Текст книги "Завоевательница"
Автор книги: Эсмеральда Сантьяго
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)
ГДЕ ВЗЯТЬ КАМПЕСИНОС
Через несколько недель после отъезда Аргосо Ана получила документы, подтверждающие их соглашение с доном Эухенио. Свекор оказался более щедрым, чем она ожидала. В качестве хозяйки ей полагалась зарплата управляющего в размере тысячи песо в год. Кроме того, он предоставлял ей пятьсот песо годового содержания на личные траты. Никакие займы или крупные покупки не могли осуществляться без предварительной договоренности. Финансовые сделки должны были проходить через господина Висенте Уорти, представителя дона Эухенио в Сан-Хуане.
Ана просмотрела выкладки по четырем последним сезонам. Урожай на гасиенде Лос-Хемелос увеличивался по крайней мере на пятнадцать процентов в год, однако затраты на производство сахара постоянно превосходили ежегодный доход. В отчетах господина Уорти сообщалось, что цены на сахар упали в сороковые годы, когда Индия захватила значительную часть рынка благодаря огромному количеству дешевой рабочей силы. В Европе было выгоднее выращивать свеклу, которой подходили европейские почвы и климатические условия, перерабатывать ее в сахар и перевозить в пределах континента. Испанские законы, пошлины, налоги и таможенные сборы все больше сокращали прибыль пуэрториканских плантаторов вроде Аны.
Однако Ана не могла остановить работы. Тростник созревал за двенадцать-восемнадцать месяцев. Существовала вероятность, что к тому моменту, когда придет время собирать урожай, цены снова поднимутся. А пока в хозяйстве по-прежнему недоставало скота, оборудования и инструментов для расчистки и возделывания новых полей.
Но самой серьезной проблемой, с которой она столкнулась, оказалась нехватка рабочих рук.
Ана знала: за пределами Лос-Хемелоса не утихает борьба за то, чтобы изменить привычный для гасендадос порядок вещей. Набирающая силу либеральная креольская элита Пуэрто-Рико требовала независимости от Испании и отмены рабства. Ей противостояли сахарные плантаторы и земледельцы-консерваторы. Многие из них были беженцами, потерявшими значительную часть имущества во время войн за независимость в Южной Америке, и теперь их благосостояние основывалось на стабильности и надежности рабочей силы. С другой стороны Атлантики проблемой для властей острова стали еще и кампесинос, число которых постоянно росло. Уверенные в себе бродяги, белые и черные, без постоянного места жительства и работы, ухитрялись не платить государству налоги, таможенные сборы и пошлины, занимаясь товарообменом и контрабандой.
Губернатор де ла Песуэла, отменивший в 1848 году «Бандо негро», ввел новый закон, якобы направленный на искоренение бродяжничества на Пуэрто-Рико. Основной целью его, однако, было обеспечение производства сахара рабочей силой и возможность отслеживать перемещение кампесинос. «Положение о поденных рабочих» обязывало всякого свободного человека (белого или черного) и всякого либерто (раба, получившего свободу) иметь оплачиваемую работу. Для контроля за исполнением закона разработали – «Положение о рабочей книжке». Каждый свободный человек в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет должен был носить с собой рабочую книжку, называвшуюся «ла либрета», где указывалось, где он работает и сроки исполнения работ. Если он не мог доказать, что имеет работу или не обязан иметь книжку, поскольку владеет минимум четырьмя куэрдас земли и обрабатывает их, то о нем сообщали властям, и нарушителя штрафовали, сажали в тюрьму и (или) принуждали к работам на ближайших плантациях. Если же там не нуждались в рабочих руках, несчастного могли отправить на правительственные общественные работы, иногда довольно далеко от места жительства.
Несмотря на подобные жесткие меры, нехватка рабочих рук была постоянной проблемой для плантаторов, и для Аны в том числе. Хибарос, не желая трудиться на производстве сахара, убегали в горы, на кофейные плантации. В условиях дефицита рабочих рук рабам приходилось вкалывать до изнеможения.
Кроме этого, гасендадос постоянно нуждались в кредитах, чтобы поддерживать свои плантации на плаву. Ана находилась в лучшем положении, чем другие: у нее было дедушкино наследство, утаенное от Рамона, которое, за вычетом выплат дону Луису, лежало нетронутым.
Она написала родителям, сообщив о своем вдовстве и щедром обеспечении, предоставленном доном Эухенио ей и Мигелю. Она не стала посвящать их в детали, так как была уверена, что они в них не нуждаются. Мать составляла редкие письма к дочери из общих фраз, типичных для женских посланий, и сантиментов из дамских романов, вызывавших у Аны отвращение, а отец посылал приветы через Хесусу. Ана была одинока в этом мире и прекрасно знала об этом. Она гордилась тем, что никогда не просила помощи ни у отца, ни у матери, ни у кого-либо еще. Трудности, возникавшие на ее пути, лишь воодушевляли ее. Она вставала с рассветом, как всегда, но теперь ей казалось, что она стоит на пороге великих свершений. Пусть она всего лишь женщина, думала Ана, закалывая свои длинные черные волосы, однако ни один мужчина на свете не посмел бы сказать, что он умнее, смелее или трудолюбивее ее.
За два месяца до сбора урожая 1850 года Ана поняла, что гасиенда Лос-Хемелос может опять понести убытки. Нужно было готовиться к сафре, и в начале декабря 1849 года она встретилась с Северо.
– Даже если все наши работники останутся здоровы, – объявила она, – нам потребуется нанять двадцать мачетерос для уборки созревшего тростника с трехсот куэрдас, не так ли?
– Да, сеньора, таковы и мои подсчеты.
– Полагаете, нам удастся найти еще двадцать человек перед сафрой?
– Это трудно, – ответил управляющий, – но возможно. Сделаю все, что в моих силах.
– Наверное, лучше платить им сдельно, а не посуточно. Они не получат денег, пока не закончат.
Северо на мгновение задумался:
– Да, в этом есть смысл.
– И каждый может привести столько помощников, сколько хочет.
– Хорошая идея. Чем больше срежет, тем больше получит.
– Мы предложим пять сентаво сверх обычной цены, четыре песо за куэрда.
– Да. И еще песо за каждые три груженые повозки?
– Но будем вычитать стоимость еды.
– Правильно.
– А что с оборудованием?
– Пресс для тростника, как вы знаете, в плохом состоянии. На паровом двигателе жернова работали бы гораздо эффективнее и выжимали бы больше сока, чем сейчас, когда мы используем ветряную силу и скот.
– Вы предлагаете это уже несколько лет, – сказала Ана. – Наверное, перед сафрой слишком поздно устанавливать новый агрегат, тем не менее прикиньте, пожалуйста, сколько это будет стоить.
– Прикину, но есть кое-что интересное, сеньора. Сахарный завод «Диана», на нашей восточной границе, вероятно, выставят на продажу.
– Пожалуйста, Северо, мне не нужна новая земля. Что мне требуется – так это хороший урожай на той земле, которая у нас уже есть. И так большая часть полей не обрабатывается из-за нехватки рабочих рук.
– Да, согласен, сеньора, но на «Диане» есть паровой двигатель. Не самая последняя модель, но их система гораздо производительнее, чем наша. Потребуется меньшее количество работников, хотя и более квалифицированных, и тогда я смогу послать освободившихся рабов в поля.
– Я не видела, чтобы из той трубы шел дым.
– Дон Родриго приобрел много земли у владельцев «Дианы», – объяснил управляющий. – Их поля находились в непосредственной близости от завода, около тридцати куэрдас. Возможно, хозяева надеялись, что когда-нибудь возьмутся за их обработку. Но после смерти владельца его сыновья уехали. Если бы поля были засажены тростником, то один куэрда стоил бы примерно три сотни песо, однако большая часть земли поросла кустарником. Вы, скорее всего, сможете приобрести ее по пятьдесят-семьдесят песо за куэрда.
И налоговое обложение должно быть минимальным.
Далеко завод от наших полей?
– Не слишком, – ответил Северо. – К югу, на границе гасиенды с Сан-Бернабе, вдоль дороги на Гуарес.
– А дон Луис не заинтересовался покупкой?
– Заинтересуется, если узнает.
– А вас эта сделка не привлекает?
– Я предпочитаю покупать землю на побережье.
– Понятно. Сколько денег и времени потребуется, чтобы запустить завод?
– Трудно сказать. Там установлены деревянные катки, хотя сейчас есть и получше, железные. Инженер должен оценить состояние оборудования и устранить все поломки.
– То есть к урожаю не успеем?
– Не могу сказать, пока не проверю.
– А может, успеем?
– Постараюсь, сеньора.
Северо всегда спешил закончить совещания с Аной, поскольку так сильно хотел ее, что порой обходил касону стороной, опасаясь не совладать со своими желаниями и овладеть хозяйкой прямо на веранде, где они обычно обсуждали деловые вопросы, ибо управляющему не полагалось входить в дом женщины, у которой не было мужа.
Работая в саду или шагая от курятника к голубятне с двумя корзинами в руках: поменьше с собранными яйцами и побольше с горбатым младенцем, Ана в своем траурном одеянии выделялась на фоне окружавшей ее пышной растительности и ярких цветов. Девочка подрастала, и Ана стала привязывать ее к телу, как показала Флора, – так африканские женщины носили своих малышей. Она не испытывала подобных материнских чувств к Мигелю и на детей с гасиенды обращала внимание только тогда, когда они вырастали и уже могли трудиться. Северо гадал, почему она так привязалась к этой странной малышке и почему не спрашивала, откуда та взялась. Интересно, изменилось бы ее отношение, если бы она узнала, что Консиенсия была дочерью Рамона?
Пока Рамон был жив, рабы называли его Бродяга, поскольку он бродил ночами по округе и одевался в белое, словно привидение. Его не беспокоила непогода, не останавливали заборы, не пугали ночные существа. Он и мертвый продолжал бродить, верили невольники, и ужас при мысли о встрече с ним на дороге или тропах гасиенды заставлял их трепетать. Они боялись оставаться на улице с наступлением темноты, поэтому после последнего удара колокола надсмотрщики пересчитывали всех мужчин, женщин и детей и запирали их в бараках и бохиос. Северо подливал масла в огонь, распространяя слухи, будто мертвец Бродяга и убил Марту, решившуюся на побег.
Он чувствовал, Ана тоже боялась, однако не сверхъестественных сил, а того, что лежало за пределами Лос-Хемелоса. Она пересекла океан, обогнула на судне остров, проделала многочасовой путь верхом сквозь леса и тростниковые заросли, чтобы добраться сюда, но теперь ограничилась небольшой территорией, прочно обосновавшись в касоне и удаляясь от дому не больше чем на пару километров. Северо хотел расширить границы ее мирка, позволить увидеть с высоты птичьего полета гасиенду с ее окрестностями, ограждавшие Лос-Хемелос на севере пологие холмы Центральной Кордильеры и омывавшие плантацию с юга безмятежные воды Карибского моря.
Вскоре после убийства Иносенте он затеял сооружение дома из блоков, которые прямо на строительной площадке на вершине холма формовали из смеси цемента, извести и оранжевой глины с берегов реки. Толстые стены должны были сохранять прохладу, несмотря на палящее солнце, а легкий ветер с моря или с гор – проветривать комнаты. Управляющий мечтал, что это жилище станет вроде гнезда для Аны, которую он сравнивал с питирре, серой птичкой-пчелоедом, распространенной на Пуэрто-Рико. На острове существовала поговорка: «На каждого ястреба найдется свой пчелоед». Суть ее состояла в том, что эта птичка, несмотря на свои размеры, не боялась, а иногда даже сама атаковала большого злобного гуарагуао, краснохвостого ястреба. Подобно питирре, Ана проявляла терпение и не страшилась авторитетов, хотя была всего лишь женщиной, причем очень маленькой. Северо не знал, как ей удалось уговорить дона Эухенио не продавать Лос-Хемелос, но он восхищался тем, что она сумела противостоять свекру и заставить его поверить, будто он держит невестку под контролем.
Стоило дону Эухенио уехать, и Ана превратила бывшую комнату Мигеля в свой кабинет. По утрам она делала пометки, вносила цифры в бухгалтерские книги и писала письма, а корзина с горбатым младенцем все время стояла у ее ног. Каждый месяц она отсылала отчет господину Уорти, североамериканцу, поверенному дона Эухенио, занимавшемуся вопросами, связанными с гасиендой.
После смерти Рамона Северо стал всерьез опасаться, что один росчерк пера на документе разрушит в одночасье все созданное им с таким трудом. С самого начала Луис положил глаз на Лос-Хемелос и поощрял слабости Рамона и Иносенте, чтобы ускорить крах их предприятия. Однако он не учел привязанности Аны к плантации, не понимал, что именно она привезла сюда братьев, а не наоборот.
Перед тем как рассказать Ане про сахарный завод «Диана», Северо долго думал об этом. Владельцы наняли его присматривать за собственностью, поэтому он первым узнал о предстоящей продаже. Северо и сам купил бы завод, однако ему хотелось выяснить, есть ли у Аны средства, помимо тех, что предоставлял ей дон Эухенио. И теперь он понял: она полагалась не только на сострадание свекра. Она оказалась хитрее и дальновиднее дона Эухенио и двух его сыновей, вместе взятых.
Пока Ана не собиралась покидать гасиенду, однако Северо старался делать все возможное, чтобы она никуда и не захотела уехать, и не только потому, что дон Эухенио платил ему за это, но и потому, что она была ему нужна. В Испании он и не помышлял бы о женитьбе на женщине из подобной семьи, с такими манерами и средствами, а здесь это казалось вполне вероятным.
Управляющий договорился о приемлемой цене на сахарный завод. Владельцы жили в Испании, и это только способствовало делу. Продолжительная переписка Аны с отцом закончилась перечислением необходимой суммы, а Северо тем временем убедился в том, что на заводе, простоявшем шесть лет в бездействии, можно начать переработку тростника уже 2 февраля 1850 года, в праздник Сретения Господня.
ПОЭТ И ЕГО МУЗА. САН-ХУАН
По прибытии в Сан-Хуан в августе 1844 года, с самых первых дней Эухенио испытывал неприязнь к конторской работе. Прежняя жизнь на материке приучила его хозяйничать единовластно – ни люди, ни животные не оспаривали его приказов. Ему очень не по душе была бумажная работа, необходимость соблюдать присутственные часы и бесконечные переговоры и компромиссы.
После убийства сына и восстания рабов в 1848 году Эухенио продал ферму в Кагуасе, а после смерти второго очень старался стать таким коммерсантом, каким Леонора мечтала видеть Рамона и Иносенте, наподобие брата Родриго. Но в конце концов он признал, что совершенно к этому не способен. Если бы не талант Висенто Уорти, опытного правоведа и финансиста из Бостона, которому доверял Родриго и на которого полагался Эухенио, компания «Маритима Аргосо Марин» потерпела бы крах.
– Я плохо разбираюсь в коммерции, – жаловался Эухенио жене. – Ты была абсолютно права. Давай вернемся в Испанию. Зачем нам здесь оставаться и…
– Мои сыновья похоронены в этой земле, – напомнила Леонора.
– Но было бы лучше растить Мигеля рядом с нашими родными, в нашей деревне.
– Я не брошу сыновей на острове, – ответила она с такой печалью в голосе, что Эухенио не нашел в себе силы продолжать спор.
Однако он должен был что-то предпринять, поэтому назначил встречу с господином Уорти, решив обсудить имеющиеся возможности.
Выпускник Гарвардской школы права Винсент Уорти работал в компании «Ричардсон, Бодуэлл и Кабот», процветающей бостонской фирме, где он и встретился с Марией дель Кармен и ла Провиденсия Паньягуа Стивенс, которую все звали Прови. Она приехала навестить свою тетушку Салли и собиралась пробыть в Бостоне всего шесть недель, или, как она очаровательно произносила, «ше-эсть неде-эль». Все, что Прови говорила и делала, казалось пылавшему страстью юноше очаровательным. Когда он впервые пожал руку девушки, ее теплые пальцы растопили в его сердце лед двадцати пяти бостонских зим. Отец Прови согласился на брак при одном условии: молодые должны были жить на Пуэрто-Рико. Члены семей Паньягуа и Стивенс занимали прочное положение среди торговцев и бизнесменов на острове.
Они рассчитывали, что их взрослые дети, наследники состояния, будут жить возле своих денег.
Винсент женился на восхитительной Прови и открыл практику в Сан-Хуане. Вскоре он понял, что ему придется завоевать доверие семей, владевших основной частью предприятий в городе. Испанию и испанских роялистов беспокоили экспансионистские планы Соединенных Штатов. Война 1812 года доказала: американцы стремились захватить как можно больше территорий, уничтожая на своем пути к Тихому океану коренное население. Слова «предопределение судьбы» (впервые прозвучавшие в 1839 году и к 1849 году овладевшие умами) оправдывали непреклонное продвижение на запад как неизбежный, очевидный процесс, предопределенный свыше. Хотя американское правительство, по всей видимости, сосредоточилось пока на западных землях, тем не менее в странах Больших Антильских островов, особенно на Кубе, понимали, что рано или поздно у Соединенных Штатов дойдут руки и до расположенного к юго-западу от Северной Америки архипелага. Американцы уже владели большими участками на огромных кубинских сахарных и табачных плантациях и инвестировали средства в развивающееся кофейное и сахарное производство Пуэрто-Рико. Знаменитый американец Сэмюэл У. Морзе, изобретатель телеграфа, как-то приехал на остров навестить дочь, которая была замужем за голландским плантатором. За время своего пребывания он провел первую телеграфную линию на Пуэрто-Рико между каса гранде и конторой на гасиенде.
Новые средства коммуникации увеличили скорость передачи информации, а это в свою очередь изменило характер ведения деловых операций. Винсент заметил, что самое мощное промышленное оборудование импортируется на Пуэрто-Рико и на другие острова из Великобритании, включая жернова и паровые двигатели для производства сахара. Инженеры, которые обслуживали и ремонтировали машины, как правило шотландцы, со временем тоже стали плантаторами и продолжали торговать с Великобританией. Дальновидные местные промышленники, даже те, кто не доверял американцам, начали тем не менее интересоваться рынками Соединенных Штатов и технологическими преимуществами, предоставляемыми американскими литейными мастерскими и заводами. Винсент увидел свой шанс в посредничестве.
По совету Прови он стал называть себя на испанский манер – Висенте, чтобы не казаться явным чужаком, и с усердием принялся за изучение испанского. К тому моменту, когда свекор познакомил зятя с доном Родриго и его многочисленными предприятиями, объединенными под эгидой «Маритима Аргосо Марин», Висенте уже разговаривал с осторожным коммерсантом на его родном языке. Благодаря дальновидности, сообразительности и преданности клиентам молодой человек завоевал расположение даже наиболее скептически настроенных противников янки. За тринадцать лет он стал одним из самых уважаемых жителей Сан-Хуана.
Эухенио пешком направился в контору господина Уорти, которая располагалась в здании вблизи порта. Недавний дождь отполировал булыжную мостовую, отчистил узкие тротуары, а заодно смыл в море нечистоты из открытых сточных канав. Господин Уорти хотел сам прийти в дом Аргосо, однако Эухенио предпочел встретиться в конторе. Его восхитило усердие клерков, на своих высоких табуретах корпевших над бумагами, разложенными на длинных столах в центре главного помещения, и спокойствие, царившее в кабинете Уорти с окнами на суда, пристани и пакгаузы, благодаря которым Сан-Хуан мог показаться не менее процветающим и деятельным, чем какой-нибудь крупный европейский порт.
Аргосо больше всего ценил в Уорти одно качество – его способность понимать с полуслова, что требовалось клиентам, даже если те сами точно этого не знали. После того как Эухенио изложил все сомнения по поводу собственного умения и желания управлять делами, Уорти, распахнув дверцы шкафа, достал папки с документами. У Эухенио было такое чувство, что поверенный читал эти бумаги уже много раз, однако сейчас он изучал те документы, которые Аргосо вряд ли когда-либо доводилось видеть: страницы, покрытые сверху донизу цифрами, исписанные то черными чернилами, то красными, пестревшие сокращениями, символами, печатями и таможенными пломбами, были отчеркнуты внизу двойной линией.
Показав клиенту записи на пергаменте, Уорти порекомендовал Эухенио перевести в наличные движимые активы «Маритима Аргосо Марин» и вложить полученные средства в недвижимость и местные предприятия, владельцы и управляющие которых, судя по многолетней репутации, приносят пайщикам стабильную прибыль.
– И еще, вероятно, вам следует принять во внимание, – добавил Уорти, – что сейчас самое время продавать гасиенду Лос-Хемелос. Цены на сахар в течение последних шести лет постоянно падают, и я не вижу причины, по которой они начали бы подниматься в ближайшем будущем. Земля, тем не менее, имеет приличную стоимость, и вы могли бы получить хорошую прибыль.
– Никаких изменений касательно Лос-Хемелоса! – ответил Эухенио.
– Понятно.
– Я обещал невестке, что позволю ей заниматься плантацией, и собираюсь сдержать слово, если, конечно, ее управление не вызывает…
– Нет, сэр. Несмотря на постоянные убытки, она педантична в своей бухгалтерии.
– Да, я не сомневаюсь.
– Однако, прошу извинить меня, полковник, являясь вашим консультантом в деловых вопросах, я должен ясно представлять себе…
– То, что она живет там, – в моих интересах. Я намереваюсь мириться с незначительными потерями, пока ситуация на гасиенде продолжает изменяться в лучшую сторону. Достаточно ясно?
– Конечно, – сказал Уорти. – Я посоветуюсь с вами, если меня что-то встревожит.
– Именно на это я и рассчитываю.
– Отлично. Теперь, когда все улажено, полковник, я хотел бы поговорить о других возможностях получить доходы, – продолжил поверенный, – не требующих вашего постоянного внимания.
– Слушаю.
К октябрю 1851 года, когда Мигелю исполнилось шесть лет, Эухенио избавился от движимой части судоходного бизнеса (суда, оборудование, упаковочная тара, бочки, тросы и бог знает что еще), оставив себе доки, пакгаузы и конторы на побережье, пользовавшиеся большим спросом у арендаторов. Уорти посоветовал сделать некоторые инвестиции, которые он отслеживал, на Пуэрто-Рико и на Нью-йоркской фондовой бирже. А еще каждый год Эухенио посылал на гасиенду Лос-Хемелос ревизора проверять бухгалтерскую отчетность и контролировать общее положение дел.
Теперь полковнику уже не приходилось сидеть в конторе, прислушиваясь к бормотанию бухгалтеров, управляющих, инспекторов и диспетчеров, и он занял то положение в обществе, какое, по мнению Леоноры, должен был занимать всякий мужчина его возраста и происхождения, – он стал господином со средствами и досугом. Если бы Эухенио вышел в отставку в Вильямартине, то превратился бы в рядового военного, доживающего свои дни в покое и комфорте, а его подвиги оказались бы забыты всеми, кроме членов семьи. В Сан-Хуане же он вызывал восхищение своими богатством, профессией и заслугами. Куда бы он ни шел, военные отдавали ему честь, штатские кланялись, а дамы приседали в реверансе.
Эухенио на паях владел боевыми петухами и скаковыми лошадьми и наслаждался их победами, не утруждая себя заботами по воспитанию и обучению животных и не беспокоясь о том, как поддерживать их боевую или спортивную форму. Он вступил в общество «Де кабалъерос эспаньолос» – клуб, где свободное время посвящали картам, изысканным винам и ароматным сигарам. Подобно сыновьям, Эухенио прекрасно танцевал и получал громадное удовольствие, когда вел Леонору по натертому паркету богатых домов и бальных залов, не сомневаясь в том, что даже юные сеньориты приходят в восторг от его статной фигуры.
Супруги редко проводили вечера дома, поэтому Мигель ужинал с Эленой, которая не любила оставлять мальчика одного, пусть из-за этого ей и приходилось пропускать приемы и представления в театре. Именно Элена слушала, как он молится, и напоминала малышу включить в молитву королеву Изабеллу II, Ану, Северо, несчастных рабов, прокаженных, сирот и всех прочих из молитвенного перечня собора Катедраль-де-Сан-Хуан-Баутиста. Именно она водила Мигеля на уроки катехизиса и проверяла, соблюдает ли он церковные праздники. И в конце концов, именно Элена сняла с плеч Эухенио главный груз.
– Пожалуйста, не волнуйтесь обо мне, – сказала она. – Я не собираюсь выходить замуж, пока не подрастет Мигель.
Маленький Мигель быстро привык к жизни в Сан-Хуане. Он был еще мал и купался в лучах любви и внимания дедушки с бабушкой и Элены. Они были строги, но добры, особенно абуэло, чьи усы топорщились в разные стороны, стоило ему рассердиться, и который, однако, редко повышал голос и никогда не поднимал на ребенка руку. Абуэла при любой возможности обнимала и целовала мальчика, стискивала его ладошку или сжимала плечо. Скоро Мигель понял, что бабушкина страсть к прикосновениям распространяется не только на него.
Если абуэла не вязала, не вышивала и не шила, то массировала плечи абуэло, или передвигала безделушки с места на место, или поправляла жилет Мигелю, или же потуже стягивала пояс передника на талии тетушки Кириаки. Кудряшки в бабушкиной прическе подпрыгивали при каждом движении и требовали постоянного подкручивания и подшпиливания. Ее черное платье украшали оборки, кружева и ленты, которые абуэла беспрестанно теребила, если не видела поблизости ничего другого, чем можно было бы занять пальцы.
Мигель думал, бабушкины руки были такими подвижными, потому что, когда она играла на арфе, они совершенно затихали. Во время траура инструмент, накрытый льняным покрывалом, несколько месяцев простоял в углу гостиной, и мальчик гадал, что это такое. Льняная гора походила на огромный безголовый призрак, и Мигель старался не смотреть в ее сторону. Вечерами после ужина абуэла снимала покрывало, прислонялась к инструменту правым плечом и приготавливалась играть. Когда бабушка музицировала, все ее тело замирало, глаза, казалось, устремлялись в незримую даль, а руки несколько мгновений мягко покоились на струнах, и только потом абуэла начинала перебирать пальцами, словно, перед тем как заставить струны петь, требовалось их успокоить.
На гасиенде единственными музыкальными инструментами в жизни Мигеля были палки, которыми Хосе отщелкивал ритм; высушенные тыквы – Самюэль царапал их проволокой, издавая громкое скрежетание; маракасы и трещотки, которыми размахивали Инес и Флора, или же барабаны – Хакобо и Бенисьо мастерили их из козьих и воловьих шкур, а потом колотили по ним ладонями. Однако же звучание этих инструментов разительно отличалось от голоса бабушкиной арфы. Абуэла нежно поглаживала или пощипывала кончиками пальцев длинные струны, извлекая красивые звуки. На гасиенде Лос-Хемелос Хосе, Инес, Хакобо и Бенисьо терли, скребли, били свои инструменты, и от звуков, которые они производили, сердце мальчика начинало колотиться. Игра бабушки успокаивала и вызывала в воображении порхающих бабочек и кружевные облака, а на плантации музыка была быстрой, и, когда Флора с другими женщинами пели и их пронзительные голоса взвивались и ниспадали, у Мигеля по коже пробегали мурашки.
Стоило на плантации зазвучать музыке, вокруг бараков зарождалось буйное движение. Женщины смеялись и хлопали, мужчины притоптывали, тела их раскачивались, а затем они пускались в пляс, и этот танец, даже если повод был торжественным и серьезным, всегда прославлял движение и звук. Когда играла абуэла, мир замедлял движение и затихал в унисон пению струн. Лица дедушки и Элены смягчались, так же как и у бабушки, и, если Мигель крутился или ерзал, абуэло бросал на мальчика сердитый взгляд, а Элена грозила пальцем и велела сидеть тихо. Когда абуэла играла, Мигелю хотелось, чтобы она ударила по струнам, чтобы Элена и абуэло захлопали в ладоши, тетушка Кириака и Бомбон пришли из кухни, постукивая деревянными ложками по своим кастрюлям, а ему бы разрешили кружиться и топать ногами посредине комнаты, как он привык делать во дворе сахарного завода, и чтобы грохот барабанов, наполняя его, уносился дальше в ночь.
Однажды в воскресенье, после мессы, Элена повела Мигеля на холм, к стенам укрепления, окружавшим Сан-Хуан. Она хотела показать мальчику море. Встречавшиеся им военные снимали увенчанные плюмажем шляпы и кланялись Элене.
– Это друзья дона Эухенио, – объясняла она в ответ на вопросительные взгляды мальчика.
А он видел, какое восхищение вызывала у мужчин Элена, в своей широкополой шляпе, кружевных перчатках, черном платье с шелковым поясом на талии, однако она ни на кого не обращала внимания.
Они завернули за угол, и им в лицо ударил шквал ветра, как будто в другой части города его порывы сдерживали дома. С вершины холма перед Мигелем открылся безбрежный простор – сине-зеленые волны, испещренные белыми барашками. Солнце отражалось от воды, и мальчик сощурился. Он поднес ладонь ко лбу, словно салютуя, и повернулся к океану спиной. Когда глаза перестали слезиться, Мигель разглядел окутанные туманом горы. Он переводил взгляд с гор на море, с мягких зеленых изгибов суши на бескрайнюю поверхность океана, будто хотел удостовериться в одном, перед тем как постичь существование другого.
– Испания находится вон там. – Элена указала на горизонт, как если бы оттуда могло что-то появиться. Лицо ее сделалось печальным, но, поняв, что Мигель это заметил, она мягко развернула его в сторону подковообразной гавани и продолжила уже повеселевшим тоном: – Мы приплыли вот на таком корабле.
Шхуна с высокой мачтой входила в порт, и ее квадратные паруса раздувались, словно гигантские крылья.
– Испания далеко, – произнес Мигель утвердительно, но Элена догадалась, что на самом деле это был вопрос.
– Мы добирались сюда месяц.
– Инес говорит, в океане охотятся пираты.
Элена приподняла брови:
– В этих водах есть пираты, но нас они не тронули.
– Мама сказала, на судне были лошади.
– Ай, твоя мама такая смешная!
– А что она сделала?
Элена с трудом сдержала смех:
– Она с твоим папой плыла на корабле, где было много лошадей и военных. И она дразнила его, что сядет на одну из лошадей и поскачет по волнам, как Персей на Пегасе.
– Кто такой Пер?..
– Персей – античный герой, а Пегас – крылатый конь.
Мигель посмотрел на гавань, усеянную высокими мачтами, – словно огромные булавки воткнули в сверкающую воду. Он попытался представить, как в солнечных лучах его мама верхом на крылатом коне скользит над кораблями и небольшими суденышками.
– А что еще мама делала?
Элена улыбнулась, хотя глаза остались серьезными.
– Ты ведь скучаешь по ней?
Мальчик наклонил голову и засопел, пытаясь сдержать слезы. Он скучал по няне Инес и по тому, как она гладила ему спинку, чтобы он поскорее заснул. А еще скучал по играм с Эфраином и Индио и по высоким башням, которые они строили из тех кубиков, что вырезал для малышей Хосе. Скучал по смеху Флоры, по ее песням, обращенным к деревьям, по ее рассказам о том месте, где она жила, когда была девочкой из леса. Он скучал по мастерской Хосе, запаху смолы, опилкам на полу, по завиткам стружки, выходившим из-под рубанка. Скучал по отцу. Мама говорила, папа отправился на небеса, и Мигель знал: она имела в виду, что он больше никогда не увидит отца. Мальчик скучал по тонким и мягким отцовским пальцам, которые гладили его волосы, по тому, как папа держал его за руку во время прогулок, по его ласковым объятиям. Скучал по его тихому голосу и нежному взгляду. Но в Сан-Хуане стоило в разговоре упомянуть папино имя, и бабушкины глаза наполнялись слезами, а дедушка принимался покашливать.
