Текст книги "Завоевательница"
Автор книги: Эсмеральда Сантьяго
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)
Андрес поднял руку:
– Наш досточтимый маэстро отметил, что восемьдесят четыре процента населения находятся во тьме невежества. Но двенадцать процентов соотечественников являются рабами – физически, эмоционально и юридически. Свержение испанской тирании невозможно без их освобождения. Мы должны желать этим людям свободы не меньше, чем самим себе.
Не имея возможности открыто высказывать свои взгляды на будущее страны, юноши обсуждали их на закрытых встречах, с горечью сознавая, что большая и могущественная часть островной элиты противостоит им. Главной темой дебатов была отмена рабства. Представители местной аристократии, многие из которых бежали на Пуэрто-Рико от разрушительных войн за независимость в Северной и Испанской Америке, а также на Гаити, перевели сюда свои состояния именно потому, что здешние жители мирились с колониальным правительством.
Двенадцать лет назад в Гуаресе тетушка Дамита стала свидетельницей политических волнений, но лидера, который собрал и повел бы за собой возмущенных людей, не нашлось. После недопустимо жестокой реакции властей на эпидемию холеры – они закрыли въезды и выезды из столицы, сожгли пригороды, обрекли тысячи бездомных скитаться по большим и малым дорогам – политически активные, образованные и отважные юноши и девушки встали во главе движения. Наиболее заметным среди них был доктор Рамон Эметерио Бетансес – офтальмолог, поэт, писатель и масон, – который уже обращался с воззванием к колониальному правительству. В ответ ему пригрозили ссылкой.
Бетансес напомнил своим последователям, как испанский двор в Мадриде презрительно отмахнулся от требований пуэрто-риканских колонизаторов приступить к реформам. Он призывал пуэрториканцев взять будущее острова в свои руки. Приводя в ужас умеренных либералов, Бетансес выступал за вооруженное восстание и указывал на успешные примеры бывших испанских колоний, отстоявших свою независимость. Куба и Пуэрто-Рико были существенными исключениями в этом ряду.
«На американском полушарии, – писал Бетансес, – политической независимости и реформ можно добиться только с помощью вооруженной борьбы». В будущем Пуэрто-Рико виделся ему не всеми забытым аванпостом дряхлой империи, а сияющим бриллиантом, достойным членом Антильской федерации, куда также должны были войти Куба и Гаити. Идея блестящая, и Мигелю с Андресом не терпелось принять участие в ее воплощении.
Однако для революции одних патриотических порывов и фантазий о процветании свободного государства было явно недостаточно. Революция требовала лидеров, внятного послания, которое всколыхнуло бы массы, жаждущие встретить смерть в борьбе за свои идеалы, – и денег для финансирования активной деятельности. Мигель по характеру был человеком слишком ведомым, чтобы стать хорошим лидером, и чересчур застенчивым для роли оратора, который мог бы поднять других на борьбу. Однако щедрое содержание, получаемое им от дона Эухенио, давало ему возможность вносить свою лепту в дело вербовки, вооружения и подготовки бойцов.
Мигеля и Андреса захватили революционные идеи Бетансеса, бурная деятельность его соратников, которые зависели от сети тайных обществ, восхищала двух друзей. В отличие от кружка, собиравшегося в аптеке и в других подобных местах, настоящие тайные общества не имели ничего общего с дискуссионными клубами, куда мог легко внедриться шпион и где разглагольствовали поэты, аптекари и известные всем либералы. Они собирались небольшими группами в домах друг у друга, на неприметных узких улочках столицы или провинциальных городков, в задних комнатах борделей, наподобие дома Аливио, на разбросанных по берегам рек и бухт больших животноводческих фермах, куда мужчины приезжали объезжать лошадей и участвовать в скачках, смотреть бои быков и кровопролитные петушиные стычки, пить, играть в карты и строить планы.
С изгнанными с острова лидерами повстанцев поддерживали связь друзья, не ограниченные в свободе передвижения. Письма передавали из рук в руки проверенные члены общества, они же провозили зашитые в одежду документы.
На повестке дня лидеров движения всегда стоял вопрос: как поднять рядового жителя кампо, бедного пуэрториканца, на борьбу против угнетателей, в необходимости которой креолы, принадлежавшие к высшим слоям общества и стоявшие во главе национально-освободительного движения, не сомневались? Ярым патриотам не терпелось наконец-то перейти от разговоров о реформах к конкретным действиям, невозможным, однако, без народной поддержки.
От памфлетов, листовок и другой письменной агитации проку не было: население было безграмотным. В то же время общественные дебаты, выступления с трибуны на городских площадях, даже песни и стихи были запрещены властями – в них усматривали подрывные идеи.
Пока члены тайных обществ спорили о лучших способах донести свои идеи до крестъян-хибарос, устраивали жаркие словесные баталии, составляли заговоры и примеряли на себя различные роли, Мигель, оставаясь на периферии революционной борьбы, лишь пытался нащупать свое место в этом славном и опасном предприятии. Очарованный романтическими идеями, вылившимися в лозунг «Родина, равенство и свобода», он думал, что наконец-то нашел то, ради чего стоит расстаться с жизнью. Разве есть идеалы прекраснее? Зачем, как не ради них, тогда нужно жить и умереть?
Он слушал красноречивые выступления товарищей, изучал историю вооруженной борьбы и охотно помогал деньгами, ожидая, когда пробьет его час доказать, что он достоин быть участником этого благородного дела.
Они с Андресом вступили в одно из тайных национально-освободительных обществ, члены которого передавали Друг другу документы, деньги и сведения в доме Аливио, беседовали вполголоса на городских площадях и в кофейнях, где подавали крепкий кофе и свежие новости. Мигель переводил часть своего содержания в фонд, который выкупал у владельцев родившихся в рабстве младенцев еще при крещении и затем возвращал благодарным родителям свободными людьми. Родственникам, настроенным либерально, Мигель и Андрес о своем вступлении в тайное общество ничего не сказали, чтобы те, сочтя их увлечение опасным, не запретили им заниматься столь благородным и нужным делом. Членам общества советовали не менять привычного образа жизни, дабы не вызвать подозрение у окружающих, поэтому молодые люди продолжали посещать аптеку Бенисьо и слушать выступления старших, не будучи уверенными в том, кто из них также состоит в тайном обществе, кто втихую шпионит, а кто просто приходит выпить домашней водки.
О разразившейся в Соединенных Штатах Гражданской войне жители острова узнали от капитанов прибывших на остров кораблей и из ввезенных контрабандой газет. В начале 1863 года по Пуэрто-Рико распространились копии Прокламации об освобождении рабов. К тому времени жители Сан-Хуана уже знали, что на севере произошло нечто важное. Многочисленные отряды испанских солдат высаживались в порту и незамедлительно отправлялись вглубь острова, чтобы охладить революционный пыл сорока двух тысяч рабов, до которых уже дошли последние новости. Деловые партнеры и родственники, проживавшие на Кубе, писали, что надзор за тремястами семьюдесятью тысячами рабов, работающих на сахарных плантациях острова, еще больше ужесточился.
Однажды вечером после очередных посиделок у Бенисьо Андрес показался Мигелю еще более задумчивым, и он предложил другу пойти к Аливио развеяться. Однако и улыбчивые красотки не сумели развеселить Андреса. По пути домой он оставался все таким же мрачным и сосредоточенным.
– Что тебя так беспокоит, друг, что ты даже отказался спеть с Ла Чиллоной? Ты сам не свой.
Андрес остановился под газовым фонарем на площади. В отличие от всегда гладко выбритого Мигеля, предпочитавшего длинные романтические кудри, Андрес стригся коротко, но, казалось, был не в состоянии справиться с буйной растительностью на лице и густыми бровями. Пышные ресницы так плотно прикрывши глаза, что кое-кто и не догадывался, какого цвета глаза у юноши.
– Сколько времени мы знакомы? – спросил Андрее серьезно, будто и правда не мог вспомнить.
– Ну, мне семнадцать, а познакомились мы, когда еще не было шести. Получается по крайней мере лет одиннадцать.
– И все это время мы были честны друг с другом, так?
– Конечно.
– Я хотел сказать тебе раньше, но молчал из уважения.
Андрес выглядел настолько подавленным, что Мигель мучительно пытался припомнить, чем же он мог обидеть друга.
Тот продолжал:
– Ты никогда не упоминаешь об этом, но все знают, что дон Эухенио владеет плантацией и ты, по-видимому, его единственный наследник.
Мигель кивнул.
– Но я не помню, чтобы мы когда-нибудь обсуждали судьбу принадлежащих тебе рабов. – В последней фразе звучало негодование.
Чувства друга поразили Мигеля.
– Мои рабы? Что ты хочешь этим сказать? Они вовсе не мои, – запинаясь, выпалил он и сразу же пожалел об этом. Он и сам понял, что его неуверенный, поспешный ответ звучит как оправдание. – Я хочу сказать, что…
– Мне не нужны твои объяснения! – оборвал его Андрес. – Это остается на твоей совести. Особенно если ты планируешь и дальше заниматься нашим общим делом.
– У меня нет собственных рабов, ими владеет мой дед. Среди нас есть и другие рабовладельцы. Почему сразу я?
– Я не придираюсь к тебе, я говорю с тобой как друг. Остальные здесь ни при чем. – В подтверждение своих слов Андрес положил руку на плечо Мигеля, затем взял его под локоть, и они зашагали по улице. – Ты пойми, брат, мы столько времени говорим об ужасах рабства, составляем документы и резолюции, которые положат конец этому гнусному пережитку прошлого. И ты прав: кое-кто из наших друзей владеет рабами, но это не мешает им толкать пылкие речи, будто их совесть кристально чиста. Тебе это не кажется лицемерием?
Я думаю, что, если мы действительно верим в то, что говорим, нам необходимо подать пример.
– Мы и так все время обсуждаем компенсации рабовладельцам. Трудно ожидать от людей, состояние которых целиком зависит от… – Он замолчал на полуслове и закрыл лицо руками. – Боже правый! Что я говорю?! Чьи это слова?
Андрес сжал его плечо:
– Теперь ты понимаешь. В наших обсуждениях и спорах мы по-прежнему забываем о том, что речь идет о живых людях. Даже мы считаем их своей собственностью. Да, брат, человеколюбию нам еще учиться и учиться.
Мигелю мало было известно о делах деда. Несмотря на то что тот частенько называл внука своим единственным наследником, старик ни разу не попытался научить юношу чему-то, кроме верховой езды, фехтования, выпивки, общения с дамами легкого поведения и азартных игр, в то время как бабушка и крестная доводили до совершенства его умение держать себя в обществе, столь необходимое сеньору из хорошей семьи. Проведя долгие годы под одной крышей с бабушкой и дедушкой, Мигель по-прежнему имел смутное представление о том, благодаря чему дону Эухенио удалось стать уважаемым членом колониального общества, тем самым обеспечив прочное положение всей семьи. Встречи с господином Уорти проходили либо в конторе поверенного, либо за закрытыми дверьми кабинета. Ни разу Мигеля не пригласили присоединиться к обсуждению дел в комнате со стенами янтарного цвета, пропитавшимися запахами выдержанного портвейна и сигар, сопутствующими беседам мужчин. Он знал, что основной рабочей силой на гасиенде Лос-Хемелос служили рабы, но, как и другие рабовладельцы – сторонники аболиционизма, Аргосо выступали за возмещение убытков вследствие освобождения рабов – такой точки зрения придерживались даже весьма либерально настроенные семьи.
Благодаря Эухенио и Леоноре Мигель с раннего детства усвоил, что рабство – это грех. Дед и бабушка напомнили ему об этом, покупая тетушку Кириаку и Бомбон у Луиса Моралеса Фонта, а затем по приезде в Сан-Хуан предоставив свободу обеим женщинам. В течение многих лет Аргосо помогали тетушке Кириаке выкупить троих детей и их супругов. Однако их добродетели не распространялись на далекую плантацию, обеспечивавшую им безбедную и комфортную жизнь.
Слова Андреса потрясли Мигеля, но он не решался заговорить об этом с дедом. Уважение к нему, благодарность за все данные ему блага и горячая любовь к обоим старикам не позволяли ему сделать хоть что-нибудь, что заставило бы их усомниться в его преданности и любви. Можно ли было обвинить его в слабохарактерности из-за нежелания поднимать эту болезненную тему? Дедушка с бабушкой явно подумают, будто он критикует их. Но Мигелю была невыносима даже мысль о противоречиях и ссорах, и в семнадцать лет он по-прежнему послушно исполнял практически все их просьбы и пожелания, даже если потом, по ночам, как и сейчас, лежал без сна и мучительно задавался вопросами, на которые мог бы с большей легкостью ответить днем, решись он прямо высказать собственное мнение. Сказать по правде, выступления друзей у дона Бенисьо он слушал вполуха, на самом деле мысли его витали где-то далеко.
Мигель вспоминал детство, согретое любовью близких, которые тем не менее внушали мальчику необходимость соответствовать представлениям общества о молодом богатом сеньоре, на которого возлагают большие надежды. Кем он должен был стать, однако, так и не постановили, и мальчик часто чувствовал, будто плывет по волнам чужих ожиданий, не имея впереди ясной цели, испытывая благодарность бабушке, деду и Элене за свое счастливое и спокойное детство. Единственное, что омрачало его беззаботное существование, – это все более смутные воспоминания о дикой глуши, из которой доносился настойчивый женский голос.
Ана писала часто и уверяла, что страстно желает лишь одного – быть с ним рядом, чем бы он ни занимался. Когда Мигель подрос, письма от Аны стали приходить чаще. Обрезанные вручную страницы пестрели причудливыми описаниями кампо, сопровождавшимися неумелыми рисунками людей, цветов, построек и животных. Узнав об очередном послании от матери, Мигель изобретал всевозможные причины, лишь бы не вскрывать его немедленно, оставив среди менее важной корреспонденции. Так удавалось выгадать несколько дней, пока наконец Элена мягко не интересовалась новостями с гасиенды Лос-Хемелос. Читая письма Аны, он никак не мог отделаться от чувства, будто подвел ее, но каким образом и почему так случилось, Мигель понятия не имел. И еще его беспокоило, что на протяжении последних двенадцати лет каждое без исключения письмо, написанное от чистого сердца всегда аккуратным, буква к букве, почерком, заканчивалось одними и теми же словами: «Твоя любящая мать. Жду тебя».
ПРЕДЛОЖЕНИЕ ГОСПОДИНА УОРТИ
По природе своей Леонора не была подвержена меланхолии. Конечно, ее печалили неизбежные за долгую жизнь горести, она оплакивала безвременную кончину обоих сыновей, смерть родителей, брата, сестер и друзей, но всегда находила в себе силы вернуться в обычное доброе расположение духа, которое распространялось на всю ее жизнь и близких людей. Но однажды утром она, закончив прическу, отвернулась от зеркала – ее охватило неудержимое желание расплакаться. Леонора снова посмотрела в зеркало, будто пытаясь разглядеть в нем, отчего так сдавило грудь и пощипывает глаза.
– Я состарилась, – произнесла она и сама удивилась звуку своего голоса, но более всего тому, что раньше не говорила об этом вслух.
Эухенио выглянул из ниши, где он спал, когда возвращался домой поздно, проведя вечер в компании друзей:
– Ты что-то сказала, дорогая?
– Нет, это я так, сама с собой.
Муж вновь исчез в своей комнате. Она закончила туалет и вышла из спальни, боясь снова взглянуть в зеркало.
Месяц выдался напряженным.
Город отмечал триста пятьдесят пять лет со дня основания Хуаном Понсе де Леоном первого поселения на Пуэрто-Рико. Гроб с телом конкистадора достали из усыпальницы в церкви Святого Иосифа, и именитые доктора из Испании в присутствии королевских представителей исследовали останки. Затем они вновь были помещены в новый свинцовый гроб в деревянном саркофаге. Чтобы почтить память знаменитого конкистадора и первого губернатора острова, планировалось отслужить мессу, кроме того, намечались лекции, выставки и торжественные приемы. Помимо посещения обязательных мероприятий, Леоноре предстояло дать обед и пригласить на кофе знатных дам, прибывших с Пиренейского полуострова.
Последние две недели, хлопоча с утра до ночи, она старалась держать себя в руках, что давалось ей с большим трудом. Каждое обращенное к ней слово усиливало ее мучения, хотя что именно ее терзало, осознать она не могла. В горле стоял ком, и, лишь запершись в комнате и поплакав, ей удавалось избавиться от сдавившего грудь неназванного горя. Домашние замечали ее красные глаза и рассеянность, но лишь Элена осмелилась поинтересоваться, что ее волнует.
– Вы неважно себя чувствуете? – спросила Элена, увидев, как Леонора в четвертый раз пересчитывает салфетки для званых обедов.
– Устала немного.
– Последние несколько дней выдались беспокойными. Почему бы вам не прилечь ненадолго? Мы с Бомбон закончим со скатертями.
– Да, так будет лучше.
Элена и Бомбон проводили ее встревоженными взглядами. Неудивительно – она редко соблюдала сиесту и никогда не отдыхала до обеда. Леонора задергивала шторы, когда в комнате появилась Кириака, несомненно присланная Эленой. Горничная помогла ей распустить шнуровку на платье и снять обувь, потом накрыла легким покрывалом. Стоило женщине остаться одной, как слезы снова хлынули из глаз. Леонора не вытирала их, и соленые струйки стекали по вискам. Она задремала, но пробудилась, прикусив во сне язык.
Леонора не могла объяснить причин своей печали. Естественно, ничего удивительного в том, что в шестьдесят шесть она выглядела старой, не было. Леонора прекрасно осознавала, что ее внешность изменилась давно: прежняя одежда уже не сидела так хорошо, как раньше, волосы поседели, поредели и стали непослушными. Она перешила платья в соответствии с размером и возрастом.
– Во всем виновата суматоха вокруг Понсе де Леона, – сделал вывод Эухенио. – Эксгумация – жуткая затея!
Лекции, мессы и званые ужины со знатными господами и посиделки за чашечкой кофе с их женами Леонора вынесла, но все это время ее не покидало чувство, будто она играет отведенную ей роль, когда по-настоящему хочется лишь одного – забраться с головой под одеяло.
Наутро после праздничных мероприятий Леонора, сославшись на сильную усталость, осталась в постели. Она уединилась в спальне с зашторенными окнами, отказалась от еды, только выпила отвар из мяты и манзанильи, который подала ей тетушка Кириака.
– Хочешь, я позову доктора? – спросил Эухенио на следующий день.
– Нет, дорогой. Я просто очень устала. Со мной все будет хорошо.
– Тогда постарайся что-нибудь съесть. Откуда появятся силы, если ты ничего не ешь?
– Постараюсь, – произнесла она и закрыла глаза.
Эухенио направился в комнату Элены:
– Что нам делать с Леонорой? Я никогда раньше ее такой не видел. И от врача она отказывается.
– Прошел только один день. Может, она и впрямь обессилела. Вот отдохнет как следует и через несколько дней снова встанет на ноги.
– Она беспокоит меня.
– Давайте дадим ей время расслабиться, не будем давить на нее и посмотрим, не проявятся ли признаки болезни. Возможно, через день-два к нам вернется прежняя Леонора.
Через три дня вызвали доктора. Леонора приняла его, позволила проверить пульс и послушать сердце, но, выйдя от нее, врач не смог сообщить Эухенио, Элене, Мигелю и Кириаке ничего нового, кроме того, что они и так уже знали:
– Пульс слабый, но в пределах нормы. Пусть отдыхает сколько захочет, только почаще давайте пить.
Тетушка Кириака готовила голубиные бульоны и чередовала их с отварами на меду. Эухенио, Элена и Мигель заходили к Леоноре, но только на несколько минут: она, казалось, была рада им, но вскоре закрывала глаза и засыпала.
Через десять дней после своего добровольного заточения Леонора поднялась с кровати, оделась и, по обыкновению, села за стол вместе со всеми, только вот ела неохотно – просто ковырялась в тарелке.
– Как хорошо, что ты опять с нами, милая, – сказал Эухенио, целуя ее руку.
Я просто устала, вот и все.
Она похудела. Полные щеки ввалились, лицо осунулось, испещрившие его глубокие морщины стали заметнее, а обвисшая кожа на шее колыхалась при каждом движении. Эухенио, Элена и Мигель старались не обращать внимания на то, как Леонора вяло жует хлеб и прихлебывает херес. Беседа за столом не клеилась, так как все опасались расстроить Леонору. Она этого не замечала, крошила хлеб и попросила Мигеля налить еще хереса, от которого на ее щеках, по крайней мере, появился румянец.
Бомбон доложила о доне Симоне. Он был так возбужден, что казалось, сейчас примется прыгать и хлопать в ладоши.
– Приятного аппетита! – сказал он вместо приветствия.
– Тетушка Кириака, поставьте еще один прибор, пожалуйста, – попросила Элена, поняв, что Леонора распоряжаться не собирается.
Симон покраснел и поклонился:
– Очень любезно с вашей стороны, сеньорита Элена, но спасибо. Я уже поел. – Он повернулся к своему любимцу. – Дорогой Мигель, у меня потрясающие новости! Самый прославленный из живущих ныне испанских художников, маэстро Педро Кампос де Лаура, согласился взять тебя в ученики.
Учитель с трудом сдерживал радость, а Мигель, Леонора, Элена и даже тетушка Кириака, убиравшая тарелку с мясом, рты раскрыли от изумления.
– Боже мой! Вот так сюрприз! Ну и удивили вы нас, дон Симон! – первой опомнилась Леонора.
– Здесь нет ничего необычного, дорогая. Мы с доном Симоном уже не первую неделю занимались этим вопросом, – вступил Эухенио, пряча глаза.
– Я ничего об этом не знал, – запинаясь, отозвался Мигель.
– Мы с доном Эухенио ничего не хотели говорить на тот случай, если маэстро Кампос де Лаура откажет, – объяснил дон Симон с довольной улыбкой. Он был так поглощен своей радостью, что не заметил, как Леонора застыла и напряглась. – Он не дает уроки, Мигель. Это большая честь и уважение к твоему таланту.
– Определить тебя в ученики к художнику с заслугами, маэстро Кампосу де Лауре, было задачей не из легких, – торжественно объявил Эухенио. – Дон Симон был знаком с ним в Мадриде, а губернатор кое-чем мне обязан поэтому я попросил его встретиться с маэстро и замолвить за тебя словечко во время очередной поездки на материк.
Мигель переводил взгляд с Эухенио на Симона, Элену и Леонору:
– Не знаю, что и сказать. Это так неожиданно.
– Мы всегда стараемся дать тебе самое лучшее, – подытожил Эухенио.
– Да, сеньор, понимаю. Но все же…
– Так мило, что ты уже обо всем позаботился, дорогой, – перебила его Леонора.
Все, кроме дона Симона, услышали сарказм в ее голосе.
– Более того, Мигель, – продолжал учитель, – твой добрый друг Андрес тоже отправится в Мадрид. Его приняли на юридический факультет.
Леонора вытащила из складок юбки веер и принялась обмахиваться:
– Здесь жарко или мне кажется? Может быть, выйдем во двор?
Эухенио и Мигель вскочили, чтобы помочь Леоноре подняться. Она повернулась спиной к мужу и улыбнулась внуку. Эухенио сделал шаг назад.
До Симона наконец-то дошло, что далеко не все члены семьи разделяют его радость.
– Я чем-то обидел ее? – прошептал он Элене, сопровождая ее во двор.
– Пожалуйста, не волнуйтесь. Последние несколько дней она неважно себя чувствовала, и мы все следим за ее настроением.
– Я оставлю вас. Такие новости нужно обсудить в семейном кругу. Еще раз поздравляю, сынок, – сказал он, сжимая плечо Мигеля.
Когда учитель ушел, Эухенио, Леонора, Элена и Мигель в тягостном молчании уселись за столик из кованого железа. Тетушка Кириака подала кофе. Стоило ей выйти, Леонора встала, даже не взяв чашку.
– Эухенио, – она протянула руку мужу, – можно поговорить с тобой наедине?
Он, смутившись, повел ее вверх по лестнице. Элена и Мигель смотрели старикам вслед, пока те не скрылись за закрытой дверью.
– Ты ничего об этом не знал? – спросила Элена Мигеля, когда они вновь уселись за стол.
– Нет, ни абуэло, ни дон Симон ни о чем мне не говорили.
– Они считают, это большая честь.
– Я едва ли ее заслуживаю, Элена. Есть люди намного…
– Не говори так, дорогой, у тебя большой талант.
В глубине души Мигель считал себя в лучшем случае посредственным художником. Но юноша не успел поделиться с крестной своими сомнениями, потому что в эту минуту до обоих донеслись громкие голоса из верхних комнат.
– Ты собирался отослать его в Испанию, не посоветовавшись со мной? – принялась отчитывать мужа Леонора, как только дверь за ними закрылась. Она сидела на диване у окна, рассекая воздух веером.
– Конечно нет! Я хотел сказать тебе несколько недель назад, но сначала вся эта суета вокруг Понсе де Леона, а потом ты плохо себя чувствовала.
Ее скептический взгляд вынудил его сменить тактику.
– Кроме того, – он опустился на ковер, просунул руку под ее нижнюю юбку и погладил ногу, – я не был до конца уверен. Мы не хотели заранее обнадеживать Мигеля – маэстро Кампос де Лаура мог ответить отказом.
– Почему нельзя продолжить учебу здесь? – Она мягко, но решительно отвела его руку.
Эухенио заметил, что у него расстегнут жилет.
– В Сан-Хуане он получил все, что мог. Ему надо двигаться дальше, – объяснил полковник, сделав вид, будто сосредоточен на застегивании пуговиц – занятии, в общем-то, пустяковом.
– Скажи правду, Эухенио, почему ты отсылаешь его отсюда?
Он наконец поднял глаза на жену:
– Леонора, я не хотел расстраивать тебя.
– Ты что-то от меня скрываешь.
– Да, дорогая. Пожалуйста, прости, но я думал, будет лучше, если я сам обо всем позабочусь. Мы с Бартоло Карденалесом все и так решили.
– При чем здесь Бартоло?
Эухенио набрал в легкие побольше воздуха:
– Мигель и Андрес оказались замешаны в деле, которое может скомпрометировать их.
– Не понимаю. Речь идет о какой-нибудь девице?
– Нет, дорогая, – ответил он, горько улыбаясь, – эта беда поправима. К сожалению, наши мальчики души не чают в этом подстрекателе Бетансесе и состоят в тайном обществе.
– Вряд ли необходимо высылать его в Испанию из-за «тайных» посиделок в аптеке. – Она недоверчиво прищурилась. – Всем известно, это всего лишь бравада и самолюбование.
Планы по отправке Мигеля в Испанию он не обсуждал с ней именно потому, что надеялся избежать этого разговора.
– Нет, любовь моя, все намного серьезнее, чем ты думаешь.
Теперь ее тонкие брови поползли к переносице, что означало: полуправда недопустима.
– За несколько недель до эксгумации Понсе де Леона губернатор пригласил меня прогуляться в саду своей резиденции. Выяснилось, что наши мальчики встречались с организаторами вооруженного восстания.
– Белыми?
– Они не настолько глупы, чтобы раздать оружие черным. Они набирают кампесинос и пока далеко не продвинулись. Перехватили зашифрованные сообщения, выявили лидеров, а имена Андреса с Мигелем обнаружили в списках. Насколько нам известно, в число непосредственных зачинщиков они не входят, но, не ровен час, и наши мальчики попадут в историю, из которой просто так не выпутаешься.
– И ты решил отправить его подальше?
– Так посоветовал губернатор, Леонора.
– А тебе не пришло в голову поговорить с Мигелем, прежде чем отправлять его в ссылку?
– О ссылке речи не идет, ему предоставляется редкая возможность заняться любимым делом. И так он окажется подальше от своих сообщников, способных запятнать его честное имя. Ему семнадцать лет, Леонора, и как часто он выезжал за пределы города? Бывал на выходных на ферме у наших друзей или на праздниках в честь святых покровителей соседних городков, только и всего. Ему ни разу в жизни не приходилось постоять за себя.
– Что в этом плохого? Зачем нам богатство, если мы не можем сделать его жизнь легкой и счастливой?
– Я не говорю о материальных благах, – конечно, он получает все самое лучшее. Я хочу сказать, что Мигель легко поддается чужому влиянию. Я думаю, ему несвойственна… страсть к неизведанному, необычному, таящему угрозу.
– Ты не хуже меня знаешь, до чего эта страсть довела обоих наших сыновей.
Эухенио скривился, достал из кармана носовой платок и вытер лоб:
– Нельзя опекать его до такой степени, чтобы он оказался не в состоянии понять, повинуется ли он собственному желанию или действует по чужой указке.
– Он еще совсем ребенок!
– Он мужчина, Леонора, пусть молодой, но мужчина. Загвоздка в том, что он так и не повзрослел. Ему недостает уверенности мужчины, осознающего свои возможности. Он слишком пассивен, никогда не шел нам наперекор…
– Так ты отсылаешь его подальше, потому что он слишком почтителен и вежлив?!
– Я отсылаю его подальше, чтобы он научился отстаивать собственные убеждения и не шел на поводу у первого встречного, включая меня, и тем паче у харизматичного человека, амбиции которого могли довести Мигеля до беды. Мы не можем заставить его оценить свои силы, не выпустив в свободное плавание, где бы его немного потрепало.
– Тебе ненавистна его беззаботная жизнь.
Это замечание переполнило чашу терпения Эухенио.
– Все мои предложения по воспитанию Мигеля ты всегда отвергала!
Она и тут пробовала возражать, но он не дал ей вставить и слова:
– Я не вмешивался, когда вы с Эленой занялись его образованием. – Он почти перешел на крик, но это его не смущало. Правда была на его стороне, и Леонора должна была признать это. Вновь уступать ей, несмотря на ее недавнее недомогание, Эухенио не собирался. – Я не настаивал, когда ты протестовала против военной подготовки.
Я не заставлял его погружаться в тонкости ведения бухгалтерии. Моей заслуги в его воспитании нет, я лишь передал ему свои представления и знания о том, что значит быть мужчиной, и старался служить ему хорошим примером.
– Пожалуйста, говори потише, они могут услышать тебя.
Эухенио вытер пот, выступивший на лице, – платок был мокрым насквозь.
– Иногда я смотрю на него и удивляюсь его пассивности. – Он расхаживал по комнате, заложив руки за спину. – Леонора, мы вырастили человека, который сам не знает, кто он такой, – человека без целей и желаний. Я чувствую свою вину перед ним.
– Теперь ты хочешь отправить его туда, где он не сможет напоминать тебе о том, каким никудышным дедом ты оказался.
Эухенио остановился и посмотрел на осунувшееся лицо жены. Они были женаты почти полвека, и, несмотря на годы, она по-прежнему казалась ему красивой, достойной любви и восхищения. Они часто спорили еще до женитьбы, иногда на повышенных тонах, но в конце концов он практически всегда уступал ей. Однако за всю совместную жизнь она никогда не позволяла себе такой жестокости.
– За всю жизнь ты, видимо, так и не узнала меня, если считаешь неудачником.
– Прости меня.
Она уже было хотела броситься в его объятия, но упала на диван как подкошенная, вдохнула и сжала руками грудь. Лицо ее исказилось от боли.
