Текст книги "Завоевательница"
Автор книги: Эсмеральда Сантьяго
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)
– Нам пора ехать, – сказал Северо. – До города путь неблизкий.
Ана глянула на тропу, ведущую к лесу, и руки ее задрожали.
– Будет лучше, если вы останетесь, сеньора, – предложил управляющий. – Тетушка Дамита присмотрит за доном Рамоном.
– Я поеду, – объявила Леонора, и никто не осмелился ей возразить.
Она вызывающе посмотрела на Ану, и та, съежившись под взглядом свекрови, выбралась из повозки с помощью Северо.
– Кто-то… должен… остаться… здесь, – объяснила Ана, запинаясь на каждом слове.
Элена обняла ее и не убирала руки, пока повозка не исчезла из виду.
Северо ехал впереди, а Эухенио – рядом с повозкой, не спуская глаз с Рамона и Леоноры, сжимавшей руку сына с решимостью и отчаянием человека, который бросил утопающему короткую веревку.
Рамон дышал с трудом, и периодически Леоноре казалось, что жизнь покидает его тело, поскольку рука сына обмякала, а ресницы лихорадочно трепетали. Но стоило ей так подумать, как Рамон вздрагивал, стонал и снова начинал дышать. Вдруг он широко раскрыл глаза и посмотрел на мать. Его лицо смягчилось, и на нем проступило доверчивое выражение беспомощного малыша, которого она когда-то прижимала к своей груди.
– Я здесь, мой мальчик.
Он улыбнулся, и Леонора собрала все свои силы, чтобы не потерять самообладания. Она держала руку сына и молилась. Дамита то и дело передавала ей влажную салфетку. Леонора подносила ее к губам сына, и тот жадно к ней присасывался. Знахарка прикладывала компрессы ко лбу пострадавшего и с удивительной сноровкой, учитывая то, как подбрасывало и мотало из стороны в сторону повозку на ухабистой дороге, ногтями вытаскивала один за другим крошечные камешки и занозы из израненной кожи на лице и руках Рамона, а затем протирала поврежденные поверхности тканью, пропитанной пахучей жидкостью.
Доктор с помощником повстречались им за сотню метров до поворота на Сан-Бернабе. Эухенио, Леонора и Дамита уселись под деревом, а доктор Виэйра направился к Рамону. Осматривая самодельные шины, он цокал языком и горбился как человек, признавший свое поражение. Рамон вскрикивал от каждого прикосновения и малейшего толчка, и Леоноре казалось, что боль причиняли ей. Эухенио помог ей встать, когда доктор направился к дереву, и поддержал, словно боялся, что жена не устоит на ногах.
– Простите, полковник. – Доктор Виэйра говорил с португальским акцентом, и Леонору раздражало, что он обращается только к Эухенио, словно не замечая ее. – Я сделал все возможное, дабы облегчить его положение, но, пожалуйста, поймите, раненый находится в нелучших условиях. – Он махнул в сторону повозки, и Леонора заметила, что на его руке не хватает мизинца и безымянного пальца.
– Фуэнтес поехал к дону Луису спросить, можно ли перевезти к ним Рамона для лечения.
Доктор Виэйра повернулся и оценивающе взглянул на крутой подъем к Сан-Бернабе, потом перевел взгляд на ухабистую грунтовую дорогу, петлявшую и исчезавшую в лесных зарослях.
– Мы решили, что сэкономим время, если поедем вам навстречу, – пояснила Леонора.
– Лучше было бы его не трогать, – ответил доктор, опять обращаясь к Эухенио. – Он потерял много крови и еле дышит из-за сломанных ребер. Переломы довольно серьезны, и положение усугубилось из-за тряски в дороге. Я могу обеспечить неподвижность его ноге, но всегда существует опасность заражения.
Леонора рухнула на землю, и Дамита оттащила ее в сторону. Как только жена оказалась вне зоны слышимости, Эухенио взял доктора за локоть и отвел его подальше от женщин:
– Всю свою жизнь я был солдатом и видел раны и пострашнее, от которых тем не менее люди оправлялись. Сделайте так, чтобы мой сын вышел из этой переделки живым.
– Но, полковник, я не могу гарантировать…
– Видите мою жену? У этой женщины характер тверже, чем у многих мужчин, но она уже потеряла одного сына. Если ее неверное решение приведет к смерти второго… – Голос Эухенио дрогнул, полковник расправил плечи, провел рукой по лицу и глубоко вздохнул. – Сделайте все возможное и невозможное, чтобы спасти его!
Луис и Фаустина встретили гостей во дворе, умерив обычную жизнерадостность.
– Наши мальчики гостят у родственников в Маягуэсе, – сообщила Фаустина. – Мы разместим Рамона в комнате Луисито, там ему будет удобно. Кириака и Бомбон смогут ухаживать за ним, как только доктор с помощником обработают ногу.
Леоноре передалось спокойствие Фаустины и ее уверенность в докторе Виэйре и выздоровлении Рамона.
– Доктор заслужил уважение всей округи, – заверила гостью хозяйка. – Я приказала накрыть обед в тени деревьев на берегу пруда, – сказала она уже в дверях. – Как только освежитесь, Кириака отведет вас туда.
Возле того места, где ручей впадал в пруд, стоял навес. Это был тихий уголок, в отдалении от дома, поэтому крики Рамона, пока доктор Виэйра возился с его ногой, заглушались журчанием водяного каскада.
Луис, Эухенио, Фаустина и Леонора сидели за накрытым столом, но никто не был в состоянии обедать, все старались лишь соблюдать приличия. «Как можно есть, – думала Леонора, – когда моему мальчику вправляют сломанную ногу и он кричит от боли в спальне, украшенной игрушками, книгами и рисунками школьника? А вдруг у доктора нет нужных инструментов? И как он оперирует без двух пальцев на руке? Достаточно ли крепок домашний ром Луиса и способен ли приглушить боль Рамона?» Чета Моралес изо всех сил пыталась поддерживать разговор, однако никто из сидевших за столом не мог отвести глаз от дорожки, ведущей к дому, и от сновавших по ней слуг, которые бросали сочувственные взгляды на Леонору. Только они одни, по-видимому, не притворялись, что не слышат криков, раздававшихся из комнаты Луисито.
Леонора сидела у постели сына, шепча слова молитвы и перебирая серебряные бусины своих четок. Он спал, если бесконечные стоны и всхлипывания возможно было назвать сном. Вряд ли Рамону приносило облегчение это забытье.
От него пахло, как от пьяниц, которых она обходила стороной на городских улицах, – алкоголем, мочой и потом, но к этой вони примешивался еще жуткий привкус крови. Кириака и Бомбон смыли почти всю кровь, однако свежая повязка на ноге Рамона тут же окрашивалась в зловещий красный цвет. Леонора много раз работала в военных госпиталях, помогая сестрам, и знала, что это плохой знак. Доктор Виэйра наложил шины таким же образом, как Ана с Дамитой, но выпрямил ногу сильнее и забинтовал туже. Он надеялся, что ампутация не потребуется.
Леонора гадала, насколько опытным хирургом был доктор Виэйра. Возможно, сам страдая от отсутствия пальцев, он неохотно наносил пациентам похожие увечья. Она не осмеливалась задавать вопросы, поскольку, что бы эскулап ни ответил, судьба сына все равно находилась в его руках и он делал все от него зависящее, пытаясь спасти Рамона.
Доктор попросил Бомбон побрить Рамона, чтобы он смог обработать царапины и порезы на его щеках и подбородке. Леонора была благодарна ему за это – теперь она видела чисто выбритое лицо сына, такое, какое привыкла видеть раньше. Черты его заострились, вокруг глаз и от носа к губам пролегли глубокие морщины, лоб словно навис над глазами. Два передних зуба, судя по пожелтевшим краям, были обломаны задолго до падения с лошади.
– Мама…
Леонора не была уверена, действительно ли он позвал ее, или ей померещилось и сын просто застонал от боли.
– Мама, возьми его с собой, – произнес Рамон с необыкновенной горячностью, и Леонора испугалась, что волнение может повредить ему.
– Кого, любовь моя? Кого взять?
Его глаза открылись и тут же закрылись.
– Мигеля. – И Рамон снова замолчал.
Она прижала прохладную салфетку ко лбу сына. У него был жар, и, пока она сидела у его постели, его губы беспрестанно шевелились, бормотание сменялось стонами, которые целую ночь не давали никому в доме уснуть. Но сейчас, однако, голос Рамона прозвучал отчетливо. Она не сомневалась в значении его слов. Сын хотел, чтобы она увезла Мигеля прочь из Лос-Хемелоса, подальше от Аны.
После этого мгновения просветления лихорадка усилилась и Рамон начал бредить. В жару он беседовал с Иносенте, что-то невнятно бормотал, но несколько фраз Леонора смогла разобрать.
– Иносенте, – вдруг сказал Рамон, словно обнаружил нечто прекрасное и захотел, чтобы брат это тоже увидел. – Не уходи, Ино, – позвал он, будто Иносенте отошел слишком далеко. – Это не я, – возразил Рамон в другой раз, как если бы услышал от брата обвинение в каком-то поступке, который рассердил Иносенте.
После просьбы забрать Мигеля Рамон ни разу больше не взглянул на мать.
Как только забрезжил рассвет, дверь скрипнула и горничная внесла поднос с дымящимся кофейником и изящной фарфоровой чашкой.
– Простите, сеньора. Я осмелилась войти. Я решила, вы захотите что-нибудь выпить. Это шоколад.
– Очень любезно с твоей стороны, – ответила Леонора.
Служанка поставила поднос на прикроватный столик, не сводя глаз с Рамона и подмечая все изменения в его лице.
– Бедный сеньор, – сказала она. – Хороший был человек.
– Не был, а есть.
– Да, сеньора, ваша правда, – поправилась горничная, словно пытаясь сдержать улыбку.
– Как тебя зовут?
– Марта, сеньора. К вашим услугам. Я работала кухаркой на гасиенде Лос-Хемелос, перед тем как попасть сюда.
Леонора внимательно посмотрела на нее. Женщина была крупной, с темной кожей, плоским носом и непомерно большими зубами, с широкими плечами, обширной грудью, круглым животом и мужскими руками.
Рамон застонал, и обе женщины повернулись к нему.
– Иносенте, – позвал он испуганным детским голоском, пронзившим сердце матери. – Иносенте, не покидай меня.
– Я здесь, мой мальчик. Мама рядом, сынок. – Леонора сжала рукой его ладонь, а другой погладила лоб и убрала с висков пряди мокрых от пота волос.
Марта стояла с противоположной стороны кровати и явно чего-то ждала, будто хотела, чтобы Рамон узнал ее. Лицо ее было до странности веселым, как у человека, который радуется возможности стать свидетелем событий, представлявших хозяев в невыгодном свете, дабы потом передать увиденное во всех подробностях, преувеличенных для максимального эффекта.
Леонора нахмурилась, и Марта принялась озираться, гадая, что бы еще сделать в комнате.
– Больше ничего не надо, – коротко ответила Леонора. – Можешь идти.
Служанка постояла мгновение, и презрительное выражение исказило ее черты. Она прижала руки к животу, и Леонора поняла, что она не толстая, а беременная. Придерживая живот, горничная насмешливо присела в низком реверансе и вышла из комнаты.
– Мама, – снова позвал Рамон, – Иносенте идет. Глаза его бегали влево-вправо, вверх-вниз, будто следили за порханием колибри. Тело больного напряглось, а дыхание почти замерло. И вдруг он резко выгнулся на кровати и испустил пронзительный крик, а потом упал обратно на подушки и принялся хватать ртом воздух.
В комнату вбежал Эухенио, а за ним – Луис, Фаустина, Кириака, Бомбон и, наконец, доктор Виэйра, спавший в соседней комнате. Доктор пощупал пульс Рамона, приподнял его веки и посмотрел на зрачки. Потом оглядел повязки и прижал ухо к груди пациента.
Ничего из того, что он делал, не могло спасти сына, и Леонора понимала это. Не существовало у врача средства, которое излечило бы легкие, не желавшие впускать необходимое количество воздуха. Рамон судорожно вдохнул, сделал долгий выдох, его рука в материнской ладони обмякла, а черты лица смягчились. Где-то на улице пропел петух и залаяли собаки. Леонора обхватила голову сына руками, прижалась лицом к его груди и горько зарыдала. Муж обнял ее, и его горячие слезы обожгли ей плечо.
Доктор попросил Леонору выйти и дать ему возможность осмотреть тело, но она не двинулась с места.
– Вы уже ничем не можете ему помочь, доктор Виэйра, – произнесла она горько. – Это женская работа.
Кириака и Бомбон встали подле нее, а доктор, потрясенный ее решимостью, удалился и через несколько минут вместе с помощником выехал со двора.
Женщины втроем перекатили усопшего на другой бок и смыли кровь и грязь, что раньше было невозможно: каждое движение причиняло больному страдания. Они вымыли и аккуратно подровняли волосы, потом еще раз побрили Рамона, отчего синяки с царапинами стали еще заметнее. Затем подстригли ногти и натерли тело маслом какао. Женщины поменяли постельное белье и обернули покойника льняным саваном – простыней, которую принесла Фаустина. Хозяйка дома предусмотрительно отпорола нарядное кружево с краев, но ничего не могла поделать с вышитыми инициалами и гербом Моралесов.
– Луис отправил человека в Лос-Хемелос, чтобы уведомить вашу невестку, – сказала она. – Прошлым вечером мы послали за падре Хавьером, но его вызвали в другую семью на противоположном конце города. Он приедет сегодня, чуть позже.
Леонора понятия не имела, когда Рамон в последний раз исповедовался и причащался, но подозревала, что случилось это накануне отплытия из Сан-Хуана, более четырех лет назад. Они похоронят его вдали от могилы брата, от родины, от семейного участка на церковном кладбище их родной деревни Вильямартин в провинции Кадис. Предки Эухенио и Леоноры покоились там, в сотне метров друг от друга, на одной стороне обсаженной деревьями аллеи.
Рамон и Иносенте окажутся первыми членами их семьи, которые нашли смерть за океаном. Бомбон накрыла саваном голову усопшего. Кириака подхватила Леонору, и, припав к груди служанки, та отдалась наконец своему горю. Сильные руки горничной поддерживали рыдающую мать, когда та покидала комнату, пропитанную надеждами и мечтами младшего сына Моралесов, оставляя на узкой кровати неподвижное, холодное тело своего собственного мальчика, раньше срока состарившегося и погибшего.
За небольшой промежуток времени Леонора во второй раз спускалась по горной дороге от Сан-Бернабе к равнине, засаженной тростником. И кобыла Фаустины, и ее юбка для верховой езды миниатюрной Леоноре явно не подходили. Склоны, ведущие к невидимому подножию, из седла казались еще страшнее, чем из окна кареты. Лошадь уверенно ступала по усыпанным гравием тропам, держась подальше от края. Леонора старалась не смотреть вниз, но ничего не могла с собой поделать и представляла, как Рамон катится по такому же склону, как его тело, наталкиваясь на острые камни, летит в пропасть.
Тело Рамона несли в гамаке двое работников с гасиенды Лос-Хемелос. Они одолели узкие тропинки легче и быстрее всадников, поэтому уже ждали их у подножия холма.
Эухенио отправился вперед удостовериться, все ли готово на плантации к их встрече, а Северо остался с процессией. Убедившись в сноровке Леоноры, он стал держаться на некотором расстоянии. Как правило, он ехал впереди, чтобы быстрыми взмахами мачете срубать низко свисавшие ветви. По настоянию Фаустины Леонора взяла с собой Кириаку. Горничная беспокойно ерзала на муле. Ее с детства готовили к роли домашней прислуги, поэтому дикая природа ее пугала. Если бы не серьезность момента, Леонора непременно посмеялась бы над тем, как Кириака бестолково лупит по воздуху, защищаясь от летевших в лицо насекомых, и каждый раз вздрагивает от пронзительных криков невидимых птиц и животных.
Спускались сумерки, и, когда они приехали на плантацию, Леонора была тронута, увидев, как много людей их встречает. Рабы, надсмотрщики, либертос и кампесинос, склонив голову, выстроились живым коридором к навесу для богослужений. За один день здесь многое изменилось. Теперь по обе стороны стояли деревянные скамьи, а центральный проход вел к алтарю со старинным распятием Аны. Повсюду были цветы, а ножки козел для гроба обвивали лианы. Рядом соорудили палатку, перед которой ожидали прибывших Ана, Эухенио, Элена и падре Хавьер. Женщины оделись в простые черные платья, по-видимому сшитые на скорую руку и поэтому сидевшие на них не слишком хорошо. Элена и Кириака помогли Леоноре подняться в комнату, соседнюю со спальней Аны, где на кровати было приготовлено для нее такое же траурное одеяние.
СДЕЛКА
Прикрыв окна в спальне, Ана рыдала до тех пор, пока глаза не распухли. В двадцать два года она оказалась вдовой и матерью. Она вложила в гасиенду все свое приданое, пожертвовала деньгами, молодостью и привлекательностью, чтобы покорить дикую природу, совершила грех прелюбодеяния и нарушила супружескую верность. После смерти Рамона эти жертвы стали напрасны. Плантация Лос-Хемелос принадлежала дону Эухенио, который после гибели обоих сыновей, скорее всего, продаст ее. Ану могут заставить вернуться в Сан-Хуан или даже в Испанию, а самое страшное – она будет зависеть от свекрови со свекром или от своих родителей и праздные годы траура ей придется бесцельно слоняться по душным комнатам, наблюдая, как растет Мигель.
Увидев окутанное саваном тело, Ана с трудом убедила себя, что под складками льняной ткани покоится Рамон. Эухенио и Северо положили на плечи шесты, на которых крепился гамак, и внесли покойного в палатку. За ними последовал падре Хавьер. Ану оставили снаружи, где ей были слышны голоса, читающие молитвы. Флора взяла ее за локоть:
– Пойдемте, сеньора. Они уже готовы. Посмотрите на него в последний раз.
Дамита взяла ее за другой локоть, и Ана почувствовала благодарность, потому что сейчас ей было страшно.
На земле валялись щепки и опилки. Хосе смастерил гроб из красного дерева всего за несколько часов, однако не сумел сдержать свою страсть к украшательству. Хотя по сравнению с узорами на его мебели лианы и цветы вокруг распятия в изголовье казались милыми и скромными. Мужчины поместили тело, по-прежнему завернутое в саван, внутрь. С чисто выбритым лицом Рамон выглядел настолько моложе своих двадцати девяти лет, что стер из памяти Аны прежний образ бородатого, изможденного старика. Она провела пальцами по гладким щекам, по губам, которые когда-то так лучезарно улыбались, по векам. Кожа была холодной.
– Я прощаю тебя, – тихо произнесла Ана, но ее слова прозвучали бессмысленно. – И ты меня прости, – еле слышно выговорила она, склонившись над мужем и целуя его в лоб.
Шоколадный запах масла какао был тошнотворным. Ана пошатнулась, и Флора с Дамитой увели ее прочь, поскольку она едва держалась на ногах.
В последующие дни Ана словно жила чужой жизнью. Ей удалось выдержать ночное бдение у тела усопшего, молитвы и соболезнования. В повозках или верхом прибыли те же знакомые и соседи, что приезжали после смерти Иносенте. Это были «очаровательные люди», которые чрезвычайно нравились Рамону: дон такой-то и донья не-пойми-кто, одетые в европейское платье, вышедшее из моды много лет назад, и говорившие на диковинной смеси диалектов. Подавленные случившимся, они, однако, радовались возможности разнообразить свои будни, пусть даже поводом и стали похороны. Мужчины и женщины глазели на Ану с одинаковым бесстыдным интересом. Она чувствовала себя не столько горюющей вдовой, сколько музейным экспонатом. Фаустина приветствовала каждую гостью поцелуем в обе щеки, а гостя – рукопожатием, потом вела новоприбывших к навесу, где возле гроба сидели Ана, Эухенио, Леонора и Элена.
Падре Хавьер пытался уговорить вдову похоронить мужа на католическом кладбище, но Ана уже приняла решение, в первые же часы после смерти Рамона, и категорически запретила это делать.
– Гасиенда значила для Рамона намного больше, чем город, куда он только изредка наезжал, – сказала она, вытирая слезы. – Я предпочла бы похоронить его здесь, если вы освятите землю, ибо, когда придет мое время, я тоже хочу лежать рядом с домом.
Северо подобрал для могилы местечко на возвышении и велел работникам возвести вокруг каменную ограду. Даже Эухенио с Леонорой согласились, что этот затененный кроной хлопкового дерева уголок выглядел мирным и тихим. Рамон упокоился на самой вершине холма, у подножия которого распростерся безбрежный ковер колыхавшегося на ветру тростника. После похорон навес под руководством Северо переделали в столовую, где сервировали обед для всех присутствовавших на церемонии соседей перед их разъездом по домам. Новены тоже служили под навесом, однако количество визитеров уменьшалось с каждым из девяти положенных дней, и к концу только члены семьи, невольники и несколько кампесинос вторили молитвам, которые по очереди читали Ана, Леонора и Элена.
Ана пыталась оказать чете Аргосо радушный прием, хотя муж объявил о приезде родителей, только когда они были уже на полпути к Лос-Хемелосу. Она предпочла бы разместить их на ферме и не ютиться всем вместе в тесноте касоны, однако Рамон считал, что ферма находится слишком далеко от дому.
Леонора привезла из Сан-Бернабе рабыню, заимствованную на время, как она сказала, у Фаустины. Кириака спала в гамаке в комнате Мигеля, теперь спальне Элены, и обслуживала обеих женщин с безупречным вниманием и удивительным рвением. Утром и днем они вместе с Эленой сопровождали Леонору к могиле Рамона, где неутешная мать читала молитвы. Свекровь кидала на Ану злобные взгляды, когда та отказывалась идти с ними.
Флора ревновала к Кириаке:
– Она раздает приказы нам с Инес, как хозяйка.
Дамита тоже говорила, что изысканные манеры Кириаки и ее командный тон провоцируют сплетни и жалобы невольников. Ана столько сил потратила, чтобы наладить хозяйство, а тут всего за несколько дней все оказалось нарушено из-за соперничества слуг.
Вопреки трауру, Ана не оставила своих хлопот и всякий раз, проходя мимо свекрови, встречала осуждающий взгляд, потому что ей следовало вместе с Леонорой и Эленой сидеть в углу, молиться и читать Библию. Эухенио с Северо пропадали в полях с рассвета до заката. Жена не заставляла его целый день торчать в доме и читать молитвы. Даже в горе он мог работать, а Ана нет, поскольку она была женщиной, и ей дозволялось выражать скорбь единственным способом – полным отречением от жизни. Но невестка проводила большую часть времени в своих садах и огородах, размышляя о будущем.
Однажды днем Леонора и Элена, взяв Мигеля, отправились к реке на пикник. Ана разбиралась с бухгалтерией, когда на лестнице, ведущей со двора в дом, послышались шаги Эухенио.
– А! Вот ты где. Не пошла на пикник?
– Нет, дон Эухенио. Конец месяца, нужно проверить счета и подготовить зарплату надсмотрщикам и наемным работникам.
– Может, я помогу?
– Я почти закончила, но если вы хотите посмотреть, что я сделала…
Эухенио сел рядом с невесткой, и она разъяснила ему каждый пункт, каждую статью расхода, рассказала обо всех покупках и продажах за почти пятилетний срок. Свекор откинулся на спинку стула, словно от синих, зеленых и красных строчек, испещрявших страницы, у него голова пошла кругом. Он плохо разбирался в кредитах и дебетах, но за то время, что он прожил на плантации, понял, что ею управляют гораздо лучше, чем он предполагал.
– Все выглядит очень хорошо, – заметил он, кивая.
– Еще пара урожайных лет, – Ана закрыла книги и сложила их стопкой, – и Лос-Хемелос станет экономически самостоятельным предприятием. А в течение следующих двух-пяти лет мы начнем получать прибыль.
– Какая трагедия, что ни один из моих мальчиков не дожил до этого!
– Да. – Ана склонила голову, но краем глаза увидела, как он оглядывается, будто составляя опись дома и всего имущества. – Вот почему, – мягко добавили она, – я хотела бы продолжить работу, дон Эухенио. Ради их памяти.
– Ана, ты, естественно, понимаешь, что это невозможно. Ты здесь, одна? Нет, моя дорогая, я ценю твои чувства, однако… Нет, я никак не могу позволить тебе такое.
Гнев закипел у нее в груди. Он, глава семьи, был обязан, фактически принужден, в силу традиций, принимать за нее решение. Ана попыталась успокоиться, напомнив себе, что Эухенио относится к ней лучше, нежели Леонора.
– Это, конечно же, ваша плантация, и вы вольны поступать по своему усмотрению. Но Рамон и Иносенте хотели передать Лос-Хемелос в наследство Мигелю. Он родился здесь. И ничего в жизни больше не видел.
– Ему четыре года, Ана. Что он может знать о наследстве и своем будущем?
– Пока ничего, но однажды он спросит, за что боролись его отец и дядя и ради чего погибли.
– И ты заставишь его поверить в то, что они боролись и погибли за кусок земли с трухлявыми строениями? За дюжину свиней и цыплят, десяток мулов и пару старых кобыл?
– Вы только это здесь и увидели?
Эухенио шагнул к окну. Он стоял спиной к Ане так долго, что она подумала, их разговор закончен.
– Луис Моралес сделал мне щедрое предложение, которое я склонен принять.
– Сколько бы он ни дал, этого недостаточно. Мы с вашими сыновьями пожертвовали ради плантации всем, и сейчас наступил момент, когда гасиенда вот-вот станет прибыльным предприятием.
– Взглянув на бухгалтерские книги и взвесив предложение Луиса, я считаю, продажа плантации окажется весьма выгодным делом.
Ана покачала головой, вспомнив, как толстый дон Луис топал по двору сахарного завода, словно уже заполучил Лос-Хемелос.
– Ты не должна волноваться, дорогая. О вас с Мигелем позаботятся. Обещаю, вы ни в чем не будете нуждаться.
– Но я хочу, дон Эухенио, остаться здесь и закончить то, что мы начали с Рамоном и Иносенте. Я в долгу перед ними и перед Мигелем!
Эухенио снова подошел к окну, очевидно раздосадованный:
– Ана, задумайся на мгновение. Как ты предполагаешь в одиночку растить сына в такой глуши, вдали от цивилизации и родных? В какую школу он пойдет? В каком обществе станет вращаться? Если малыш поранится, доктору придется добираться до него несколько часов, как к Рамону? А вдруг случится еще один мятеж? Ты не боишься?
Она подумала секунду, перед тем как ответить:
– Да, конечно, иногда… вначале, после убийства Иносенте, и в прошлом году, во время восстания, я боялась, но понимала, что если не одолею страх, то не смогу жить в ладу с самой собой.
Эухенио усмехнулся:
– Ты говоришь, как солдат.
Ана тоже улыбнулась.
– Однако, Ана, здесь требуется мужчина, чтобы управляться с работниками, не важно, невольниками или свободными людьми; мужчина, чтобы договариваться с торговцами и покупателями. Мужчина, Ана, а не молодая женщина с ребенком.
– Северо Фуэнтес все это время прекрасно справлялся с обязанностями. Он и дальше, я не сомневаюсь…
– А как, ты думаешь, это все будет выглядеть: ты здесь одна с Северо Фуэнтесом?
Ана понадеялась, Эухенио не заметил, как она покраснела.
– Он всегда относился ко мне с исключительным уважением.
– Не сомневаюсь. Когда с тобой рядом был муж. Но я видел, как он на тебя смотрит.
Ана покраснела еще сильнее:
– Дон Эухенио, на что вы намекаете?
– Ни на что, моя дорогая. Прости. Я просто хочу обрисовать твое истинное положение. Ты юная, беззащитная женщина. Он молодой, честолюбивый мужчина. Сколько времени, ты думаешь, пройдет, пока Северо не сообразит, что, женившись на хозяйке, он сам сможет стать хозяином? – Эухенио снова уселся и склонился к невестке. – Мы с Леонорой принесли огромную жертву. Оба сына мертвы. Не надо, не оправдывайся, я не виню тебя. Я тебя не виню, – повторил Эухенио, как будто желая удостовериться, что она его понимает. – Ты молода и в один прекрасный день, скорее всего, захочешь снова выйти замуж, и, вероятно, у тебя будут другие дети. И это твое право. Однако Мигель – последний Аргосо, и я намереваюсь воспитать его в своем доме и привить ему свои ценности, и свои предрассудки тоже, и, возможно, даже некоторые из своих пороков. И согласись, это мое право как главы семьи.
Ана вскочила, словно намереваясь уйти, но, подумав снова села и уставилась в пол, будто взвешивая свои слова:
– А что, если вы продадите Лос-Хемелос мне?
– Бог мой! Я же видел твои бухгалтерские книги. Ты не можешь позволить себе…
– Возможно, вы согласились бы предоставить закладную.
– Закладную? Под какие гарантии?
– Гарантией будет Мигель.
Эухенио попытался ответить, но не смог вымолвить ни слова.
Ана стала объяснять дальше, быстро, словно хотела успеть высказать все до того, как передумает:
– Если я здесь потерплю фиаско, вы получите ребенка и я официально откажусь от всех прав на него.
Эухенио смотрел на Ану так, будто у нее на голове вместо волос росли змеи:
– Я правильно тебя понимаю? Ты предлагаешь обменять Мигеля на Лос-Хемелос?
– Я этого не говорила, дон Эухенио. Какой матерью я была бы тогда, по-вашему?
– Но ты сказала…
– Я предлагаю сделку, выгодную для обеих сторон. Я останусь здесь и продолжу дело, которое мы начали с Рамоном и Иносенте. В случае неудачи я вернусь в Испанию, но Мигель будет вашим. И тогда вы с доньей Леонорой окажетесь не единственными родителями, кто пожертвовал сыновьями.
– Мне трудно поверить в то, что я слышу. – Эухенио оперся о стену, словно ему стало нехорошо. – В любом случае Леонора никогда не согласится оставить Мигеля на плантации. Она уже ясно дала мне это понять.
– Ах да! Донья Леонора! – произнесла Ана с печальной улыбкой. – Она, думаю, предпочла бы более ясное соглашение. – В голосе Аны не было сарказма, но казалось, что она разговаривает сама с собой. – Возможно, в тот момент, когда вы неверно истолковали мои слова, мы оказались ближе к ситуации, которая ей стала бы понятнее. Да, прямой обмен был бы понятнее. – Ана вздохнула, а потом продолжила так тихо, что Эухенио пришлось подойти поближе. – А если так: я получаю Лос-Хемелос, а вы – Мигеля? Вы вырастите его в более… подходящей… обстановке.
– Ана, ты правда этого хочешь? Ты собираешься отказаться от собственного сына?
Она посмотрела свекру прямо в глаза:
– Дон Эухенио, я не отказываюсь от Мигеля, а отсылаю его на воспитание любящим бабушке и дедушке, которые располагают большими возможностями и сумеют лучше, чем я, позаботиться о мальчике и дать ему прекрасное образование.
– Если дело только в этом, зачем тебе Лос-Хемелос?
– Потому что я бедная, беззащитная вдова, чьи деньги, все до последнего песо, вложены в эту землю, на которую у меня нет никаких юридических прав. И вы правы: я еще молода, сильна и здорова. И не хочу прожить остаток дней вашим иждивенцем, как Элена. Я мечтаю стать… вашим деловым партнером, пусть это и не слишком удачное определение.
– Чем-то мне твое предложение не нравится.
Ана продолжала, словно и не слышала его:
– Пусть Лос-Хемелос останется вашей собственностью, а Мигель будет единственным наследником. Но вы должны обещать, что не станете продавать гасиенду, не предложив ее сначала мне. Кажется, это справедливое соглашение, не так ли?
– Да, кажется, справедливое.
– Если же, как вы предсказываете, я снова выйду замуж, наследство Мигеля будет защищено.
– Ты, по-видимому, все как следует обдумала.
– Мы сейчас вынуждены обсуждать мое будущее и Мигеля. Я ценю вашу помощь и ваше желание выбрать для меня и сына лучшую судьбу, но вы ведь прекрасно понимаете: если у меня не будет собственного дома, мне придется вернуться к родителям в Севилью и забрать ребенка с собой.
