Текст книги "Завоевательница"
Автор книги: Эсмеральда Сантьяго
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)
Эухенио бросился на помощь жене, но ее тело обмякло, и она упала на пол.
– Мигель! Элена! Сюда, быстрее!
Он склонился над ней, пытаясь посадить, хлопал по щекам в надежде вернуть румянец, но уже понимал, что все напрасно.
Не считая Рамона, Эухенио побывал на стольких похоронах, что все и не упомнишь. Он носил гробы погибших на войне солдат, видел придворных, отправившихся на тот свет из-за распутства и обжорства, копал могилы крестьянам, раздавленным войной, голодом и тяжким трудом. И собственная смерть не давала ему покоя настолько, что бумаги он всегда держал в полном порядке. Случись с ним что-нибудь – семья будет обеспечена. Но он и подумать не мог, что станет вдовцом, и не мыслил своей жизни без Леоноры Мендосы Санчес де Аргосо.
Она была другом в детстве, кокетливой сеньоритой в юности, любящей и отважной женой, следовавшей повсюду, куда бы ни закинула его судьба в поисках славы на поле боя. Она стала частью него, и Эухенио в буквальном смысле не представлял без нее своей жизни.
Во время поминок он не сводил глаз с ее лица, теперь такого спокойного. Он так часто наблюдал за спящей Леонорой, что и теперь ожидал, она вот-вот сложит губы, будто целуя воздух, ее ноздри затрепещут и задрожат ресницы. Ему хотелось, чтобы она жила. Хотелось, чтобы она поднялась из обитого сатином гроба и вернула смысл в его жизнь. Хотелось, чтобы она с нежностью приколола ленты и медали к его мундиру, пригладила своими ладонями лацканы его куртки. Хотелось почувствовать прикосновение ее пальцев, когда она стряхивала никому не видимую пылинку с его плеча, услышать ее смех в ответ на свою шутку, или пение, когда она поливала цветы во дворе, или игру на арфе. Хотелось, чтобы она прошлась по комнате твердой, уверенной, но вместе с тем женственной походкой. Снова танцевала, и юбки покачивались взад и вперед, словно колокол. Хотелось увидеть, как она припудривает свои круглые плечи и мажет руки кремом. Прикоснуться к ее мягким как шелк волосам, дотронуться до губ и ощутить их тепло, отвести в сторону кружева на чепце и распустить ленты на ночной рубашке. Припасть к заповедным уголкам ее тела, не доступным другим мужчинам. Он любил ее всегда, с самого детства, – и не хотел жить без нее.
Эухенио бродил по дому – первому настоящему дому, который он сумел ей дать, – и ждал, что вот-вот жена поправит шторы или поставит свежесрезанные цветы в вазу.
Он пробовал спать в их общей постели и просыпался, пытаясь дотянуться и обнять ее среди ночи. Сидя во главе стола с Мигелем и Эленой по сторонам, как и заведено, он смотрел на другой конец стола и видел пустое место, еще более пустынное, чем безоблачное небо.
Пережив поминки, похороны, литургии и новены, прочитав письма с соболезнованиями, подобрав слова для надгробия, убедившись, что господин Уорти привел дела в порядок, два месяца спустя после смерти Леоноры, как-то глубокой ночью, терзаемый горем и отчаянием, Эухенио отправился спать, снова и снова повторяя ее последние слова: «Прости меня».
У него были четки, которые жена подарила ему так давно, что он уже и не помнил повода, и теперь старик молил ее о прощении, молил Господа простить его за то, что преклонялся перед ней, будто она и была верховным и всемогущим божеством. Он не мог простить себя за то, что, не посоветовавшись с ней, намеревался отослать внука в Испанию, пусть даже для его блага: Мигелю необходимо было приобрести независимость и опыт, научиться вести себя в обществе других людей и познать тяготы самостоятельной жизни.
Неделями он строил вместе с Симоном планы по отправке Мигеля в Испанию и скрывал их от Леоноры в надежде, что выпавшая их внуку огромная честь стать учеником маэстро убедит ее в правильности этого шага. Но она потеряла двух сыновей, и ему следовало бы догадаться, что, призови Мигеля в Испанию сама королева, Леонора не захотела бы отпустить мальчика из-под своего крыла, терзаемая страхами и предчувствиями.
– Прости меня, – повторял он вновь и вновь в надежде услышать ее нежный голос и вместе с тем понимая всю несбыточность своих надежд. Она отправлялась на Пуэрто-Рико с тяжелым сердцем, пережила то, что не приведи господь испытать ни одной матери. Ее сердце, разбитое дважды, остановилось бы, потеряй она еще и внука. – Зачем я только не послушал тебя, дал сыновьям убедить меня и приехал сюда?
Всю ночь он не находил себе места, мучась и тоскуя, заклинал Бога забрать его тоже.
– Я не могу жить без нее, – молил он. – Я не существую без нее.
Когда из-за гор показалось солнце, Эухенио наконец-то успокоился, четки он по-прежнему сжимал в руках. Глубокое и ровное дыхание стало поверхностным и прерывистым, пока с последним благодарным вздохом старик не избавился от земных страданий.
Поминки и похороны бабушки, а затем спустя два месяца и деда всколыхнули и оживили в памяти Мигеля воспоминания, о которых он и сам не подозревал. Теперь юноша снова и снова мысленно возвращался к смерти отца. Он четко увидел кровавые пятна на гамаке, в котором несли папу после несчастного случая, снова услышал крики, когда его перекладывали на повозку, удивился ловкости, с которой тетушка Дамита забралась на повозку, и увидел маму с нахмуренным лицом, будто вся эта суета вокруг отца претила ей. За стоявшей столбом пылью, из-за того что люди без конца сновали туда-сюда, он разглядел огромную лошадь Северо и его собак. В лучах яркого полуденного солнца тени казались резкими.
Сколько воспоминаний! Няня Инес унесла его с территории сахарного завода к скалам у реки, где Нена стирала одежду, Индио и Эфраин пошли следом, они безудержно ревели, и Нена тоже, но никто не велел им замолчать. Когда они вернулись на батей, суета стихла. Инес взяла его к себе в бохио и занялась готовкой, пока они вместе с Индио и Эфраином строили домики из чурбачков и щепок в мастерской. На следующее утро Хосе сколачивал длинный ящик, и, когда Мигель поинтересовался, для чего тот нужен, глаза плотника заблестели от слез, и мальчик понял, что отец мертв. Он ревел, а Инес, оставив очаг без присмотра, взяла его на руки. Индио с Эфраином стояли рядом, Хосе гладил Мигеля по голове, и все они обнимали и целовали его – это было приятно, но с папиными поцелуями и ласками не сравнить.
– Ты должен быть хорошим мальчиком, – приговаривала Инес, – ты должен быть смелым, малыш, потому что теперь ты хозяин дома.
Тогда Мигель не понял смысла ее слов, но сейчас, у гроба деда, пелена упала с его глаз. Он был последним Аргосо в роду. Потеряв девственность с Транквилиной Аливио, он впервые почувствовал себя мужчиной, но лишь теперь ясно осознал, что жизнь настоящего мужчины для него только начинается. И все же перед глазами стояла картина: Инес держит его, маленького, на руках, нежно целует лоб и приговаривает: «Все будет хорошо, мой мальчик, все будет хорошо».
Элена и тетушка Кириака всегда знали, что нужно Мигелю. После смерти бабушки и дедушки они обе бесцельно бродили по комнатам, глядя на вещи, которые никогда и никому больше не понадобятся: арфу абуэлы, саблю и шляпу с плюмажем абуэло. Мигель чувствовал, Элена и тетушка Кириака чего-то ждут от него, но чего именно, он понять не мог. Поручений или просьб, которые наполнили бы их день, он придумать не мог, да ничего особенного ему и не требовалось. Женщин это расстраивало. Но Мигель чувствовал себя таким же потерянным, как и они. Если он собирался выйти из дому выпить кофе, навестить дона Симона или прогуляться по площади и подышать свежим воздухом, обе женщины, стоя на верхних ступеньках лестницы и не сводя с него глаз, смотрели, как он одевается, пока за ним не закрывалась входная дверь. В черных платьях, с мрачными лицами, они походили на пару ворон, которым уже не суждено летать.
Из-за траура Мигель был лишен привычных развлечений. Он забросил карточные игры с друзьями, больше не проводил вечера в доме Аливио, перестал подыгрывать Андресу на гитаре и распевать вместе с другом любовные песни под балконами местных красавиц. С ночными посещениями собраний в аптеке Бенисьо тоже было покончено, а те люди из тайного общества, которых он знал в лицо, неожиданно исчезли из города. Через несколько дней после похорон деда Андрес отплыл в Испанию – ближайший друг покинул его в то самое время, когда Мигель больше всего в нем нуждался.
В первые недели траура, после новей, единственным человеком, постоянно посещавшим дом Аргосо, стал господин Уорти. В своем завещании Эухенио щедро обеспечил Элену, оставил деньги и документы для выкупа двух оставшихся в рабстве племянников Кириаки и их жен. К ужасу Мигеля и Элены, полковник ничего не оставил Ане. Теперь Мигель единолично владел гасиендой Лос-Хемелос. По документам выходило, что родная мать была его наемным управляющим.
С того ночного разговора с Андресом о судьбе рабов в Дос-Хемелосе Мигель много думал о них, но так ничего и не предпринял. Да и друг больше не касался этой темы. Его отец продал ферму вместе с рабочими – нет, не освободил их, скорее, освободил от них себя. Мигель ожидал, что своей последней волей дед отпустит всех прикрепленных к Лос-Хемелосу людей такие завещания нередко оставляли колонисты с нечистой совестью, – но и рабах не было ни слова.
Гремел гром, сверкали молнии, дождь барабанил по крышам домин. Мигель не спал – он готовился к первому серьезному решению в жизни. Сердце сжималось от боли: дед на правильный шаг не решился, и теперь ему самому придется исправлять положение. Он чувствовал, что поступает благородно, милосердно и щедро. С утра, когда гроза унеслась, оставив небо ослепительно-чистым, он отправился в контору господина Уорти на втором этаже нового здания через улицу от доков и складов. Поверенный Уорти и оба его партнера занимали отдельные кабинеты с окнами на гавань, а клерки и секретари сидели друг напротив друга за столами, вытянувшимися по всей длине выходившего на боковую улицу коридора.
После необходимого обмена любезностями Мигель откашлялся, чтобы голос звучал решительнее:
– Я был бы вам признателен, господин Уорти, если бы вы начали составлять бумаги, необходимые для освобождения рабов на гасиенде Лос-Хемелос.
Господин Уорти с мрачным видом кивнул.
– Понимаю, – промолвил он, крутанулся в кресле и устремил взор на гавань.
Мигель проследил за его взглядом. Бухту заполонили торговые суда, желто-красные флаги трепетали на фоне лазурного неба. Господин Уорти посмотрел на Мигеля:
– Прошу прощения, молодой человек, ваше желание достойно одобрения, но не может быть исполнено.
– Почему нет? – спросил Мигель таким тоном, что сам себе показался обиженным ребенком.
– Потому что в завещании дона Эухенио ясно сказано, что, пока вам не исполнится двадцать пять лет, важные решения, касающиеся финансовых дел, находятся в ведении специально созданного фонда. Помните, я разъяснял вам это положение, когда зачитывал последнюю волю полковника?
– Я тогда мало что понимал, – пробормотал Мигель. – Не расскажете об условиях еще раз?
– Конечно. – Уорти прошел к стоявшему у стены шкафу с выдвижными ящиками и принялся просматривать его содержимое, пока не отыскал толстую коричневую папку, перевязанную красной лентой. – Вот они, – сказал он, раскладывая перед юношей документы на пергаментной бумаге, с печатями, подписями, прошитые и скрепленные тесемками. Мигелю они показались пугающе официальными. – Мы с двумя партнерами руководим работой фонда, пока вы не достигнете необходимого возраста. Тут определяющие условия документы. Узнаете подпись дона Эухенио? Здесь и здесь. И на этих бумагах тоже – все должным образом заверено и нотариально засвидетельствовано. Это сертификаты на владение собственностью, которой мы управляем от вашего имени. Этот – на ценные бумаги, здесь перечислены принадлежащие вам пристани и складские помещения; это договоры с арендаторами, документы на дом в Сан-Хуане и гасиенду Лос-Хемелос. Можете изучить их в любое время, ознакомиться с положением дел и имуществом. Вот полный список предметов мебели и драгоценностей, которые, согласно воле ваших бабушки и дедушки, являются вещами фамильными и не могут быть проданы или подарены до достижения вами совершеннолетия, если такая необходимость возникнет. Насколько мне известно, полковник и донья Леонора надеялись, что этого не произойдет и вещи останутся в семье навсегда. Это квитанция на банковскую ячейку с драгоценностями вашей бабушки. Ключ вам вручат на двадцатипятилетние.
Мигель почувствовал облегчение, когда господин Уорти закончил объяснения. Он не сомневался, что отличать одну бумагу от другой научится еще не скоро. Но оказывается, поверенный собирался продолжить. Он вытащил другие пергаменты из-под толстой коричневой папки.
– Вот родословные ваших лошадей и наконец… – он достал пачку документов из конверта и веером разложил их на столе, – самые последние расчетные графики по гасиенде Лос-Хемелос, из которых следует, что, вопреки ожиданиям и трудностям, дела на плантации идут вполне успешно.
Мигель уставился на бумаги непонимающим взглядом, сознавая, что должен наконец что-то сказать:
– Выглядят очень… сложно.
Уорти сложил документы в аккуратную стопку:
– Освобождение рабов сейчас подорвет состояние вашей матери и гасиенды. Должно быть, тот факт, что у вас нет права самостоятельно управлять делами, разочаровал вас, но, видите ли, дон Эухенио считал, вам необходимо набраться опыта, прежде чем принимать решения, которые могут отразиться на вашем финансовом благополучии.
Мигель не сводил глаз с пачки бумаг – вот чем он являлся для таких людей, как Уорти. Сомневаться не пригодилось: по документам он был человеком важным и даже могущественным, но разбираться в бумагах он не желал, да и солидным господином себя не чувствовал. Он пришел в эту контору с единственной мыслью – освободить рабов. Теперь до него дошло, что дон Эухенио не доверял ему. Кому удастся лучше сдерживать его внезапные порывы, чем этому угрюмому американцу, всецело сосредоточенному на приобретении, увеличении и защите богатства?
– Если позволите, – прервал его раздумья поверенный, – я хотел бы обсудить с вами одно дело, если можно.
– Да, конечно.
– Помните, в завещании дон Эухенио ничего не оставил вашей матери?
– Да, знаю.
– Конечно, не мне ставить под сомнение соображения и мотивы полковника, – начал господин Уорти, хотя именно этим и собирался заняться, – но, если не считать состояния, которое достанется ей в случае смерти мужа, – а я не осведомлен о его финансовых делах, поскольку он вроде бы сам ведет их, – донья Ана находится в довольно уязвимом положении… в денежном плане.
Мигель молчал.
– Конечно, она получает зарплату, и дону Северо в качестве управляющего платят кругленькую сумму, – продолжал Уорти. – По всей видимости, полковник посчитал, что донье Ане необязательна доля в наследстве: она ведь получает зарплату и к тому же замужем за сеньором Фуэнтесом. Однако сразу по прибытии на Пуэрто-Рико она много своих средств и сил вложила в гасиенду. Все, кажется, позабыли об этом. И уверяю вас, я веду речь исключительно о финансовой стороне дела. Надо полагать, так случилось по недосмотру, – заключил Уорти, – но, возможно, вы захотите исправить положение и воздать ей должное.
– Пару минут назад, сеньор, вы сказали, что я не могу принимать никаких решений, пока мне не исполнится двадцать пять…
– Разумеется, и, вероятно, мое предложение уже сейчас позаботиться о состоянии дел после кончины может показаться нелепым и преждевременным. Однако теперь, когда вы вступили во владение имуществом, будет разумно подготовить завещание. В конце концов, вы женитесь и, Бог даст, заведете детей-наследников, тогда мы вновь вернемся к вопросу. Сейчас же вы, может статься, захотите сделать так, что, случись вам умереть раньше доньи Аны, хотя это и маловероятно, ей не пришлось бы зависеть от супруга или ваших потомков и других родственников. Я встречался с ней лишь однажды, но знаю ее как женщину гордую и упрямую. То, что она сотворила с Лос-Хемелосом, впечатляет и должно быть вознаграждено.
– Спасибо, господин Уорти, – отозвался Мигель, – вы правы. Что я должен сделать?
– Мы составим завещание по всем правилам, исходя из сегодняшнего положения вещей, и направим вам для рассмотрения. После того как вы распределите доли наследства, останется проставить дату и подписать завещание в присутствии свидетелей.
– Тогда начинайте его готовить, пожалуйста…
Поверенный сделал пометку в лежащем перед ним блокноте.
Теперь Мигель, в свою очередь, обратил взор на гавань и дальше – на извилистую полосу Центральной Кордильеры.
– Все эти годы я не видел мать, – сказал он. – Безусловно, я хочу защитить ее интересы, насколько это возможно. Она отстаивала мои.
– Это точно, – согласился Уорти. – Жаль, что у вас не будет времени навестить Лос-Хемелос перед поездкой в Европу.
У Мигеля кровь отлила от лица. Все разговоры о Мадриде закончились в тот же день, когда и начались.
– Я знаю, что ваш дед и дон Симон приложили большие усилия, чтобы определить вас в ученики маэстро де Лауры.
– Они упоминали об этом, – ответил Мигель, – но после смерти бабушки он…
– Понимаю. – Уорти выдержал паузу, прежде чем продолжить. – За несколько дней до своей преждевременной кончины дон Эухенио приходил убедиться, все ли бумаги для вашего путешествия готовы. К тому времени, согласно его распоряжениям, я уже нашел каюту на корабле и жилье. – Он вынул конверт из ящика стола. – Вот, подробности здесь. Вы уезжаете через десять дней.
– Господин Уорти, я…
– Дон Эухенио очень настаивал, чтобы вы отправились в Испанию на продолжительный период, – прервал его поверенный, – очень настаивал.
– Он так и сказал вам?
Уорти подошел к двери, проверил, не подслушивает ли их кто-нибудь, вновь плотно закрыл дверь и вернулся на середину комнаты.
– Я уверен, при наличии необходимых сведений люди в состоянии принять взвешенные решения, – издалека начал американец. – Из нашей беседы и на основании собственных наблюдений у меня сложилось впечатление, что ваши бабушка с дедушкой, да упокоятся они с миром, вероятно, слишком опекали вас…
– У меня было счастливое детство, но я первый признаю, что от меня многое скрывали.
– А вы в свою очередь имели секреты от них? Я прав?
Такого поворота Мигель не ожидал:
– Что вы хотите этим сказать?
– Дона Эухенио беспокоила ваша… близость к некоторым лицам.
«Неужели Уорти знает о тайном обществе?» – подумал Мигель, но промолчал.
– Дону Эухенио из достоверных источников стало известно, что вам и Андресу Карденалесу лучше на время покинуть остров. Конечно, из-за недавней тяжелой утраты отъезд пришлось отложить. Однако теперь, как член вашего попечительского фонда, я настоятельно рекомендую вам выполнить пожелание деда.
– Я в опасности, сеньор?
Сердце юноши колотилось в грудной клетке с такой силой, что он не сомневался: господину Уорти даже через рубашку, жилет и куртку тоже видно, как оно бьется.
– Вы можете поставить себя в опасное положение, если не прекратите встречаться с неблагонадежными господами. Губернатор высоко ценил работу дона Эухенио с местной милицией и доблестную службу на благо государства. Когда ваше имя всплыло наряду с другими злоумышленниками, дед заверил его, что если вы и замешаны в незаконную деятельность, то всему виной молодость и впечатлительная натура. Полковнику пообещали, что, если вы покинете остров на время, на связи с сомнительными личностями, представляющими угрозу для власти, закроют глаза.
– Дед ничего не говорил мне… – сказал Мигель.
– Вопрос был слишком деликатным, молодой человек. Я уверен, ему не хотелось беспокоить вас или донью Леонору, да упокоится она с миром.
Мигель вспомнил крики, доносившиеся из спальни в тот день, когда дон Симон принес новости о маэстро де Лауре. И внезапно его охватило чувство вины.
Уорти дал ему пару секунд, чтобы прийти в себя, а затем продолжил:
– Похоже, доктора Бетансеса, нескольких его соратников и участников движения скоро отправят в ссылку. Будет лучше, если вы уедете по доброй воле и не окажетесь среди дестеррадос.
Позвольте говорить начистоту: если власти ополчатся на вас, правительство может конфисковать собственность и имущество – все, и тогда с привольной жизнью на острове придется распрощаться навсегда.
Мигеля трясло от страха, злости и вины.
– Вы хотите сказать, что на свободе могут находиться либо рабы, либо я, но никак не вместе?
Господин Уорти снова уселся во вращающееся кресло, сложил руки на столе и посмотрел на Мигеля:
– Характер моей работы не позволяет мне публично выражать собственные взгляды, однако это вовсе не значит, что я разделяю господствующее мнение по поводу управления этим островом.
Мигель не нашелся, что сказать в ответ. Уорти считался «американцем», и критика испанского правительства могла закончиться для него депортацией. Непонятно, зачем ему понадобилось рассказывать о своих убеждениях Мигелю. Члены общества не имели права ни признаваться в том, что состоят в обществе, ни пытаться узнать об этом у другого человека. Теперь юноша гадал, не является ли американец Уорти одним из них.
Мигель снова повернулся к окну: он полагал, будто обсуждающим серьезные вопросы мужчинам следует делать долгие многозначительные паузы. Глядя на разворачивающуюся перед ним панораму города, он слышал стук копыт по булыжной мостовой, скрип колес проносящихся мимо повозок и карет, хлопанье колышущихся на ветру флагов и парусов, крики бригадиров грузчиков.
– Я пришел сюда с целью освободить рабов на гасиенде Лос-Хемелос, – тихо сказал Мигель, – но благодаря вам мне предстоит многое обдумать.
Господин Уорти также обратил свой взгляд за окно, на гавань, где бурлила жизнь. Через минуту он заговорил снова.
– Я не вправе не исполнить последней воли вашего деда, но могу помочь вам найти способ совершить гуманный поступок, – продолжал он. – К примеру, вы можете даровать людям свободу после вашей смерти, внеся соответствующий пункт в завещание. Обычная практика среди рабовладельцев.
Юноша вздрогнул – он ненавидел, когда его так называли.
– Понимаю. Пожалуйста, вставьте соответствующее распоряжение в черновик.
– Хорошо, – ответил поверенный и снова сделал пометку в блокноте. – А с наступлением двадцатипятилетия будете распоряжаться всем принадлежащим вам имуществом по своему усмотрению. Фонд не сможет вмешаться, хотя я надеюсь, вы позволите мне и дальше помогать вам советом.
– Конечно. Спасибо, господин Уорти. – Мигель встал и протянул руку. – Благодарю за помощь.
– Если я могу хоть чем-то оказаться полезен вам в подготовке к путешествию…
– Я сообщу вам.
Мигель поплелся по коридору, сопровождаемый звуками царапающих пергаментную бумагу перьев, шелестом документов, приглушенным шепотом секретарей и клерков в одинаково безликих одеждах, запахом чернил, плавающими внутри столба света пылинками, безмолвием и жарой приближающегося равноденствия.
Выйдя на мощенную булыжником улицу, он услышал стук хлопающих ставен и дверей – это лавочники готовились к обеду и сиесте. Эти звуки вывели Мигеля из забытья. Пешеходы спешили укрыться внутри зданий, улица постепенно становилась безлюдной. Мигель наконец во всей полноте осознал суровую правду: скоро он впервые в жизни уедет за пределы Пуэрто-Рико и у него даже не остается времени посетить гасиенду Лос-Хемелос. До разговора с господином Уорти он и не подозревал, что путь туда ему закрыт. Эта новость странным образом приободрила его, как будто необходимость самому изобретать отговорки, чтобы не навещать мать, тяготила его. «Поеду туда, как только вернусь из Европы», – решил юноша.
Он понимал, что Мигель, вошедший в контору господина Уорти, навсегда остался там. Тот человек растворился среди накладных на грузы, заверенных нотариусом документов, договоров аренды, купчих и перевязанных тесемками увесистых коричневых папок. Помыслы и желания его были верны и чисты, но характера и сил отстаивать свои убеждения не хватало. Бетансеса один раз уже высылали из страны, он вернулся, чтобы вновь стать дестеррадо. Чем пожертвовал патриот в борьбе за освобождение мужчин и женщин, которых даже не знал? Мигель был сделан из другого теста. Как только его беспечная жизнь оказалась под угрозой, от благочестивых намерений не осталось и следа. Перед глазами появилась еще одна давно забытая картина: мать стоит под деревом неподвижно, как столб, пока все и вся на батей суетятся и снуют вокруг нее. Ничего общего с действительностью это воспоминание иметь не могло, но почему-то Ана запомнилась сыну именно такой: недвижимой, спокойной, с устремленным на него взором черных, словно оникс, глаз.
Возможно, сейчас, когда он только начал обретать себя, это и к лучшему, что он не поедет на гасиенду и не ощутит на себе ее пристального, пронизывающего взгляда.
