандалы, подкандальники, мешок.
– Все в наличности?
– Все.
– Не «все», а так точно! Не знаешь, как отвечать?! Проверить!
Начинается обыск.
– Разденься!
Наличие тюремных вещей устанавливается скоро. Тщательно – по карманам, по швам – ищут надзиратели, не запрятал ли арестант тонкой пилки, гвоздя или еще каких-либо предметов, пригодных для побега.
– Раскрой хайло!.. Шире, не разорвешь... Язык высунь... Больше! Клещами, что ль, вытянуть?! – Грязные толстые пальцы надзирателя шарят по деснам, под языком. – Присядь! Подними ногу! Так.
Внимательно осматривают кандалы – не подменены ли глухие заклепки заклепками на винтах.
– Оброс, сукин сын! Громов, ножницы!
И тупыми канцелярскими ножницами начинают стричь волосы, то кулаком наклоняя голову, то ударом в подбородок запрокидывая ее. Ножницы заедают, выдергивая клочья волос.
– Но, заморщился... Я те такого перцу пущу... сволочь вшивая... Одевайсь!
Опрошенная, обысканная группа в десять человек стоит в ожидании. Начальник конвойной команды вышел во двор вызывать следующих. Начальник тюрьмы отдает старшему надзирателю распоряжение:
– Веди. В шестую церковную.
– Слушаюсь, вашескородие. Марш за мной!
Шествие замыкают два надзирателя, побрякивая винтовками. Один из них ударил арестанта по шее, и Алексей невольно приподнял воротник халата. Шли полутемными коридорами. В одном месте Алексей споткнулся, и надзиратель толкнул его между лопаток прикладом. Алексей упал, ударившись лицом о каменный пол.
– Ну, черт!.. Подыхать вздумал? Кляча!.. – рявкнул надзиратель над ухом.
Камера большая, с двухъярусными нарами по стенам. Она уже была почти вся заполнена. С нар свешивались мокрые портянки, халаты. Находившиеся здесь арестанты с любопытством осматривали новичков. Стоял гомон и лязг кандалов. Алексей устроился недалеко от окна, рядом со стариком каторжанином-вечником. По другую сторону на нарах копошился горбун, мальчик лет шестнадцати.
– Сказывают, дольше недели тут не пробудем, – заговорил старик. – Сибирская партия подбирается. Отдохнем маленько, вшей казенных покормим – и снова в путь.
Алексей молча разделся. На подбородке и на лбу запеклась кровь. Ссадины больно ныли.
– Причастили? – поинтересовался старик.
Алексею хотелось скорее лечь и заснуть, а старику было скучно. Он повернулся к Алексею и неторопливо говорил:
– Здесь, в Расее, смотрю, еще милость. А вот как попадешь ежель к нам, на остров на Соколиный...
– Куда? – переспросил Алексей.
– На Соколиный... Сахалиным его еще прозывают... Я смотрю, и Орловская, и Бутырки взять, – только морды умеют увечить, а такого особого пристрастия нет... А у нас там Лепешкин был... У-ух, продумной человек! На весь Зерентуй, Акатуй, на всю Сибирь и на весь Соколиный славился. Страсть любил он пороть, но только по-своему. И никого подручных у него для этого дела в помине не было. Все – сам. Ну, и лихо же было, кто на «кобылку» к нему попадал. Я разок удосужился. Засучит рукава, чуть не до смерти засечет особо паренными розгами. И все – сам. А потом в лазарет отправит – из своих рук кормить начнет да ухаживать, как отец родной. Любил так... Теперь покойником он. Пошел раз на кухню розги парить, а его арестанты в котле со щами сварили. Прямо в мундире и в сапогах.
– А ты кто сам? – спросил старика Алексей.
– Обратник.
– Назад на каторгу?
– Назад приказали. Два месяца, почитай, в Расее побыл, хватит с меня. Сказывают, теперь хорошо закатают. По прибытии к стене прикуют. Сулят так.
– А за что попал?
– По сомнению в убийствах.
– Как же попался опять?
– Попасться не хитрость, а вот ты спроси, как убежал! Это ладнее будет.
– Ну, а убежал как?
– А как убежал – хитро было сделано. Мы в разрезе работали, с приятелем. Дырка-то у нас, куда сунуться, зараньше была приспособлена. Нас, значит, двое, да двоих «грачей» еще к себе приурочили...
– Каких «грачей»?
– Аль не знаешь?
– Не знаю. В первый раз попал.
– А-а... Ну, так я тебе поясню... «Грачей» взяли – для провианту которых. Подбирали ребят чтоб помоложе и – не кости одни. Один-то успел, стервец, сметить, что на шашлык нам может попасть... Как у нас припасы все вышли – сбежал, а другого успели прирезать... Вот мы, значит... Обед никак?! – на полуслове оборвал старик свой рассказ и быстро соскочил с нар.
Появившийся в камере надзиратель выкрикнул:
– Кто старшой?
Одноглазый, рябой, с остро выпирающими скулами арестант лет сорока пяти подошел к нему.
– Есть такой.
– Отряжай команду свою. Сколько человек у тебя?
– С последними шестьдесят.
– Гони шестерых.
– Обед, верно, – сказал старик, тронув Алексея за ногу. – Подбирай артель, десяток чтоб был. Горбунишка, эй, слышь? – окликнул он горбуна.
Алексей подобрал десяток. Старик и еще пятеро арестантов пошли за обедом. Глаза оставшихся остро заискрились; люди глотали слюну, облизывались в ожидании жидкой тюремной баланды и краюхи непропеченного хлеба. Принесли деревянные ложки в железном бачке и порции хлеба, раздали по рукам. Внесли шесть дымящихся бачков с мутной жидкостью.
– Эх и щи – хоть портки полощи!
Камера притихла. Арестанты молчаливо рассаживались в круг, по десятку на каждый бачок. Ели торопливо, обжигаясь, стараясь не отставать друг от друга.
В бывшей церкви, приспособленной для тюремных камер, были сравнительно чистые стены, большие и высокие окна, выходящие во двор, еще не закоптившийся потолок. Все это отличалось от глухих камер-темниц, оставленных арестантами позади.
Политических, вместе с Алексеем, было семь человек.
Мальчик-горбун, поляк по имени Стась, ссылался в Якутск «за участие в разного рода революционных организациях», как значилось в его статейном списке. Стась был худой, бледный. Остро выпирающий горб, казалось, тяжело давил его при переходах. В сильные сибирские морозы предстояло горбуну переходить от этапа к этапу, и многие смотрели на него, как на обреченного. Но, вопреки своему статейному списку, Стась вовсе не был «политиком». Он сам не знал, за какую вину его, ученика сапожной мастерской, гнали в Сибирь. Над ним не было никакого суда. Возвращающегося от заказчика, его задержал филер, отправил в полицейский участок, а оттуда перевели в тюрьму. Просидел Стась четыре месяца, не узнав причины ареста. Не знал он ее и теперь. Из тюрьмы – в поезд, из поезда – снова в тюрьму – покорно перебирался он, затерявшись в многолюдных арестантских партиях. В вещевом мешке у него лежала потрепанная, с замызганными листами книжка, с которой он не расставался все время и которую начальство разрешало ему держать. Это был молитвенник с потускневшим, когда-то тиснутым золотом крестом на кожаном переплете. Утром, поднимаясь задолго до поверки, Стась молился, тихо шепча молитвы; молился и вечером, после того как арестанты укладывались спать. Иногда в этих вечерних молитвах у него проходили часы. В чем выражалась его революционная деятельность – Стась не знал, и не знало начальство.
Пятеро других были действительно политическими. Один шел в восьмилетнюю каторгу за «экспроприацию». Был он без работы, без денег, и хотелось ему непременно попасть на маевку, которую проводили рабочие за городом. Пешком было идти туда далеко, а у него болела нога. С конки сразу же высадили, и кондуктор пригрозил сдать городовому за безбилетный проезд. Зайдя в мелочную лавочку и дождавшись, когда покупатели разошлись, он довольно решительно попросил у хозяина денег. Тот дал ему рубль, и в это время в лавочку зашел полицейский. «Экспроприатор» в придачу к рублю вскоре получил еще восьмилетнюю каторгу: при обыске у него нашли листовку, призывавшую рабочих отметить день 1 Мая. Двое других были замешаны в противоправительственной агитации, и один из них оказал при аресте сопротивление, ранив ножом полицейского. Еще двое отбывали тюрьму уже не первый раз, будучи и раньше связанными с рабочими кружками в Москве. Но тогда отделывались недолгим заключением, а на этот раз, арестованные при выходе из дома, где было тайное собрание социал-демократического кружка, они приговорены были к четырехлетней ссылке в Сибирь. У одного раздуло щеку от флюса, и он лежал на нарах, а другой, разговорившись с Алексеем, охотно рассказывал о себе:
– Первое время, после нелегального положения, сесть в тюрьму – как на отдых. Наконец-то, думаешь, вздохнешь облегченно. Ни один подлец тебя не арестует теперь, по пятам не будет ходить, ни о чем не думаешь, все бесплатное – и квартира, и отопление, и освещение, и еда. В неделю какую-нибудь от баланды и то растолстеешь. А потом начинается... Особенно если дело к весне. И засосет тут тебя. Ругаться с надзирателями начинаешь, в карцер лезть, скандалить всячески... В окошко на небо глянешь – и замутит всего... В этот раз, думаю, убегу, – тихо сказал он.
– С дороги? – спросил Алексей.
– Не знаю еще. Но готовиться буду. Вот как подальше пройдем... Давай за компанию. Нам, наверно, вместе придется идти.
– Давай, – согласился Алексей.
– Заметано, есть.
Его звали Денисом Юрловым. Разговоры с ним прибавляли Алексею силы, давали возможность легче переносить тюремные дни. Юрлов говорил:
– Не одно поколение будет завидовать нам. Мы сами, увидишь еще, выпьем за гибель наших тюремщиков. Был я в Орловском централе, так там меня кулаками – ух, как здорово агитировали... Хорошую школу прошел. Окреп с того раза по-настоящему, и уж теперь я в революционную работу вошел навсегда. – И, ближе придвинувшись к Алексею, делился с ним своими планами: – Если удастся убежать, будем с тобой к Нижнему пробираться. Там у меня в Сормове на заводе брательник, Андрей Юрлов. Он нам и подложные паспорта сумеет достать, и на завод работать устроит. Не робь, парень, у нас все еще впереди, – обнадеживал Алексея Юрлов.
– А я и не собираюсь робеть, – отвечал Алексей.
Вечер. Посреди камеры высоко под потолком горит керосиновая лампа. Густой синью затянуты окна. Огромные тени каторжан, ломаясь и наползая одна на другую, скользят по нарам, по стенам. Глухо гудят голоса, позвякивают кандалы. Сидя на нарах и прикрыв глаза, хорошо, с чувством поет кандальник. Его песня холодит душу, вызывает тоску.
Голова ль моя, головушка,
Голова ль моя кудрявая,
Отчего, моя головушка, заболела?
Али я тебя, головушка,
Не расчесывал, родимая,
Кудри русые, шелковые
Аль не встряхивал?
Аль кручина – змея лютая —
Грызет-точит тебя, буйную?
Не сбылися ль твои думушки разудалые?
Не томись, моя головушка,
Не кручинь себя, сердечная,
Как вернем мы свою волюшку —
Разгуляемся!..
– Чалдон, черт желторотый!..
– Свой кулак, своя голова да фарт на придачу, – вот те и жизнь тогда.
– Эх, дал бы господь здоровья глазонькам, а там – от всего отморгаемся, – слышит Алексей разговор арестантов.
Он сидит на нарах, накрывшись халатом, обхватив руками колени, и думает. Много дум у него. Как там теперь Симбирцевы, что делают? Будет когда-нибудь еще встреча с ними или нет? Что ждет впереди?
– На поверку-у!.. Станови-ись!
Выстроившихся в две шеренги арестантов начинают пересчитывать двое надзирателей. Один тычет арестанта пальцем в грудь, другой в спину – одновременно. И оба считают вслух.
Пропели молитву. Приходит ночь. Кто-то бредит, кто-то стонет во сне. Стась стоит на коленях и молится. Тихо перезванивают его кандалы. В камере трудно дышать. Переполненная огромная параша душит зловонием.
– Митрошка... Да помоги ты ему, конопатый!.. Ослаб мальчонка, не справится...
Спящий арестант взмахивает рукой, словно старается разорвать свой сон. Тревожно и беспокойно спит камера. Давят цепи, давит душный спертый воздух. Но вон чему-то во сне улыбается молодой мужик, идущий в Нерчинские рудники за поджог мельника. Что видит он? Волю? Деревенский простор лугов, косогоры, летящих в голубизне неба птиц?.. Сны, в которых видятся родные места, особенно тяготят потом арестантов.
– Ложись спать, Стась, береги силы, – говорит Алексей горбуну, укутываясь халатом.
А Стась все еще продолжает молиться, держа в руке свою книжицу.
– Ты как смеешь буянить?!
– Я не буяню, господин смотритель.
– А как ты обращаешься с надзирателем?! Он тебе кто, начальник или нет? Как ты смеешь указывать ему? Тебя еще не учили, да? Так я выучу, до самой смерти у меня не забудешь... Ты каторжник, ка-тор-жник! Заруби это себе на носу. Здесь нет ни уголовных, ни политических, а есть одна каторжная сволочь. Понял? И никакого различия быть не может. Надзиратель может заставить тебя делать все, что ему угодно, и ты во всем должен повиноваться, относиться к нему с полным уважением и почтением. Понятно это тебе? Он может тебя последними словами назвать, потому что ты этого заслужил. Если еще раз, – затряс тюремный смотритель кулаком, – если еще услышу, что ты... Всю шкуру спущу! С голым мясом в Сибирь пойдешь. У меня разговоры короткие: раз-раз – и готово... Тоже, туда же... Политик он!.. – усмехнулся смотритель. Верхняя губа его вздрагивала, и на ней топорщились рыжеватые усы. – Ты не человек, а самая распоследняя сволочь, понятно это тебе?.. Понятно, я спрашиваю?.. Я вот поставлю перед тобой полено и скажу – кланяйся, повинуйся ему, и ты должен повиноваться. – Смотритель злился, выкрикивал: – А ослушаешься – чулком шкуру спущу... Чего молчишь словно пень?
Алексей молчал.
– У тебя что, язык присох?!
– До тех пор не отвечу, пока вы по-человечески не будете со мной разговаривать.
– Ах, ты так... Ребята! – крикнул смотритель надзирателям. – А ну, покажите ему разговор!
Подскочили двое, схватили Алексея за руки. Третий, подойдя не спеша, пристально посмотрел ему в глаза, медленно засучил рукав и, размахнувшись, ударил по лицу и сам крякнул.
– Еще, вашскородие?
– Вали, вали, разукрашивай.
Надзиратель замахнулся и ударил снова. Алексей вырывался, но четыре руки крепко держали его.
– Тпрру... Тпрру, коняшка... – усмехнулся смотритель. – С норовом, никак?
– С норовом, вашскородье.
– А ты ему, Нефед, позвони, – подсказал смотритель, – пускай послушает.
Один из надзирателей, державший Алексея, откинулся назад, чтобы не помешать, а названный Нефедом сплюнул в руку и ударил Алексея в ухо.
– Ну, как? Звенит? – спросил смотритель. – Хватит пока. Узнаем сейчас... Слышал ты такой разговор? Или другим ухом послушаешь? – подошел он к Алексею. – Молчишь?
Алексей молчал.
– Ну вот, – удовлетворенно сказал смотритель, – а теперь и на покой можно. Посидишь да подумаешь, кто ты есть... В этот, что рядом с кладовой, – кивнул он надзирателям.
Держа арестанта за руки и за шиворот, они протащили его по другому коридору и втолкнули в карцер. Алексей ткнулся головой в стену и упал. Рука попала в какую-то лужу.
Свет в карцер не проникал. Алексей пробовал подняться – все тело больно заныло. Саднило и горело лицо; во рту не шевелился распухший язык.
Вспомнил, как все случилось. Утром пришел в камеру надзиратель, чтобы погасить лампу. Сидящего на нарах Алексея он грубо толкнул, проворчав: «Чего бельмы выкатил? Подотри у параши вон...» Алексей отошел, проговорив: «Ты бы воды принес. Пить всем хочется, а остатки, гляди, застоялись», – и указал на бочку. «Я тебе напою, погоди!» – пригрозил, уходя, надзиратель. И минут через двадцать после этого Брагина вызвали в тюремную контору к смотрителю.
Алексей лежал в карцере на каменном холодном и липком полу. Шли минуты, часы. Все еще день или ночь на дворе? В ушах звон, словно лежит он, Алексей, прислонившись к телеграфному столбу, в чистом ветреном поле. Все тело трясло неудержимым ознобом.
Наступление следующего дня он определил по приходу надзирателя принесшего кусок хлеба и кружку воды.
В приоткрытую дверь доносился откуда-то крик избиваемого арестанта, и следом за этим по всей тюрьме пронесся грохот. Это арестанты колотили в двери своих камер, кричали, свистели, поднимали многоголосый, непрерывающийся вой.
Кого били? Уголовного, политического? За что?..
Принятой от надзирателя кружкой Алексей запустил в дверную щель, кружка ударилась о железо, отскочила, загромыхала по каменным плитам пола. Надзиратель ударил Алексея фонарем по голове. Разбилось стекло. Огонек взметнулся и погас. Быстро выскочив из карцера, надзиратель захлопнул за собой дверь.
Прошли еще сутки.
Алексея вывели, и дневной свет ослепил, закружил голову. В окно коридора проникал узкий солнечный луч, голубел кусочек ясного неба. Алексей шел, шатаясь из стороны в сторону, поддерживаемый под руки двумя надзирателями.
– Ты что ж, сукин сын, вздумал фонари казенные колотить? – встретил его смотритель окриком.
Отворилась дверь, и в нее вошел арестант в сопровождении еще одного надзирателя.
– Вот, вашскородье, поговорите с таким.
Смотритель оставил Алексея и шагнул к кандальнику-новичку.
– Ты почему не слушаешься надзирателя?! Почему свой гонор показываешь?.. Тебя посадили – сиди, приказывают идти гулять – гуляй. Что говорят, все должен выполнять беспрекословно. Тебя, негодяя, могут на голове заставить ходить – и ты все равно обязан повиноваться.
– Господин смотритель, у меня нога больная, не могу я гулять.
– А если тебе приказывают?.. Да хошь безногим будь, а я плясать тебя заставить могу. Знаешь ты это?.. Уводи на место политика, – указал смотритель надзирателю на Алексея, – а я с этим займусь... Он еще у нас не учен.
Лающий, но уже неразборчивый крик смотрителя слышался Алексею еще некоторое время, потом смолк. Алексея втолкнули в камеру. Денис Юрлов и старик каторжанин помогли ему забраться на нары. Вялым, потупевшим взглядом смотрел Алексей на склонившихся над ним людей. Их лица расплывались в глазах, пропадали и появлялись вновь. На одну секунду ясно мелькнуло лицо горбуна Стася, а потом тоже исчезло. Что говорили – не слышал. Забытье, тишина.
