Текст книги "Набат"

Автор книги: Евгений Люфанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

В зыбке кричал ребенок, крик его заглушался смехом, дребезжанием балалайки. И лишь когда Павлушка-Дрон, словно стараясь перекричать этот шум, стал хрипло закатываться, Семен сказал жене:

– Ты, Польк, того... Допей, без закуски прямо, а потом его покорми... Может, ему исть охота... Эй, ты, Павла... как там тебя?.. – ткнул пальцем в зыбку. – Ты, Полька, его покорми, он от тебя захмелеет, крепчей заснет.

Пелагея послушно налила себе из бутылки остатки и выпила. Хотела подняться, но Егор Иванович не пускал ее.

– Она, мил человек, ребеночка покормить, дите. А потом обратно к тебе подсядет, – объяснил ему Квашнин.

– Замолчать! – вдруг повысил голос и стукнул приказчик кулаком по столу. – Чтоб всем замолчать... Ты – коперщик, а я управляющим буду... В уговоре сказано – беспрекословно чтоб... И хозяину и приказчикам... Угождать чтоб во всем... Я могу тебя, Квашня, в один миг с завода изжить, а ты хозяину долг возврати. Он потребует... А не то – в арестантскую... Хочешь, завтра подстрою, а?.. Хочешь?..

– Да зачем же такое хотеть, Егор Иванч?.. Мы для вас всей душой, – робко увещевал его Квашнин. – Егор Иванч, дорогой...

– Не Егор, а Георгий!.. – снова стукнул Егор... Георгий Иванович кулаком по столу.

– Ага... Я про это и говорю... Как, значит, Гего... Греогий...

Но Егор... Георгий Иванович продолжал свое:

– Хочешь, а?.. Говори!.. В один миг за ворота... Любого могу. И тебя, и тебя, – указал на Ржавцева и на Мыльникова. – Мне только стоит сказать... И скажу... Дерзкие слова, скажу, про хозяина говорят... Забожись, что не так, а Фома Кузьмич все равно мне поверит...

И веселье как ветром сдуло. Может ведь... Правда, может так сделать... Не только нищими снова, даже арестантами станут... И в какую же лихую минуту привел его Семен!..

– Господи... Владыка милостивый... – шептали Дарья и Трофим Ржавцевы.

Пелагея сидела ни жива ни мертва. Гаврюшка перестал терзать балалайку, и подмывало его ударить этой балалайкой по напомаженной приказчичьей голове. А что будет потом?.. Всех погубит: и себя, и Семена с Трофимом. Но и стерпеть не хватало сил.

– Ты чего?.. Почему смотришь так?.. – перехватив его взгляд, приподнялся Егор Иванович. – Беспрекословно чтоб!.. – взвизгнул он и, царапнув рукой по балалаечным струнам, оборвал их.

– Егор Иванч, дорогой, погоди... Постой, милый... – бестолково и беспомощно бормотал Семен, стараясь утихомирить своего почетного гостя, а у того наливались злобой глаза.

– Вон отсюда! – топнул он на Гаврюшку ногой. – Потому – не желаю... А желаю, чтоб вон...

– Гавря, друг... – умоляющими глазами посмотрел на Гаврюшку Квашнин. – Уважь, Гавря, уйди...

– Все уходите, – распоряжался приказчик, властно размахивая рукой. – Не желаю с хамлетами... А тебя, Квашня, завтра с завода долой...

Пелагея уронила голову на стол и завыла. Всхлипывающая Дарья и помрачневший Трофим пятились к двери, опасаясь проронить слово.

– Ушли, Егор Иванч, все ушли... По-твоему сделали, дорогой... Не горячи ты себя, – старался Квашнин придать ласковость своему голосу.

Приказчик удовлетворенно кивнул.

– И всегда чтобы так... – посмотрел на Пелагею, и по его лицу змейкой скользнула улыбка. – Уходи, – приказал Семену. – Я с ней тут... беспрекословно чтоб все... С ней останусь...

– Егор Иванч, милый... Ведь она мне жена... Понимаешь, жена...

– Уходи! – угрожающе повторил приказчик.

– А ежели это... с заводу не станешь гнать? – дрожали и губы и руки у Квашнина. – Ты скажи...

– До трех считать буду... Ра-аз... – протянул приказчик.

Квашнин нерешительно подался к двери.

– Два-а-а...

Квашнин стоял у порога.

– Три!

Егор Иванович осмотрелся. Заплетающимися ногами подошел к двери и накинул крючок.

«Свалится, может... заснет...» – думал Квашнин, сидя за дверью времянки. Гулкими тупыми ударами колотило в висках, к сердцу подкатывала горечь страшной тоски, от которой хотелось взвыть.

Кричал, замолкал и снова кричал Павлушка-Дрон, и никто не подходил к нему, не качнул зыбку, не прибаюкал:

 
Баю-бай, спи, усни,
Угомон тебя возьми.
Баю, баюшки, баю,
Баю деточку мою…
 

Глава девятая
КРЕСТНАЯ НОША

По извилинам скрытой в опоке формы течет знойный металл, и долго еще уже над потускневшей лавой дрожит воздух мелкой и душной рябью.

С пяти часов утра формовщики ряд за рядом начинают заполнять цех заформованными опоками, оставляя между ними узкие тропки, чтобы перед гудком на обед покрыть опокой последнюю форму. После обеда формовщики становятся литейщиками. С ручниками и с ковшами на вилах стоят они, выстроившись в ряд, у вагранки. Над головой гудит вентилятор, нагнетая в вагранку воздух, – бушует в копилке чугун. Вагранщик лепит глиняные пробки и насаживает их на палки для закупорки выпускного очка, щурится, наблюдая через закопченный осколок стекла, как кипит чугун белым ключом, и, когда наступает срок, коротким и острым ломиком пробивает закаменевшую пробку над желобом.

Сначала слабой тоненькой струйкой, шипя, течет по желобу огнецветный чугун, потом прорывается все сильнее и стремительным клокочущим потоком рвется наружу, наполняет один ковш за другим, меча искрами, как бенгальским огнем.

Приноравливаясь попасть в темнеющее отверстие литника, наполняют рабочие расплавленным чугуном пологую земляную чашку, чтобы под верхней половиной опоки равномерно разливался металл, плотно, без раковин заполняя оттиск модели, пока не показывался в выпоре. Жжет землю чугун, гулко ухают опоки; к шву, к соединению обеих половин подносят огонь, и горящий газ с шумом опоясывает всю опоку синим переливчатым кушаком. Колышется, дрожит воздух над ярко светящимися литниками, пока их не присыпят землей, и тогда глаза не так щурятся от жары, от слепящего их огневого металла.

Идет выпуск за выпуском чугуна из вагранки. Ряд за рядом дымятся опоки, в которых тлеет земля, кисловатым, горячим туманом застилая цех.

Чугунные низкорослые ангелы будут охранять вековечный покой именитейших мертвецов – купцов разных гильдий и чиновников разных классов, – всех, чья смерть дала возможность заводчику Фоме Дятлову получить заказ на увековечивание памяти об их долгой или кратковременной жизни.

Не удостоился этого только акцизный чиновник Расстегин, но был сам виноват: не поторопился с заказом и не дождался, когда у Дятлова на заводе начнут отливать монументальные памятники, – подавился рыбьей костью и умер скоропостижной смертью.

В тот день на заводе была первая пробная плавка. Сам литейный мастер Шестов формовал небольшой, без особых узоров крест и сам заливал чугун. Утром Дятлов пришел посмотреть и остался доволен работой. Крест как крест, ни к чему придраться нельзя. Высветлили его наждаком, покрасили светлой голубенькой краской, – закрасовался, заиграл сразу крест.

– И по колеру и по рисунку – для девицы весьма подходит, – сказал мастер Шестов.

– В самый раз для девицы, – согласился Дятлов. – У исправника дочь в чахотке. Не нынче завтра помрет. Может, ей и предназначим его.

Но в тот же день Дятлов узнал о внезапной кончине Расстегина. Вспомнил свою встречу с ним у могилы отца и свое обещание – первый же крест изготовить акцизному. Ведь его тогда словно сам бог подослал! И, хотя с заказом на памятник акцизный сплошал, Дятлов все же считал своим долгом данное ему слово сдержать, чтобы совесть была чиста. Так этот «девичий» крест и водрузили на могилу Расстегина. И – бесплатно.

В первый же месяц в заводскую контору поступило много заказов, и Дятлов видел явный успех своего дела.

Но на втором месяце работы завода произошло непредвиденное: заказы вдруг прекратились. Словно иссякла людская любовь к своим ближним, отошедшим в тот мир, где нет ни печали, ни воздыхания. Выходило так, что из многих тысяч людей, живущих в уезде и в губернии, нашлось лишь около сотни таких, которым дорога была память о родичах, а остальным это все – трын-трава. Голодающим и нищим, конечно, не до крестов, лишь бы день как-нибудь перебиться. Но и люди с достатками, свои же господа горожане не проявляли особого рвения позаботиться о родословных могилах. Будто в их семьях никогда покойников не было.

Почти каждый день разносится над городом унылый перезвон церковных колоколов – кого-нибудь из горожан да хоронят. А сколько их безо всякого звона отправляется на тот свет! Но свежие могилы остаются или вовсе бескрестными, или с торчащими над ними грубо сколоченными деревянными крестами. Будто невдомек никому, что Дятлов завод пустил. Третьего дня хоронили умершую наконец чахоточную дочь исправника, и уж никак не ожидал Фома Кузьмич, что исправник вместо узорчатого, словно бы кружевного чугунного крестика, выкрашенного в голубой девичий цвет, поставит своей дочке неуклюжий дубовый крестище, который под стать только какому-нибудь неотесанному мужику, а вовсе не благородной девице.

Вот уже сколько дней нет новых заказов. И на кладбище, где у самых ворот открыта специальная лавка со всеми образцами заводских изделий, торговля не бойко идет. Это начинало Дятлова беспокоить. Думал, надеялся, что костлявая, безносая и безглазая гостья, которая нет-нет да и забредет к кому-нибудь в дом со своей косой, будет верной помощницей, правой рукой у заводчика, а она свое дело делает, но не хочет быть ни приказчицей, ни компаньонкой Дятлова.

«Черт те что получается... – тревожно раздумывал он. – Денег сколько вперед роздал... крестов наготовил... Что ни день – то полсотня их, а разбирают – пяток... Хуже нет, когда товар зря залеживается... Когда же барыши начнут поступать?..»

Он сидел в своем кабинете, расхлестанном под дуб маляром Агутиным, и просматривал листы с записями выданных рабочим денег. Крестиками помечал фамилии тех, за кем накопилось уже по два рубля. Все больше и больше появлялось этих крестиков, напоминавших Дятлову о кладбищах, и он перечитывал имена должников, как на заупокойной панихиде. Словно окаймленные дерном могилы, зеленым карандашом были обведены имена тех рабочих, долг которых подвигался уже к трем рублям. Щелкал костяшками счет, складывал копейки в рубли, рубли – в десятки, в сотни и задумывался, покусывая выцветший ус.

На заводе начинался обеденный перерыв. В этот час Дятлов принимал просителей, и они не замедлили явиться. Нужды много у каждого.

– К вашей милости, Фома Кузьмич... Попросить хотел... Рублевку, Фома Кузьмич, ежель можно...

– Пьянствовать?

– Какое там!.. И в уме не держу. До того нешто... Обносился, как есть... Хоть лаптишки новые справить да из нательного что-нибудь...

– Чей будешь?

– Карпельский, Фома Кузьмич.

– Как зовут, спрашиваю?.. Оболдуй!..

– А зовут – Нечуев Гаврила. Завальщик я.

– Ты? – обратился Дятлов к другому.

– Прохор Тишин, обрубщик...

– Тоже деньги понадобились?

– Тоже, Фома Кузьмич...

Дятлов сверился по спискам: за Нечуевым долг в полтора рубля, за Тишиным – рубль.

– Отработать старое надо, а тогда уже снова вперед просить.

– В деревне, Фома Кузьмич, сестра померла, – уныло проговорил Нечуев. – Думалось, хоть полтинником семейству помочь, а никак не выходит. Никак... – беспомощно развел он руками.

– Померла? – переспросил Дятлов.

– Так точно, Фома Кузьмич... А летось – отец... Бабка тоже... Ну, она свое отжила. А отец в силе был...

– В Карпелях их схоронили?

– В Карпелях, известно.

– Так-так... – побарабанил Дятлов пальцами по столу, осененный внезапно пришедшей мыслью. – А ты, – обратился к Тишину, – кого схоронил?

– Мать. А отец в шахте помер. Завалило его... Дядя Игнат еще... Домой шел отсюда и не дошел... Наши, ракшинские, говорили...

Дятлов подумал немного и сказал:

– Так и быть, по полтиннику еще выдам. И вот что скажу: почитать, ребята, своих родителев надо. Сыновью преданность проявить. А ведь у них, поди, и могилы-то без крестов.

– Бедность наша, Фома Кузьмич... – вздохнул Нечуев.

– Троих, стало быть, схоронил: бабку, отца и сестру? – уточнял Дятлов.

– Троих.

– Ну, пускай души их радуются. Велю, чтобы три креста тебе выдали. А потом из получек по малости будешь рассчитываться.

– Дак... Фома Кузьмич... – оторопел Нечуев.

– И тебе, Тишин, крест. Матери поставишь. Подешевле или подороже возьмете?

– Ненадобно никаких, – испуганно попятился Нечуев.

– И полтинник, значит, не требуется?

Полтинник... Хотя бы полтинник... Позарез нужен был он Гавриле Нечуеву. И неужто самому же отказываться?.. Кресты в добавку к нему... Но ведь за них все расчеты будут потом... Да и о каких дальних сроках загадывать, если неизвестно, сумеешь ли без копейки встретить завтрашний день. А в этом полтиннике – жизнь. Кресты умножат долг, по это потом, потом, а сейчас...

– Ладно, Фома Кузьмич... Только три-то зачем?.. И сестра и отец с бабкой – все они под бок друг дружке положены. Одна могила у них, – по-своему схитрил Нечуев.

– Ой ли?.. – усомнился Дятлов.

– Провалиться на этом месте... – заверял Нечуев, смело надеясь, что выдержит его крепкий пол хозяйского кабинета.

– Ну, пущай будет так. По кресту обоим вам запишу. Из дешевых... Чудно делаю, – крутнул Дятлов головой. – Другой с вас полтинник задатку взял бы, а я от себя отрываю.

Вынул кошелек, достал два полтинника, сунул в протянутые руки.

– С богом. Хорошенько работайте только, ребята, чтобы мне не обижаться на вас.

Вот и нашлось, куда сбыть залежавшиеся кресты.

Сначала рабочие, не подозревая, к чему клонит хозяин, расспрашивая их о семейных покойниках, старались вызвать сочувствие и жалость к себе. Перечисляли стариков и детей, в разное время отнесенных на деревенский погост. А когда узнали, в чем дело, – за головы схватились. Один – пять, другой чуть ли не десяток могил насчитал, и Фома Кузьмич для каждой из них определял по кресту. Потом уже сам одумался – лишку хватил. Если считать даже по самой дешевой цене – и то за год не отработают. И решил уравнять всех.

– По кресту возьмете, а там – видно будет.

Особо строптивым вразумительно намекнул, что не только не даст ни копейки вперед, но немедленно стребует накопившийся долг, а потом, может, и вообще им придется проститься с заводом.

Только с пришлыми из дальних мест не мог сговориться.

– Куда ж нам их, Фома Кузьмич?..

В самом деле – куда? Ведь родные места у этих людей и родительские могилы за сотни верст отсюда. А своим мужикам и парням подсказал, как следовало поступить:

– На базаре с земляком встретишься и попросишь его крест в деревню к тебе отвезти.

В первую же субботу приказчик Егор Иванович Лисогонов стоял со списками и выкликал столпившихся около склада рабочих, а Минаков отпускал кресты.

– Свят, свят, свят... Что это? – шарахались в стороны горожане, глядя, как тянулись по улице люди, согнувшиеся под крестной ношей.

А на следующий день с утра за полцены навязывали рабочие свои кресты горожанам, выходившим после воскресной обедни из кладбищенской церкви. Кое-кому удалось продать, а остальных выручил приказчик из дятловской кладбищенской лавки – скупил кресты по дешевке. Нечуеву только не повезло. Прислонил он крест к дереву, и пока торговался с какой-то старухой, крест – кто его знает как – соскользнул, ударился вершинкой о камень, и она у него откололась.

Старуха сказала, что это Нечуева сам бог наказал, и ушла, а дятловский приказчик не согласился взять искалеченный этот крест.

Плюнул, озлобившись, Нечуев, выпросил у Прохора Тишина несколько медяков и пошел за косушкой, чтобы залить накипевшую на душе горечь.

Заколотил маляр Агутин последний гвоздь, укрепляя над дверью вывеску, спустился с лестницы, полюбовался, прищурив глаз. Броская вывеска получилась: по желтому полю – зеленым; буквы так и лезут в глаза:

Трактир

Лисабон

И только Агутин переступил порог нового заведения, как хозяин вышел к нему навстречу со стаканом водки.

– Спрысни, Матвеич, за предбудущие успехи.

– За полное, Яков Карпыч, благополучие!

– С твоей легкой руки, бог даст, дело пойдет.

– Обязательно!.. С Лисабоном, стало быть, Карпыч.

– Закусывай вот...

Скворчит на сковородке яичница; распластанная на тарелке селедка держит во рту колечко репчатого лука, шибает в нос крепкий запах чесноковой колбасы, и снова перед Агутиным налитый стакан. Хозяин только пригубливает, а Михаил Матвеич старается ото всей души сделать самый наилучший почин.

Столики стоят, стульчики, за широкой стойкой – массивный дубовый буфет, икона Николая-чудотворца в переднем углу, портрет государя-императора на стене, – все как следует. К пиву – подсоленные черные сухарики, вобла, моченый горошек и – по праздничным дням – даже раки будут!

– Ну, милый, есть где будет рабочему человеку душу отвесть.

До этого Шибаков был квасником. Настаивал квасы на меду, на изюме, делал кислые и сладкие, белые и красные, сам кое-как перебиваясь с хлеба на квас, но с пуском дятловского завода поднатужился, чтобы пошире развернуть дело. Пригородная слобода Дубиневка, где он жил, была поблизости от завода. Вот и решил Шибаков к грушевым, медовым, клюквенным и другим квасам прибавить еще пиво и водку. Больше месяца потратил на перестройку своей квасной лавки и, когда дело подходило к концу, заказал маляру Агутину вывеску.

В городе была гостиница «Лондон». Был ресторан «Мадрид». А Шибаков решил назвать свое заведение «Лиссабон». Маляр одно «с» на вывеске упразднил, но заказчик этого даже и не заметил.

– Пойдет дело, Карпыч... Пойдет!.. – заверял Агутин.

Жена, дочь, два сына да свояченица с племянником – все семейство Шибаковых обслуживало посетителей, расточая направо и налево улыбки. В уголке сидел, нанятый новым трактирщиком, слепенький гармонист. Был час свидания за бутылками, а гармонь голосила «Разлуку». Сам Шибаков находился за стойкой и любовно оглядывал свое заведение.

Михаил Матвеич Агутин переходил от столика к столику, по-свойски похлопывал сидевших по плечам, говорил:

– Рабочему человеку что надо?.. Я такое рассужденье держу: поесть ему надо, конечно... Никто против не говорит... Но и выпить также... Рабочему много не надо... Не такой он, рабочий-то...

– А какой? – спрашивали его.

– Рабочий-то?.. Я и говорю: не такой рабочий человек, чтобы как, скажем... Для рабочего человека трактир как для богомолки церковь... Надо душу свою отводить?.. Обязательно надо... Нет, ты погоди, дай я доскажу... Сладко тебе на работе, а?.. Дома – сладко?.. А-а... то-то вот... Сибирский твой глаз... – прищелкивал маляр языком. – А здесь – полное удовольствие...

Пенилось по стаканам и кружкам пиво; до последней капли выливалась из косушек, бутылок и штофов водка.

– Вот око, утешеньице!

– Эхма... Пропадать, так навеселе чтоб... Все равно в капкане сидим. Как захочет, так хозяин и станет теперь мудровать, потому – все в долгу у него... Кресты навязал... Вот уж истинно – в душу, в крест...

– Цыть!.. Икона в углу, а ты такие слова...

– Не унывай, Гараська, – утешал кто-то друга-приятеля за другим столом. – Авось как-нибудь...

– Унывать?.. Ого-о-о!.. А когда ты видал, чтоб Гараська унылым был?.. Я вот только пью, пью, а напиться никак не могу. Вся беда в этом... Эй, малый! Волоки нам сюда еще штоф да воблинок на закуску.

Где четвертак пошел в ход, там и за полтинником дело не стало. А гармонь с «Разлуки» – на «Барыню». И ударившее в ноги веселье заставляет их ходить ходуном.

 
Барыня, барыня,
Сударыня, барыня...
 

– Дятлов... Дятлов – он мужик ражий, только сердцем вражий... Обрадовались поначалу: благодетель наш объявился!.. Он еще не так объявится, погоди...

Дятлов в этот вечер был в гостях у протопопа. Закусили, попили чайку, и Фома Кузьмич попросил отца Никодима, чтобы тот в своей проповеди рассказал православным о великом значении креста, поставленного на могиле. И уж само собой разумеется, что чугунный крест не сравнить с деревянным, который постоит-постоит да сгниет.

– И по уезду чтоб, отец Никодим... Чтобы приходские иереи – по своим церквам... – подсказывал Дятлов.

Протопоп согласно кивал.

Глава десятая
НЕНАСТЬЕ

Рабочие, поселившиеся в летнюю пору на чердаках и в сараях, вынуждены были искать более надежные помещения. В артельной квартире, где жили Гаврила Нечуев и Прохор Тишин, набралось теперь двадцать два человека. Хозяева этой квартиры жили в утепленной времянке, а свой дом – комнату на три окна и кухню – отдали внаймы. Когда-то комната была оклеена обоями, но от них остались только грязные обветшалые лохмотья, под которыми виднелись закопченные доски. В щелях ютились клопы и тараканы.

– Тараканы тоже в тесноте с клопами живут, а не жалуются, – пошучивали рабочие.

– Таракан – он ничего. Клоп, подлец, укусить норовит, а с тараканом жить веселей. К богатству, слышь, он.

– Разбогатеешь, молчи!

– Взаймы тогда дать не забудь.

Вдоль стен были нары, посреди комнаты – длинный стол на козлах, скамейки. В простенке между окнами пятилинейная керосиновая лампа, а под ней – осколок засиженного мухами зеркала.

Хозяйка готовила на всю артель похлебку, а чай заменяла колодезная вода, всегда наполнявшая в кухне большую деревянную кадку. В артели был староста, и на его обязанности лежало закупать провизию, вести расчеты с хозяйкой, собирать с жильцов причитающиеся за стол и за комнату деньги.

С первыми осенними заморозками к некоторым рабочим прибыли семьи. Глядишь, тут можно будет и бабам найти работу: стирать по домам, мыть полы.

Семьи огораживали тряпьем свое место на нарах, – здесь обедали, спали, проводили короткий досуг. Дети возились под ногами на затоптанном и заплеванном полу.

С осени нахлынули в город новые толпы крестьян, но не многих взял Дятлов. Устроились на завод двое пришлых рабочих – Илья Копьев и Тимофей Воскобойников, – и тоже поселились в этой артели.

Глядя на жен, приехавших к рабочим, Воскобойников грустно вздохнул:

– А я третий год своей бабы не вижу.

– Чего ж к себе не выпишешь?

– Куда ее выпишешь? Нынче – здесь, завтра – не знаешь где. Сам – как-нибудь, а ей чего маяться?.. Работал – посылал деньги. Теперь здесь начну – тоже посылать стану. Так вот и живем, не видавшись.

– И дети есть?

– Дочка. Была двух годочков тогда.

...За окнами дождь и ветер. Они бьются о дребезжащие стекла, – за окнами сырой холод. Хрипя, словно простуженный в непогоду, гудит заводской гудок. В артельной квартире, тяжело кряхтя и надсадно кашляя, поднимаются люди. Слабый свет лампы трудно борется с устоявшимся в комнате сумраком.

– Филька, вставай!..

– Антон!.. Дядь Антон!.. – торопливо будят спящих проснувшиеся. – Половину пятого прогудело.

И, сунув в карман краюху хлеба, густо припорошенную солью, по грязи, под дождем и ветром тянутся рабочие к мутно светящимся вдали заводским корпусам, чтобы свое место на нарах уступить работавшим в ночь.

Отошло время, когда хозяин, по малоопытности рабочих, прощал им оплошности. Теперь каждую минуту будь начеку, если не хочешь нарваться на штраф, не то заработаешь за день двадцать копеек, а поплатиться придется полтинником. И не было дня, чтобы сам хозяин не следил за работами.

Отбрасывая тонкими ногами ошметки грязи, дятловский рысак подвозил самого к заводской конторе. Сторож изгибался в низком поклоне, принимал лошадь, а Дятлов быстро проходил в свои кабинет, снимал городскую одежду, надевал парусиновые штаны и куртку, захватанный старый картуз с надтреснутым козырьком и направлялся в цеха. Появлялся в разное время, стараясь застать врасплох. Приоткрыв дверь, всматривался в полумрак цеха и потом входил быстро, перешагивая через опоки, через холмики земли. Отыскивал глазами мастера или десятника, коротко спрашивал:

– Ну?

Те знали: надо доложить обо всем, что случилось за время его отсутствия, не отговариваясь общими словами: «Ничего, Фома Кузьмич, слава богу...»

Подходил покров. Истекал срок договора заводчика со своими рабочими. Накануне праздника Дятлов собрал всех в литейном цеху и, вместо нового, прочитал рабочим тот же июльский договор найма. Разница была только в том, что в июле рабочие нанимались до покрова, а теперь – до пасхи. Старательной рукой Егора Ивановича Лисогонова были приписаны еще некоторые пункты о штрафах: за хождение по другим цехам, когда оное ни мастером, ни кем-либо из поставленных выше людей не приказано; за прекращение работы до гудка; за утерю номерных блях или инструмента; за нарушение тишины и порядка шумом, криками, бранью и дракой; за опоздание более четверти часа.

Выплачивать заработанные деньги хозяин будет теперь в конце каждой недели, по субботам, после гудка.

И, как в июле, окинул Дятлов взглядом притихшую толпу, спросил:

– Ну, ребята... Согласны?

Среди рабочих невнятный гул, вздохи.

– Согласны, что ль, спрашиваю?

– Фома Кузьмич...

– Кто это? – прервал Дятлов заговорившего. – Выходи сюда, чтобы всем слышно было.

– Я, Фома Кузьмич, спросить бы насчет... – вышел вперед завальщик вагранки.

– Ну, ну, говори... Обо всем давай потолкуем, – подбадривал его Дятлов. – Чтобы нам перед праздником в обиде друг на дружку не оставаться. Ну?..

– Фома Кузьмич... Господин хозяин... – сдернул завальщик с головы замызганный и прожженный картуз. – Когда летом мы нанимались, ваша милость прибавку дать обещали...

– Ну?

– А прибавку-то, Фома Кузьмич... Не получили ведь мы ее. До нонешнего дня не получили...

– На самом деле...

– Обещал, хозяин, а сам... Так мы, конечно, не будем, задаром-то... – поддержали завальщика голоса. – Выходит, что сулил только. Мягко стлал, а...

– Тихо чтоб!.. Загалдели... – прикрикнул Дятлов. – Вышел один – пусть один разговаривает.

– Тихо!..

– Тш-ш-ш...

– Тебя как зовут? – спросил Дятлов завальщика.

– Гаврила Нечуев.

– Так вот слушай, Гаврила Нечуев... И вы все: за тобой сколько долгу, Нечуев?

– Полтора рубля было дадено, а потом полтинник еще да крест силком навалили.

– Узнаем сейчас. Дай книгу, Егор.

Егор Иванович подскочил, подал книгу с записями должников. И пока Дятлов, поплевывая на пальцы, неторопливо листал ее, рабочие стояли тихо, в ожидании давно мучившего их вопроса о прибавке. Дятлов посмотрел запись, кивнул.

– Правильно говоришь. Полтора целковых, полтинник и крест... Силком я, Нечуев, никого не держу, а нынче и вовсе – договору срок подошел. Кто не хочет – ступай гуляй с богом, потому – какая же может пойти работа, если по принуждению?.. Верни долг, мы и расстанемся по-хорошему. Но только скажу – обидно мне такие речи слышать от вас. Я и деньги вперед давал, а теперь хочу лавку для вас приспособить, чтоб в кредит всяким товаром снабжались. А из вас кто-то крикнул, что задаром все будто... Похвально ли так?.. А тебе, Нечуев, такое слово скажу: высказал, значит, ты свою думку, что хозяин вроде как обидел тебя, недоволен ты, стало быть... Ну, что ж... Ежели так, за паспортом приходи. А заодно и должок не забудь, чтобы нам у мирового с тобой не встречаться. И все другие, которые недовольны... Я-то найду людей, а вот вы хозяина поищите. Вроде бы зима на носу... На, Егор Иваныч, держи, – протянул приказчику книгу. – А кто согласен работать – работайте. Я, имейте в виду, на зимнюю пору расценки не сбавил, будете по-прежнему получать, а у других – как зима, так убавка... Эх, ребята, ребята, иной раз ночи не спишь, думаешь, как получше бы сделать... Это надо ценить, а не так...

Приходилось ценить... Страшно было потерять с таким трудом добытое право на жизнь. Зима близится, и к заводским воротам все идут и идут новые люди. Сторож не успевает отгонять их.

– Куда-а?! Тут уж набрано... Каждый день лезут и лезут... Которых еще брали спервоначалу, обученных, а теперь – нет. И приказ дал хозяин, чтоб никто проситься не смел.

– Мы за большим не гонимся... Прокормиться б лишь.

– Не хватайтесь за дверь! Сказано – нет, значит – нет... Может, на счастье в другом каком месте определитесь.

Обещание хозяина открыть для рабочих лавку заставило примолкнуть роптавших. Как ни говори, а хозяйская забота видна.

– С голодухи не пропадем. В случае денег нехватка, так по талону из лавки чего надо возьмешь. Нет, ребята, зазря нельзя на хозяина обижаться.

– Штраф-то он тебе записал?

– Штраф – иное дело. Про штраф в уговоре указано.

– И бабы наши обрадовались, как про лавку узнали.

Только пришлые из дальних мест, побывавшие на других заводах и уже знакомые с заводскими лавками, неодобрительно относились к этой затее заводчика.

– А в других местах воют от лавок этих.

– Мало ль что где в других... В других местах деньги вперед дают?.. А наш хозяин дает... И ты, друг, смуту нам не вноси. Чего зря наговаривать?! Благодарность надо иметь, а не так...

– Ну, посмотрим. Дай бог, чтобы тут по-иному было. Дай бог...

Сидя у себя в конторе, Дятлов перебирает расписки: взято под работу на заводе – рубль, два, полтора рубля... «Обязуюсь отработать долг беспрекословно...»

И – подписи. Неуклюжие, крючковатые. Стоят кривые крестики.

Дятлов откладывает листок за листком, сверяет их с книгой, на страницах которой сведены все должники, откидывает на счетах костяшки рублей и копеек.

– Талоны, Фома Кузьмич, принесли, – просунулась в дверь голова приказчика Лисогонова.

– А ну, давай сюда, поглядим.

На столе пачки длинненьких книжек с талонами, отпечатанными жирной типографской краской. Самый дорогой талон – пять рублей; самый дешевый – полтинник. Разменной талонной мелочи нет, чтобы не путаться с ней.

– Капитал, Егор, а?.. – подержал на ладони пачку книжечек Дятлов, будто взвешивая их.

– Очень даже солидный, Фома Кузьмич, – улыбается Лисогонов.

Все идет у Дятлова как по-писаному, все задумки сбываются. Теперь можно будет не тратить деньги, – их заменит талон. А в лавке Иван Тарасыч Лутохин будет стараться: если не целый рубль, то хотя бы полтину к рублю прирастить.

Разминая ноги, затекшие от долгого сидения за столом, Дятлов прошелся по кабинету. Взгляд задержался на следах, оставшихся на полу. Ненастье на улице, грязь, – так в контору каждый и тащит ее за собой.

– Егор!.. Неприглядно, братец. Прямо сказать – срамотно, – поморщился Дятлов. – Приговорить надо бабу какую-нибудь, чтоб уборку делала.

– Осмелюсь доложить, – настороженно оглянувшись, подошел к нему Лисогонов. – Имеются на примете... Вы, Фома Кузьмич, как человек о делах много заботливый и, так сказать, устаете... Можно заодно, чтоб и удовольствие было вам... Я на крестины к нашему коперщику раз попал, так там... – многозначительно протянул Лисогонов. – Жена у него, Фома Кузьмич, доложу вам, во всяком смысле весьма подходящая... И вообще, Фома Кузьмич, есть и прочие стоющие, как я присмотрелся. У вагранщика Макеева дочка – у-ух! Лет семнадцати. Глаз не оторвешь от нее... И чистота будет в конторе и вообще-с... Мон плезир, что означает – мое удовольствие.

– Хм... – скребнул Фома Кузьмич подбородок ногтем. – Продувной ты, Егорка, смотрю. Хоть и из молодых, а...

– Я такого рассужденья, Фома Кузьмич, что практика жизни есть возраст природы...