Текст книги "Архип (СИ)"

Автор книги: Евгений Чернышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Часть четвертая. Глава 29

1733 года июля 4-е число. С величайшим прискорбием и стыдом своим должен признать, что самые нелепые и ужасные россказни, распространяемые Крапивинскими пейзанами о моем сердечном приятеле и, можно сказать уже, учителе Альберте Карловиче фон Бренноне оказались чистейшей правдой. К этому, без сомнения умнейшему и образованнейшему человеку я еще несколько дней назад не испытывал ничего кроме величайшей приязни и без малейших сомнений отмахивался от любых наветов. Точнее того, что мне тогда казалось наглыми наветами на прекрасного человека. Оно и не удивительно, ведь именно пространные беседы со старым немцем, которым я с восторгом предавался весь последний год, мало того, что подтянули мое понимание магической теории на прежде немыслимый уровень, так и просто сделались единственной моею отдушиной в этом мрачном краю. Но, не смотря на личное отношение, более я не в силах закрывать глаза на злодеяния, которые он сотворяет. Господи покарай его, ибо за такое прощения быть не может.

Но обо всем по порядку. С самого начала весны, вот уже почти два месяца, округу нашу терроризирует неизвестная сущность, ворующая оставленных без присмотра младенцев. То, что это некая сверхъестественная сущность, а не живой, имеющий человеческую или даже звериную природу тать, очевидно, достаточно только было рассмотреть обстоятельства совершенных похищений. Дети пропадают даже из комнат, запертых на засовы и после них не оставалось никаких, даже самых малейших намеков, способных пролить свет на способ похищения или личность вора. Пульхерия – крапивинская ведьма, бабка, не смотря на дремучесть свою и необразованность, на удивления опытная и в делах своих сведущая поболе иного столичного мэтра, сказала, что творит это нечистая сила по приказу черного волшебника. Жихарем погань эта прозывается. Она хоть и склонна всяческие пакости делать, но, по большей части, мелкие да беззлобные. Ложки ворует, в дрова порох вмуровывает, подножки ставит в темноте да в горшок с кашей испражнится. Шуткует, в общем, на свой извращенный лад. Но при этом погань эта глупа и доверчива, а потому с легкостью под контроль человеческих чернокнижников попадает, становясь оным верным слугой.

Естественно, обвинили в науськивании этого самого жихаря на людей Альберта Карловича. Вообще, по округе о Бренноне и, в особенности, об Игнации – здоровенном и патлатом его ближайшем прислужнике, ходили мрачные слухи. Старого волшебника темный люд обвинял при любом удобном случае от прокисшего молока до расплодившегося по лесам хищного зверья. По большей части, конечно же, обвинения эти были надуманными и нелепыми, хотя, например, в излишней, на мой взгляд, суровости к крепостным своим я фон Бреннона замечал. На меня же никто дурного и не подумал, поскольку знали, что хоть я искусству волшебному и обучен, но очень узко и во всем, что выходит далее рудознатного дела, тыкаюсь, словно слепой кутенок. Но цельную делегацию ко мне, как к дворянину и человеку лично знакомому с главным уездным комиссаром, снарядили всем миром. В мою скромную хату заявились староста, поп, сама колдунья, кузнец и даже приказчик купцовой лавки. В ноги упали, просили в Чернореченск в уездную управу письмо написать, чтоб человека прислали расследование провести да он террора нехристи их избавить.

Я, естественно, им не поверил, хотя и пообещал в деле том подсобить. В защиту свою могу только сказать, что тогда не укладывалось у меня в голове, будто настолько утонченный и образованный человек, как Альберт Карлович мог быть замешан в чем-то настолько чудовищном и омерзительном, как похищение детей с целью проведения неких противоестественных ритуалов черной магии. Да и как я мог думать иначе, ведь сколько вечером провели мы с ним вместе у камина, рассуждая об идеалах Петрарки и Дюрера, Мора и Салютати? Более того, я был настолько наивен и глуп, что даже рассказал об этих подозрениях самому фон Бреннону при первой же встрече. Альберт Карлович, же, наоборот, отнесся к моим словам в высшей степени серьезно. И, не смотря на то, что с присущей ему тонкой иронией высмеял нелепые предрассудки темного быдла, сам обещал заняться вопросом, и, воспользовавшись своими связями, с максимальной доступной скоростью пригласить из уездного центра ревизора. От Бреннана я уходил полностью успокоенный и уверенный в том, что дело будет решено наилучшим возможным образом.

Но дни шли за днями, инспектор не появлялся, а дети продолжали пропадать. Все усилия, предпринимаемые Пульхерьей не приносили ни к каким положительным результатам и мне в какой-то момент стала заедать совесть. Наверное, это звучит удивительно для любого человека моего воспитания и сословия, но я испытывал определенную ответственность или долго перед этими простолюдинами, доверившимися мне и попросившими у меня помощи. И все-таки я, чего уж греха таить, опасался осуждения и насмешек от дворянского собрания уезда за то, что, поддавшись наветам, наводил напраслину на уважаемого человека. Поэтому наилучшим решением мне показалось отправиться и выяснить все самому.

Черную я пересек на единственном через нее броду, в паре часов пути от Крапивина и там же на хуторе оставил коня. В том, что я задумал крупное и шумное животное было только лишь помехой. А задумал я ни много, ни мало, лесными тропами, благо за прошлый год в поисках горных жил истоптал округу вдоль и поперек, тайно пробраться к поместью фон Бреннона. Точнее, не к самому поместью, а к расположенном в некотором от него удалении ритуальному кругу, обнаруженном мною в предыдущие мои визиты к старому немцу. Удивительно было, признаться место. Небольшая, саженей пятнадцать в поперечнике, идеально круглая поляна посреди непролазного бурелома, лысая, словно колено. В центре поляны располагалась грубая каменная чаша, вырубленная из цельного куска гранита. Со слов Альберта Карловича выходило, что поляна эта, найденная им множество лет назад и определила место строительства поместья, уж сильно тайна ее занимала немца в молодые годы. Даже моих небогатых знаний и сил хватало, чтобы почувствовать исходящее от чаши и окружающей его выжженной земли, не которое не росла даже вездесущие осока и пырей, биение магической силы, а потому, здраво рассудил я, если где и творить чары, то только там.

На место я прибыл засветло и еще на подходе ощутил, что волшебный дух, которым и ранее были пропитаны и чаша, и пустырь, стали значительно сильнее, чем в прошлые мои, еще по прошлому лету, визиты. И это ощущение укрепило мою решимость выяснить, что здесь происходит и виновен ли мой приятель. В устремленном в сторону деревни краю поляны я обнаружил в почти непролазной с других сторон чаще хорошо протоптанную просеку и решил обустроить себе наблюдательный пост в безопасном от нее удалении. Выбрав дерево с большой просторной развилкой, куда вполне мог поместиться, я в меру своих физических и чародейских сил замаскировал убежище. Получилось не бог весть как, но достаточно, чтобы беглый взгляд не заметил ничего необычного. А учитывая, что темное колдовство не любит солнечного света, а значит, проводиться будет после заката, то этого должно оказаться более, чем достаточно.

Ждать было еще достаточно долго, а потому, отобедав заранее припасенным провиантом, я прислонился спиной к мощному стволу и незаметно для себя задремал. Спал я долго. Не уверен сколько точно, ведь последовавшие за пробуждением ужасные события основательно выбили меня из колеи, но когда я проснулся, солнце уже давно закатилось, и над поляной во всю царствовала полная луна. И развернувшаяся под ее бледным сиянием фантасмагорическая картина, я уверен, будет стоять перед моими глазами до самого моего последнего дня.

Но обо всем по порядку. Из полудремы меня вырвал настойчивый напев, произносимый высоким голосом Альберта Карловича. Говорил он на латыни, уж этот язык мои досточтимые менторы за годы обучения сумели вбить в мою деревянную голову намертво. Расстояние было достаточно значительным и мне удавалось разбирать лишь отдельные его части, но упоминались там силы, по большей части злобные, темные и человеку исключительно противные. Римский Плутон, та-кхеметский Анубис, шумерский Нергал и другие, чьи грязные имена милосердная судьба изгладила из моей памяти, оставив лишь ощущение всепоглощающего ужаса, мерзости и скверны. Содрогнувшись от дрожи, вызванной одним из них и от неловкого движения едва не рухнув со своего ненадежного насеста, я окончательно пробудился и широко расширившимися от удивления и страха глазами уставился на распростершуюся предо мной картину, воистину более похожую на картины Ботичелли и Босха, чем на реальность.

В центре поляны в чаше, обнаженный, словно Адам в дни Творения, дервишем крутился Альберт Карлович. Тело его, по-стариковски сухое и жилистое, в холодном лунном свете блистало от выступившего пота, а срывающиеся с губ слова перемежались тяжелым астматичным дыханием. Видно было, что подобные упражнения даются немолодому чернокнижнику с величайшим трудом и отнимают множество сил. И, тем не менее, он продолжал вертеться, и откуда только в этом тщедушном теле нашлось столько сил. Рядом с чашей стоял Игнаций. Как всегда огромный, косматый и неряшливый. Признаться, этот поляк всегда вызывал у меня немалую оторопь. Было в его серых глазах что-то такое, от чего любой встретившийся с ним ощущал себя, словно кролик перед оскалившимся волком. В левой руке Игнаций, за ногу, словно охотник попавшего в силки кролика, держал обнаженного, истошно кричащего младенца.

Увиденное настолько поразило меня, что я было подумал будто это просто игра теней или бликов неверного лунного света. Я даже попытался протереть глаза, в глупой надежде, что морок рассеется. И чуть было не пропустил, как Игнаций, вскинув жертву над головой, принялся ее раскручивать. Я похолодел и едва успел вцепиться в зубами в ладонь, чтобы сдержать вопль отвращения и ужаса, когда этот выродок резко опустил свою жертву головой на край гранитной чаши. Удар был такой чудовищной силы, что голова несчастного лопнула, словно перезрелая тыква, окатывая вертящегося юлой старика и его чудовищного слугу фонтаном крови и мозговой каши. Наверное, если бы сейчас Игнаций запрокинул голову и зашелся гулким захлебывающимся хохотом, демонстрируя свою злодейскую сущность, мне стало бы легче. Но он молчал. И на лице его, насколько я могу увидеть, не дрогнул ни один мускул. Словно бы не невинную жизнь от отнял, а выполнил рутинную, надоевшую уже работу. И мысль о том, что, скорее всего именно так и было, напугала меня больше, чем смогли бы это сделать любые проклятия или злорадства.

Тем временем Игнаций легко подбросил обезглавленное тело вверх, где Альберт Карлович в мгновение замерев, словно законы божьей механики были написаны не для него, ловко его подхватил и поднял на вытянутых руках так, чтобы стекающая из чудовищной раны кровь проливалась на его плечи и стекала по обнаженному морщинистому телу в чашу. И, клянусь Господом, каждая капля, что достигала грубо обработанной каменной поверхности тут же впитывалась в минерал, не оставляя на алтаре ни следа. Минуту, другую, третью, купался фон Бреннон под кровавым дождем. Иисус Христос – Вседержитель, не могло, ну не могло в крошечном детском тельце быть столько крови, сколько пролилось в тот вечер. Казалось, что ее было больше, чем умещается во взрослом мужике. И с каждой каплей голос Альберта Карловича становился все выше и выше, пока не сорвался в визгливом крещендо. И одновременно с этим ребенок в его руках словно бы истаял, рассыпавшись по ветру невесомой темной пылью. Старый чернокнижник завершил свое заклинание и замер, с опущенной головой, лишенный сил. Некоторое время он просто молча стоял, тяжело дыша. После с помощью слуги выбрался из чаши, и я увидел, как дрожат его члены, как шатает его, как тяжело опирается он на руку Игнация. После медленно обтершись услужливо поданным полотенцем и укутавшись в яркий восточных халат, в котором я в прежние свои визиты не раз заставал его подле камина, старик тяжело шаркая босыми ногами ушел прочь.

Они уже давно ушли, а я все продолжал сидеть на дереве, трясясь от ужаса и отвращения. Господи прости меня, как же я был наивен и слеп. Человек, которого я считал если не другом, то, как минимум близким приятелем, оказался кровожадным чудовищем, монстром хуже любого упыря, которому не место на божьем свете. Только к рассвету я, словно бы в сомнабулическом состоянии нашел в себе силы выбраться из своего укрытия и отправиться домой в Крапивин. Там, не в силах сдержаться, обо всем рассказал бабке Пульхерье. Она же, в свою очередь, собрала деревенский сход. Мужик в Крапивине всегда был крепкий и смелый, помещиком не задавленный, тяжелым бытом закаленный, к ружью и топору привычный, а потому, споро решил пустить старому чернокнижнику алого петуха. Как бы не был ты умен и могуч, а с пулей в башке особо не поколдуешь.

Я твердо решил, что пойду с ними. Чем бы не обернулась эта вылазка, а один дополнительный пистоль, пусть я и не великий воитель, лишним не будет. Да и ворожить умею, авось и сгожусь на что.

Архип захлопнул дневник и витиевато выругался, чем заслужил осуждающий взгляд отца Григория, копавшегося в бумагах рядом. Не то, чтобы старому фарисейке была реальная надобность находиться именно сейчас в церковном архиве, но любопытство не было причислено к списку смертных грехов. Возможно зря. Клокотавшая в груди колдуна ярость все еще требовала выхода и рука до побелевших костяшек сжалась вокруг рукояти топора. Злобствовал он не столько на недосдохшего немца, то, что путь к немертвому существованию устилается целым ковром невинно загубленных жизней, Архип знал давно, а на Наталью. Ведь эта высокородная крыса прочитала дневник полностью. Знала ведь, через что чернокнижник достиг своего нынешнего состояния. И все равно ведь захотела пойти с ним на сделку. Самовлюбленная тварь.

Медленно выдохнув и восстановив равновесия ума, колдун уже с величайшей бережливостью отложил небольшую книжицу в сторону. Прочитанное им только что было последней записью, а значит молодой дворянин, написавший его, не вернулся из своего "крестового похода". Но вместе с тем, дохлый немец почти двести лет никого не донимал, а значит в какой-то мере его усилия увенчались успехом. Его и тех безымянных крестьян, что подняли оружие против злобного чернокнижника.

– И что-то мне подсказывает, – пробормотал Архип, взвешивая в руке проржавевший выщербленный топор. – что ты в этом сыграл какую-то важную роль. Жаль, что не знаю какую. И на кой ляд ты этому чертовому фон Бреннону сдался.

Собственно, именно в надежде выяснить это Архип и отправился в церковный подвал в поисках того дневника, выдержки из которого Наталья ему показывала несколько дней назад. Негоже отправляться в пасть ко льву, не имея понятия об остроте его клыков. К сожалению, ни о каких топорах рудознатец из прошлого не писал, а значит ни он, никто-либо из его окружения за создание этого странного артефакта не был в ответе. Тогда кто? Сам Альберт? А что он с ним такое сотворил, что, не смотря на все чудесные свойства, проявляемые топором, никакого чародейства от него не исходило? Слишком много вопросов, выяснять которые придется на месте. Завтра Купальская ночь, и все его предчувствия буквально орали о том, что с немцем надо покончить раньше.

Часть четвертая. Глава 30

Найти место, где, судя описанию в дневнике некогда располагалась деревня помещика фон Бреннона, Архипу, как и любому хотя бы пару раз проезжавшему по берегу Черной в сторону Рудянки, никакого труда не составляло. Мало того, что резко разливаясь после Мавкиного брода, река спрямляла течение, и дальше верст на тридцать ее изгибы да излучины можно было пересчитать по пальцам одной руки, так еще и руины старой деревни, правда ныне уже полностью захваченные лесом, отлично просматривались аж с самой речной стремнины. Правда, молва о тех развалинах ходила дурная, да и Лес в тех местах пусть и не кишел нечистью, как севернее, но все равно оставался Лесом. В общем, даже безбашенные подростки в желании удалью своей и бесстрашием девок впечатлить да пред друзьями похвастать, туда если и забредали, то вернувшись в зад особо о том не распространялись.

Архип, конечно же там бывал. С десяток, наверное, лет назад, дабы удовлетворить свое не в меру разыгравшееся любопытство. Да и соглашение, заключенное некогда с общиной обязывало любую возможную угрозу простому люди проверять и в меру сил своих пресекать. Не сказать, чтоб прямо-таки особо увиденным впечатлился, но давящее и тяжелое ощущение, распространявшееся от полусгнивших построек помнил отлично. А стоявший на небольшом холмике, на удивление ладный, не смотря, на прошедшие годы и окружавшее его запустение, барский дом, так вообще нагонял оторопь. Впрочем, осмотрев его от чердака до подвалов и ничего предосудительного и опасного для вверенных его защите людей не найдя, Архип тогда просто пожал плечами да от греха подальше, запретил людям туда соваться.Не лезет оттуда никто с желанием честной христианской кровушку попить и бес с ней с деревней. Общинники, и сами не слишком-то жаждавшие в таком месте праздно шататься, согласно покивали да и намотали на ус. Как говорится, не очень-то и хотелось. Полей да охотничьих угодьев и по эту сторону реки хватало, чего судьбу за хвост понапрасну дергать?

Ныне же колдун явился сюда с совершенно иной целью. Так сказать, на свидание со старым и недобрым другом. Развязной походкой, даже и не подумав таиться, да и какая разница, все равно уж в своих владениях личер при желании даже мышь разыскать способен, демонстративно закинув на плечо топор, брел он по тому, что осталось от некогда главной, и по совместительству, единственной улице деревушки. Впечатление, конечно, создавалось удивительное. По краям лес – ели, сосны, березы, всего понемногу, деревья старые, не по одному десятку лет, от крестьянского жилья, по большей части остались одни только полусгнившие, покрытые густым покрывалось мха и утопающие в густой траве ошметки стен да ямы погребов, а взгляд в сторону переводишь, и вот она – барская усадьба. Звание, конечно, слегка громковато для простой двухэтажной избы, дом того же Векта поболее да посерьезнее будет, но все равно. Стоит, словно и полгода не прошло, как хозяева уехали. Забор в паре мест поправить только да кой-где черепицу на крыше поправить и хоть завтра заселяйся. Не брало ее ни время, ни непогода, ни лесная растительность.

Подойдя к парадному входу, благо, ворота были открыты, а то в прошлый приходилось через забор татем лазать, и ехидно осклабившись, Архип Словом снес почерневшую от времени, но все еще крепкую дверь с петель, с глухим эхом зашвырнув ее куда-то в темноту жилища. Не то, чтоб такой подход был необходим, вряд ли она была хотя бы просто заперта, но сегодня у колдуна был на удивление бесшабашный и хулиганский настрой и уж очень хотелось покуролесить. Да и время для проказ было самое наилучшее – канул Ивана Купала, когда ж еще ребячеством страдать? И сразу же ощутил возникло, на самом деле, вполне привычное впечатление пронзительного холодного взгляда.

– А вот и корм для червей проснулся... – с облегчением пробормотал колдун. Он очень сильно рассчитывал на то, что привлечет внимание хозяина, и обидно было бы просчитаться в самом начале. – Ну смотри-смотри, я тебе сейчас устрою представление, – и с этими словами достал из кармана упаковку серных спичек.

Разумеется, то были не простые спички, кои можно купить в любой лавке. Эти Архип самолично готовил да зачаровывал для торговли в Дарьиных лавках.Стоили они, конечно же, втрое от обычных, но, не смотря на это разлетались как горячие пирожки. Причем не только в Крапивине, но и в Чернореченске, где и своих чародеев было завались.Приказчики поговаривали, что мужики, за последнюю упаковку могли и слегка поскубаться. Ажиотация такая была, естественно не просто так, а потому, что горели они ярче, жарче и настолько дольше, что можно было как свечи использовать сами по себе. А еще на ветру не гасли. Сплошные преимущества, в общем.

Альберт Карлович, как называл его рудознатец, имя которого Архип так и не смог узнать, о чем отчего-то сейчас очень сильно жалел, оно не было написано ни в самом дневнике, ни на его обложке, судя по всему, и в лучшие годы не собирался поражать своих редких гостей величием обстановки и богатством убранства. Следом за просторными сенями был только узкий коридор с низким потолком, по которому колдун вынужден был передвигаться слегка пригнувшись. А уж если вспомнить громадного Игнация... Да этому пришлось бы тут ползать на карачках и чуть ли не боком. В коридоре сразу же пришлось зажечь первую спичку, поскольку окон тут то ли сразу не было, то ли со временем от чужого глаза скрываясь, заколотили. В любом случае, темно было хоть глаз выколи. От коридора в разные стороны выходило несколько ответвлений в крошечные, заваленные каким-то едва различимым хламом, каморки. Вместимо, какие-то кладовые. Коридор упирался в кухню и по совместительству столовую, в дальнем конце которой была лестница на второй этаж.

Наверху на площадке ожидала массивная дверь. Архип подумал было и ее снести с петель, но поразмыслив, все-таки просто открыл, тем более, что она оказалась не заперта. За ней оказалась довольно просторная, горница с печью посередине. Сразу видно, где некогда обитал хозяин. Правда, окна, оказались заколочены и здесь, поэтому колдун зажег вторую спичку вместо уже полностью прогоревшей. В неверном свете огонька он разглядел откровенно убогую обстановку то ли мародеры постарались, то ли изначально так было. Ежели второе, то немецкий чернокнижник был очень специфическим человеком.

– А стал не менее специфическим живым трупом, – закончил вслух Архип, оглядывая голые деревянные стены и полы, кирпичную, но всю облупившуюся печь, кстати, вроде ж тут должен был быть камин, массивный, но крайне непритязательный стол и две табуретки.

На дальней стене Архип обнаружил еще одну дверь. За которой оказалось второе крыльцо, выходящее на удобную внешнюю лестницу, спускавшуюся сразу во двор.

– Вот что тебе мешало по сторонам обойти, а не переть амором? – покорил он сам себя.

К горнице примыкали две небольших в комнаты. В одной из них стояла кровать, все такая же грубая с полусгнившей копной сена вместо матраса, а во второй в кучу была свалена разная одежда, вещи и сумки. Некоторые носили на себе следы засохшей крови. Наобум заглянув в первую, Архип обнаружил там портсигар, несколько платков и скрученную тугую пачку ассигнаций.

– Интересная у тебя заначка была, Игнаций, – грустно покачал головой Архип, закидывая сумку на плечо. – Не первый год, видать, орудовал. И как пропустили такое кубло под носом?

Забирать себе вещи мертвеца он, конечно же не собирался. Плохой смертью люди померли, не стоило таковых мародерством обижать. Вместо этого он поджег банкноты, бумага занялась бодро, и вместе с сумкой бросил вниз, в столовую. А чтобы разгоралось веселее, швырнул туда и стеклянный бутылек с зажигательной смесью своего производства. Полыхнуло знатно. Подперев обе двери табуретками, огню нужен воздух, он спустился по внешней лестнице во двор. Прислушался к и понял, что впервые за все время ощущает в таинственном бесплотном взгляде, сопровождающем его действия, что-то отдаленно напоминающее злость.

– Не нравится? – ехидно пробормотал он, срезая с крупного куста можжевельника длинную прямую ветвь. – Привыкай. Еще до полуночи тебе предстоит много чего неприятного.

Хижину надо было сжечь. Хотя бы для того, чтоб она и в дальнейшем не стала рассадником какой-нибудь пакости. Не даром в народе говорят, что "свято место пусто не бывает". Стоит только одну дрянь извести, так еще какая-нибудь заведется. Тянутся на дурные места, как мухи на мед. Но даже и сжигать надобно с умом, чтоб потом весь лес не вспыхнул, поэтому Архип наскоро ошкурил подготовленную ветку и двинулся вдоль забора, рисуя на песке линию и приговаривая:

Гой, ты батюшка-огонь,

Ты село мое не тронь!

За черту не выходи,

Да округу не губи!

Гой, ты матушка-земля,

Защити, прошу, меня.

Да тяжелой рукой,

Нас от пламени прикрой.

Гой, ты ветер, званый брат

Погоди озорничать

Над землею дым развей,

Чтоб не знал огонь путей.

Гой, холодная водица,

Распрекрасная сестрица,

Гнев его охолони,

За около не пусти.

По окончании ритуала, а двор был достаточно большим и потому времени это заняло преизрядно, Колдун еще некоторое время постоял у забора, наблюдая как над проклятым домом танцует красный петух. Зрелище завораживало. Особенно, когда, послушное его заговору пламя взмывало вверх, едва коснувшись невидимой стены, ограниченной тонкой линией на земле. Когда, наконец, разбрасывая снопы искр, крыша барского терема обвалилась в гигантский костер, которым стало имение, колдун развернулся, снова закинул на плечо топор и жизнерадостно насвистывая двинулся в сторону предполагаемого древнего капища. Конечно, по дневнику рудознатца найти это место было практически невозможно, по сути, там вообще ничего и не было сказано о местоположении каменной чаши, кроме того, что она был где-то около деревни, но такова уж суть подобных мест – вокруг них много странного, много знамений и явлений, по которым внимательный человек с легкостью проложит путь.

"Хотя, в данном случае, признаться, справился бы любой, кроме совсем уж слепца," – подумал Архип, едва только прошел сотню шагов по редкому перелеску, выросшему, скорее всего, на месте окружающих любую деревню полей. Даже странно, что он был таким редким, ведь прошло почти два столетия с тех пор, как люди ушли. Да и вообще все деревья в деревне выглядели какими-то больными. Возможно, это было как-то связано с темной силой, некогда свившей тут гнездо. Да и до сих до конца не изжитой. В любом случае, черту между старым лесом – густым, мрачным, полным высоченных великанов и новым, наросшем за последние полтора столетия, словно бы по линейке проводили. И в нем, в этом самом лесу вела широкая, прямая, словно стрела, прекрасно утоптанная тропа, если таким скромным словом можно описать дорогу, по которой двое конных могли разъехаться. То ли неуважаемый Альберт Карлович у нас тут натуральные парады принимал, то ль еще какое хитрое свойство мистической поляны.

На входе в нее, по обеим сторонам, словно гвардейцы, стояли два самых настоящих менква. Здоровенные бугаи каждый высотой в полторы сажени, с острой вытянутой башкой и морщинистой кожей, больше напоминавшей кору дерева. Да, собственно, именно ей и являющейся. Оба они Архипа заметили издали, они в лесу вообще видят на версту и теперь следили за ним немигающим взглядом злобных, совершенно не обезображенных сложными размышлениями буркал. Правда, сходить со своего поста не торопились. Архип приветливо помахал нечисти рукой и, заметив расплывшееся по деревянным рожам гримасы удивления, радостно засмеялся. Вообще, конечно, собственное душевное состояние его слегка беспокоило, словно бы не на смертный бой собирался, а на увеселительную прогулку, но поделать с собой он ничего не мог.

– Эй, чурбаны безмозглые, – радостно закричал он, набрасывая на плечи вытащенный из кармана расшитый платок. – Хотите фокус покажу?

Если бы кто только знал, скольких трудов стоило Архипу совершенно по-лошадиному не заржать, разглядывая застывшую в немом изумлении нечисть. Ну разве не может не развеселить обалдело крутящий по сторонам рожей с гротескно отвисшей челюстью деревянный истукан? Менквы вообще не могли похвастать большим умом, поэтому сталкиваясь с необъяснимым, часто впадали или в неконтролируемую ярость, либо в самый настоящий ступор. В принципе, прикрытому мышиной личиной Архипу не стоило никакого труда проскочить мимо обоих стражей, но наличие за спиной двух этих огромных и до неприличия сильных самоходных колод могло помешать его планам. Да и вообще, как бы Альберт Карлович не заскучал и не отвел свой взгляд от выходок Архипа. Нечего ему по сторонам смотреть еще увидит чего не следует. Поэтому, обойдя менквов со спины, Архип примерился и поудобнее перехватил топор, прикидывая как бы посноровистее с ними разобраться. И при этом, желательно, самому не получить на орехи.

Неожиданно для себя, колдун резко размахнулся и вогнал топор аккурат промежду лопаток первого из стоящих перед ним менквов. Топор по самый обух погрузился в древообразную плоть, брызнула белесая жидкость с резким кисловатым запахом, заменявшая этому сорту нечисти кровь.Смертельно раненный монстр визгливо хрюкнул и начал оседать. Легко выдернув топор, словно не из плоти а из желе его доставали, Архип, лихо, наотмашь, снизу вверх рубанул по второму. Тот только развернулся и, в силу тугодумия своего народа, просто удивленно таращился на происходящее, протягивая вперед левую руку. Эту самую руку Архип ему и отсек по самый локоть. Неприглядно выглядевший топор сек твердую плоть нечисти, словно раскаленный нож коровье масло, разбрызгивая по сторонам напоминавшую скисший березовый сок сукровицу. Используя инерцию предыдущего удара, Архип завел руку с оружием за спину, перехватил двумя руками за самый кончик топорища, сделал подшаг и, хекнув, вогнал железный подарок четко промеж глаз покалеченного чудовища. Резко выдернул оружие и отскочил назад за пределы досягаемости длинных конечностей агонизирующих монстров.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – ошеломленно пробормотал он, перевода с опадающих, словно озимые, великанов на свое необычное оружие. – И как это понимать?

Конечно, со стороны могло бы показаться странным то, что Архип разговаривал со старым ржавым топором, но то, что топор этот крайне необычный было настолько очевидно, что спорить с этим мог бы только самый конченый глупец. Во-первых, плоть менквов не просто выглядит, словно древесная кора, она и крепость имеет соответствующую. И разрубить ее ничуть не проще. А во-вторых, Архип понял, откуда в нем сейчас кипит эта странная бесшабашная злоба и удаль, так беспокоившие его с самого момента входа в деревню. Как бы безумно это не звучало, но это были отголоски того, что сейчас чувствовал топор. Топор и именно топор истово хотел поскорее встретиться с личером. Топор жаждал его крови.

– Значит, так, дружище, – тщательно подбирая слова, заговорил Архип, буравя взглядом инструмент. – Я все еще не разобрался, что ты такое, но ежели мы с тобой хотим закопать старого немца, нам необходимо действовать сообща. Понимаешь меня?