Текст книги "Завоевательница"
Автор книги: Эсмеральда Сантьяго
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)
Спустя неделю после визита Луиса и Фаустины (а возможно, по их наущению) во двор сахарного завода въехал на осле францисканский священник. Это был молодой человек со строгими галисийскими чертами и величественной осанкой. Рамон пригласил его переночевать на гасиенде.
– Вы, несомненно, знакомы со Сводом законов о рабовладении от тысяча восемьсот сорок второго года, – после ужина начал разговор падре Хавьер. – И знаете, что вы должны давать рабам религиозное воспитание в соответствии с канонами Римско-католической церкви.
– Но они все приняли крещение, – возразил Иносенте.
– Ближайшая церковь находится в Гуаресе, – заметила Ана. – Невозможно посылать их так далеко на мессу.
– Свод позволяет мирянам, таким как вы… – падре склонил голову сначала в сторону Рамона, затем Иносенте, – читать невольникам вслух из Библии и обучать их молитвам.
– Однако, насколько мы понимаем, – вмешался Иносенте, – религиозные обряды должны совершаться после того, как рабы выполнят свои непосредственные обязанности.
– Само собой разумеется, – согласился падре Хавьер. – Свод также предписывает содержать больных отдельно от здоровых.
– В одном из строений располагается лазарет, – объяснила Ана. – Я полагаюсь на помощь стариков, которые разбираются в травах и народных средствах.
– Да, понимаю, большего вы не можете сделать, – сказал падре.
– Когда мы приехали, они все ходили в лохмотьях, – вступил Рамон. – Ана добилась, чтобы каждый был обеспечен одеждой…
– Ваши рабы выглядят достойно, – подтвердил священнослужитель. – Особенно женщины хорошо одеты. Надеюсь, вы позаботились о том, чтобы незамужние невольницы не жили в одном помещении с мужчинами и не вступали в неподобающие отношения.
Ана почувствовала на себе взгляд Северо и обрадовалась, что свеча стоит далеко и ее лицо остается в тени. В Испании женщинам полагалось удаляться после ужина, и тогда мужчины, оставшись в одиночестве, курили, выпивали и решали серьезные вопросы. Но она даже не делала попыток уйти, активно участвовала в обсуждении и не поднимала шума, если затрагивались неделикатные темы. Ане показалось, Северо испытывает неловкость за нее, и его наглость раздосадовала ее.
– Мужчины и женщины живут у нас в разных бараках, – ответила Ана, словно подчеркивая свое право на участие в разговоре. – А семейные пары со своими детьми – в отдельных бохиос.
– Простите, если повторю то, что вам уже известно, но отчасти я приехал, дабы убедиться, насколько хорошо хозяева и майордомос, – он повернулся к Северо, – осознают свои обязанности.
– Мы делаем все возможное для наших людей, – сказала Ана.
– Тогда вы наверняка в курсе, что Свод предоставляет рабам право купить себе свободу, – продолжал падре Хавьер. – Им разрешается в свободное время наниматься к другим работодателям. Или же они могут использовать свои практические навыки, например выращивать овощи или мастерить какие-то вещи на продажу, и таким образом копить деньги на вольную.
– По крайней мере один из наших людей, – вступил Северо, – изготавливает предметы на продажу.
Ана вопросительно взглянула на управляющего.
– Это Хосе, – пояснил Северо священнослужителю. – В свое свободное время он вырезает фигурки зверей и святых. А я отвожу их в город.
– Да благословит тебя Господь, сын мой, – произнес падре Хавьер. – Да благословит Господь всех вас. – Он осенил их крестом. – Рабы ведь тоже Божьи дети.
– Аминь, – хором ответили все присутствующие. – Аминь.
Ане было приятно, что священник одобрил то, как она обращается с невольниками. Он отслужил мессу под хлебным деревом неподалеку от дома, а затем дал Ане бутыль со святой водой и объяснил, что нужно делать при крещении детей, родившихся в неволе.
– Это их спасение, – добавил падре Хавьер.
Дабы произвести на него еще большее впечатление, Ана стала собирать людей на чтение Библии. Происходило это каждое воскресное утро после окончания хозяйственных работ, но перед свободным временем, которое предоставлялось невольникам после полудня. Для религиозных церемоний выстроили навес, крытый пальмовыми листьями. Рамон и Иносенте по очереди зачитывали отрывки, выбранные Аной, и рассказывали истории из жизни святых в доказательство того, как дорого жертвенность и вера ценятся в том, лучшем, мире после всех тягот, претерпеваемых в этом. Северо Фуэнтес никогда не посещал воскресные собрания.
Каждый вечер Флора обмывала тело хозяйки, и это была единственная роскошь, которую позволяла себе Ана. После ужина Рамон и Иносенте, пропустив стаканчик-другой, курили, выпивали, иногда в компании Северо. Она же удалялась в спальню и раздевалась с помощью горничной. В комнате, озаренной свечами, Флора наливала в чашу пресную воду и добавляла несколько капель «Флоридской воды» с ароматом вербены лимонной. Ана держалась за столбик кровати, а горничная нежно протирала влажной тканью ее лицо, уши, подмышки, грудь, низ живота, ягодицы, внутреннюю сторону бедер. Закончив обмывать очередной участок, Флора осторожно массировала его сухой тканью. Она знала, как нужно касаться самых интимных частей тела обнаженной хозяйки, чтобы не вызывать в ней неловкости. И все это время горничная напевала.
– Что это за песня? – однажды спросила Ана.
Флора съежилась. Всякий раз, совершая ошибку или получая замечание, она ожидала пощечины или удара.
– Простите, сеньора.
– Ты не сделала ничего плохого. Ты просто пела.
– Я забыть, – оправдывалась Флора, все еще нервничая. – Простите, сеньора.
– Не надо извиняться, мне нравится твое пение, – сказала Ана. – Я разрешаю тебе петь.
– Правда, сеньора?
– Эта песня на твоем языке. О чем она?
– Сегодня полнолуние, и я пою об этом.
– Спой еще раз, Флора.
Голос у Флоры был высокий, с хрипотцой, он то поднимался, то опускался, производя почти гипнотическое действие. Ана догадалась, что Флора стыдится петь для нее и что само пение значит больше, чем слова.
– В своем племени ты была певицей?
– Все петь у нас, сеньора. Мужчины, женщины, дети. Мы поем всегда. Даже в печали.
– Ты можешь петь в любое время, Флора, когда тебе будет грустно.
– Вы не шутить?
Горничная заканчивала обтирание, продолжая напевать. Ана почти не сомневалась: попроси она Флору перевести, та скажет, что поет о луне, цветах или других приятных вещах, и не станет раскрывать свои чувства. Смысл песни передавали интонации, и Ане казалось, теперь за унылой мелодией она слышит облегчение.
Окунув мягкую пуховку в розовый тальк, Флора напудрила хозяйке подмышки, грудь и ягодицы.
– Сеньора?
– Да, Флора. – Ана подняла руки, ожидая, что Флора наденет ей ночную рубашку. Горничная медлила, и Ана открыла глаза. – В чем дело?
Флора покачала головой и натянула ночную рубашку на голову хозяйки:
– Пустяки, сеньора, не мое дело.
– Что не твое дело?
Флора стояла опустив глаза:
– Пожалуйста, не бить Флору.
– Я рассержусь, если ты не прекратишь говорить загадками! Что случилось?
– Вы беременны, сеньора?
Ана развязала ленты на вороте и осмотрела тело. Грудь действительно слегка увеличилась, а всегда плоский, даже впалый живот округлился так, что не видно было волос на лобке.
– Беременна?
Слава богу, Рамон и Иносенте не видели сейчас выражения ее лица! Но ее огорчение не укрылось от глаз горничной.
– Вы не рады, сеньора? – спросила Флора.
– Конечно рада! – огрызнулась Ана. – Какая женщина не обрадуется? – Ее слова прозвучали неубедительно даже для нее самой.
В глазах Флоры не отразилось никаких эмоций.
Узнав о ее беременности, Рамон и Иносенте, как и предполагала Ана, сначала обрадовались, а потом встревожились.
– Ты должна вернуться в Сан-Хуан, – сказал Рамон, – и остаться там до рождения ребенка.
Нет уж! Одна мысль о морском плавании вызывала в ней тошноту. Ана возразила:
– Кроме всего прочего, в моем положении небезопасно путешествовать.
В Испании, как только у женщины начинал расти живот, она должна была немедленно удалиться в свои покои, которые могла покинуть только через шесть недель после родов. Считалось неприличным демонстрировать окружающим свое раздавшееся тело, но при мысли о том, что придется провести несколько месяцев в доме Аргосо, в городе, огороженном каменными стенами, Ана начинала задыхаться.
В Испании, чтобы не бросать тень на репутацию родителей, она соблюдала приличия, которые противоречили ее инстинктивному стремлению к свободе. Худенькая Ана, с маленькой грудью и мальчишескими бедрами, походила на девочку, поэтому Хесуса заставляла ее носить корсеты и бесчисленные нижние юбки, чтобы бюст и бедра казались более пышными. Внутри такого количества одежды Ана чувствовала себя словно в ловушке и в первые же недели в Лос-Хемелосе избавилась от корсета и оставила только одну нижнюю юбку. Представляя, как снова придется обворачиваться метрами ткани, Ана едва не теряла сознание. Кроме того, она страшилась назойливого внимания доньи Леоноры, ее тревог, дурных предчувствий и бесконечного нытья по поводу того, что Рамону и Иносенте следует или не следует делать.
А еще при мысли об отъезде Ана испытывала беспокойство, которое она не вполне осознавала. Но это как раз и было истинной причиной ее нежелания покидать гасиенду. За последние четыре месяца, избавившись от всего наносного, Ана отвергла мир за границами Лос-Хемелоса. Их плантация, укрывшаяся в море сахарного тростника, держала ее крепко.
– Извините, сеньоры и сеньора, – сказал Северо после ужина следующим вечером, – я, конечно, поищу, но сомневаюсь, чтобы доктор, имеющий собственную практику… простите, если я говорю слишком прямо…
– Нет-нет, продолжайте, – перебил его Рамон. – Мы уважаем ваше мнение.
– Я не верю, чтобы такой доктор на несколько месяцев оставил практику и приехал – простите, сеньора, – ухаживать за единственной женщиной на Богом забытой плантации.
– А в ближайшем городке есть врач? – поинтересовалась Ана.
– Доктор Виэйра, – ответил управляющий. – Раньше был корабельным врачом, а недавно обосновался в Гуаресе.
– Это несколько часов пути, – буркнул Иносенте.
– Кроме того, он привык иметь дело в основном с переломами и тому подобными вещами…
– Неужели здесь нет повитухи, которая помогает женщинам при родах? – удивилась Ана.
– Есть, тетушка Дамита, жена Лучо, – кивнул Северо. – Повитуха и знахарка. Ни одного ребенка еще не потеряла, – сказал он, горделиво попыхивая сигарой, словно сам обучал ее принимать роды.
«Несомненно, она принадлежит ему», – подумала Ана. Северо покупал только искусных работников.
– Я хочу с ней познакомиться.
Рамон запротестовал:
– Она помогает рабам и кампесинас и вряд ли подходит для…
– У меня нет выбора, – объявила Ана, и мужчины замолчали.
Однако стоило ей скрыться в глубине дома, и она услышала, как Рамон и Иносенте принялись выяснять у Северо, насколько искусна Дамита.
Флора тоже была шокирована, узнав, кого хозяйка выбрала в качестве повитухи.
– Тетушка Дамита принимает хибарос и чернокожих детей, сеньора, – сказала она, припудривая Ане спину и подмышки.
– Мой опыт подсказывает, что там внизу мы все выглядим и функционируем практически одинаково.
– Ай, сеньора, какие вещи вы говорите! – Покраснев, Флора набросила на голову хозяйки ночную рубашку.
– Ты ведь будешь со мной? – Ана сжала плечо горничной.
– Конечно, сеньора. Да, если вы хотеть, я буду помогать.
Дамита была крупной ловкой женщиной, с большими ладонями и ступнями, казалось идеально приспособленными для того, чтобы поддерживать ее крутобедрое и широкоплечее тело. Как и Флора, она родилась в Африке, только в племени мандинка, и говорила по-испански с сильным акцентом. В отличие от других африканцев, приученных при разговоре с белыми людьми отводить взгляд, Дамита смотрела прямо в лицо. Первый хозяин освободил ее три года назад, но мужу и троим сыновьям свободы не дал. Когда Северо купил их, Дамита поселилась в бохио на границе плантации, чтобы быть поближе к семье.
– Я принимаю черных детей, белых, пятнистых, если они появляются на свет этим путем, – сказала повитуха. – Твоя карлица думает, я не помогаю белым, но я помогаю. На ферме, где я работать раньше, нету доктора. Все женщины посылать за мной. Белые, негры, мулаты – все посылать за мной. – Она ткнула себя пальцем в грудь для пущей убедительности.
Ана удивилась, услышав, что Дамита называет Флору карлицей, хотя уже привыкла к предубеждениям невольников, постоянно старавшихся отгородиться друг от друга. Рабов с кожей посветлее брали работать в дом в качестве эсклавос доместикос, и они свысока смотрели на эсклавос де тала, невольников с кожей потемнее, трудившихся на полях. Квалифицированные чернокожие, такие как плотник Хосе и кухарка Марта, стоили дороже и поэтому занимали еще более привилегированное положение. Ана однажды услышала, как Флора и Марта обсуждают стоимость каждого из шести работников, которых Северо привел на батей днем ранее. Невольники разбирались в ценах и сравнивали себя с другими рабами, основываясь на готовности хозяев выложить за них ту или иную сумму.
Тетушка Дамита вытерла руки о выцветший на солнце, накрахмаленный передник.
– Я принимать близнецов, как ваш муж и его брат, – сказала она. – Оба родились здоровыми, но один умер в четыре года. Утонул, – добавила она, – не моя вина. Другой управлять повозками. Сильный малыш.
Ее уверенность подбодрила Ану, и пять месяцев спустя, сразу после полуночи 29 сентября 1845 года, именно сильные руки тетушки Дамиты подняли вверх красное, сморщенное существо, которое появилось на свет в результате тридцати шести часов болезненных схваток.
– Мальчик, – объявила повитуха с широкой улыбкой. – Мальчик.
Когда Рамон в первый раз взял малыша на руки и сказал: «Да благословит тебя Господь, Мигель, сын мой», Иносенте, стоявший с другой стороны кровати, нахмурился. Потом пришла его очередь подержать ребенка. Он осмотрел каждую морщинку и складочку, каждый волосок и крохотный ноготок и сдвинул брови еще сильнее. Иносенте вернул Мигеля матери и, шаркая, сгорбившись, вышел из комнаты. Рамон последовал за ним, а через несколько секунд Ана услышала за стеной их низкие раздраженные голоса. Утром она спросила Рамона, все ли в порядке с Иносенте.
– Да, – ответил Рамон чересчур поспешно.
По традиции роженица должна была соблюдать карантин. В течение сорока дней и ночей ей полагалось отдыхать и знакомиться с ребенком. Супружеские отношения во время карантина запрещались. В тот день, когда начались схватки, в спальне Иносенте повесили второй гамак, и теперь братья жили в одной комнате.
По ночам Ана слышала их сердитые голоса. На ее вопрос, что они обсуждают, братья отвечали, что говорят о делах. Они собирались купить ферму, примыкавшую к Лос-Хемелосу.
– Вдоль ее северной границы течет река, – сказал Рамон.
– Мы объехали территорию. Можно построить оросительный канал, – объяснил Иносенте, – от реки к полям.
– На востоке от нашей плантации продается еще одна ферма с десятью рабами, – добавил Рамон. – Она граничит с новой дорогой в Гуарес, ближайший город с крупным портом. Нам будет легче сбывать товар.
Несмотря на карантин, интереса к делу Ана не потеряла.
– Мне кажется безрассудным тратить деньги на покупку земли, когда нам не хватает двадцати рабов на обработку уже засаженных тростником куэрдас и по меньшей мере пяти волов с повозками.
– Мы знаем, – ответил Рамон, – но земля – единственное, что не растет на этом острове.
Он ухмыльнулся, довольный своим остроумием, однако Ана вспомнила, что те же слова уже слышала от Фаустины де Моралес.
Ана не улыбнулась мужу. Она обратилась к Иносенте, надеясь, что тот разделяет ее мнение:
– На покупку земли уйдет много денег. Не забывайте, нам придется ремонтировать варочное отделение и цех рафинирования.
– Если не купить сейчас выставленные на продажу участки, прилегающие к Лос-Хемелосу, – возразил Иносенте, – позже они будут стоить дороже. Люди держатся за свою недвижимость, но этим владельцам позарез нужны деньги, и обе фермы можно приобрести задешево.
– Наши ресурсы не безграничны, – настаивала Ана. – Мы потратили почти все деньги, что привезли с собой, включая и мое приданое.
– Не волнуйся, – успокоил ее Рамон. – Мы с Иносенте знаем, что делаем. В результате мы окажемся с барышами.
Спустя неделю они купили оба участка, добавив к плантации еще сотню куэрдас, а к своим невольникам – еще четырех женщин и шестерых детей.
– Нам нужны сильные мужчины, – сетовала Ана, – а не женщины и дети.
– Владелец уже продал их мужей, – объяснил Рамон.
Рамон взял Мигеля на руки.
– Гасиенда Лос-Хемелос твоя, – сказал он малышу. – Это для тебя мама, я и дядя столько трудимся. Все ради тебя, сынок.
Глядя, как он целует и ласкает мальчика, Ана недоумевала: почему Рамон решил, что ребенок от него? Она понятия не имела, когда был зачат Мигель, так как братья соблюдали строгую очередность. Может, это не имело для них значения, поскольку малыш носил имя Аргосо и стал продолжателем их рода? Рамон окрестил младенца в церкви Гуареса, дав ему свое имя, имя брата и имя святого, в чей день он родился: Рамон Мигель Иносенте Аргосо Ларрагойти Мендоса Кубильяс.
Донью Леонору интересовали все подробности развития ребенка. «Мы хотели бы навестить вас. Нам так хочется прижать малыша к груди!» – написала она в ответ на известие о рождении мальчика.
– Ни за что! – Иносенте швырнул исписанные страницы на стол.
– Но это их первый внук, – возразил Рамон. – Естественно, они хотят его увидеть.
– Им нельзя приезжать, пока… – Иносенте запнулся, подыскивая точные слова. – Пока мы не устроимся с большим комфортом, – наконец произнес он.
Братья смотрели друг на друга, продолжая молчаливый спор. Казалось, Рамон не собирался уступать.
– Возможно, ты прав, – тем не менее сдался он.
Как всегда, Ана набросала для них черновики ответов, однако с каждым разом становилось все труднее изобретать новые отговорки, поскольку донья Леонора продолжала настаивать, что ее единственное желание – увидеть внука, а все остальное не играет никакой роли.
После рождения Мигеля Рамон и Иносенте общались как прежде – заканчивали фразы друг за друга, рисовали пальцем в воздухе планы, – но Ана видела: что-то изменилось. До появления ребенка на свет, с кем бы близнецы ни говорили, смотрели они всегда только друг на друга, словно для каждого брат был единственным человеком среди присутствующих, чье мнение имело значение. Теперь же между ними словно черная кошка пробежала, хотя они улыбались, шутили и говорили как раньше. Если Ана долго смотрела им в глаза, они отводили взгляд, будто скрывая что-то.
Во время карантина Флора спала в гамаке, подвешенном возле кровати хозяйки, и помогала роженице с ребенком. Малыш жадно хватал материнскую грудь, но молока не хватало, и он, разочарованный, постоянно плакал от голода. Инес, жена плотника, как раз отняла от груди младшего сына, поэтому ее взяли кормить Мигеля. Дом, который раньше большую часть дня находился в распоряжении Аны, пока мужчины отсутствовали, превратился в муравейник. Люди то и дело входили и выходили, Флора, Инес и Дамита все время крутились вокруг нее и малыша. Ана редко оставалась наедине с Рамоном или Иносенте, а Северо Фуэнтес вообще не зашел ни разу, словно она была больна чем-то заразным.
Через пару недель после начала карантина Иносенте съехал из касоны.
Он сказал, дом на одной из купленных ферм прекрасно ему подходит. Он забрал одежду, туалетные принадлежности, и теперь случались дни, когда Ана вообще его не видела, хотя, по словам Рамона, братья не расставались с утра до вечера. Чтобы освободить комнату для Мигеля с кормилицей, Рамон решил перенести бухгалтерские книги и всю отчетность по плантации из кабинета на ферму.
– Но это так далеко от дома! – пожаловалась Ана. – Мне проще работать здесь.
– Мы с Иносенте возьмем на себя твои обязанности, – ответил Рамон. – А Северо нам поможет.
– Северо? Стоит ли посвящать майордомо во все подробности?
– Он знает ситуацию лучше нас, – парировал Рамон.
– Нет, только то, что его касается. Зачем ему знать, например, сколько у нас денег и сколько не хватает?
– Он управляющий, и это его работа, Ана. Пусть и делает ее. Тебе хватает забот с малышом.
– Но у меня полно помощниц…
– Мы с Иносенте так решили, – прервал ее Рамон. – Это мужское дело.
– С каких пор?.. – Ана прикусила язык, поскольку ей очень хотелось напомнить мужу, что она вела бухгалтерию в течение нескольких месяцев, не жалуясь и не делая ошибок.
– Мы теперь справимся, – повторил он.
Уверенность Рамона в себе заставила ее призадуматься.
Возможно, она его недооценивала. Или же отцовство вынудило его сосредоточиться на своих обязанностях. Но то, что муж больше не советовался с ней, Ане совсем не нравилось.
В последующие недели Рамон, Иносенте и Северо трудились допоздна, и иногда Рамон возвращался в касону только утром следующего дня, чтобы переодеться.
Ана с нетерпением ждала возобновления супружеских отношений, и не потому, что они доставляли ей удовольствие, а потому, что Рамон и Иносенте воспринимали карантин слишком серьезно и старались держаться от нее подальше.
Вечером сорок первого дня Флора обмыла Ану теплой водой, ароматизированной измельченными лепестками герани. Горничная, казалось, волновалась не меньше хозяйки. С лица рабыни не сходила загадочная улыбка, словно ее возбуждала мысль о том, что ожидает сегодня Ану и Рамона.
Когда муж вошел, Ана сразу заметила, что он изменился. Она была готова к тому, что он будет, как всегда, нетерпелив, и не ошиблась. Но теперь Рамон казался еще более отрешенным и стремился покончить со своими супружескими обязанностями как можно быстрее. А потом, как обычно, скатился с разочарованной жены и тут же заснул.
Близнецы больше не чередовались на ее ложе. Иносенте иногда навещал их, ужинал, сидел на веранде, курил, обсуждал дела с братом, иногда в присутствии Северо, иногда без него. После удара колокола, который предписывал рабам гасить свет, Флора обмывала Ану. Рамон понимал, что жена готова, когда служанка спрашивала, не нужно ли ему чего-нибудь. Он отпускал Флору и ложился в постель. Рамон исполнял супружеские обязанности не всякую ночь, однако Иносенте больше никогда не открывал дверь их спальни и вроде бы даже избегал Аны.
Мигель проводил большую часть дня с Инес, жадно высасывая молоко из ее груди. А когда малыша приносили Ане, Флора с кормилицей стояли рядом, словно опасаясь, что мать его уронит. Тетушка Дамита навещала мальчика всякий раз, как приходила проведать свою семью на гасиенде Лос-Хемелос.
– Берите ребенка вот так, сеньора, – показывала тетушка Дамита. – Поддерживайте головку, чтобы она не висеть.
Ана прижимала сына к себе, наслаждаясь теплом его тельца, но вскоре возвращала младенца повитухе, Инес или Флоре. Он был таким крошечным и беспомощным, она не знала, что с ним делать.
– Ему понравится, если вы спеть, сеньора, – предлагала Флора.
Они с Инес постоянно пели малышу. А еще они ворковали, улыбались, щелкали языком, чтобы развлечь Мигеля. Ана не могла заставить себя делать то же самое и чувствовала неловкость, гримасничая ради удовольствия малыша. Его большие глазки пытались найти ее глаза, но Ана избегала его взгляда, словно ему было известно о ней нечто такое, чего она не знала.
– Я не привыкла нянчиться с младенцами, – говорила она, возвращая Мигеля Флоре.
Та молчала, но по ее лицу было видно: горничная считает ее плохой матерью.
Беременность Аны была не слишком трудной, однако она замечала, что не похожа на других матерей, по крайней мере на тех, которых видела вокруг. Женщины-рабыни на гасиенде, даже понимая, какая судьба ожидает их детей, частенько поглаживали свои растущие животы, словно хранили внутри сокровище. Они привязывали младенцев к груди или, когда малыши подрастали, носили их на спине, как будто не хотели отпускать от себя. Наблюдая за этими женщинами, Ана надеялась, что тоже будет всем сердцем любить свое чадо, что его появление на свет утолит ту жажду нежности, которая мучила ее с детских лет. Но Мигель не заполнил пустоты. Она убеждала себя, что это равнодушные родители сделали ее такой, передали по наследству неспособность любить даже плоть от плоти своей. Однако проще простого было обвинять родителей в том, что она не любит малыша. Когда Ана брала ребенка и он тянулся к ней своими маленькими ручками, она чувствовала острую боль, но не любовь терзала ее, а сомнение. Кто, Рамон или Иносенте, был отцом ребенка?
Флора, Инес и Дамита по очереди присматривали за Мигелем и только пару раз в день приносили его к матери на несколько минут. Иногда Ана испытывала чувство вины из-за того, что уделяет ребенку мало внимания, но она видела, каким крепким он растет. Ее воспитывали горничные и служанки, и ничего плохого не случилось. Да, она росла в одиночестве, но Мигелю повезло. На плантации было несколько младенцев и малышей, которые уже начали ходить, поэтому от отсутствия компании ему страдать не придется. Рамон и Иносенте говорили о белых семьях с детьми, в том числе о Луисе с Фаустиной и двух их сыновьях, но Ане не хватало времени на прием гостей и ответные визиты. Вероятно, теперь ей придется изменить привычки, чтобы Мигель встречался с детьми, равными по положению. Сама мысль о необходимости подчинить свою жизнь ребенку раздражала Ану. Его присутствие возмущало ее, словно сын появился на свет, дабы еще больше усложнить ситуацию.
Благодаря накопленному за год опыту сафру 1846 года они завершили с лучшим результатом, хотя и с дефицитом бюджета. Новые поля еще не были готовы к следующему сезону, однако дополнительные участки уже расчистили под посадки. Прессу для сахарного тростника требовался капитальный ремонт. Жернова износились и частенько нуждались в починке, поэтому приходилось то и дело останавливать работу. Северо советовал приобрести паровую машину, но на ее покупку, транспортировку и установку ушло бы много денег, к тому же работников пришлось бы учить обращаться с новым оборудованием.
На время сафры наняли пятнадцать мачетерос для рубки тростника и несколько кампесинос для менее квалифицированных работ вроде переноски, перевозки и скирдования стеблей. Рамон и Иносенте признали, что рабов на плантации недостает.
Северо Фуэнтес нашел десять человек, и когда близнецы подсчитали расходы, то обнаружили очередную прореху в бюджете. Не поинтересуйся Ана подробностями, Рамон и Иносенте так и не рассказали бы правды, поскольку не желали раскрывать ей истинное положение дел, ставшее по истине катастрофическим. Она только тогда узнала о том, что братья заняли денег у дона Эухенио, когда из Сан-Хуана пришло письмо, адресованное нотариусу из Гуареса, который должен был передать оговоренную сумму Луису Моралесу. Мало того, оказалось, близнецы купили еще земли, взяв ссуду у соседа.
– Вы не сказали мне о новой сделке, – заметила Ана, стараясь скрыть досаду.
Рамон пожал плечами:
– Мы не могли упустить этот участок.
– Брать деньги у отца или тратить наши собственные деньги – одно дело, но занимать у незнакомца опасно.
– Он не незнакомец. Он был близким другом нашего дяди. Мы с Иносенте знаем, что делаем. Не беспокойся.
– Мы договаривались вести дела втроем. А теперь вы скрываете от меня…
– Это наше дело, Ана. Мы не видели, чтобы другие женщины в округе занимались мужскими делами.
– Какие другие?
– Жены. Если бы ты сделала над собой усилие и познакомилась с ними, то узнала бы, что мы не так уж одиноки, как тебе кажется. Здесь полно симпатичных людей.
– Я приехала сюда не развлекаться.
– Немного развлечься тебе не помешает. Донья Фаустина – прелестная женщина. Она может стать хорошей подругой. Тебе давно следовало бы отдать ей визит и…
– Я не в состоянии болтать с соседями, когда трапиче то и дело останавливается, а наш товар невозможно доставить на рынок из-за нехватки волов для повозок, и…
– Я бы не хотел выслушивать твои жалобы на то, чего у нас нет! – сорвался Рамон. – Задумайся на секундочку о том, чего мы сумели достичь!
– Не могу ушам поверить – ты разговариваешь со мной в таком тоне…
Рамон взял себя в руки.
– Когда живешь у черта на куличках, все меняется, – произнес он так, словно только что сделал это открытие. Он собрался было продолжить, но, не сказав больше ни слова, сбежал вниз по лестнице.
Ана чувствовала досаду и боль. Рамон совсем не был грубияном и никогда не повышал голоса, однако его срыв показал, что он в ней разочарован. Да, она пренебрегала своей ролью жены, хозяйки дома и светской дамы, занимаясь делами наравне с мужем. Вероятно, мужское самолюбие Рамона (а может, и Иносенте тоже) было задето тем, что она успешно справляется с отчетностью. Используя беременность и карантин, они отстранили Ану от повседневных проблем, связанных с управлением гасиендой. Теперь у нее был ребенок, и они хотели, чтобы она обратилась к женским занятиям, словно материнство умерило ее честолюбие и напористость. «Нет, Рамон, – мысленно возразила Ана, – мы здесь не ради потехи. Все это для него, для будущих поколений».
