Текст книги "Завоевательница"
Автор книги: Эсмеральда Сантьяго
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)
НЕЧЕГО СКАЗАТЬ
Однажды утром, через три недели после того, как пришло известие об убийстве Иносенте, Рамон принес жене бухгалтерские книги и две толстые папки. Он конфузился, словно его вынудили передать документы Ане.
– Я не могу справиться. За это отвечал Иносенте, и я теперь не в состоянии что-либо понять. – Он стоял как мальчишка в ожидании нагоняя.
Ана нахмурилась, взглянув на папки, но не стала открывать их. Она просмотрела гроссбухи. Цифры были выписаны аккуратным почерком клерка.
– Это рука не Иносенте, – заметила она.
– Северо, – подтвердил Рамон.
«Слава богу», – подумала Ана.
– Понятно. Ты хочешь, чтобы с сегодняшнего дня я занималась бухгалтерией, как раньше?
Рамон скривил лицо:
– Да, пожалуйста.
– Есть что-нибудь такое, что мне нужно знать и чего здесь нет? Документы? Счета? Ссуды?
– Все должно быть здесь. – Ему явно было неловко, будто, передавая документы, он раскрывал более важную тайну, чем финансовые основы их дела.
– Отлично, – сказала Ана.
– Если у тебя появятся вопросы, Северо, наверное, сможет на них ответить.
Она с трудом сдержала смех.
– Я поговорю с ним позже, – Ана прижала книги и папки к груди, – после того как ознакомлюсь вот с этим.
Большую часть субботы она просматривала документы, сверяя оплаченные и неоплаченные счета, проверяя накладные на погрузку, таможенные остатки и налоговые выплаты, купчие на землю, векселя дона Луиса и дона Эухенио. Цифры показали ей то, в чем не хотел признаваться муж: они владели почти шестьюстами куэрдас земли, это были непроходимые леса, которые, по крайней мере, облагались меньшими налогами, чем возделанные поля. У них было три фермы, за исключением той, что Рамон подарил Северо. Шестнадцать из семидесяти трех невольников, работавших на плантации, принадлежали управляющему, хотя они жили в куартелес и обращались с ними так же, как и с рабами Аргосо. В регистрационных документах рабы Северо обозначались именем с приставкой «де Фуэнтес». Но больше всего после просмотра папок Ану поразил тот факт, что еще четыреста куэрдас земли, примыкающей к южной границе гасиенды, в том числе и бухта, находились в собственности Северо. Ана не подозревала, что у него есть средства, позволявшие владеть таким количеством земли и рабов. Контрабанда, решила она, более прибыльное занятие, чем сельское хозяйство.
После убийства Иносенте глаза Рамона еще больше потускнели, лицо осунулось и радость больше не озаряла его черт. Он теперь частенько пребывал в каком-то старческом полузабытьи, странном для молодого человека двадцати восьми лет. Он то и дело на полдороге останавливался и замирал, словно потерял связь между своими намерениями и поступками. Рамон постоянно носил Мигеля на руках, будто не хотел, чтобы мальчик касался земли, а Флора с Инес повсюду следовали за ними. Он обнимал и целовал сына, но раздражался, если Ана касалась его или подходила слишком близко, когда они оставались одни. Ей казалось, что ее присутствие причиняет ему боль. Он осуждал жену за тот треугольник, в котором они все оказались. Может, он винил ее и в смерти брата? Она не смела начать разговор, боясь, что в ее словах прозвучит обвинение или оправдание.
Письма доньи Леоноры после смерти Иносенте стали более частыми, подробными, и не оставалось сомнений, на кого она возлагает ответственность за гибель сына. «Я умоляла Ану, – писала она своему, теперь единственному, сыну, – не забивать ваши головы романтическими идеями, и посмотри, что произошло». Неужели Леонора забыла, что Ана просматривает всю корреспонденцию, поступавшую на гасиенду? Ни Рамон, ни Иносенте не любили сочинять долгих посланий, которых ждали от них родители. Это Ана придумывала подробные ответы на вопросы Леоноры, а близнецы лишь копировали их и ставили подпись. После смерти брата, однако, Рамон сам отвечал родителям, но не возражал против того, чтобы Ана по-прежнему читала опусы Леоноры. Несомненно, посредством материнских писем он разговаривал с женой.
Однажды вечером Ана с Рамоном пили на веранде кофе под кваканье древесных лягушек. У двери горела свеча, и пламя трещало всякий раз, когда в него залетало насекомое. Почувствовав на себе пристальный взгляд мужа, Ана приготовилась к разговору. Но нет, он лишь моргнул, не замечая ее, перевел взгляд на верхушки деревьев и затянулся сигаретой. Это было так обидно, что Ана резко встала и ушла в спальню, надеясь, что Рамон последует за ней и спросит, в чем дело, или, по крайней мере, извинится. Через несколько минут дверь открылась, однако вместо мужа Ана увидела весело напевавшую Флору, с чашкой и губкой в руках. На какое-то мгновение все чувства отразились на лице Аны, и служанка перестала улыбаться и озабоченно нахмурилась.
– Я сделала что-то не так, сеньора? – спросила она, отступая назад.
– Нет, Флора.
Ана позволила горничной обтереть ее, но процедуру, обычно доставлявшую столько удовольствия, омрачал гнев.
Подобная реакция была Ане знакома: в салонах Севильи, в переходах монастыря Буэнас-Мадрес, на улицах Кадиса и Сан-Хуана люди иногда бросали на нее взгляд, говоривший:
«Я вижу тебя, но не удостою тебя разговором».
А еще он говорил:
«Я вижу тебя, но не разделяю твоего высокого мнения о собственной персоне» или «Я вижу тебя, но предпочитаю не видеть». Он говорил: «Для меня ты не существуешь».
После омовения Ана послала Флору сообщить Рамону, что она собирается ложиться в постель, но служанка вернулась смущенная:
– Сеньор ушел.
– Куда он ушел?
– Не знаю, сеньора. – Флора старательно отводила взгляд.
– Ты что-то знаешь и скрываешь? – спросила Ана.
Горничная, по-видимому, оказалась между двух огней.
С одной стороны, ей хотелось угодить хозяйке, а с другой – сохранить чужой секрет.
– Не могу вам сказать, сеньора, – наконец отозвалась она.
Фраза могла означать «Я не знаю, как вам это сказать» либо «Я не могу сказать, потому что не знаю», но Ана подозревала, что Флора имеет в виду первое.
– Ну-ка выкладывай все, что тебе известно.
– Пожалуйста, сеньора! – Флора, съежившись, сделала шаг назад, но покинуть комнату без разрешения или ослушаться приказа она не могла. – Я ничего не знаю, – заныла она, но Ана поняла, что горничная врет.
Не давая себе отчета в своих действиях, Ана влепила Флоре пощечину. Служанка рухнула на пол, скрючилась и обхватила руками голову.
Ана никогда в жизни никого не била. В оранжевом сиянии свечи она смотрела на Флору, которая, защищаясь, свернулась в комочек, и испытывала стыд. Ее рука горела, и пожаловаться на боль можно было только Флоре. Та осмотрела бы ее пальцы один за другим, а потом смазала бы чем-нибудь. Но сейчас горничная скулила у ее ног и в ожидании следующего удара закрывала лицо, грудь и живот от женщины, чье обнаженное тело она несколько минут назад обмывала. Ана развернулась и отошла подальше, чтобы Флора, услышав ее шаги, перестала трястись от страха.
– Сеньора? – Флора встала на колени, готовая снова свернуться в комок, если ее опять будут бить.
Ана отошла как можно дальше, к полке со щетками и шпильками для волос.
– Иди, Флора, – сказала она, однако горничная не двинулась с места. – Иди, – повторила Ана, но служанка продолжала сидеть на полу, заламывая руки. – В чем дело? – буркнула Ана с раздражением.
– Зачем только вы спросили… – начала Флора.
У Аны в ушах загудело, словно она слишком быстро вскочила на ноги, а потом зазвенело так, что можно было оглохнуть. Но сквозь этот звон она все-таки расслышала слова горничной:
– Он ходит к Марте, сеньора. И дон Иносенте тоже ходил.
Широкозадая сплетница Марта, кухарка с торчащими зубами, которая за несколько недель до рождения Мигеля переехала из комнаты на первом этаже в собственную хижину у тропинки за бараками. Ана думала, это Северо устроил ее там, но ей и в голову не приходило, что Рамон или Иносенте пользуется услугами рабынь. И тем более Марты.
Флора по-прежнему стояла на коленях, уставившись в пол, но Ана знала: горничная догадывается о ее мыслях и чувствах. Возможно, отцом каких-то детей на плантации был Рамон или Иносенте? А еще Ане показалось, что служанка, которую она отпустила, разрешив не отвечать на вопрос, рассказала правду, отомстив за пощечину.
– Иди, – повторила она.
Спальню освещала всего одна свеча, поэтому Ана не была уверена, но ей показалось: уходя, Флора улыбнулась.
Всю ночь Ана металась, то засыпая, то снова просыпаясь, вздрагивая от потрескивания досок, от криков ночных птиц. Ей мерещились шаги Рамона и скрип веревок, на которых висел гамак. Несколько раз просыпался Мигель, начинал плакать, и Флора успокаивала и убаюкивала его. После смерти Иносенте она перестала петь малышу и начала снова, только когда прошло больше года после его гибели и Ана сменила черное платье на синее. Ана не собиралась отказываться от траура, но ее черная одежда чрезвычайно износилась. После стирки в реке и сушки на солнце черный цвет превратился в размытый грязно-серый. Когда Северо в очередной раз отправился в город, она велела ему купить черной хлопчатобумажной ткани для простых юбок и блузок, которые стали ее повседневной одеждой. Однако он привез отрез темно-синей материи и извинился за то, что не нашел черной.
– Мне сказали, ее можно покрасить, если вы захотите, – пояснил он.
Ана сшила юбку и блузу и в первый раз надела их в воскресенье, когда Рамон читал работникам отрывок из святого Луки:
– «Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителям! Слова…»
Невольники терпеливо слушали, некоторые даже с интересом, но тем не менее ерзали и барабанили по коленям кончиками пальцев, считая минуты до окончания чтения.
Они заметили синий цвет, и женщины снова начали обматывать голову цветными тканями, а в бараках по вечерам стали все чаще и громче петь и играть на музыкальных инструментах.
Когда они только приехали в Лос-Хемелос, Ана, с чувством собственника, регулярно совершала конные прогулки в самые дальние точки гасиенды. Но после убийства Иносенте она ни разу не отважилась покинуть границы плантации или вечером выйти из касоны без сопровождения. Целыми днями она по-прежнему работала не покладая рук, но ночи в Лос-Хемелосе были полны такого очарования, словно она все еще жила в Испании и читала об этом в книгах. Сидя на веранде или лежа в постели без сна, она прислушивалась к звукам, доносившимся со всех сторон: музыке и пению из бараков, беспрестанному лягушачьему кваканью, лаю собак. От унылого мычания скота в ночном мраке у нее всегда мурашки бежали по спине. Но, помимо этого, она слышала дребезжание, треск, хруст, шлепки, всплески, удары. «Что же происходит за тонкими стенами их жилища?» – гадала она. Когда Рамон ночевал дома, его храп успокаивал Ану, напоминая, что она не одна в этой глуши. И плач Мигеля тоже, пусть даже он вырывал ее из глубин сна. Ее работа здесь, говорила она себе, нужна не только для того, чтобы завершить дело предков и выполнить собственное предназначение, но чтобы продолжить род и обеспечить наследство Мигелю. Теперь, когда Иносенте умер, а Рамон скатывался в необъяснимую преждевременную старость, требовалось как-то оправдать свой отказ покинуть Лос-Хемелос, несмотря на письма от Элены, дона Эухенио и доньи Леоноры, умолявших Рамона с Аной вернуться в город.
Скрип половиц, мягкие шаги, медленный скрежет петель: Рамон вернулся домой за несколько минут до того, как солнечный свет стал пробиваться сквозь щели в стенах. На улице Марта принялась ломать ветки, чтобы подбросить в тлеющий очаг.
Ана выпрыгнула из постели, словно под ней загорелись простыни, босиком выбежала из спальни и ворвалась к Рамону, даже не подумав, что делает.
– Как ты смеешь, – прошипела она, – изменять мне с… этой женщиной!
Свет в спальне не горел, но она разглядела силуэт мужа, стоявшего без рубашки возле гамака, услышала вздох, долгий и глубокий. Рамон находился совсем рядом, и Ана чувствовала его теплое дыхание, отдающее табачным дымом, и резкий запах пота.
– Тебе нечего сказать? – спросила она.
Рамон снова вздохнул, и Ана подумала, что он начнет спорить, извиняться, даже врать. Но муж спокойно забрался в гамак и повернулся к ней спиной.
– Оставь меня в покое, – произнес он с той же интонацией, как тогда ночью, несколько месяцев назад, когда она пришла к нему с любовью и сочувствием.
– Да как ты можешь ждать от меня… – начала она.
– Уходи! – крикнул Рамон и вскочил, словно намереваясь ударить ее.
Ана замерла, объятая ужасом. Рамон, ее веселый, нежный Рамон, повысил голос и поднял на нее руку! Ей захотелось защитить себя, свернуться клубком, как недавно сделала Флора, но в следующее мгновение она пришла в себя. В комнате напротив заплакал Мигель, и Флора принялась тихонько мурлыкать, успокаивая малыша. У Аны было такое чувство, будто вся плантация замерла и прислушивается к разговору. «Они все ждали этого момента, – подумала Ана. – Они все знали, что происходит, и ждали, когда я тоже пойму. Ждали моей реакции».
– Если еще раз решишь развлечься с этой продажной шлюхой, – сказала Ана сквозь зубы, – назад можешь не возвращаться!
Она развернулась, намереваясь выйти, но муж схватил ее за косы и потянул к себе. Он хлестнул Ану по щеке, но она вырвалась и с криком бросилась к двери. Рамон преградил жене путь, швырнул ее на пол и ударил ногой. Распластавшись, она пролетела через всю комнату.
– Это ты шлюха! – прорычал он. – Ты сука! Ты!
Защищаясь, Ана пыталась прикрыть лицо, живот, затылок, но кулаки Рамона молниеносно находили те участки ее тела, которые оказывались незащищенными. Она ничего не видела, но вдруг расслышала торопливые шаги. Неожиданно в комнате оказался Северо, сцепился с Рамоном и прижал его к стене. Рядом с Аной очутилась Флора, помогла подняться и увела в спальню. Сквозь тонкие стены, разделявшие комнаты, Ана слышала крик Рамона: тот угрожал увольнением и спрашивал, по какому праву Северо ворвался в дом. Но вскоре Рамон замолчал, и мужчины ушли.
Ана боялась взглянуть на Флору. Ночной позор превратился в унижение. Она не поднимала глаз, пока горничная вела ее к постели. Флора позвала Инес, которая выслушала инструкции и исчезла. Служанка подняла москитную сетку и помогла Ане снять порванную окровавленную рубашку и надеть свежую.
– Тихо, моя хорошая, не торопитесь, дайте Флора все сделает, – говорила служанка, а ее сильные руки накидывали рубашку хозяйке на голову, просовывали руки в рукава, убирали волосы с лица, завязывали ленты на вороте.
Ана не сопротивлялась. Закрыв глаза, она отдалась во власть умелым пальцам Флоры. Ладони и колени были содраны. Она поднесла к лицу правую руку и увидела занозу, торчавшую из подушечки под большим пальцем. Прищурившись, Флора сдавила кожу вокруг занозы, выдавливая кусочек щепки, потом уцепилась за него ногтями и вытащила быстрым рывком. Горничная придавила ранку большим пальцем и так держала, другой рукой вытирая щеки хозяйки подолом передника.
– Скоро пройдет, моя хорошая, – утешала она.
Затем Флора переключилась на колени хозяйки. Ане казалось, что они изодраны металлической теркой гуайо, которую используют для натирания клубней маниока. Правое колено пульсировало, и, когда Флора попыталась выпрямить ногу, Ана застонала. Служанка ощупала сустав со всех сторон и голень под коленом.
– Не беспокойтесь, сеньора, не сломать. Большой синяк, и все.
В дверь постучали, и Ана напряглась. Вошла Инес, неся кувшин с холодной водой и тыквенный сосуд с ароматной мазью; на руке у нее висели сложенные салфетки. Она с любопытством взглянула в сторону постели, но Флора тут же укрыла Ану и загородила ее своим телом. Инес оставила все на прикроватном столике и удалилась с высоко поднятой головой человека отвергнутого, но не признавшего поражения.
Флора занялась синяками, и Ана уже не сдерживала слез. До вчерашнего вечера она никогда никого не била, а до сегодняшнего утра и на нее никто не поднимал руку – ни постоянно недовольная дочерью мать, ни строгий отец, ни даже непреклонные, мстительные монахини из монастыря Буэнас-Мадрес. До сих пор она думала, что жен бьют только пьяницы-простолюдины. Рамон же был из хорошей семьи, образованный и к тому же малопьющий.
«Это ты шлюха! – бросил он ей в лицо. – Ты сука! Ты!» – «Это была ваша идея! – крикнула она в ответ. – Ваша идея, чтобы я стала женой обоим».
Солнечный свет стал пробиваться сквозь щели в стенах, и удары колокола возвестили о начале трудового дня. В дверь опять постучали, и Флора вернулась с дымящимся кофейником.
– Инес приготовила для вас, – сказала она. – Дон Севере отослал Марту.
Ана задремала и проснулась от заливистого смеха Мигеля. Она закрыла глаза и прислушалась. Что Инес с ним делала? Щекотала или корчила рожицы? Ане не удавалось вызвать смех у своего сына. Даже когда она называла малыша ласковыми именами, его ангельские пухленькие губки, как у всех красивых детей, оставались сомкнутыми, а глазки – серьезными и внимательными, словно он не доверял ей. Ана понимала, что ребенок не способен на такие чувства, но она ничего не могла с собой поделать. Она была уверена, что мальчик не любит ее, и это ее угнетало.
Слева от кровати лежала Флора, завернувшись в складки гамака, словно в саван.
Ана попробовала встать – каждое движение отдавалось болью. Левое колено пульсировало. Она подняла руку и застонала от острой боли в грудной клетке. Левый локоть разогнулся с большим трудом, и Ана вздохнула, стараясь унять боль. Губы ее распухли.
Услышав стоны хозяйки, Флора подскочила к кровати:
– Позвольте помочь, моя хорошая.
Стоило служанке заговорить, как послышались торопливые шаги Рамона. Ана повернулась к открывшейся двери и через плечо Флоры увидела стоявшего на пороге мужа, словно ожидавшего, когда его пригласят войти. Их глаза встретились, и Рамон немедленно перевел взгляд на спину горничной.
– Уйди, Флора, – велел он.
Служанка обхватила Ану так крепко, что той стало больно. Рамон шагнул в комнату, не закрывая двери.
– Флора, ты можешь идти, – повторил он.
Служанка не двинулась с места, но Ана ощутила ее дрожь и отстранила ее от себя:
– Подожди в коридоре.
Флора неохотно отпустила Ану и попятилась к выходу, прикрыв руками живот. Рамон смотрел на пятившуюся горничную с недоумением, а когда, проходя мимо него, она скорчилась, он покраснел.
Ана заметила эту перемену и почувствовала удовлетворение, глядя, как неуверенно он шагнул в комнату, как взялся за столбик кровати, не решаясь подойти ближе. Его левая щека была расцарапана.
– Ана, мне так жаль! – наконец проговорил он, и Ане показалось, он сейчас расплачется.
– Тебе жаль! – огрызнулась она, глядя на свои ладони, сжавшиеся в кулаки. Ана распрямила пальцы и прижала к животу. – Тебе жаль! – снова сказала она, испытывая острую боль от каждого вдоха.
– Да, – произнес он дрожащим голосом, – мне жаль. Прости меня, любовь моя.
Рамон стоял у кровати, схватившись рукой за столбик, умоляя о прощении и надеясь получить его раньше, чем он подойдет ближе. Ана отвернулась, чтобы не видеть лица мужа, его нерешительности, не видеть, как безмолвно шевелятся его губы в жалкой попытке объясниться.
– Вон отсюда! – тихо сказала Ана, и Рамон вздрогнул, словно она закричала. – Негодяй! Подлец!
Флора заглянула в полуоткрытую дверь и быстро ретировалась. Рамон словно прирос к полу, его неподвижное тело походило на резной столбик кровати, за который он держался.
– Не смей так со мной разговаривать! – отозвался он. Губы его почти не шевелились, но в голосе Ана услышала тот же холод. Однако он по-прежнему стоял неподвижно, как будто невидимая стена разделяла их и он не мог ее преодолеть.
– Трус! Только трусы бьют женщин.
Показалось, сейчас Рамон одолеет эту призрачную стену, но вместо этого он ткнул пальцем в сторону жены:
– Клянусь, будь ты мужчиной, я убил бы тебя!
Сжав зубы, она смотрела ему в глаза. Он опустил руку, виноватое выражение вновь появилось на его лице, и он опять превратился в жалкое подобие обаятельного, веселого мужчины, которого она встретила почти пять лет назад.
– Я уже не тот, – мрачно заметил Рамон, словно прочитав ее мысли. – Кем я стал? – Он с надеждой взглянул на жену, будто она знала ответ. Но она молча смотрела на него, и он продолжил: – Мы совершили ошибку, отправившись сюда. Поехали домой.
– Наш дом здесь.
– Нет. Это не наш дом. Давай вернемся в Испанию. Ничего страшного не произойдет, если мы признаем свою ошибку. Мы оставим плантацию в лучшем состоянии по сравнению с тем, какой мы ее приняли. Мы можем гордиться своими успехами.
– Я не поеду.
– Здесь нет даже приличного общества, никакой культуры, никаких удобств. Мы живем немногим лучше рабов. Тебя и меня воспитывали не для того, чтобы мы прозябали в этой дыре до конца дней. Нет, Ана.
– Мы все знали о предстоящих трудностях. И согласились на них.
– Мой брат умер, Ана! Его злодейски убили и похоронили непонятно где, вдали от родины. – Рамон сел на край кровати. – Моя бедная мать!
Страдания мужа тронули Ану, но ей были отвратительны слезы Рамона и раскаяние, которое придавило его и грозило раздавить ее саму. В былые времена она обняла бы Рамона, попыталась утешить ласками и поцелуями. Но имя доньи Леоноры, образ свекрови с ее локонами, кружевами и лентами напомнили Ане о той жизни, которую она отвергла. Она не будет задыхаться в городских гостиных ни здесь, ни в Испании, не станет подчиняться деспотическим правилам, не позволявшим женщине заниматься каким-либо делом и распоряжаться собственной судьбой. «Я не хочу походить на Элену, – подумала Ана, – не хочу превратиться в молчаливую, бесстрастную куклу, закутанную в муслин, с угодливой улыбкой на губах и скромно потупленными глазами. Такая доля не по мне».
Плечи Рамона вздрагивали от рыданий, и Ана отвернулась, смущенная его слабостью. «Нет, – подумала она, – я ошибаюсь насчет Элены. И всегда ошибалась. Элена стала бы мне более надежным партнером. Она сильнее нас всех, вместе взятых. Надо было уговорить Иносенте жениться и привезти ее сюда. Он бы согласился. Тогда он бы все сделал, о чем бы я ни попросила. И остался бы жить».
Ана обернулась к мужу и встретила его пристальный взгляд. Его заплаканное лицо выражало гнев и боль.
– Тебе все равно, – произнес он так, словно это открытие перевернуло весь его мир. – Ты даже не слушаешь. Тебе наплевать на меня, на моего брата, на его смерть. Он умер, понимаешь? Тебе наплевать на нашего сына Мигеля. Тебе наплевать на всех, кроме собственной персоны. Тебе просто все равно, – повторил он, как будто убеждая самого себя.
– Рамон… – начала она, но он встал, выставил указательный палец и затряс им в бессильной ярости:
– Из-за тебя умер мой брат. Ты нас околдовала.
– Не смеши людей, Рамон.
– Я никогда не прощу тебя. Никогда. До конца дней моих не будет тебе прощения. Никогда.
Слова его походили на шипы, и в первое мгновение она почувствовала боль, но потом разозлилась, поскольку знала, что одним словом, одним взглядом сможет сбить с него спесь и он опять превратится в ничто, в пустую скорлупу.
– А я у тебя прощения не просила и не нуждаюсь в нем! – процедила Ана. – Я ничего плохого не сделала.
Рамон смотрел на нее, и скорлупа дала трещину.
– Это я никогда не прощу тебя за то, что ты поднял на меня руку. А теперь уходи.
Рамон попятился. На секунду он остановился на пороге, но в его пустых, немигающих, как у ящерицы, глазах ничего нельзя было прочесть.
