Текст книги "Завоевательница"
Автор книги: Эсмеральда Сантьяго
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)
Однажды, помогая Эфраину перетаскивать старую мебель в мастерскую плотника, Хакобо услышал новости.
– На севере рабам дали свободу, – сказал Эфраин. – Может, либертадор Абрамлинкон и нас освободит.
Эфраину было двадцать, и, подобно отцу Хосе, брату Индио, мачехе Лоле и жене Пепите, он скорее согласился бы ползать на карачках по уши в дерьме, чем дать повод дону Северо обрушить удар ужасного хлыста на свою спину. Стоит ли говорить, что слова Эфраина удивили Хакобо?
– У нас на острове есть свой либертадор, – сказал Хакобо. – Доктор Бетансес. Он здесь, а не за океаном.
– Вы говорите о человеке, имя которого называть нельзя. Я все слышала, – вклинилась Мэри.
Они с сестрой Глорией шли позади и несли корзины с манго. Левая рука Мэри, вся в шрамах от ожогов, зажила, но так и осталась согнутой в локте.
А ты не подслушивай разговоры старших! – огрызнулся Эфраин.
Мужчины остановились под деревом переложить груз с правого плеча на левое.
Когда меня только привезли на острова, ходили разговоры о первом освободителе, Симонс Боливаре, он дрался с испанцами и завоевал независимость для народа в южных с ранах. Он и сюда приплыл, хотел взять Пуэрто-Рико и освободить рабов.
– Я слыхал о нем.
– Но восстание поднять не успел, испанцы его схватили, – продолжал Хакобо.
– И эти слова тоже запрещены, – не унималась Мэри.
– Если за нами придут, – пригрозил Эфраин, – мы будем знать, кого винить.
– Она ничего такого не говорит, – вмешалась Глория, – но вам и правда лучше помолчать. Никогда не знаешь, кто может подслушивать.
Хакобо снова переместил свою ношу и затих. Что толку пересказывать эту историю – ее и так все знают. Когда в 1816 году прошел слух, будто Боливар пытается высадиться на Вьекесе, на востоке от Пуэрто-Рико, многие бросились к морю. Рабов на хлипких плотах настигли шторма, кого-то сожрали акулы, некоторые утонули, остальных подобрали и перепродали пираты.
Теперь, сорок семь лет спустя, другой либертадор, Авраам Линкольн, освободил рабов в своей стране, а мужчины и женщины, запертые в бараках и бохиос на гасиендах и фермах по всему Пуэрто-Рико, снова принялись мечтать о желанной свободе. Хакобо не кинулся бы в море на самодельном плоту на съедение акулам. В любом случае он был слишком стар и не верил, что сможет переплыть океан. Но он убежит в горы, даже если по пятам за ним будет гнаться свора собак; спрячется и поселится, коли придется, в пещере, кишащей летучими мышами. Будет сражаться на земле, которая поглотила его имя, впитала пот и кровь, забрала любимую жену и детей. Будет сражаться до смерти, потому что у него не осталось ничего, кроме того, чем он безраздельно обладал много лет назад, – свободы.
СЕГУНДО
С балкона в Эль-Дестино Ана рассматривала раскинувшиеся внизу владения так же внимательно, как изгибы и округлости своего тела. За шесть лет, прошедших с тех пор, как они перебрались на вершину холма, она досконально изучила поля, луга, дороги, тропинки, верхушки деревьев в рощах и на покрытых лесом холмах и теперь с радостью замечала, как ширится плантация, кипит работа на сахарном заводе, на границах ее земли появляются деревушки, вокруг растет город и с каждой сменой времен года все вокруг обретает новые формы и краски.
Северо перенес сюда голубятни, мастерские плотника и гончара, приказал построить новые бараки и Бохиос для стариков и инвалидов – основной рабочей силы в садах и цветниках Аны, раскинувшихся вокруг Эль-Дестино. Тропу расширили – добираться до полей гасиенды Лос-Хемелос и сахарного завода «Диана» стало легче.
Вот и сейчас Ана настроила резкость телескопа и четко разглядела Эфраина и Хакобо, карабкающихся к дому плотника, их спины согнулись под тяжестью старой мебели. Они исчезли за деревьями и показались вновь, успев переместить груз на другое плечо. Следом за мужчинами шли Глория и Мэри с корзинами. Даже отсюда Ане было видно, что Мэри трещит без умолку. За чрезмерную болтливость ее прозвали Ла Лорита – Попугайчик. Из-за шрамов ее мучили постоянные боли, и ни для кого не было секретом, что она точила зуб на Хакобо и винила его в происшедшем. Мэри исполнилось двенадцать, она работала горничной и хорошо шила. Ее сестру Глорию Паула готовила в поварихи.
Ана прошла в кабинет и взяла в руки письмо от Мигеля. Он жил в Париже, в доме маэстро де Лауры. Она надеялась, что после смерти бабушки и дедушки сын приедет на гасиенду Лос-Хемелос. Ему тогда еще не было восемнадцати, и, как несовершеннолетний, он должен был жить с матерью, но господин Уорти все объяснил:
«Конечно, вы вправе настаивать, чтобы Мигель поселился с вами, но я рекомендую позволить ему уехать на время. В силу молодости и идеализма он сблизился с людьми, находящимися под пристальным вниманием властей. Незадолго до своей безвременной смерти дон Эухенио, да упокоится с миром его душа, получил недвусмысленное высочайшее указание отправить Мигеля в Европу. Маэстро де Лаура и его супруга позаботятся о нем как о родном сыне, и знакомство с человеком его положения, несомненно, сослужит Мигелю добрую службу в будущем».
Ана знала, что Эухенио и Леонора придерживались либеральных взглядов, поэтому не было ничего удивительного в том, что Мигель попал под влияние сторонников отмены рабства, подобных Бетансесу – человеку, по словам господина Уорти, находящемуся под пристальным вниманием властей. Но чем скитаться по Европе с художниками, богемой и анархистами, уж лучше бы сын приехал на гасиенду Лос-Хемелос. Здесь он собственными глазами увидел бы рабство с другой стороны. Она показала бы ему, как заботится о людях, где они живут, что они сыты, одеты, работают и обеспечены всем необходимым. В Сан-Хуане условия жизни либертос и получивших свободу рабов за восемнадцать лет не улучшились. В действительности, судя по статьям в газетах, они стали еще хуже: в городах работу было не найти и примыкавшие к ним стихийные поселения разрастались. Ее люди хорошо питались, не голодали и, в отличие от либертос и других цветных, имели крышу над головой. Ана не сомневалась, что ее работникам под защитой таких щедрых и заботливых хозяев, как они с Северо, жилось лучше остальных. А того, что их запирали на ночь в бараках, заставляли работать до изнеможения, секли и в любое время могли продать и разлучить с семьей, Ана предпочитала не замечать. Она положила письмо Мигеля в папку, где хранила все его весточки, и решила написать ему позже. Рабочий стол был завален деловыми бумагами: нужно ответить на письма, оплатить счета, зарегистрировать налоговые и таможенные отчеты. С каждым днем бумажной работы прибавлялось, особенно обременительной стала переписка на английском с Соединенными Штатами. Она отвечала на запросы на испанском, отправляла черновики господину Уорти, а в его конторе их переводили и посылали партнерам. Таким образом, без проволочек не обходилось, и, казалось, Гражданская война на севере не кончится никогда.
Ана опустила голову и закрыла лицо руками. В последнее время она стала часто уставать. Консиенсия заваривала для нее укрепляющие сборы, а Паула и Глория варили бульон из потрохов, но все бесполезно.
– Холодный чай, сеньора, – прервала размышления Аны Консиенсия. – Мята и лаванда успокаивают.
– По-твоему, я стала нервной?
– Да, сеньора, – ответила Консиенсия, ничуть не смущаясь. – Скоро вы порадуете хозяина новостями.
– Какими новостями?
– Последнее время вы так слабы и раздражительны, сеньора.
Ана нахмурилась:
– Что ты себе позволяешь?
– Простите, сеньора. Я не хотела вас обидеть.
– И что же я скажу хозяину?
– Перемены в настроении, усталость, да и талия у вас округлилась, – начала Консиенсия. – Простите, что не сказала раньше.
– Нет, не говори так!
– Да, сеньора, вы беременны. Это мальчик.
Все эти годы она пила отвары из трав и обливалась водой, и вот к чему это привело – на тридцать восьмом году у нее будет ребенок. Какой позор!
Заметив испуг на лице Аны, Консиенсия принялась винить себя.
– Тело женщины предназначено для зачатия, – объясняла она. – Нужно было изменить состав сборов, когда вы вступили в критический возраст.
Сначала беременность, теперь критический возраст – и та и другая новость стали для Аны полной неожиданностью. Она хорошо знала, как размножается скот, но то, что ее собственное тело подчиняется тем же законам, ей и в голову не приходило. Лишенная общения с дамами своего круга, она и вовсе не задумывалась о них, будто законы природы, единые для всех женщин, к ней отношения не имели.
Ана отослала Консиенсию и попыталась разобраться в свалившихся на нее проблемах.
Чем они вызваны – ее невнимательностью, критическим возрастом или естественной необходимостью зачать ребенка, – теперь не важно. Ясно одно: скоро все изменится. За последние восемнадцать лет они вместе с Северо подняли гасиенду Лос-Хемелос, половина местных сахарных плантаций, пастбищ и лесов принадлежала ему. Для Аны не было секретом, что, подобно ее предкам-конкистадорам, большую часть своего состояния он отправлял в Испанию. С другой стороны, муж заверял ее, что не собирается возвращаться туда. Она понимала: богатого и щедрого за тридевять земель, они уважали его гораздо сильнее, чем если бы он ходил с ними по одним улицам в Бока-де-Гато – все тот же сын сапожника, только разодетый.
Казалось, Северо нравилась жизнь, к которой он стремился столько лет, – жизнь человека известного и состоятельного. Женившись на ней, высокородной испанке, он вдобавок стал отчимом внука героя войны. По всем статьям Фуэнтес добрался до таких высот, которые и не снились бы ему, останься он на полуострове. Единственное, чего ему не хватало для полного счастья, так это законнорожденного сына, наследника, который продолжил бы его род. Сейчас фамилия Фуэнтес официально принадлежала только рабам, которыми он владел. Теперь у него будет законный сын. Если к мальчику перейдут отцовские таланты и ум, возможно, именно он, а не Мигель продолжит их дело и передаст память о них следующим поколениям. Ана не вспоминала отца многие годы. Что бы подумал чванливый дон Густаво, узнай он, кто продолжил его знатный и прославленный род? Сын его нежеланной дочери и внук деревенского сапожника!
Ана, как обычно, любовалась заходом солнца, сидя в кресле-качалке. Консиенсия обмахивала ее веером, но, заслышав шаги хозяина, тут же ушла в дом.
– Добрый вечер, моя королева.
На лице ее промелькнула грусть, которой раньше он не замечал. Тео принес фрукты, и они молча ждали, когда останутся одни.
– Я беременна, Северо, – объявила она без лишних предисловий.
Он решил, что ослышался:
– Простите?
– Беременна.
Он опустился на колени рядом с ее креслом и заглянул в глаза, но она старалась избежать его взгляда.
– Ана, неужели это правда? Вы носите моего ребенка? – Он положил руку на ее живот – все такой же, как и два дня, две недели, два года назад.
– Я знала, эта новость вас порадует.
– Еще бы!
– Но это все усложняет!
Он поймал ее взгляд, и на этот раз она не стала отворачиваться.
– Вы беспокоитесь, что два наследника не смогут поделить наше наследство?
– Этого не избежать.
«Упрямая, бессердечная Ана! – промелькнуло у него в голове. – Даже самая бедная и несчастная кампесина, узнав о беременности, на мгновение радуется жизни. Но только не Ана!»
– Мы справлялись и не с такими проблемами.
– Я слишком стара!
Он стащил ее с кресла и сжал в объятиях:
– Нет, душа моя, нет! Возраст самый подходящий. Раньше нам жилось тяжелее. Вы мудро поступили, отправив Мигеля с гасиенды, чтобы он ни в чем не нуждался. Но наш ребенок вырастет в прекрасном доме и получит все самое лучшее. Мы будем счастливыми родителями, у нас получится. Разве вы не видите, дорогая?
Ана вцепилась в него, как будто боялась упасть, если муж отпустит ее. Он гладил ее волосы, ожидая, пока она не согласится с тем, что появление младенца сейчас очень кстати и это просто подарок судьбы. Но она только уткнулась ему в грудь. Возможно, Ане никогда не быть матерью, которая нужна его сыну, но он наконец-то станет настоящим отцом.
– Позвольте мне взглянуть, – сказал он, вводя ее в дом.
– Взглянуть на что?
– На то, где растет ребенок. Покажите мне.
– Там не на что смотреть! – запротестовала она, испугавшись и смутившись одновременно. – Все происходит внутри.
Он поднял ее на руки и понес через гостиную, мимо кабинета и столовой, где Тео и Глория накрывали на стол к ужину, мимо комнат для гостей в их спальню в конце коридора.
– Отпустите меня! – тихо просила Ана, так чтобы слуги не слышали.
Но она не сопротивлялась, когда он внес ее в комнату и положил на кровать. Не протестовала, когда муж расстегнул ее платье, распустил шнуровку на лифе и нижней юбке, ослабил завязки на муслиновых панталонах, снял обувь и чулки, пока она не оказалась перед ним обнаженной – угловатая, с острыми сосками маленьких круглых грудей. Ее вид так растрогал его, что он не мог вымолвить ни слова. Неприкрытая и беззащитная, она лежала на белых простынях. Северо Фуэнтес поцеловал ложбинку между ее грудей и прислушался к биению сердца – упрямого сердца, которое их ребенку еще предстоит покорить.
Ана не хотела, чтобы из-за ее состояния изменился привычный образ жизни. Но тело не обманешь: последний раз она ходила беременной девятнадцать лет назад. Вынашивая Мигеля, она оставалась сильной и энергичной, рвалась работать наравне с мужчинами, которых соблазнила идеей приехать на Пуэрто-Рико. Она едва помнила, что значит ждать ребенка. На этот раз прежде незнакомые боли мешали спать, из-за них она двигалась медленнее обычного. Стало трудно сосредоточиться на бумажной работе, занимавшей большую часть утра. На повседневную работу сил тоже не хватало.
– Консиенсия, – обратилась Ана к девочке, которая как раз готовила ее ко сну, – почему огонь не показал, что у меня появится еще один ребенок?
– Не знаю, сеньора.
– Потому что ты не знала или не хотела говорить мне?
Консиенсия закончила причесывать Ану и ловко вплела ленты в косы.
– Когда я что-то вижу, то говорю вам, сеньора. Но огонь никогда не сообщает о том, что хотят знать люди, а лишь о том, что им нужно знать.
– Мне нужно знать все о гасиенде Лос-Хемелос, хозяине и будущем этого ребенка.
– Вероятно, не они сейчас требуют вашего внимания.
– Ты уверена?
– Сеньора, я не вправе давать вам советы. Я только передаю вам то, что вижу, а вы решайте, как поступить дальше.
– Я спрашиваю твое мнение.
– Ах, сеньора. – Консиенсия помолчала минутку, уже собралась что-то сказать, замялась, но потом решилась: – Молитесь за сына, который сейчас по ту сторону океана.
– Ты пытаешься потакать мне, Консиенсия.
– Нет, вы спросили, что я думаю, как любой человек, который обращается ко мне за помощью. Но мой ответ вам не понравился.
– Меня всего лишь настораживает то, что рабы и кампесинос получают от тебя более ценные советы.
Ана улеглась в постель.
– Мне очень жаль, сеньора.
– И как ты это объяснишь?
Консиенсия вдруг ощутила внутри невероятную силу и уверенность. Ане, смотревшей на нее сквозь пелену москитной сетки при свете ночника, померещилось, будто между ними не кусок ткани, а вращающиеся клубы дыма. Склонив голову набок и с прищуром глядя на хозяйку, Консиенсия, казалось, читала ее мысли. И хотя обе женщины не сводили друг с друга глаз, Ана вздрогнула от неожиданности, стоило Консиенсии заговорить:
– Рабы и кампесинос нуждаются во мне больше, сеньора. Но требуют меньше.
Это было наглое и оскорбительное заявление, и девчонку следовало поставить на место. Но вместо того чтобы дать волю гневу, Ана вдруг ощутила стыд. Искалеченная фигура Консиенсии и горб, который становился с возрастом еще заметнее, сами по себе служили укором.
– Можешь идти, – разрешила она, и девчушка попятилась назад, словно ее хозяйка была властительницей, восседавшей на усыпанном драгоценными камнями троне.
Консиенсия была единственной рабыней, принадлежавшей Ане. Она заявила на нее свои права, вырастила как собственную дочь, а не как прислугу. Но на деле Консиенсия не стала ни той ни другой. Ана самонадеянно полагала, что малышка, появившаяся на ее пороге в тот самый день, когда Мигеля забрали в Сан-Хуан, принадлежит ей: не как ребенок – матери, а будто вещь, которую можно использовать по своему усмотрению. Она не считала Консиенсию личностью – она была ее тенью, горничной, помощницей, предвидящей, пусть и не всегда точно, будущее, компаньонкой. Сейчас перед Аной предстала молодая женщина, не по годам одаренная и мудрая, бесспорно зависимая от нее, но достаточно взрослая и умная, чтобы оценивать ее поведение.
Ана вспомнила, как сама в этом возрасте судила о родителях через призму ненависти и предубеждений, оставаясь непреклонной в своем нежелании и неспособности простить их за реальные или выдуманные ею самой проступки. Консиенсия, названная так, чтобы напоминать о предложенных жизнью компромиссах, становилась ее совестью, как Ана и представляла когда-то. Но сейчас ей не хотелось копаться в своей душе. Нет, слишком поздно: много грехов за эти годы тяжким бременем легло на ее совесть.
Рано утром 7 апреля 1864 года после двенадцатичасовых родов Ана очнулась под шепот женщин. Она лежала с закрытыми глазами, пытаясь понять, ушла ли боль, и смутно припоминала, что Консиенсия положила скрюченное скользкое тельце на ее колышущийся живот, а Паула принялась обтирать его, как только девочка перерезала пуповину.
– Сын, сеньора.
Глория помогла Пауле вымыть и запеленать новорожденного, и старуха поднесла его хозяйке, прислонив головку к ее груди. Паула сжала сосок на груди хозяйки и всунула его в рот малыша. Ана откинулась назад и снова закрыла глаза, наслаждаясь теплом жадных губ и облегчением, нарастающим с уходом молока.
Должно быть, Ана уснула, потому что следующее, что она помнила, – это как Северо с сыном на руках целует ее в лоб.
– Назовем его в честь твоего великого предка, – сказал он, – и в честь тебя.
Муж вручил ей ребенка, словно тот был очередным свертком с диковинными товарами, которые он доставал ей время от времени. Через мгновение рядом возникла Паула. Сжав сосок, она направила его в ротик малышу, и Ана почувствовала себя так, словно вся ее сущность вытекает через грудь в маленькое тело, и так будет продолжаться вечно. Во время кормления она снова заснула.
– Вы проснулись, сеньора?
– Да, Консиенсия. – Анна открыла глаза.
Наполовину закрытые ставни оберегали комнату от яркого солнца и жары.
– Малыш опять проголодался.
Консиенсия помогла хозяйке сесть. За ней, держа на руках младенца, стояла Паула, с расплывшимся от счастья морщинистым лицом.
– Я только что покормила его, – сказала Ана.
– Нет, сеньора, прошло уже несколько часов. Вы спали.
И снова под нажимом настойчивых губ ребенка из налитых грудей потекло молоко, но на этот раз Ана не уснула. Она посмотрела на своего сына.
Вокруг кровати собрались ее помощницы: Консиенсия, Паула и Глория гордо улыбались, будто она была первой на свете матерью с первым новорожденным, когда-либо появившимся на свет.
– Он меня видит? – спросила Ана Консиенсию.
– Он знает, что вы его мать, – ответила девочка.
– У нас с ним глаза похожи, а в остальном он вылитый отец, – заметила Ана.
Женщины закивали в знак согласия.
– Хозяин поехал в Гуарес регистрировать малыша, – предупреждая вопрос хозяйки, сказала Паула.
Ана снова взглянула на сына. Головку покрывали золотистые, как у Северо, волосы, а тельце было крепко сбитым.
– Северо Эрнан Фуэнтес Ларрагойти Аросемено-и-Кубильяс. Такое большое имя для такого крохи, – прошептала новоиспеченная мама на ухо малышу. – Сможешь ли ты до него дорасти?
Выводя в верхней строчке на новой странице приходской книги два имени и четыре фамилии новорожденного, падре Хавьер не переставал удивляться привычке богатых добавлять имена своим отпрыскам, карабкаясь по семейному генеалогическому древу на самый верх в поисках знаменитейшего из имеющихся предков.
– Ну вот и все. – Падре Хавьер повернул книгу, чтобы Северо смог убедиться, как красиво все написано.
Ни для кого не секрет, что у хозяина гасиенды Лос-Хемелос детей по всей округе было столько, что, реши он их всех признать своими, одной страницей не обошлось бы, но, кроме Северо Эрнана, остальное потомство носило чужие фамилии или фамилии матерей.
– И каким из этих прославленных имен вы собираетесь называть сына каждый день?
– Сегундо[8], – ответил Северо.
– A-а! Потому что у него имя его отца и?..
– Предка моей жены.
– Понятно. Благослови его Бог, – отозвался падре Хавьер, перекрещивая воздух.
В официальном имени мальчика имени святого покровителя не было.
– Мы окрестим его, когда мой пасынок вернется из Европы, через несколько месяцев. Он согласился стать крестным отцом. – Северо вытащил из кармана кошелек и протянул его священнику. – По случаю рождения сына мы с женой хотим сделать подношение.
Падре Хавьер подавил желание заглянуть внутрь, но почувствовал приятную тяжесть на ладони.
– Благослови Бог вас и вашу семью, сеньор, – кротко ответил он. – И да воздастся вам за щедрость.
Падре Хавьер часто просил Господа послать ему смирение, дабы не осуждать поступки прихожан, но каждый день преподносил новые сюрпризы. Очень непростой была роль пастыря мужчин и женщин, покинувших родные города и деревни в Европе ради покорения Америки. Даже истинные христиане пытались обойти законы Церкви в угоду обстоятельствам. Но поведение людей, подобных Северо Фуэнтесу и Ане Ларрагойти де Фуэнтес, очень огорчало его.
Ана крестила младенцев и время от времени приглашала его в Эль-Дестино отслужить мессу для рабочих, но сама никогда не исповедовалась и не причащалась. Да и Северо Фуэнтес до сего дня ни разу не появлялся в церкви и не присутствовал на службах на гасиенде.
За двадцать пять лет в колонии падре Хавьер привык видеть в церкви исключительно женщин. Их мужья жертвовали приходу деньги, но в церкви по возможности старались не показываться и неизменно нарушали по крайней мере пять из десяти заповедей. И если они во что-то и верили, то лишь в спасение по доверенности.
Для Северо Фуэнтеса Аросемено и Аны Ларрагойти де Фуэнтес он был просто-напросто оказывавшим необходимые услуги человеком, на которого за ненадобностью особого внимания не обращали. Ану и Северо совсем не беспокоило зыбкое положение их бессмертных душ – это обстоятельство расстраивало падре настолько, что после ухода хозяина Эль-Дестино он опустился на колени и принялся истово молиться за них.
Ана отказалась оставаться в постели, набираться сил и проводить время с малышом. Три дня Паула и Глория потчевали ее безвкусными бульонами, Консиенсия приносила подслащенные чаи, но Ана не могла сидеть взаперти в разгар сафры. На четвертый день после рождения Сегундо она вошла в кабинет и ужаснулась: в последние недели беременности, когда у нее едва хватало энергии перебраться из одного конца дома в другой, многие дела так и остались нерешенными. От одного вида возвышающихся стопками документов и писем ей стало худо. Сверху она заметила лист тонкой бумаги, исписанный знакомым почерком.
«Дорогая Ана!
Благодаря своему бесстрашию и смелости ты оказалась в лесах Пуэрто-Рико, я же за эти годы покорилась принятым в обществе устоям и вела ничем не примечательную жизнь. Теперь мои любимые опекуны обрели вечный покой на небесах, а ты, дорогая, продолжаешь следовать по стопам своего знаменитого предка. Повинуясь твоей просьбе, я старалась быть терпеливым и преданным другом Мигелю. Превратившись во взрослого, исследующего окружающий мир мужчину, он перестал нуждаться во мне.
Однажды утром, несколько недель назад, я проснулась и, подсчитав оставшиеся позади годы, попробовала представить, что может ждать меня впереди. У тебя крепкий брак и налаженный быт, а к тому времени, как ты получишь письмо, появится еще один ребенок. Мигель наслаждается путешествием по Европе и собирается пробыть там еще несколько месяцев. Я провела много времени в тишине и молитвах, вспоминая прожитую жизнь и представляя, как она могла бы сложиться. Наконец я решила, что не хочу провести остаток своих дней в одиночестве. Я согласилась стать женой уважаемого человека – учителя Мигеля, дона Симона. Мы знакомы пятнадцать лет, но решились составить счастье друг друга только сейчас, когда соединивший нас Мигель покинул остров.
Я мечтала о том, чтобы крестник вел меня к алтарю, но не осмелюсь прервать его поездку своей просьбой. Наш добрый друг господин Уорти проведет церемонию. Вполне вероятно, что из-за частых разъездов между Мадридом, Парижем, Римом и Лондоном Мигель не получил всех моих писем. Вот он удивится, когда обнаружит весточку от сеньоры Элены А’Катрин де Фернандес! Будучи еще ребенком, он часто удивлялся, почему мы с Симоном не поженимся. Он будет счастлив узнать, что мы наконец-то решились на этот шаг. А еще я надеюсь, что и ты, дорогая Ана, тоже порадуешься за меня. Остаюсь верной и любящей тебя подругой, Элена».
Элена замужем! Ана почувствовала укол ревности. До сих пор подруга знала только ее ласки. Вспоминала ли она, как двигались когда-то в унисон их разгоряченные девичьи тела? Вспомнит ли о ней в постели с мужем? Может быть, она уже отдалась ему? Сколько раз сама Ана просыпалась посреди ночи рядом с Рамоном, Иносенте или даже Северо, протягивала в порыве страсти руку и, натыкаясь на крупное, волосатое тело, с сожалением осознавала, что рядом с ней не Элена. А теперь другие руки, другие губы… Она попыталась прогнать эти мысли. Воспоминания, как она прекрасно знала, могли посеять в душе лишь зерна сожаления.
– Как поживают мои драгоценные?
Ана вскинула глаза на мужа.
– Ваше маленькое сокровище все время просит есть! – выпалила она с обидой и раздражением, но было поздно. – А ваше большое сокровище, похоже, не в состоянии удовлетворить его!
Северо поцеловал жену, затем ребенка, уткнувшегося в ее грудь и строившего недовольные гримасы.
– Я старалась, но, видимо, ему нужна кормилица. – Она приложила Сегундо к другой груди и опустилась на подушки, вздыхая от усталости. – Пепита до сих пор кормит, да и характер у нее покладистый… – Она внезапно провалилась в сон, а проснувшись, встретилась с глазами Северо, пожирающего ее таким плотоядным взглядом, что она залилась румянцем. – Северо, вы ведь знаете, нам нельзя…
– Никогда вас такой не видел! – ответил он, вдыхая запах ее шеи, плеч, головки Сегундо.
Он поцеловал малыша, провел пальцами по его личику, поцеловал Ану в губы, но она отстранилась.
– Ваше внимание лестно, – сказала она жеманно, – и будет вознаграждено позднее.
– Хорошо.
Он немного прошелся по комнате, прежде чем собрался с силами и вышел.
Ревность пульсировала в ее висках. Ана понимала, что недавнее отцовство не помешает Северо разделить свою страсть с другой женщиной, но не сказала ни слова. Молчанием беды не исправишь, но она принимала как данность многие вещи, которым при других обстоятельствах непременно воспротивилась бы. «Ничего страшного, пока он возвращается обратно домой», – сказала она себе. Эту же фразу веками как заклинание произносят про себя все женщины, закрывая глаза на измены мужей.
– Консуэла, моя отрада, – позвал Северо, и она появилась, пахнущая дымом, пеплом и сигарами.
Он взял ее с поразившей их обоих яростью, после чего заснул, положив голову на ее мягкую, пышную грудь, пока она гладила его по голове.
ХАКОБО, ЯЙО И КИКЕ
Два человека, которых Северо привез из Сан-Бернабе, спали в барачных гамаках рядом с Хакобо. Их семьи по-прежнему жили на ферме, и Яйо с Кике волновались за жен и дочерей, которые оставались во власти дона Луиса и надсмотрщика Сантоса. Они уже не раз подвергались насилию со стороны дона Луиса, в результате семьи обоих рабов приросли детьми и внуками, рожденными от хозяина. Все эти годы мужчины сдерживали свой гнев, но не смирились. Запертым на всю ночь в бараках, им ничего не оставалось, как делиться возмущением, которое быстро переросло в разочарование и посеяло мысли о мятеже. Поначалу Хакобо делал вид, будто не слышит их, но довольно скоро заинтересовался планами соседей. Африканцы договорились, что лучше всего бежать во время сафры, когда они работают в поле с мачете и другими инструментами, которые могут пригодиться в качестве оружия.
На безрассудные поступки толкает отчаяние. Воинственный пыл тайно замышлявших побег Яйо и Кике оказался заразительным: Хакобо решил к ним присоединиться. К концу 1864 года они были уже немолоды, зато обрели опыт и знания. Им было известно, что сбор урожая начнется с восточных, северо-восточных и юго-восточных полей, ближе других расположенных к границам Сан-Бернабе и главной дороге на Гуарес. Между ними и юродом лежала Ла-Паланка, поселение кампесинос.
В нем останутся лишь женщины и дети, мужчины будут в это время на сахарном заводе. Им не составит труда миновать ее, может, даже удастся украсть пару лошадей или мулов, чтобы легче было передвигаться в горах. Они не думали, что случится, стань их план известен. Не думали и о последствиях его провала. Не думали и о двух юношах, пойманных и забитых до смерти за попытку бегства вскоре после того, как на Пуэрто-Рико стало известно о Прокламации об освобождении рабов. Не думали, что при удачном стечении обстоятельств им придется перемещаться из одной пещеры в другую вдоль пересекающего остров крутого горного хребта, скрываться всю оставшуюся жизнь от собак, солдат и смертного приговора. Хакобо знал: стоило ему донести на этих двоих, и он получит свободу. Но он не сказал никому ни слова и вместе с Яйо и Кике стал считать луны до наступления темной ночи. Они условились бежать на второе новолуние после начала сафры будущей весной.
