Текст книги "Завоевательница"
Автор книги: Эсмеральда Сантьяго
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)
Ветви, из которых Дамита выстроила свою хижину, были недостаточно крепкими, и повесить гамак было невозможно, поэтому она завернулась в него, улеглась на еще влажный земляной пол и мгновенно уснула. Среди ночи она внезапно проснулась, почувствовав, что ей нечем дышать. Грудь сдавило. Дамита лежала в полном мраке. Тяжесть в груди охватила и плечи, пошла вниз по рукам.
– Я умираю, – заплакала она, но никто не мог ее услышать.
Дамита воззвала к Аллаху, закрыла глаза и больше их уже не открывала.
Три дня спустя девятилетнего Эфраина послали за тетушкой Дамитой. Еще у одной женщины начались схватки. Первое, что увидел мальчик, была кособокая хижина, крытая пальмовыми листьями. Приблизившись, он почуял залах разложения и увидел тучи мух. Из любопытства он заглянул внутрь. Существо, от которого шел такой запах, не могло быть живым, но Эфраин знал, что хозяин захочет доказательств, поэтому, закрыв рукой нос и рот и сдерживая рвотные позывы, он приподнял полу гамака с той стороны, где, по его предположению, должна была лежать голова. И тут его вытошнило, несмотря на все старания. Мальчик выполз из укрытия, жадно глотая воздух и вытирая рот тыльной стороной ладони.
– Тетушка Дамита, пожалуйста, не преследуйте меня, – попросил он вслух, как только тошнота отступила.
Светило солнце, и Эфраин был рад этому. По дорожкам и тропинкам гасиенды блуждал Бродяга, и сейчас он мог находиться поблизости от духа тетушки Дамиты. Мальчик несколько раз перекрестился, как его научила донья Ана, и произнес то, что помнил из «Отче наш» и «Санта Марии». Затем снова осенил себя крестом и помчался со всех ног, словно духи Дамиты и Бродяги преследовали его по пятам. Он нашел донью Ану в лазарете. Задыхаясь от быстрого бега, Эфраин сообщил хозяйке, что тетушка Дамита больше никогда не придет на гасиенду Лос-Хемелос.
После смерти Дамиты плантация осталась без повитухи и знахарки. Доктор Виэйра приезжал из Гуареса только в случае серьезных травм и болезней. Ана с Флорой старались заменить Дамиту, пользуясь советами стариков. Северо привез специальные книги и брошюры, из которых Ана черпала новые знания.
Когда новости о разрушениях на соседних плантациях достигли Лос-Хемелоса, Ана поняла, что им более-менее повезло. Луис рассказал Северо, что в тот день, когда на них обрушилась стихия, Фаустина с сыновьями гостила у родственников, поэтому избежала потрясения и не видела, как рухнул новый дом. Практически все их имущество было уничтожено, тогда как старое деревянное строение, используемое под склад, осталось нетронутым. Другие соседи потеряли родственников и работников либо во время урагана, либо потом: кто-то умер от болезни, кто-то погиб под обломками, а кто-то не справился с отчаянием, осознав необходимость начинать все заново.
– Я рассчитывал к этому времени закончить строительство каса гранде, – сказал Северо однажды ночью, когда супруга лежали в постели после тяжелого, долгого дня.
– Ничего не поделаешь. Как бы там ни было, мне нравится быть в центре событий.
– Благородной даме это не подобает.
– Я прожила здесь семь лет. Почему же теперь вдруг не подобает?
– Это строение должно было стать вашим временным пристанищем. Вам нужен настоящий дом, слуги, которые станут о вас заботиться. Благородной даме следует жить соответственно ее положению.
– Вы сейчас говорите, как донья Леонора, – возразила Ана.
Супруги замолчали и отодвинулись друг от друга. Но через несколько секунд она повернулась к мужу:
– Я виновата, любовь моя. Я хотела сказать, что не считаю, будто должна вести себя как-то по-особенному, поскольку родилась в этой семье, а не в какой-то другой. Вы уже наверняка знаете об этом.
– Существует разница между презрением к традициям и намеренным унижением.
– Северо, вы меня удивляете.
– Мы не кампесинос.
Мы гасендадос.
«Вот так так! – подумала она. – Теперь, разбогатев, он возомнит, что не имеет ничего общего с низшими классами».
– Я думал, вам понравится новый дом, – произнес он, помолчав. – Я строю его в соответствии с вашими пожеланиями на самом красивом месте в округе.
– Да, знаю.
– Вы ни разу не попросили отвезти вас туда, не спрашиваете, как продвигается строительство, не интересуетесь, когда дом будет готов. Вам все безразлично.
– Я должна спускаться с холма всякий раз, когда мне понадобятся несколько травок или цветков? Сейчас я восстанавливаю свои огороды после ужасного бедствия. Фруктовые сады, на которые я потратила столько времени; животные, которых мы выращиваем для стола; работники, которые помогают мне, – все здесь, внизу.
– Вам не следует заниматься подобными вещами. У нас для этого есть рабы.
– Но мне нравится ухаживать за растениями.
– Все это можно устроить и наверху, – уступил он несколько мгновений спустя, хотя голос его становился все жестче.
– Боюсь, вы не учитываете всех сложностей, – ответила Ана, взвешивая каждое слово. – Это все равно что разбить новую плантацию. Невольники не смогут так легко переключаться с одной работы на другую. Дорога на холм занимает много времени.
– Вспомните, Ана, что вы сделали первым делом по приезде на гасиенду? Нарисовали план дома.
Ане показалось, будто она пытается сдвинуть гору.
– Я была тогда девчонкой и скучала по дому. Это были фантазии, Северо, а не приказ.
Они снова замолчали, но Ана чувствовала, что муж размышляет, и ощущала напряжение его тела, словно он с трудом сдерживался. Он влюбился в нее восемь лет назад, и за это время она распростилась с тем, что его в ней восхищало.
Ана была сеньорой из хорошей семьи, женитьба на ней повысила его общественный статус, но она забыла о своем положении, а он – нет.
Пытаясь раззадорить мужа, она игриво запустила пальцы в жесткие волосы на его животе:
– В настоящий момент намного важнее вкладывать средства в Лос-Хемелос, любовь моя. Новая касона отвлекает нас от настоящих проблем. Вы сделали меня неимоверно счастливой, вы угадываете все мои желания. А дом действительно прекрасен. Но правда, для меня сейчас не так важно…
Он овладел ею молча, неистово и в первый раз за год их супружества не вынул пенис, достигнув оргазма.
На следующее утро, в воскресенье, Северо встал раньше обычного. Доски скрипели от его шагов, заставляя его чувствовать себя тяжелым и неуклюжим.
Он гордился тем, что первым просыпается на гасиенде. Как правило, он садился в седло еще до рассвета, независимо от погоды. К тому моменту, когда надсмотрщики выводили невольников на работы, он уже успевал объехать поля, чтобы к вечеру можно было оценить, сколько успели сделать за день.
По воскресеньям, однако, Северо встречался с арендаторами. Он разрешал кампесинос строить бохиос на границах своих земель. Это служило приманкой для поденщиков, и Северо рассчитывал, что они будут работать на него во время сафры. Он придерживал им зарплату, гарантируя себе ренту. В течение мертвого сезона необходимо было показываться арендаторам на глаза, дабы они не забывали, что живут на его земле, которая должна плодоносить. Ренту они могли отрабатывать либо отдавать продукты или деньги. В случае неуплаты им следовало искать другое жилье и участок земли для ведения хозяйства.
Северо раздражали ленивые кампесинос, те, кто проводил больше времени за картами и на петушиных боях, чем в поле. Он испытывал жалость к их женщинам, для которых единственной возможностью отдохнуть от тяжких трудов и волнений оказывалась преждевременная смерть, зачастую настигавшая несчастных, когда те производили на свет очередного отпрыска, обреченного на лишения и нищету. Если женщина оставалась вдовой и демонстрировала твердость характера, Северо иногда прощал ей часть долгов покойного мужа при условии, что она не станет пренебрегать своими обязанностями по отношению к земле. Именно поэтому среди его арендаторов было много женщин с детьми, некоторые из которых родились от него. Северо вел учет своих любовниц и незаконнорожденных детей, тем не менее никак их не выделяя, чтобы им и в голову не могло прийти, будто они заслуживают чего-то помимо того, что заработали.
Однако было одно исключение. Консуэла Сольдевида формально не являлась арендатором. Она жила на его территории за пределами земель Аны. Он заботился о ней так же, как заботился об Ане, только запросы ее были проще, а ожидания меньше.
До свадьбы Северо жил с Консуэлой, но, когда Ана приняла его предложение, он переехал в свой дом у реки. В течение трех месяцев помолвки он появлялся в воротах Консуэлы воскресными вечерами после объезда плантации, а после бракосочетания и вовсе перестал у нее бывать.
За те восемь лет, что они знали друг друга, тело Консуэлы неуловимо менялось, неизменно вызывая восторг любовника. Иногда она была мягкой и округлой, в другие же дни мускулы на ее руках и ногах наливались, а живот и ягодицы твердели. Консуэла беременела несколько раз, но так и не родила Северо ребенка: все либо заканчивалось выкидышем, либо ребенок рождался мертвым. До встречи с Аной он готов был признать сына или дочь от Консуэлы и не раз говорил ей об этом, но она не смогла произвести на свет здорового младенца.
Большую часть денег Северо отсылал в Испанию, тем самым обеспечив безбедное существование матери с отцом, шести братьям и сестрам и их семьям. Отец с братьями уже не стучали день и ночь сапожным молотком. Мать теперь носила сшитые на заказ платья, отделанные кружевом, дом вместо нее убирала служанка, а еду готовила кухарка. Братья и сестры, племянники и племянницы сытно ели каждый день благодаря его трудолюбию. Даже падре Антонио, научивший младшего сына сапожника грамоте и натаскавший его по латыни, выгадал от финансового благополучия Северо в Новом Свете: одна из церковных ниш превратилась в часовню Фуэнтесов-Аросемено – стоявшее там в окружении трех Марий распятие было оплачено потом со лба Северо.
Его частенько посещала мысль о том, что все его мечты сбылись. Он дерзнул бросить вызов судьбе и возвыситься над своим классом, жениться на знатной даме и сколотить состояние. Теперь он ездил на серой породистой андалузской кобыле по кличке Пенумбра и одевался как солидный землевладелец, каковым и являлся. Но он знал, сколько заплатил за свои мечты. Соседи все равно смотрели на него свысока, поскольку одно или два поколения отделяли их от физического труда, выпавшего на долю его родителей. Соседей возмущала его деловая хватка. Многие терпели крах, приходили к нему за ссудой и не возвращали ее по той же причине, по которой брали. Северо расширил свои владения за счет неплатежеспособных должников. Высокомерие, чистота крови и благородные предки не гарантировали успеха в управлении делами и людьми.
В свои тридцать два года он отдал сыновний долг и через год после свадьбы был готов вступить в новую фазу жизни. Он стал Ане хорошим мужем и другом, окружил ее роскошью, которой она заслуживала, и надеялся, что жена подарит ему сыновей, законных наследников. Внутренний голос сказал, у него родится сын, и Северо дал Ане год, чтобы она узнала его получше и смогла полюбить, но видел, что любовь к ней не пришла. Пока. Но Северо Фуэнтес умел ждать.
Этим воскресным утром он решил взглянуть на новый дом, совершенно заброшенный после урагана. Как Северо и ожидал, тропа заросла, в некоторых местах ее завалило деревьями, поэтому ему то и дело приходилось спешиваться, чтобы убирать стволы, перерубать ветви мачете, а затем снова направлять Пенумбру вверх по размытой дороге. Добравшись наконец до вершины, Северо обрадовался: хотя земля была усыпана обломками и осколками, прочные стены дома устояли.
На веранде лежала куча мертвых птиц, чьи тела, разлагаясь, испускали зловоние. Северо обошел комнаты и обнаружил других птиц, разбившихся о стены, трех змей, мухоловку и мангуста. Он смастерил жесткую метлу, связав ветки лианой, отчистил углы от нанесенных ветром листьев и сучков, собрал трупы животных, строительный мусор и смел все вниз со склона холма.
С того момента, когда Ана в последний раз видела свое новое жилище, стены поднялись до своей окончательной высоты. Поперечные балки лежали за домом. Черепицу для крыши невозможно было изготовить на месте, поэтому он заказал ее в Севилье и рассчитывал со дня на день получить сообщение о прибытии в Гуарес судна, груженного черепицей в качестве балласта. Стены выстроили из пуэрто-риканской глины, а плитку на пол и черепицу на крышу обжигали в городе, где родилась Ана. Северо полагал, жене это было бы приятно: как женщина образованная, она должна была оценить его поэтичную натуру.
Подметая и наводя порядок, Северо обдумывал ночной разговор, однако, сколько бы он ни прокручивал в голове слова Аны, всякий раз приходил к одному и тому же обидному заключению: жена, пусть и сопровождая свои слова ласками, отказалась от подарка, над которым он трудился восемь долгих лет.
Отчистив дом, Северо стал спускаться в долину. Однако, вместо того чтобы вернуться на батей, он направил Пенумбру по знакомой тропинке, ведущей к шеренге пальм вдоль моря. Хижина Консуэлы по-прежнему стояла на берегу, а гамак все еще был подвязан к стойкам веранды. Многие деревья в саду были повалены, но все остальное оказалось нетронутым. Северо завел Пенумбру с заднего входа, привязал ее и вошел в ворота.
– Консуэла, моя отрада, – позвал он, и она появилась в дверях, нисколько не удивившись, будто ждала его, хотя со времени их последней встречи прошло больше года.
– Входи, любовь моя. – Ее гортанный голос был тягучим, словно мед.
Стоило Северо взойти по ступеням, и он почувствовал себя легко и свободно.
Когда Северо уехал, Консуэла скатала гамак и прибралась в хижине. Она знала, что он вернется к ней, как пират Кофреси всегда возвращался к ее матери. Северо женился на высокородной испанке – так ее называли хибарос, – но мужчины есть мужчины. Сколь бы ни были высокородны их дамы, им все равно требуется утешение.
За те месяцы, что они не виделись, Северо прислал ей с Эфраином несколько банок консервированных сардин, мотыгу, два мотка веревки, шесть метров белого хлопка, три катушки ниток, черпак и эмалированный кофейник. А еще мальчик приносил фрукты, сладкий картофель, мешки риса, бутыли с ромом, табак и, естественно, сахар. Эти подарки были вместо любовных писем, поскольку Консуэла не умела читать. Они передавали просьбу Северо: жди меня.
И она ждала, но не сидела без дела. Выращивала овощи и цветы, ловила рыбу, чинила свою хижину. Соседи-кампесинас навещали ее, ведь она была не только пута, но и любовница человека, владевшего землей, на которой они жили. К тому же Консуэла славилась щедростью. Любая кампесина могла прийти и попросить пригоршню риса, сладкую папайю или связку бананов. Их сыновья ловили черепах, осьминогов и часть добычи всегда отдавали Консуэле. А взамен уносили тушку соленой трески или горсть сушеных оливок. Иногда кампесинас приводили детей, чтобы те поплавали в море возле ее хижины.
За три первых года связи с Северо она родила троих младенцев, задыхавшихся и бившихся в конвульсиях, которые не могли прожить и нескольких часов. Тетушка Дамита говорила, что на ее чрево наложено могущественное проклятие.
– Ревнивая женщина, очень злая. – Дамита посоветовала совершать обмывания и молиться полной луне, дала черенки цезальпинии, клещевины, лантаны и велела посадить их вдоль забора возле ворот. – Они защищают от плохих духов. Потом раздави листья, прокипяти в большом количестве воды, смешай с холодной водой и обливайся каждый день в течение недели. И проклятие смоет.
Восемь лет назад Северо приехал однажды ночью, неистовый, пропахший кровью и смертью, и Консуэла поняла, что снова понесла. Спустя девять месяцев родилась девочка цвета янтаря. Она была такая крохотная и, как и другие младенцы, дрожала и дергалась, отчаянно стараясь вобрать в легкие воздух.
– Дай ей грудь, – предложила Дамита, но малышка тряслась, жадно раскрывала рот и не могла сосать.
– Унеси ее, тетушка Дамита, – попросила Консуэла. – Невыносимо смотреть, как умирает еще один ребенок.
Повитуха отдала девочку женщине, за два дня до этого потерявшей собственного младенца. Магда выходила и вынянчила желтушного цвета малышку, вытащив ее практически с того света. Когда Дамита пришла их проведать, Магда дала ей десять испанских песо за то, чтобы повитуха оставила ей ребенка и сохранила все в секрете, который та и унесла с собой в могилу.
ВИДЕНИЯ КОНСИЕНСИИ
Ураган Сан-Лоренцо – его так назвали, потому что он обрушился на остров как раз в день этого святого, – прошелся с востока на запад, перевалил Центральную Кордильеру и изменил ландшафт с обеих сторон горной гряды. На гасиенде Лос-Хемелос река потекла по новому руслу и затопила почти пять куэрдас тростника. Корни погибли, несмотря на попытки осушить поля. После сбора урожая, который начался в феврале и закончился в конце апреля, на месяц позднее, чем обычно, Ана сообщила дону Эухенио, что, для того чтобы возместить убытки, им потребуется два года, – тростник растет медленно. Тем не менее она планировала увеличить площадь обрабатываемых полей с двухсот пятидесяти куэрдас до трехсот.
Летом 1853 года, через два года после свадьбы с Северо, Ана заметила, что у кампесинос, живущих на границах гасиенды, стали появляться малыши с зелеными глазами, золотистыми волосами и поджарыми телами. Она не сомневалась: это были дети Северо. Ану терзали ярость и боль, но она не хотела повторения того, что случилось между ней и Рамоном. Она помнила, как они с Эленой собирались ласкать друг друга, когда мужья будут уходить к любовницам. Однако в Лос-Хемелосе, кроме Северо, ласкать ее было некому.
По крайней мере, он был нежен и страстен в постели и учтиво обращался с ней в присутствии других людей. Культура и традиции приучили женщин, даже таких пылких, как Ана: большего от мужа ждать не приходится. Это вовсе не означало, что она смирилась и не пыталась мстить мужу за измены. Северо хотел законного наследника, и теперь настала очередь Аны принимать меры, дабы избежать беременности. За годы ежедневного общения с людьми, которые в растениях и травах понимали больше, чем образованные европейские доктора, она узнала про средства, позволявшие предотвратить зачатие. Каждые месячные она воспринимала как справедливое возмездие, а Северо оставался несолоно хлебавши. Он никогда не упрекал жену, а она никогда не извинялась.
Перед сафрой 1854 года Северо купил пять новых рабов. Теперь у них было шестьдесят три невольника, причем тридцать семь принадлежали гасиенде и шестнадцать – Северо. Сорок два из них были достаточно здоровы и пригодны для работы. На время сафры уже наняли двадцать поденщиков, но надеялись подыскать еще.
В январе Северо отвез на почту в Гуаресе отчет Аны для господина Уорти, а вернулся с письмом из Севильи, написанным витиеватым почерком Хесусы и отправленным месяц назад:
«Какая тягостная задача стояла передо мной, доченька, когда я выбирала, что и кому отдать, и готовилась покинуть дом, в котором прожила тридцать пять лет. Будь ты рядом со мной, мы могли бы вместе плакать, молиться и находить утешение друг в друге. Вероятно, ты настолько переполнена горем, что не в состоянии отвечать на мои письма. Или же они затерялись. Я отправляюсь в путь послезавтра и доберусь до монастыря через два дня. Меня ждет новая жизнь – безмолвие и размышления, а ты молись обо мне и знай: хотя мы больше никогда не увидимся, ты будешь присутствовать в каждой моей молитве. Твоя любящая мать Хесуса».
– Что это значит? – спросила Ана мужа. – Еще письма есть?
– Нет, только одно. Что-то случилось?
Ана тяжело опустилась на стул, перечитала письмо и погрузилась в оцепенение.
– Я не могу… кажется… мой отец умер, а мать…
За десять лет, что Северо и Ана были знакомы, он не смел утешать ее, когда умер Иносенте, затем дедушка Кубильяс, а потом Рамон. Сейчас она сидела, ошеломленная известием, перечитывая письмо во второй раз, в третий, будто это могло пролить свет на случившееся. Он поднял жену, прижал к груди в ожидании, что она обнимет его, однако руки Аны безвольно висели, как у марионетки. Северо приподнял ее подбородок, и она внимательно посмотрела на мужа, словно пытаясь заглянуть в его душу. Ее черные глаза наполнились влагой, но слез не было. Это была Ана, которую он знал, но в то же время другая, похожая на напуганного ребенка.
– Ана… – шепнул он в ухо жены. – Моя Анита.
Собственное имя как будто пробудило ее, она вздрогнула, обняла мужа, и ее плечи затряслись в безмолвных рыданиях.
Конверт с черной каймой прибыл неделю спустя, хотя отправили его на месяц раньше предыдущего письма. Отец Аны упал с лестницы, со второго этажа их дома на Пласа-де-Пилатос. Его нашли, всего переломанного, но еще живого, у ног крестоносца. Все усилия оказались напрасны, писала Хесуса, он так и не пришел в сознание.
Дону Густаво был шестьдесят один год, и, когда Ана видела его в последний раз, он еще выглядел молодым энергичным мужчиной, несмотря на постоянно хмурое выражение лица. Ане исполнилось уже двадцать восемь, и трудно было представить, что та девушка, которая невестой покинула отчий дом на Пласа-де-Пилатос, и женщина, сидевшая на пеньке возле пруда и оплакивавшая смерть очередного мужчины в своей жизни, – это один и тот же человек.
В течение последних десяти лет она редко думала о родителях. Они были от нее так же далеки мысленно, как и географически. Она едва помнила, как они выглядят, и теперь пыталась вызвать их образ, но в сознании вспыхивали лишь отрывочные видения, словно искорки на поверхности воды.
Дон Густаво ходил, впечатывая каблуки в землю, не сгибая коленей, расправив плечи, выпятив грудь. Он тащил свое достоинство, словно тяжелый якорь. Может, знатные предки с их завоеваниями были для него не только честью, но и обузой? За всю жизнь он не совершил ничего значительного, и в его высокомерном взгляде сквозила неудовлетворенность человека, не сумевшего оставить после себя след, не выполнившего основной задачи и не родившего сына, который носил бы его имя.
Ее мать, лишившаяся статуса замужней женщины, теперь должна была стереть собственную индивидуальность, надев монашеское платье, и провести в молитвах оставшиеся дни, вымаливая прощение за свои неудачи. Ану злило, что обоим родителям выпало на долю уйти из жизни, погрузившись в пучину раскаяния.
Неподалеку маленькая Консиенсия собирала на берегу пруда жеруху. Взглянув на нее, Ана подумала о сыне. Она не видела Мигеля пять лет, но часто писала ему письма, на которые он добросовестно отвечал. Элена подробно рассказывала о здоровье мальчика и его успехах в школе. Помнил ли он мать? Ана знала ответ на свой вопрос: естественно, нет. В жизни Мигеля она была еще более смутной тенью, чем для нее собственные отец и мать. Она почувствовала угрызения совести, но отмахнулась от них, как от мухи, которая подлетела слишком близко. А если их подпустить, то, по-новому взглянув на свою жизнь, она пожалеет о собственных выводах и решениях и согнется под тяжестью раскаяния. Нет, сказала она, никаких сожалений.
Ана взглянула на другой берег пруда. Северо помахал ей, словно ждал, когда она заметит его. Всю неделю он старался постоянно быть рядом, готовый приблизиться по первому жесту, и не сводил с жены изумрудных глаз. Со дня получения известия о смерти ее отца он стал еще заботливее. Сначала Ану тяготила его нежность, но затем она почувствовала такое одиночество, что в конце концов сдалась. Когда он обнимал ее, называл ласковыми именами и целовал те места, которые, как думала Ана, больше никто никогда не поцелует, она принималась плакать, словно не хотела его внимания, не желала его самого. Но она желала. Очень.
Перед свадьбой с Северо Ана переселила Консиенсию вниз, к слугам, в комнату Флоры. Горничная попросила, чтобы хозяйка разрешила девочке держать чашку и губки во время вечернего омовения. Консиенсия смотрела, как уверенные руки Флоры моют и припудривают тело Аны, расчесывают ее длинные волосы, заплетают в косы и завязывают на концах лентами. И скоро Консиенсия уже сама могла обтирать Ану с одной стороны, в то время как Флора занималась другой.
Хотя ночь малышка проводила с Флорой, днем она не отходила от Аны. Парочку частенько видели за работой в садах и огородах: Ана была ниже других женщин, а Консиенсия, всегда отстававшая на шаг от хозяйки, – ниже других детей. Рабы за глаза называли их Пульга и Пульгита – Блоха и Блошка.
– Что это за растение, сеньора?
– Это шалфей, моя хорошая. Его листья используются при боли в горле и для лечения ссадин и ран.
Взрослея, Консиенсия часами слушала рассказы взрослых, помнивших Африку, и расспрашивала про различные растения и лечебные средства, пока не вытягивала из них такие подробности, о которых они и сами стали забывать. Она собирала информацию с таким же усердием, как и растения, и в результате превзошла Ану в искусстве врачевания.
Девочка обладала удивительным даром и, смешивая в нужных пропорциях листики, цветы и плоды, готовила отвары от всевозможных недомоганий – от боли в животе до меланхолии. При ожогах она натирала сырой картофель и прикладывала кашицу к пораженному участку, чтобы предупредить отслаивание кожи. Редко используемые Аной иглы для вышивания превратились в ланцеты для вскрытия фурункулов и гнойных нарывов, которые Консиенсия затем обрабатывала мазью из растертых цветочных лепестков, перемешанных с кокосовым маслом или свиным жиром. Через какое-то время женщины перестали беспокоить Ану и больше не просили ее осмотреть загноившийся порез или вылечить ребенка. Они обращались к Консиенсии, хотя та была еще девочкой. Горбатая, искривленная спина делала ее похожей на старушку и наделяла авторитетом, которым малышка вряд ли бы пользовалась, не будь она такой уродливой. Ее короткие искривленные ноги были сильны и проворны. Девочка передвигалась так быстро, что люди, видевшие, как она перебегает из касоны в бараки, из бараков в огороды, из огородов в поля, только диву давались. Казалось, горбунья находилась сразу в нескольких местах и появлялась из ниоткуда, когда ее никто не ждал.
Консиенсия росла и все чаще брала на себя заботу о больных и раненых, принимала роды, помогала обряжать покойников. К двенадцати годам она знала о человеческих страданиях куда больше, чем можно было ожидать от девочки, которая никогда не покидала гасиенды Лос-Хемелос.
Постоянное соприкосновение с жизненными процессами, от самого рождения до зачастую мучительного и насильственного конца, наложило отпечаток на ее характер. Спокойный нрав, который она выказала в самый первый день своей жизни, проявился в необычной сдержанности: она была не по годам молчалива и наблюдательна. У одних это вызывало доверие, у других – страх. Люди стали называть девочку колдуньей, однако ее такая репутация, по-видимому, ничуть не тревожила.
– Моя малышка, какая ты смелая! – часто говорила ей Ана, и Консиенсия загадочно улыбалась.
Однажды утром Ана обнаружила семилетнюю Консиенсию в кухонной пристройке. Та смотрела на огонь.
– Что случилось, моя хорошая? У тебя еда упала в угли?
– Работники заболеют и умрут, – произнесла Консиенсия ровным голосом, не отрывая взгляда от клубов дыма, поднимавшихся над очагом. – Они сгорят.
Ана посмотрела на очаг, словно пытаясь разглядеть какой-то секрет, но, кроме дыма, ничего не увидела.
– Тебе просто приснился страшный сон, милая. – Она погладила девочку по щеке.
– Я вижу это, сеньора, – возразила Консиенсия. – Они заболеют. Солдат велит дону Северо сжечь их.
– Где ты такое услышала?
– Это огонь, сеньора.
Ана передернулась. Ее малышка-подкидыш, которая, вместо того чтобы играть с другими детьми, собирала травы, кажется, общалась с неведомыми силами. Ана присела и обняла горбунью:
– Ты не должна говорить такие вещи, моя хорошая, это грех. Встань на колени, и давай прочтем «Отче наш».
– Но я вижу, сеньора, они заболеют, и солдаты…
– Довольно, Консиенсия! Огонь не может говорить. А теперь вставай на колени и молись.
Консиенсия исполнила приказание, но Ана не смогла избавиться от благоговейного ужаса, который охватил ее при виде напряженного взгляда малышки и ее недетской уверенности в своей правоте.
Поглощенная размышлениями о предсказании Консиенсии, Ана не заметила прачку, которая возвращалась с реки и несла на голове ведро воды. Ана встала, чтобы отряхнуть с юбки пыль, как раз в тот момент, когда Нена проходила мимо. Женщины столкнулись, и прачка потеряла равновесие. Ведро накренилось и упало, облив обеих водой, предназначенной для бараков.
– Простите меня, сеньора, я так виновата, – запричитала Нена, отступая на безопасное расстояние и кланяясь.
– Ты не виновата, Нена, – успокоила служанку Ана, а Консиенсия своей юбкой принялась вытирать ее платье.
Из дому выбежала Флора.
– Глупая девчонка, смотри, что ты наделала! – закричала она на Нену, промакивая руки и блузу хозяйки кухонным полотенцем.
– Я не виновата, – повторила Нена слова Аны.
– Забирай ведро и иди занимайся своим делом, – приказала Флора, поскольку более высокий статус личной горничной давал ей право командовать другими слугами.
Прачка подхватила опрокинутое ведро и помчалась к пруду, чтобы набрать воды. А Флора и Консиенсия продолжили приводить в порядок платье Аны, которая, перекрестившись, испуганно смотрела на темно-красное пятно, расплывающееся по твердой, утрамбованной глине двора.
Жизнь прачки Нены проходила возле воды, в воде или на воде и связана была с водой. Ее самое раннее воспоминание: мать стирает белье в реке, привязав дочку к спине. Она родилась на берегу моря, тоже на сахарной плантации, где хозяева говорили на другом языке.
Однажды ночью, когда Нене было около десяти лет, мать разбудила ее и, приказав вести себя тихо, вывела на улицу сквозь дыру в задней стене барака. Лесными тропинками они пробрались к скалистой бухточке, где мальчишки ловили осьминогов.
Мама и Нена вместе с другими мужчинами и женщинами по острым камням подобрались к плясавшему на волнах плоту, который двое мужчин старались удержать на приливных волнах. Все взобрались на поверхность из бревен и бамбука, а мужчины поплыли рядом с плотом, толкая его прочь от скал, пока ветер не подхватил одинокий парус, установленный в центре. Тогда двоим невольникам помогли вылезти из воды. Беглецы в страхе смотрели, как прибрежный холм, служивший им домом, сливается с линией горизонта. Как только они вышли в открытое море, мама прижала Нену к себе, и девочка уснула в ее объятиях.
Она проснулась оттого, что руки матери изо всех сил сдавили ей грудь, и от крика: «Нет, нет, нет!» – словно одно-единственное слово способно было повлиять на ход событий. Раскаленное солнце сияло на небе таком ослепительно-ярком, что было больно поднять глаза, а вокруг происходило невообразимое: море вскидывало плот на высокий гребень волны, а затем сбрасывало в бездонную пучину. Парус пропал. Через мамино плечо Нена увидела, как какая-то женщина цепляется за воздух в отчаянной попытке остаться на борту. Безотчетно она схватилась за сидевшего рядом ребенка. Множество рук протянулось к ним на помощь, однако женщина с ребенком соскользнули с плота и исчезли в воде.
