Текст книги "Завоевательница"

Автор книги: Эсмеральда Сантьяго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Фаустина повернулась к Леоноре:

– Нелегко жить так далеко от городских удобств, но мы стараемся. Ваша комната достаточно удобна? – Вопрос в конце фразы, которая началась как утверждение, предполагал комплимент.

– Она прелестна, – ответила Леонора. – И Кириака была ко мне очень внимательна.

Фаустина самодовольно улыбнулась:

– Да, она хороша. Я унаследовала ее от брата, мир праху его. Жаль, что мы не можем оставить ее, но нам в самом деле не нужно столько слуг. Луис собирается обменять ее вместе с дочерью – девушкой, которая помогала сеньорите Элене, – на полевых работников.

– Правда заключается в том, – добавил Луис, – что в таком деле, как наше, все зависит от рабочих рук. Мы ведь живем не в городском особняке, поэтому служанки вроде Кириаки и Бомбон, которые, кроме домашней работы, мало на что пригодны, практически для нас бесполезны.

– Надеюсь, наш сын и невестка добились хотя бы половины того, чего достигли вы, – произнесла Леонора с целью сделать хозяевам очередной комплимент.

Но она снова увидела привычную реакцию: мрачные лица людей, знавших что-то о Лос-Хемелосе, чего не знала она, трепетание век, поджатые губы и внезапное стремление сменить тему разговора.

– Какие новости, – начала Фаустина жизнерадостно, – вы привезли из Сан-Хуана?

БРОДЯГА

Они покинули Сан-Бернабе на рассвете, сопровождаемые птичьим щебетанием. Ферма располагалась на высоких холмах, вытянувшихся вдоль реки, и, куда бы ни обращали взгляд Леонора и Элена, везде они видели сады. Здесь росли фруктовые и кофейные деревья, бананы и овощные бананы, на ступенчатых террасах люди трудились, низко склонившись к земле. Мужчины, женщины и дети рыхлили почву, выпалывали сорняки, переносили грунт, а надсмотрщики объезжали территорию. Карета спускалась по склону холма, и ее колеса и каркас охали и скрипели, словно им было трудно следовать за лошадьми, которые осторожно пробирались по серпантину дороги. Несколько раз Элена закрывала глаза, когда карета катилась по краю крутого откоса, заросшего таким густым кустарником, что на дне, наверное, было темно, как ночью. В зарослях прятались хижины, крытые пальмовыми листьями, и ветерок относил в сторону дым, поднимавшийся из труб.

Путешественники выбрались из леса, и глазам открылась бескрайняя долина с полями тростника. Контраст между светом и тенью, крутым спуском и плоской равниной, прохладным ветерком и тяжелой, угнетающей жарой и безжалостным солнцем, стоявшим в зените, был разительным. Когда они достигли тростниковых зарослей, Эухенио проехал вперед, и Леонора, выглянув из окна, увидела, что он разговаривает с каким-то мужчиной. У ног всадника крутились две собаки, с которых Эухенио не спускал подозрительного взгляда.

– Это Северо Фуэнтес, – сообщил Эухенио, вернувшись к карете. – Мы прибудем на место примерно через час. Он отправился вперед предупредить Рамона и Ану.

За считанные секунды салон кареты превратился в будуар накануне бала. Леонора и Элена принялись рыться в кожаных дорожных саквояжах, стоявших в ногах, в поисках льняных полотенец для рук и фляжек с водой, духов, расчесок, пудры, свежих перчаток, чистых кружевных воротничков и манжет. Женщины помогали друг другу с пуговицами и застежками, одергивали и разглаживали корсажи и пояса, поправляли чулки и завязывали шнурки на башмаках, чтобы к тому моменту, когда карета въедет во двор, выглядеть и пахнуть так, словно им предстоял первый вальс.

Северо Фуэнтес распахнул дверь кареты, Леонора шагнула на землю, и первым, кто попался ей на глаза, оказался старик, одетый в бесформенные белые брюки, рубашку, жилет и куртку. Старая соломенная шляпа прикрывала длинные жидкие волосы и затеняла ту часть лица, которая не заросла клочковатой бородой. У человека были такие пустые глаза, каких Леонора никогда в жизни не видела. Она не сразу поняла, что смотрит на Рамона.

– Сынок! – воскликнула Леонора и бросилась к нему, но ослабила объятия, ощутив под руками острые кости и почувствовав отвратительный запах пота и поражения. И это ее когда-то изящный, надушенный мальчик?! Она отодвинулась, держа руки на плечах сына, заглянула в его пустые глаза и увидела слезы. – Что с тобой сталось? – ужаснулась Леонора, не удержавшись, и Ана, стоявшая поодаль, приблизилась к ней с вялой улыбкой, словно не слышала ее изумленного возгласа.

– Приятно снова вас видеть, донья Леонора. – Ана расцеловала свекровь и махнула рукой симпатичной женщине.

Та поднесла малыша, внука Леоноры, который заблеял, как испуганный ягненок, когда Леонора протянула к нему руки, и спрятал лицо у няньки на груди.

– Иди ко мне, Мигелито, – сказала Ана. – Инес должна идти. Познакомься со своими абуэлой и абуэло. Иди ко мне, детка, не бойся, – ворковала она.

Но ребенок цеплялся за Инес, безуспешно пытавшуюся оторвать его от себя.

Рамон костлявой рукой погладил мальчика по голове, и Мигель, развернувшись, прижался к нему, обвив отцовскую шею руками, а талию ногами. Леонора инстинктивно подалась вперед, испугавшись, как бы такое бурное проявление любви не повредило ее сыну. Мурлыкая в детское ушко, Рамон уговорил Мигеля поднять голову, чтобы бабушка с дедушкой хорошенько его рассмотрели. К огорчению Леоноры, он оказался точной копией Аны.

Леонора так долго ждала встречи с сыном, что весь день не сводила с него глаз. Она не обращала внимания на дом, меблировку, поведение Аны. Она видела лишь, что Рамон похудел, что он боязливо прятал глаза от родителей, что его болезненно-желтая кожа обвисла и сморщилась, хотя ее по большей части скрывала всклокоченная борода. Ладони Рамона загрубели и почернели, ногти растрескались, кончики пальцев покрывали волдыри и ссадины, словно он рыл землю голыми руками. Он по-прежнему двигался с изяществом превосходного танцора, но медленно, с усилием, будто сквозь толщу воды.

Леоноре и Эухенио отдали спальню по соседству со спальней Аны, а Элене выделили комнату в другом конце коридора. Мигеля с няней разместили рядом со столярной мастерской.

– Мы просим прощения, – сказала Ана, – за то, что не можем предоставить вам жилье более достойное. – Ее лицо скривилось в гримасу, которая, по-видимому, означала смущение. – Боюсь, работая на земле, мы не уделяли достаточного внимания комфорту внутри дома.

После короткой сиесты и раннего ужина все расположились на веранде. Пока Элена и Эухенио передавали сплетни, собранные за время путешествия, Леонора не отрываясь смотрела на сына: его черты заострились, голова мелко тряслась, словно он соглашался с тем, о чем шла беседа, хотя на самом деле прислушивался только к своему внутреннему голосу. Прозвонил колокол, давая сигнал гасить свет, и все разошлись по спальням. Комнаты разделяли тонкие деревянные перегородки, и Леонора оказалась в курсе всего происходящего в соседней комнате. Сначала раздались шаги и настойчивый шепот, как будто Ана пыталась убедить в чем-то мужа, а тот не соглашался. Через несколько минут Рамон тихонько вышел из дому. Когда Леонора повернулась к Эухенио, он тоже лежал без сна, прислушиваясь к звукам за стеной.

– Куда он может пойти в такое время?

– Даже не представляю.

– Мы должны забрать его с собой, – заявила Леонора. – Он болен.

– Да, я вижу.

– А сейчас ему нужен доктор, – настойчиво продолжала она.

– Я поговорю с ним утром, – пообещал Эухенио. – Отдыхай, дорогая. Мы проделали долгий путь.

Рамон бродил в темноте по дорожкам и тропинкам. Он шагал бесцельно, двигаясь без остановки, даже когда шел дождь, или когда комары атаковали его целыми тучами, или когда на него натыкались ночные птицы и летучие мыши, совершавшие свой слепой полет, или когда огромные жабы запрыгивали ему на голени. Он должен был идти прочь, всегда прочь от Аны, запертых бараков, сахарного завода, конюшен, варочного отделения, складов. Он шел по тропинке, потом по дорожке, через вспаханное поле, вдоль оросительных каналов.

Иногда ночи были такие светлые, что тень Рамона ложилась на дорогу отчетливой черной фигурой, которая повторяла все его движения, и он чувствовал себя уютно в ее компании. Но иногда не было видно ни зги, и он натыкался то на дерево, то на забор. А однажды он забрел в пруд и заметил это, только оказавшись по колено в воде. Рамон испугался, что его засосет трясина и он утонет. Выбравшись на сушу, он переждал на берегу, пока сердце не перестанет колотиться, а потом снова отправился бродить. К утру его волосы и борода затвердели от засохшей глины, одежда покрылась коркой грязи, а кожа сапог задубела и стала натирать ноги.

Ни Рамона, ни Иносенте никогда не пугала ночь, даже в Испании, где разбойники рыскали по деревням, городским улицам и переулкам, грабили и убивали людей. Братья прекрасно владели саблей, особенно Иносенте, который был более проворным и ловким. Они защищали друг друга в стычках с преступниками и отделывались лишь незначительными царапинами и порванной одеждой. Чего нельзя было сказать об их противниках, которых вводили в заблуждение щегольской наряд и легкая походка близнецов.

Иносенте защищал себя, но не забывал приглядывать и за Рамоном. Такому храбрецу следовало бы идти по стопам отца в кавалерию, где он мог бы многого добиться. Иносенте подошла бы офицерская жизнь, однако он не стал бы разлучаться с братом ради военной карьеры. Рамон был уверен: когда на брата напали невольники, Иносенте дрался отчаянно. Нарисовать в своем воображении подробности последних мгновений жизни брата он был не в силах. Северо пытался рассказать, как умер Иносенте, но Рамон остановил его. Он не раз сражался бок о бок с братом и видел, с какой яростью кидался Иносенте на противников.

Рамон больше не носил оружия, тем не менее рабы его боялись. Но совсем не так, как Северо, который мог хлестнуть кнутом или спустить собак. Нет, они испытывали перед Рамоном суеверный страх, потому что он был жив, а его брат-близнец умер. Рамон слышал, как один невольник говорил другому, что их хозяин – призрак. Он и ощущал себя таким же бестелесным, как привидение, таким же прозрачным и таким же бесполезным. Никогда в жизни не испытывал он подобного одиночества. Он чувствовал себя фантомом, обреченным на вечное странствие, в то время как остальные жили, ели, любили.

Иногда, скитаясь по окрестностям, он обнаруживал, что спит в буквальном смысле на ходу. Он попадал в какое-нибудь место и не понимал, где находится и как здесь очутился. Рамон не раз путешествовал ночью с отцом и братом, поэтому знал: если заблудился, нужно искать дорогу по звездам. Однако в этой части света звездное небо было совершенно иным, и вскоре он перестал обращаться к небесным светилам и просто ждал рассвета. А тогда колокольня или ветряная мельница всегда показывала, где находится дом.

Порой во время своих ночных блужданий он слышал топот копыт и понимал, что его ищет Северо Фуэнтес. Найти Рамона в его белых одеждах не составляло труда, поэтому управляющий просто останавливался и ждал, пока одна из собак не подбежит и не обнюхает его. Рамон поднимал руку, и Северо втаскивал хозяина на спину лошади позади себя. Рамон обхватывал управляющего руками и частенько засыпал, пристроив голову ему между лопатками. И потом вдруг просыпался в бохио Нены. Либо же он оказывался у ее двери, не представляя, как туда попал. Тогда прачка заводила его внутрь, обмывала и помогала забраться в гамак.

Нена пришлась ему по нраву. Она пахла речной водой, была скромной, тихой и коричневой, как какао. А еще теплой и мягкой по сравнению с холодной, костлявой Аной.

И почти не разговаривала, в отличие от жены, постоянно пилившей и упрекавшей его.

Они делили Нену с Иносенте, как и многих других женщин до Аны, как кухарку Марту, которую Северо продал Луису, когда жене обо всем стало известно. Но Марту иногда привозили ему на ферму, и, поскольку кухарка оказалась его первой чернокожей женщиной, она нравилась ему больше всех. У Марты, как и у Нены, были мягкие груди и крутые упругие ягодицы. От нее пахло дымом очага и специями.

Чтобы Ана не узнала про Нену, Северо переселил ее из барака в собственную хижину. Рамон не сомневался, что жена была в курсе его отношений с прачкой, просто ее это больше не волновало. С того дня, когда Рамон ударил жену, она запретила ему прикасаться к себе.

Всякий раз, вспоминая о том утре, Рамон чувствовал стыд. Он видел, как Иносенте бил женщин в борделях. Он бил Нену и Марту, но, насколько знал Рамон, никогда не поднимал руку на Ану. Рядом с ней он сдерживался, уважая ее как жену брата, однако Рамон с ужасом ждал того момента, когда Иносенте сорвется.

Ана никогда не жаловалась на вспыльчивость Иносенте, отчего Рамону было только тяжелее. Если бы брат ударил ее хотя бы раз, Рамон не увидел бы того ужаса, который исказил лицо жены, когда он тащил ее за косы. Она, возможно, защищалась бы, вместо того чтобы бросать ему оскорбления, катаясь по комнате стонущим, выводившим его из себя комком страха. Если бы Иносенте бил ее раньше, она, вероятно, остановила бы мужа, не позволив тому очертя голову орудовать кулаками и ногами. Рамон понимал: не вмешайся Северо Фуэнтес, он мог бы убить Ану – свою жену, мать своего ребенка. Его ребенка? Или Иносенте?

Рамон взобрался на вершину холма, где оголившиеся корни древнего хлопкового дерева в темноте угрожающе нависли над его головой. Таино, коренные жители Пуэрто-Рико, считали, что оно соединяет подземный мир, мир живущих на земле и небесный мир духов. Рамон принадлежал сейчас сразу всем трем мирам. Он прислонился к изогнутым корням, которые возвышались над его головой почти на полметра, и прислушался. В какофонии звуков пуэрториканской ночи жужжание насекомых, птичье пение и лягушачье кваканье перемежались с шуршанием ветра, нескончаемыми вздохами тростниковых зарослей. «Несправедливо». Лунный серп выплыл из-за тучи и посеребрил все вокруг. Внизу тростниковые поля волновались, словно волны прибоя, и шептали: «Несправедливо». В отдалении Рамон с трудом мог различить ветряк, колокольню, а между ними – четкие очертания бараков, хозяйственных построек и дома, где спали его жена и родители.

Ему невыносимо было вспоминать выражение лица матери, когда она во всем своем великолепии выбралась из кареты. Леонора никогда не отличалась притворством. Один взгляд на нее – и Рамону стало понятно: невольники правы, считая его призраком, существом не более материальным, нежели тень Иносенте, день и ночь ходившую за ним по пятам, шептавшую о несправедливости того, что теперь только один близнец ходит по земле, слабый и сентиментальный, который сроду не мог постоять за себя.

ЖЕНСКАЯ РАБОТА

В первую же неделю, проведенную в Лос-Хемелосе, Леонора заметила разительный контраст между Аной и Эленой. Под тропическим солнцем кожу Элены словно покрыло золотистое сияние, только подчеркнувшее красоту девушки, тогда как лицо Аны загорело и осунулось, а предплечья и кисти рук совсем потемнели и загрубели. Ана привычно закатывала рукава до локтей, словно готовилась к физическому труду. Она редко надевала шляпу и перчатки, выходя из дому, в отличие от Элены, которая пряталась от солнца под широкими полями шляпы, длинными рукавами и белыми перчатками. Движения и жесты Аны были резки и невыигрышно контрастировали со сдержанностью, мягкостью и женственностью Элены. Будто Ана все время сражалась со стихиями, а Элена, образно выражаясь, жила в шляпной коробке.

Да, Ана не могла похвастаться изяществом или миловидностью подруги. Элена, без сомнения, была красавица. Черты Аны утратили юношескую свежесть, однако она приобрела привлекательность, свойственную женщинам в летах, пережившим многочисленные беременности и годы лишений. Она смотрелась сейчас на пятьдесят лет. Голоса их тоже претерпели изменения. Ана разговаривала громким и низким голосом, как будто ее голосовые связки окрепли, загрубели от постоянной необходимости отдавать приказы, и этой крошечной властной женщины невозможно было ослушаться. Тех двух девушек, которых Леонора помнила по их последним совместным дням в Сан-Хуане, кажется, больше не было – связь распалась. Теперь они неловко сторонились друг друга, словно каждая видела бывшую подругу другими глазами.

С рассветом мужчины садились в седло и уезжали, а Леонора, Ана и Элена оставались втроем. Ана всегда была занята, и Леонора с Эленой составляли ей компанию, пока та занималась делами. Следуя за невесткой, Леонора поняла, почему в письмах с гасиенды постоянно говорилось про урожай, животных и капризы погоды. Ана гордилась фруктовыми садами, огородами, грядками. Она с удовольствием показывала гостям свинарник, ферму, конюшни, курятники, голубятню.

Ана представила свекрови и подруге всех невольников и наемных работников, мужчин и женщин, черных и белых, словно ровню. Те, в свою очередь, вели себя скромно, но в то же время обращались к ней запросто, что выглядело неподобающе, учитывая ее положение владелицы плантации. Леонора догадывалась, что они считали Ану хорошей хозяйкой.

Ана провела гостей меж двух длинных обветшалых строений, где жили неженатые рабы и незамужние рабыни. Дальше вдоль тропинки размещались крытые пальмовыми листьями семейные хижины в окружении небольших наделов, где невольники выращивали собственные овощи и бананы. Ана показала навес с крышей из пальмовых листьев – там каждое воскресенье Рамон читал отрывки из Нового Завета, а священник из ближайшего городка иногда служил мессу и крестил новорожденных.

Женщины подошли к берегу реки, где прачка с двумя девочками стирали рабочую одежду рабов и надсмотрщиков. Поблизости мальчик следил за очагом, где грелся котел с водой для кипячения тонкого платья и белья из касоны.

По пути к Лос-Хемелосу семейство Аргосо останавливалось во многих домах плантаторов, и женщины там большую часть дня проводили в четырех стенах, занимаясь шитьем, плетением кружев, вязанием, расписывая керамику или фарфор, читая религиозные трактаты или музицируя на фортепиано, ободранном и обколотом во время путешествия через Атлантический океан. Ни одну из дам так не занимали повседневные заботы гасиенды, как Ану. В этом было нечто неприличное, казалось Леоноре, но она признавала, что уверенность невестки, ее удивительные способности и знания заслуживали восхищения.

Однако сыну Ана уделяла мало внимания. Ребенок практически жил со своей няней Инес, ее мужем Хосе и двумя их малышами, Индио и Эфраином, которые были постарше Мигеля. Трое мальчиков с удовольствием играли вместе и любили строить замысловатые башни из деревянных чурбачков и палочек, во множестве валявшихся в столярной мастерской. Хосе все мастерил мебель для хозяйского дома, и крошечные комнаты касты уже были забиты ею.

– Хосе – талантливый мастеровой, как видите. Его изделия чересчур нарядны для нашего маленького дома, но мы планируем построить каса гранде, – объяснила Ана, когда они направились обратно к касоне. – Этот дом, конечно, не подходит нам, но сейчас столько забот с хозяйственными постройками, и нам всегда недостает рабочих рук…

Женщины уселись в тени хлебного дерева, куда служанки принесли стол и стулья. Однако Ана не собиралась просто отдыхать: возле ее стула оказалась корзина с одеждой, нуждавшейся в починке.

С ветви другого дерева свисали качели, и Элена с Инес по очереди толкали хохотавшего Мигеля взад и вперед.

– Ты определенно увлечена хозяйством больше, чем я могла бы предположить, – заметила Леонора, не сумев скрыть раздражения.

– Я поехала в такую даль не для того, чтобы сидеть дома и вышивать, – язвительно парировала Ана. – Мне всегда нравилась активная жизнь, в отличие от матери и ее знакомых. Вы понимаете, о чем я, донья Леонора. Вы часто переезжали и много чего пережили, следуя за доном Эухенио…

– Но я не участвовала в сражениях, что было бы… неправильно.

– Мне повезло в этом отношении: здесь нет общества, не на кого производить впечатление и не от кого ждать одобрения или порицания.

– О, но ты же не можешь избежать сплетен. Хотя ты и не покидаешь гасиенду, все равно везде ходят слухи о том, что здесь происходит.

– В самом деле? Вы слышали что-нибудь такое, о чем мне следует знать?

– Нет-нет, ничего такого. Но стоило мне упомянуть Лос-Хемелос, и люди спешили сменить тему разговора.

– Вы слишком эмоционально реагировали, – сказала Элена, – потому что так долго мечтали увидеть все собственными глазами.

– Но теперь, прожив здесь неделю, – поинтересовалась Ана, – нашли ли вы что-нибудь достойное сплетен?

Леонора на мгновение задумалась. Она не видела смысла критиковать Ану – все равно невестку не изменишь, – но Леонора не могла позволить ей вывернуться так легко:

– В своих письмах ты не рассказывала о плохом самочувствии Рамона.

– Я не знала, как вам сообщить. Мы все, конечно же, были потрясены гибелью Иносенте, но Рамон, естественно, переживал это известие тяжелее остальных.

– Столько раз я спрашивала про него, а ты даже не упомянула о том, что он болен.

– Он не болен, донья Леонора. Он горюет. Как и все мы, собственно говоря. Насколько мы можем судить, это не болезнь, а усталость. Он плохо спит. Вы, вероятно, слышали, как ночью он выходит из нашей спальни, – добавила Ана, понимая, что ни одно движение в их маленьком скрипучем доме не остается незамеченным. – Он бродит вокруг сахарного завода до изнеможения, пока не захочет спать. Охране приказано присматривать за ним. Северо несколько раз отправлялся на его поиски и привозил его отдыхать на ферму, где мы устроили контору. Люди по-разному горюют, донья Леонора, и в разное время. Он потерял человека, ближе которого у него не было. Такое непросто пережить.

– Ты забыла, с кем разговариваешь! – Леонора задохнулась от негодования. – Я потеряла сына!

– Да, конечно. И я не хотела умножать ваше горе или бередить вам душу без надобности.

– Без надобности?! Ты видела его, Ана? Кожа да кости, весь зарос, и от него дурно пахнет. Ты заметила мешки у него под глазами, его желтую кожу? Когда я вышла из кареты, то едва узнала собственного сына. – Леонора пыталась сдержать слезы, но была так разгневана на безразличие невестки, что руки у нее дрожали, а голос прерывался. – Мне кажется, любой, у кого есть хотя бы капля сострадания в душе, мог заметить, что Рамон не просто оплакивает смерть брата. Он болен, и ему нужен доктор. Доктор, Ана, а не знахарка, которая лечит рабов.

– Дамита весьма искусна.

– Ты эгоистка! Почему тебе всегда нужно настоять на своем, даже когда другие от этого страдают?

Ана встретилась глазами с Леонорой и не отводила взгляда, словно хотела через него проникнуть в душу свекрови…

– Вы никогда не жаловали меня, донья Леонора. Но именно я разбудила честолюбие в ваших сыновьях. До нашей встречи они бесцельно прожигали жизнь, полностью оправдывая свою репутацию щеголей, игроков и ловеласов. А я дала им нечто большее, донья Леонора, сделала их существование осмысленным. Я, а не вы. Вы только нежили и баловали их. Я же показала нечто, к чему можно стремиться. В эту землю вложены мои средства и мой тяжкий труд. Гасиенда Лос-Хемелос – наша плантация. Не только моя – наша.

– Как смеешь ты разговаривать со мной подобным образом?!

Леонора поняла, что повысила голос, поскольку Инес с Эленой перестали раскачивать Мигеля, уставившись на них с Аной, словно зрители на артистов, дававших представление.

– Вы совершенно не стесняетесь критиковать меня, называть эгоисткой и бог знает кем еще за моей спиной, – продолжала Ана, не обращая внимания, что на них смотрят. – Но вам не нравится, однако же, когда я говорю правду вам в лицо.

Леонора встала, загородив сидевшую на стуле Ану от качелей.

– Ты высокомерная тварь! – произнесла она так, чтобы, кроме невестки, никто не услышал. – Ты пользуешься трудолюбием и честолюбием моих сыновей. А готова ли ты признать себя виновной в смерти Иносенте?

Ана вздрогнула, а Леонора продолжила:

– Ты изгнала его отсюда, не знаю как и почему. Но в своем последнем письме ко мне, которое, кстати, сын написал собственноручно, он признался, что больше не может выносить эту жизнь. Не может выносить!

Ана на секунду прикрыла глаза, словно собираясь с силами, а потом снова взглянула на Леонору, но на этот раз стоявшая над ней свекровь не отступила.

– Он завидовал Рамону. Его положению мужа и отца. Вы научили их делить все пополам, но некоторые вещи не делятся.

– Что ты имеешь в виду?

– Иносенте не смог вынести, что у Рамона было то, чего не было у него. – Ана глубоко вздохнула. Поглядывая на свекровь, она прикидывала, сколько следует рассказывать. Она заметила обеспокоенный взгляд Мигеля, тряхнула головой, будто прогоняя какую-то мысль, и снова вздохнула. – Мы отлично ладили до рождения Мигеля…

Леонора снова села, задыхаясь от ярости и слез, стараясь сдержаться перед невесткой. Под деревом авокадо Инес снова принялась раскачивать Мигеля. Элена наблюдала за Леонорой и Аной. Ей не хотелось вклиниваться в разговор, тем не менее при необходимости она была готова вмешаться.

– Как ты можешь обвинять ребенка в том, что он стал причиной разлада? Иносенте любил Мигеля, словно собственного сына, – настаивала на своем Леонора. – Это ты во всем виновата! Тебе недостаточно было завлечь одного брата, ты завладела обоими, а потом вбила между ними клин. Ради всего святого, признай хоть какую-то ответственность за свои поступки.

Руки Аны задрожали. Она опять заглянула в глаза свекрови и погрузилась в самую их глубь.

– Не я погнала отсюда Иносенте, а ваши беспрестанные вопросы о том, когда мы уедем с плантации! – огрызнулась она. – Вы никак не могли смириться с тем, что близнецы могут обрести здесь свое счастье. Вы непрерывно напоминали об ужасной ошибке, которую они совершили. Вы писали о том, что может пойти не так, и никогда о том, что им удалось сделать. Вы жаловались, как страдаете без сыновей, словно имеет значение только то, далеко они от вас или близко, а не та жизнь, которую они выбрали, будучи взрослыми мужчинами. И вы еще смеете называть меня эгоисткой?!

Послышался стук копыт. Во двор влетел Северо и, соскочив с лошади, стал выкрикивать приказания работникам, которые бросили свои дела и кинулись выполнять его распоряжения. Широкими шагами он приблизился к Леоноре и Ане и, тяжело дыша, снял шляпу и поклонился:

– Сеньоры, сожалею, но вынужден сообщить вам плохие новости. Дон Рамон упал с лошади и получил повреждения.

– О бог мой! – Леонора кинулась вслед четырем невольникам, которые направились в лес с гамаком и длинными шестами, но, как только тропинка сузилась, повернула обратно. – Где он? Он сильно пострадал?

Элена бежала за тетей и пыталась ее успокоить.

– Его принесут сюда, – сказал Северо. – Нам нужны бинты. Я послал за тетушкой Дамитой, – доложил он Ане, застывшей под хлебным деревом, в то время как Леонора с Эленой носились по двору. Северо говорил тихо, словно заставляя Леонору и Элену успокоиться, чтобы расслышать его слова. – Боюсь, падение было серьезным. Я отправил всадников за доктором, но, даже если его сразу найдут, он прибудет на гасиенду только через несколько часов.

– Может, разумнее отвезти Рамона к врачу? Он перенесет поездку? – спросила Леонора.

Северо повернулся к ней:

– Он упал с насыпи. У него сломана нога, все тело в кровоподтеках. Он, должно быть, ударился головой, потому что на несколько минут потерял сознание. Для него будет лучше, если мы попытаемся вылечить его здесь и не станем перевозить в другое место.

– Но наверное, правильнее было бы отвезти его туда, где есть врач, – сопротивлялась близкая к истерике Леонора.

– Сан-Бернабе находится на полпути в город. Мы можем остановиться там и перехватить доктора, если он уже направится сюда, – пояснил Северо.

– Делайте все, что нужно, – ответила Ана хрипло.

– Да, сеньора, я приказал подготовить повозку. Мы примем решение, как только вы с Дамитой осмотрите раны…

– Если вы правы и положение серьезное, то донья Леонора права: мы должны перевезти его в город как можно скорее, – согласилась Ана.

Северо коснулся шляпы и был таков.

В следующие мгновения двор сахарного завода заполнили сновавшие туда-сюда люди и животные. Ана принесла стопку простынь и передала Леоноре и Элене, чтобы те порвали их на бинты. Потом приказала Пауле вскипятить воду в кухне, а Тео приготовить тазы. Бенисьо и Хуанчо впрягли двух мулов в повозку, Хосе закрепил над ней тент, сама же Ана с Флорой и Дамитой постлали туда солому, разровняли ее и накрыли простыней, чтобы Рамону было удобно лежать. Мигель вцепился в юбку Инес, испугавшись всей этой суматохи.

– Индио! Эфраин! Возьмите его и пойдите поиграйте куда-нибудь.

С большим трудом Индио и Эфраину удалось увести Мигеля и дать взрослым возможность продолжить приготовления.

Спустя час Северо и Эухенио въехали во двор. За ними бежали невольники с гамаком, правая сторона которого была окровавлена. Леонора кинулась к ним. Муж попытался ее удержать, чтобы позволить рабам без помех перегрузить хозяина на повозку.

– Разреши мне взглянуть на него, разреши обнять, пожалуйста! – закричала она, и Эухенио отпустил жену.

Невольники встали так, чтобы Леонора смогла увидеть сына. Заглянув внутрь, она пошатнулась и едва не упала. Но Эухенио подхватил ее и практически отнес к стулу под хлебным деревом, препоручив заботам Элены и Флоры. Как только Рамона переложили на дно повозки, Ана с Дамитой принялись обрабатывать и перевязывать его раны. Услышав стон отца, прибежал Мигель, бросив своих товарищей по играм:

– Папа, папа! Почему ты плачешь?

Он попытался вскарабкаться на повозку, но Индио и Эфраин оттащили его к Инес, которая понесла малыша прочь. Все четверо ревели в голос.

Немного придя в себя, Леонора забралась на повозку и принялась стирать кровь и грязь с лица сына, пока Ана с Дамитой занимались его правой ногой. Раздробленная кость торчала наружу чуть ниже колена, а лодыжка была вывернута. Наложили жгут, но кровь все шла и шла. Лицо Рамона было исцарапано, нос разбит. Мелкий гравий и щебень ободрали кожу на его ладонях и предплечьях. Дамита дала Леоноре чистую салфетку, чтобы приложить к его лбу. Ана закрепляла раненую ногу между двумя досками с помощью полосок ткани. Она казалась рассерженной, однако Леонора уже видела такое выражение на лицах военно-полевых врачей и сестер, которым приходилось иметь дело с трудными переломами. Ловкие, быстрые движения невестки были холодными и расчетливыми.

– Пожалуйста, понежнее! – попросила Леонора.

Ана быстро взглянула на нее и вернулась к своему занятию:

– Я делаю все, что могу.

Леонора прижала прохладную салфетку ко лбу сына, и в этот момент он вскрикнул и потерял сознание. Дамита, по-видимому, удивилась и перевела взгляд с Аны на ногу, которая теперь, привязанная к доскам, совсем распрямилась. Знахарка достала из кармана передника пузырек и стала водить под носом Рамона, пока тот не очнулся.