Текст книги "Завоевательница"
Автор книги: Эсмеральда Сантьяго
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)
Нена прижалась к матери еще сильнее, но за криками и стонами она слышала треск и скрежет дерева. Порвались веревки, скреплявшие древесные стволы и бамбук, и плот развалился на части. Люди посыпались в воду, а бревна ударяли их по голове. Несчастные лихорадочно колотили руками и ногами по океанским волнам, пытаясь доплыть до обломков плота, унесшего их так далеко от суши и дома.
Нена не помнила, в какой момент отпустила мать, – девочка нашла бревно, на которое сумела взобраться. Она очнулась в тесном, вонючем корабельном трюме в окружении гораздо большего числа мужчин, женщин и детей, нежели находилось на плоту.
Их подобрали моряки, бороздившие океан в поисках выживших беглецов. Невольников можно было вернуть за вознаграждение владельцам, но гораздо выгоднее было увозить рабов подальше от того места, где их выловили, и продавать.
Через несколько дней Нена опять оказалась в открытом море. Ее маленькие ручки цеплялись за края шлюпки, на веслах которой сидели два бородатых вонючих белых человека. Еще шестеро незнакомых мужчин и три женщины в испуге примостились на мокром дне суденышка, направлявшегося к берегу, где товар поджидали дон Северо, еще какой-то человек и две собаки с пеной на морде. Как только невольники выбрались на сушу, дон Северо и другой мужчина стянули им запястья и обмотали веревку вокруг шеи. Нена была слишком мала, поэтому ее руки привязали к женщине, которую, как она узнала позже, звали Мартой.
Их долго гнали вглубь острова и в конце концов привели на заброшенную сахарную плантацию, слишком большую, по мнению Нены, для такого количества рабов. За полуразвалившимися постройками тянулись некогда возделываемые поля, покрытые теперь буйной растительностью. Тогда гасиенда еще не называлась Лос-Хемелос. Это имя дали ей донья Ана, дон Рамон и дон Иносенте.
Нена не знала, как дон Северо догадался, что она вместе с матерью работала на реке.
– Нена, – сказал он, – подойди сюда, вот ведро.
Кроме стирки белья на реке, в ее обязанности входило обеспечение водой бараков и касоны.
Несколько раз в день Нена ходила за стремнину – там вода в реке была чище – и набирала ведро. Она садилась на корточки, поднимала ведро и ставила на голову, подложив для равновесия сложенную тряпицу. Затем несла его около километра до бараков, где выливала в стоявшую у двери большую бочку, предназначенную для сбора дождевой воды.
Потом она снова шла на реку и возвращалась на кухню касоны.
Там она выливала воду в высокий терракотовый сосуд в форме воронки, вставленный в деревянный каркас. Под ним стоял кувшин, в который вода фильтровалась сквозь нижнее отверстие конуса. Нене было любопытно, какой вкус у этой воды, но ей не разрешалось пить из кувшина, предназначенного для хозяев.
А еще она должна была проверять, не нужно ли опорожнить ночные горшки хозяев. Все остальные присаживались где приспичит, когда работали на полях, или, если нужда заставала ближе к центральному двору, садились над дырой в открытом помосте, сооруженном на возвышении за сараем возле пруда. А хозяева пользовались фарфоровыми горшками и подтирались надушенными полотняными лоскутами, которые бросали в корзины, откуда Нена их ежедневно забирала и стирала.
За отхожими ведрами в женском и мужском бараках, которые запирались на ночь, тоже следила Нена. Выплеснув за сараем нечистоты из хозяйских горшков и отхожих ведер, она полоскала их в пруду до тех пор, пока они не становились чистыми. Она, однако, замечала, что хозяйские испражнения выглядели и пахли ничуть не лучше, чем у невольников.
Жизнь Нены стала намного легче, когда один из хозяев обратил на девушку внимание и попросил Северо привести ее на ферму. Вскоре после того, как ей исполнилось двенадцать, один из хозяев – тогда она их не различала – лишил ее девственности. После гибели дона Иносенте Нена поняла, что это он любил хлестать ее и душить. Дон Северо поселил девушку в бохио и велел ухаживать за доном Рамоном. А тот хотел в основном одного: чтобы Нена крепко его обнимала и гладила по голове. Другой невольнице поручили опустошать горшки и носить воду для касоны, поскольку Нена целыми днями то стирала на реке хозяйское белье, то гладила его в хижине тяжелым утюгом, нагретым на тлеющих углях.
Дон Рамон умер, и Нену снова отправили мыть горшки и отхожие ведра, но теперь ей приходилось выносить еще и насмешки остальных женщин, которые завидовали ее легкой работе при жизни дона Рамона. Дон Северо вернул девушку в барак. Именно там и появилась на свет ее мертворожденная дочь, как раз через две недели после того, как хозяйка нашла на своем пороге Консиенсию.
Каждый день Нена повторяла про себя эту историю, пока носила воду, мыла горшки, стирала белье, крахмалила и утюжила рубашки и брюки дона Северо и простые юбки и блузы доньи Аны. И каждый день добавляла что-то новое, например про то, как они долго-долго вместе с хозяевами прятались в пещере во время урагана или как она поскользнулась на камнях и распорола бедро, на котором остался длинный шрам. Она хотела помнить свою историю, чтобы однажды рассказать живому ребенку, вышедшему из ее чрева, что его мать зовут вовсе не Нена и не прачка. Она скажет ребенку, что ее зовут Оливией, нежным красивым именем. Она скажет, что жизнь ее всегда проходила возле воды, в воде или на воде и связана была с водой. Она придумывала истории для будущих детей, потому что ее собственная мать ничего ей не рассказала. Нена не знала ни своего имени, ни материнского, поскольку море поглотило маму, прежде чем Нена успела выяснить, кто она такая и какова была ее жизнь до рождения дочери.
– Я не буду такой, как мама, – пообещала Нена, поднимая ведро с водой на голову. Она с усилием распрямилась и отправилась в долгий путь через лес к касоне.
– Я не хочу умереть без имени.
«НАШИ ЛЮДИ»
Ана забыла про странное предсказание Консиенсии за время дождей, заливавших Лос-Хемелос в мае, июне и июле 1856 года, через четыре года после разрушительного урагана. Земля на дворе сахарного завода размякла и превратилась в кашеобразное месиво, по которому скользили мужчины, женщины, дети и животные. Деревья, некогда изобильно плодоносившие в ответ на благодатные дожди, теперь уныло опустили ветви, насквозь пропитавшись влагой, а мчавшиеся по вымоинам потоки грозили смыть травы и целебные растения.
Промокнув до нитки, Ана, Флора и Консиенсия работали в грязи, вбивая колья и подвязывая стебли, роя канавки для отвода воды из садов и огородов.
Нена уже не отваживалась ходить к угрожающе вздувшейся реке, чтобы набрать воды или постирать, поэтому Хосе поставил на козлы возле бараков выдолбленный ствол, и получилось корыто, в котором собиралась дождевая вода. Однако солнце не могло пробиться сквозь плотные тучи, и белье приходилось сушить утюгом. Выливать за сарай содержимое горшков было невозможно, так как возвышение с выгребной ямой съехало в пруд слякотным зловонным комом. Все испражнения выплескивались теперь прямо в пруд, где дождь размалывал нечистоты до тех пор, пока они не становились неразличимы и не теряли отвратительного запаха.
Поля были полузатоплены. Северо поставил всех работников на рытье канав между рядами прораставшего тростника, чтобы спасти урожай. Летом, как правило, невольники чинили оборудование, поправляли дороги, подготавливали землю, прочищали или копали новые оросительные каналы. Но в этом году нескончаемые ливни нарушили установленный порядок работ, и в течение почти месяца все дееспособные работники старались возместить урон, нанесенный непогодой.
Как только солнце прожгло завесу облаков, с промокшей земли заструились волны испарений. Днем и ночью воздух был неподвижным и горячим. Влажное марево зависло над землей, и не было даже легонького ветерка, который подтолкнул бы его в сторону океана.
Возобновив свои ежедневные походы к реке, Нена обнаружила, что та опять изменила русло. Водные потоки пробили себе новые дороги и нашли новые ложбины. Скалистая платформа ниже по течению, за водопадом, где девушка раньше стирала, была полностью затоплена, а камни очага для кипячения белья унесло прочь. Река, казалось, была рассержена, ее вода стала мутной, а берега поменяли очертания из-за вырванных с корнем деревьев, отломанных веток и раздутых туш утонувших животных. Стирать здесь пока было нельзя. К счастью, в бочках возле бараков накопилось достаточно питьевой воды, в которую Нена добавила еще воды из разлившегося пруда.
Этой ночью, лежа на своей койке в женском бараке, Нена видела во сне, как ее несет течением в безмятежно-спокойный океан. Она очутилась на острове, где ее мать колотила о камни белье.
– Но, мама, – возмутилась во сне Нена, – ты говорила, нельзя стирать в морской воде!
Мать, не обращая на дочь внимания, продолжала бить по ткани колотилкой.
– Мама! – закричала Нена, почувствовав удар в живот, но боль, казалось, исходила изнутри.
Она проснулась в поту. Ей нужно было немедленно сесть на отхожее ведро.
Спотыкаясь о тела спящих и нагибаясь под гамаками, она побрела в угол, где присела на корточки и опустошила кишечник, не ощутив никакого облегчения. Ужасно мучила жажда. Она хотела пойти к бочке с питьевой водой, которая стояла за дверью, но испугалась, что обделается по дороге, а то еще хуже – нагадит на кого-нибудь из тех, кто спит на низких нарах или на полу. Нена сидела на ведре, сдавив живот руками в тщетной попытке остановить нескончаемые спазмы.
– Воды! – крикнула она в темноту. – Умоляю, воды!
– Замолчи и дай людям поспать! – огрызнулся кто-то в ответ.
– Пожалуйста, дайте мне воды, – всхлипывала Нена, однако слова звучали так, будто произносил их другой человек.
Чьи-то сильные руки подняли ее с ведра и отвели к койке. Мозолистые ладони приподняли голову Нены и поднесли к губам кокосовую скорлупу. Должно быть, девушка потеряла сознание, поскольку в следующий раз она открыла глаза уже при свете дня, когда все ушли на работу. С ней осталась старая Фела. Она сняла с Йены платье и подмыла ее, потому что несчастная сходила под себя.
Больную бил озноб, и она стыдилась того, что не может контролировать собственное тело. Но главным мучением была жажда.
– Воды, – умоляла Нена, и морщинистые руки подносили к губам кокосовую скорлупу.
Вода стекала с подбородка на грудь, но не остужала жар. Несколько глотков, которые ей удавалось сделать, возобновляли спазмы и диарею, но не утоляли жажды.
Дверь барака открылась, и силуэт женщины загородил дверной проем.
– Это прачка, – объяснила Фела донье Ане. – Ей всю ночь было плохо.
Нена поняла, что умирает, когда донья Ана склонилась над ней и девушка увидела страх на лице хозяйки.
– Меня зовут Оливия, – прошептала Нена и закрыла глаза.
Семидесятилетняя Фела и шестидесятичетырехлетняя Пабла обмыли тело Нены, пальцами пригладили ее волосы и заплели косы. У девушки не было другого платья, поэтому женщины завернули ее в рваное одеяло, не успев его выстирать. Девушку, мечтавшую об имени Оливия, всегда чистую и пахнувшую пресной водой, запеленали в грязное, дырявое одеяло, которое кто-то решил отдать, рассчитывая получить от хозяйки новое.
Хосе хранил в мастерской пальмовые доски разной длины, чтобы делать гробы для невольников – взрослых и детей. Пока Фела с Паблой обмывали и готовили тело Нены, он подогнал их по размеру, поскольку девушка была ниже взрослого мужчины, но выше ребенка. Затем нашел кусок лаврового дерева и вырезал ладони, обхватившие кувшин, похожий на тот, в который Нена собирала воду для хозяев: он всегда старался украсить крышку неказистого пальмового гроба, выходившего из-под его рук. Инес упрекала его за это, поскольку муж тратил время на ерунду, вместо того чтобы вырезать фигурки зверюшек, которые дон Северо мог продать в городе.
– Кого волнует красота гроба? – говорила она. – Ящик закопают в землю, и никто его никогда не увидит.
– Меня волнует, – отвечал Хосе, – даже если никто и не увидит.
Этим вечером, когда работники вернулись с полей, Фела и Пабла положили Нену в гроб, который установили на козлы под навесом для богослужений, и Ана прочитала над усопшей молитву.
Ночью Ана с Северо проснулись от страшного шума: собаки лаяли, а невольники колотили о стены бараков и вопили, умоляя о помощи. Северо, схватив кнут и револьвер, бросился вниз, а Ана, в ночной сорочке, накинув на плечи шаль, выскочила на веранду. Рабы просили воды, а кто-то кричал, что внутри находятся трое больных рабов.
Северо приказал перенести тридцативосьмилетнего Луиса, тридцатилетнего Фернандо и двадцатишестилетнего Томаса в хижину-лазарет. Ана и Флора тем временем быстро оделись и в сопровождении сонной Консиенсии понесли туда лекарства. Больные метались в жару, их мучили спазмы в животе и сильный понос. Ана влила им в рот крепкий отвар физалиса, который диарею не остановил и жажду не утолил. К утру все трое умерли.
А утром Дина, двадцати трех лет, и двухлетняя сирота Асусена скорчились в гамаках от боли. Флора приподняла женщине голову, Ана разжала ей рот и влила горький отвар физалиса, который практически тут же вышел из несчастной. Рядом малышка орала до тех пор, пока не осипла. Консиенсия взяла крошку, прижала к себе и стала укачивать своими детскими руками, однако ничего не могла сделать для девочки, только обмывала и обтирала ее. У женщин, которые слышали хриплые крики Асусены, сердце разрывалось на части, но они были не в силах накормить и успокоить умирающее дитя. Даже у Аны ком стоял в горле. Ее злило собственное бессилие, но она не могла облегчить страдания ни этой девочки, ни кого-либо из своих людей.
Фела и Пабла, которые без устали мыли, причесывали и обряжали Нену, Луиса, Фернандо, Томаса и Дину, не в состоянии были сдержать слез, обмывая тело крошки Асусены.
Хосе в спешке сколотил еще пять гробов, но все-таки нашел время вырезать мотыгу на крышке гроба Фернандо, поскольку тот, будучи талеро, готовил борозды для саженцев. На крышке гроба Луиса, мачетеро, Хосе изобразил мачете, а кузнеца Томаса – подкову. На крышке гроба Дины красовались ступка и пестик, потому что она жарила и молола кофейные и кукурузные зерна, а также растирала какао-бобы, превращая их в пасту для шоколада. Для Асусены Хосе вырезал лилию – ведь девочка была такой же нежной, как цветок, в честь которого ее назвали. Все пять изображений пришлось выполнять в спешке, и они оказались не так красивы, как хотелось бы Хосе.
К концу третьего дня за тридцать два часа умерли еще шесть человек. Никто не знал причину заболевания. У человека внезапно поднималась температура, начинались колики в животе и сильный понос, силы покидали несчастного, и он умирал за считанные часы, умоляя дать ему воды. Несмотря на жар, все заболевшие, по-видимому, осознавали, что умирают, ходят под себя, и испытывали невыносимую боль, и это было для Аны самым ужасным.
– Помогите мне, сеньора! – стонали они. – Воды, сеньора, умоляю! Не дайте мне умереть, хозяйка! – просили несчастные.
Но стоило напоить страдальцев, колики усиливались и вода вытекала из их тел.
Ана попробовала другие средства, но ни одно не произвело желаемого эффекта, и люди продолжали умирать. Крики, вонь и страдания не давали ей уснуть все три дня. В конце концов Северо настоял на том, чтобы она пошла отдохнуть.
– Фела и Пабла присмотрят за больными, – сказал он.
– Как я смогу уснуть? Я закрываю глаза и по-прежнему вижу, как они умирают в мучениях.
Ана никогда не сталкивалась с холерой, однако достаточно знала об этой болезни и подозревала, что именно она и была причиной многочисленных смертей на гасиенде Лос-Хемелос. Она читала, что холеру вызывают миазмы, зловоние и ядовитый воздух. Ана приказала как следует вымыть полы и стены бараков и бохиос с лавандой и мятой и обкурить каждое помещение шалфеем и можжевельником.
Она надеялась, что это поможет очистить спертый воздух в жилищах, отравленный зловонием потных тел и открытых ведер для испражнений.
Эти предосторожности, однако, не возымели эффекта. К утру четвертого дня у двадцатилетней Лулы, восемнадцатилетней Корал, сорокашестилетнего Бенисьо и семидесятилетнего Феликса проявились симптомы болезни, а двое детей, Сарита и Рути, скончались в судорогах на руках матерей.
– Двенадцать невольников мертвы, – сказала Ана.
Не считая детей, восемь из них были сильными и здоровыми. Она не произнесла этого вслух, но Северо понял: на восемь работников стало меньше.
Северо отправил Эфраина за доктором Виэйрой, но тот уехал в Португалию навестить родственников. Во всей округе не было больше медиков, кроме аптекаря в Гуаресе, поэтому Ане, Флоре, Феле, Пабле и даже Консиенсии самим приходилось заботиться об умирающих и о тех, у кого появлялись симптомы болезни.
Ана металась от бараков к бохиос, от бохиос к лазарету, чувствуя себя все более беспомощной с каждой новой вспышкой болезни, с каждой новой смертью. Оскар, шестидесяти двух лет, Польдо, двадцати девяти, Кармина, двадцати трех, и пятилетний Сандро. Шестнадцать из семидесяти восьми невольников умерли за семь дней.
Ана жила бок о бок с этими людьми, принимала у женщин роды, крестила взрослых и детей, заставляла учить «Отче наш» и объясняла, как читать молитвы, следуя декадам ее четок-розария. Она шила им одежду, распределяла еду, лечила раны и ушибы. Они стали ближе Ане, чем слуги, которые растили, одевали и ухаживали за ней в Испании, даже ближе, чем ее собственные родители. А теперь они умирали в агонии, и единственное, чем Ана могла помочь, – это вливать им в рот горькую жидкость и обещать выжившим, что умершие отправляются на небеса, про которые она рассказывала в воскресных проповедях. Ана молилась, но ее люди продолжали умирать, и бесплодные молитвы собрались в ком гнева у нее в груди, постепенно налившийся каменной тяжестью. «Ты отвернулся от меня», – говорила она Богу, не страшась разгневать Господа, который требовал от своей паствы смирения.
Как и предсказывала Консиенсия, прибыл лейтенант в сопровождении солдат. Военные с опаской озирались, желая поскорее покончить с делом и убраться с гасиенды. Северо прискакал с ближнего поля, и мужчины, не спешиваясь, стали что-то тихо обсуждать в тени хлебного дерева. Когда гости умчались прочь, Северо подъехал к жене, которая в тревоге стояла на веранде.
– У нас холера, как вы и предполагали, – сказал он. – В Сан-Бернабе, Гуаресе и окрестных деревушках то же самое.
– Что мы можем сделать?
– Изолировать больных, сжечь все, чего они касались, избегать контактов.
– А как же ухаживать за больными?
Северо, по-видимому, не задумывался над этим. Он взглянул на Ану, потом на Консиенсию. Та опустила глаза – знак уважения раба к хозяину, однако сейчас этот поступок девочки вызвал в нем раздражение.
– Я велю старикам присматривать за больными, – пообещал он. – Передайте им свои лекарства, но сами не заходите ни в бараки, ни в бохиос, ни в лазарет, пока свирепствует эпидемия.
– Но…
– Я настаиваю! – отрезал он.
– Я нужна им, – возразила Ана, но все было напрасно, поскольку Северо уже отдавал распоряжения строить новые спальные помещения подальше от зараженных зданий.
В течение нескольких часов больных перевели в мужской барак, а Феле, Пабле и семидесятилетнему Самюэлю приказали ухаживать за умирающими, чьи жалобные вопли разрывали ночную темноту.
Всех невольников с симптомами холеры разместили в этом бараке – тридцатисемилетнего Хуанчо, сорокапятилетнего Хуго, шестилетнего Хуана, трехлетнего Чуито, тридцатилетнего Хорхе. Хакобо перенес туда на руках свою жену Эли, тридцати двух лет, оставил ее и немедленно вернулся в бохио за маленькой дочкой Роситой, а спустя пару часов пришел уже с Чано, сынишкой. Хакобо, родившийся в Африке, еще в юности убежал со своей первой гасиенды, но был пойман, выпорот и продан на гасиенду Лос-Хемелос. Через несколько недель после приезда Аны на гасиенду он украл мачете, потому что снова собрался удрать, и Северо выпорол его кнутом. Это его крики слышала Ана в тот день, когда сказала Рамону и Иносенте, что готова наказывать рабов, если возникнет необходимость. Но сегодня, после того как Хакобо вернется к себе в бохио, в чем бы он ни провинился, Ана не сможет ужесточить наказание, уже назначенное ему Богом и Северо. Хакобо возвращался из барака, уронив голову на грудь, его жилистые руки безжизненно висели вдоль тела, колени не разгибались, а голые ступни едва отрывались от земли. Он был олицетворением горя и страдания. Уместные в подобных случаях фразы сейчас не принесли бы пользы. «Ступайте с Богом. Да благословит вас Господь. Да хранит вас Пресвятая Дева». Даже Ану они не утешали, потому что она больше не верила в них.
Изучив книги и брошюры, Ана, следуя рекомендациям, почти целый день готовила крепкие настойки и отвары. Утром восьмого дня Северо обнаружил жену на кухне вместе с Флорой, Паулой и Консиенсией. Стол был завален стеблями и листьями лекарственных растений, ветками, сушеной кожурой фруктов и овощей, и женщины вместе с маленькой горбуньей связывали все это в пучки. В котле над очагом что-то булькало. В чашках и жестянках остужалась прозрачная зеленоватая жидкость. Июльская жара раскалила воздух в кухонной пристройке. Ана вытерла фартуком лоб и вышла вслед за Северо на улицу. Он направился было к хлебному дереву, но Ана отвела его в тень с другой стороны дома.
– Под этим деревом я получаю только плохие известия, – объяснила Ана.
– Боюсь, и здесь новости окажутся не лучше, – мрачно ответил Северо.
Ана взглянула в сторону барака. Фела зачерпнула воды из бочки, стоявшей у двери, и снова скрылась внутри.
– Я приказал сжигать тела, – сказал Северо.
– Но это грех, – выдохнула Ана. Пусть ее вера и ослабела, однако она была католичкой.
– Хосе не успевает сколачивать гробы.
– Они умирают быстрее, чем мы их хороним!
– Да, – согласился Северо.
Ана закрыла лицо руками, но, сообразив, что этот жест выдавал степень ее отчаяния, быстро опустила руки и расправила плечи:
– Делайте то, что нужно. Только подальше отсюда.
Северо распорядился, чтобы погребальный костер устроили на самом дальнем от касоны лугу. Густой дым поднимался над телами, распространяя резкий сладковатый запах горящей плоти. Стоило Але взглянуть в ту сторону, и она видела годы работы, таявшие в небесах.
Ранним утром девятого дня она сидела в своем кабинете, подготавливая зарплату для поденщиков, когда по ступеням взбежал Северо и сдернул бандану, закрывавшую лицо от отравленного воздуха, которая делала его похожим на бандита.
– Трое надсмотрщиков убежали вместе со своими семьями, – сообщил он.
– Но кто же будет следить за?..
– Кото согласился остаться за двойную плату, пока я не найду людей.
– Через несколько месяцев нам предстоит собирать урожай с четырехсот куэрдас!
– Знаю, но сейчас самая важная задача – не дать разбежаться здоровым работникам.
Здесь они всегда подвергались риску потерпеть фиаско. Ане пришлось пережить неурожайные годы, нехватку денег, смерть близнецов, бури и ураган. Несчастье давно висело над ней тяжелой тучей, но Ана всегда находила в себе силы и справлялась с бедствиями. Работа до изнеможения и, конечно же, разумные решения помогали ей преодолеть отчаяние. Наверное, она совершенно выбилась из сил, поскольку не видела выхода из теперешней ситуации.
– Все пропало, – сказала она так, словно самые страшные опасения сбылись.
– Мы предпримем все необходимое, чтобы этого не отучилось.
Несколько лет назад она впервые услышала этот жесткий спокойный голос, ощутила эту непреклонную волю, направленную на достижение цели. Он обладал уверенностью, которой она была лишена и которая страшила ее. Как и в тот день, когда Северо поклялся наказать убийц Иносенте, она почувствовала, как мурашки побежали по коже, но одновременно радость оттого, что он был на ее стороне.
Ни Флоре, ни Консиенсии не разрешалось ухаживать за больными, однако меры предосторожности не уберегли маленькую горничную, и утром десятого дня она проснулась от боли в животе и от диареи.
– Воды, сеньора, – жалобно попросила Флора, когда Ана, которую позвала Консиенсия, спустилась к ним.
Ана открыла дверь, и ее встретили стоны, тяжелый запах и уже потухшие глаза горничной.
Северо велел перевести Флору в барак для зараженных.
– Не надо! Мы с Консиенсией сами будем о ней заботиться, – взмолилась Ана.
– Ее не спасти, Ана. Она умирает.
– Я хочу попытаться.
– Никаких исключений!
– Я не могу позволить ей умереть, это же моя Флора!
Весь день Ана вливала в пересохшие губы горничной свои настойки, горькие и кислые, но ничего не помогло. Тело Флоры слабело, и Ана долго держала ее руки в своих. Она не чувствовала ни горя, ни злобы, ни отчаяния. Она похоронила все чувства, но не могла заглушить мысли. «Почему, – спрашивала она себя, – эта смерть причиняет мне больше боли, чем смерти абуэло Кубильяса, отца, Рамона или Иносенте?» Ана обтерла лицо Флоры подолом своего фартука. Почему еще и она? Она подняла глаза на Северо, который ждал на пороге, потом выпустила руки горничной и молча с ней попрощалась.
– Теперь можете ее забрать.
Ана поднялась наверх. Здесь ни один человек не увидит ее слез. Она была хозяйкой – стоит ей сломаться, и рухнет все строение, которое она так долго и тщательно возводила. В своей комнате Ана оставалась до конца дня.
Этой ночью тело Флоры бросили в огонь, но некому было сопровождать пением ее уход в мир иной.
На одиннадцатый день тридцатитрехлетнюю Инес, которая вынянчила Мигеля и Консиенсию, тоже перевели в барак. Инес, любившую посплетничать, Инес, пилившую своего мужа за то, что он тратил слишком много времени на украшение гробов.
– Пожалуйста, хозяин, умоляю вас, разрешите мне похоронить ее, мой добрый сеньор. Она была кормилицей сына хозяйки и матерью моих сыновей, его молочных братьев.
– Никаких исключений!
На этот раз Ана не стала вмешиваться. Холера пощадила Хосе и его сыновей, двенадцатилетнего Эфраина и одиннадцатилетнего Индио, однако унесла жизни двух младших детей, Педрито, шести лет, и Тати, четырех, тела которых отправились в погребальный костер вслед за матерью. Хосе нашел утешение в работе – ему единственному из всех невольников дозволялось пользоваться инструментами без предварительного на то разрешения. Пока сыновья трудились в поле, а тела жены и младших детишек превращались в золу, он выбрал и отполировал доску из красного дерева шириной в размах рук, высотой больше человеческого роста. Он внимательно изучил текстуру дерева, провел рукой вдоль всей доски, смахнул опилки и пыль с обеих сторон, а затем, начав с левого края, принялся вырезать историю смертей. Первой была Нена, поэтому на доске появились руки с кувшином, из которого льется вода. Потом он изобразил мотыгу, мачете, подкову, ступку и пестик, лилию, курицу с цыплятами, метлу, еще одну мотыгу, лопату, окорок, два цветка гибискуса, колокольчик, еще мотыгу, еще мачете, поварешку, клубок ниток, ложку на длинной ручке для снятия пены с кипящего сахарного сиропа, мехи горна, коршуна, бабочку, грабли, чашку, тыкву. Когда пришла очередь Флоры, Хосе надолго задумался, жалея, что не знает, как можно показать песню. В конце концов он остановился на листе маланги, поскольку Флора как-то сказала, что он напоминает ей листья, которые люди ее племени использовали при строительстве хижин. В память Инес он вырезал красивые полные губы. А в память своих мертвых детей – солнце и луну.
Семилетняя Консиенсия стояла на краю лужайки за бараками, а сине-красно-оранжевые пальцы костра вздымались к небесам. Она видела, как в прозрачном жаре, дрожащем над пламенем, и в густом сером дыме от всесжигающего огня поднимаются души усопших, иные с пением, а другие – извиваясь в агонии. Завороженная, Консиенсия обращалась мыслями к дымовым спиралям и вопрошала. Костер с шипением выплевывал ответы клубами и завитками, которые перед глазами горбуньи обретали четкие формы, и, потрескивая, нашептывал секреты на языке, понятном ей одной.
Во время эпидемии никто не выглядел здоровее Северо Фуэнтеса. Никто не передвигался по гасиенде, пешком или верхом, с такой уверенностью. Никто не вглядывался так пристально в каждый закуток плантации. Никто не уделял столько внимания повседневным мелочам, как Северо Фуэнтес. Из касоны Ана наблюдала за мужем, который сновал туда-сюда, раздавая приказы людям и животным. Он говорил негромко и спокойно, однако слышно его было везде и всем. Если он и спал, она этого не видела. По ночам, до самого рассвета, Северо патрулировал со своими собаками дороги и тростниковые поля. Он заезжал, чтобы узнать, как дела у жены, рассказать новости и напомнить, что ей не следует ходить в бараки и контактировать с кем бы то ни было, кроме Консиенсии, которая приносила еду и обмывала Ану. Ночами приходилось труднее всего. Когда Консиенсия переступала порог комнаты, Ана всякий раз ожидала увидеть Флору с ее неизменными тазиками, улыбками и песнями. Консиенсия была серьезна и хранила молчание, пока с ней не заговаривали. Ана знала всю подноготную девочки, поэтому для нее не существовало никаких загадок. А еще Консиенсия была ребенком, и Ана осознала вдруг, как много для нее значило присутствие взрослой женщины. Естественно, они с Флорой не поверяли друг другу тайн и не вели сокровенных бесед, однако близость горничной, которая была по меньшей мере на двадцать лет старше, придавала Ане уверенности.
Остальные невольники, работавшие в доме, либо умерли, либо держались подальше от касоны, и Ана редко с ними сталкивалась. Флора умерла, Инес умерла, Нена умерла, кухарка Пилар умерла. Старый Самюэль и двое мальчишек, Сандро и Чуито, ухаживавших за скотом, тоже умерли. Кузнец Томас и Бенисьо, чистивший и ремотировавший хлевы, загоны и хозяйственные постройки, умерли. Дина и ее муж Хуанчо, работавшие вместе с Аной в садах, огородах, курятниках и голубятнях, умерли. Муж тетушки Дамиты, Лучо, который выращивал, откармливал и резал свиней, коптил окорока и делал из кишок кровяную колбасу, умер. Их невестка Корал умерла, как и ее дочка Сарита. Болезнь унесла всех до одного родных Дамиты, пощадив только внучку Кармен.
Батей, где некогда кипела жизнь, теперь большую часть дня пустовал. Однако еду по-прежнему готовили, белье стирали, коров доили, скот кормили, огороды обрабатывали, фрукты срывали, свиней закалывали, колбасу изготавливали, яйца собирали, окорока коптили. Работы, которыми обычно руководила Ана, выполнялись без нее, пока она сидела в доме, дожидаясь окончания эпидемии, в компании семилетней девочки.
Однажды вечером Северо привез новости:
– Губернатор закрыл ворота столицы. Жителям Сан-Хуана велено сидеть дома, введен комендантский час.
