Текст книги "Иезуит. Сикст V (Исторические романы)"

Автор книги: Эрнст Мезаботт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

XXXVII
Заключенные

Подземные тюрьмы Ватикана во время Сикста V были кошмарны; их уничтожили в XVII веке. Но, по преданию, эти клоаки, без воздуха и света, приводили в трепет самых закоренелых преступников, и этому легко поверить, если взять в соображение, что эти тюрьмы нашли нужным уничтожить даже правители XVII столетия, не отличавшиеся гуманизмом. В этих клоаках томились наши старые знакомые; молодой граф Просседи, Карл Гербольт и кавалер Зильбер, обвиняемые в отравлениях и попытке ниспровергнуть существующий государственный порядок. Молодой Просседи, слывший в Риме за святого, возбудил подозрение инквизиции, шпионы которой проследили его поведение в салонах кокотки Анжелики. Он был арестован и привлечен к следствию в качестве обвиняемого в отравлении престарелого отца. По обыкновению его подвергли пытке, и тут-то произошло странное, ничем не объяснимое явление. Тщедушный и слабый Просседи вытерпел все ужасы пытки с необыкновенной выдержкой, и судьи не могли добиться от него ни одного слова признания; даже палачи были поражены стойкостью обвиняемого, им казалось, что они ломают кости и жгут тело бездыханного трупа, но не живого человека. Так как все общество в то время было склонно к предрассудкам, то и стойкость молодого человека была отнесена к его святости. Судьи были поражены поразительным терпением графа Просседи и не замедлили донести об этом Сиксту. Его святейшество, хотя и не верил в сверхъестественные явления, но ввиду разговоров в обществе о святости молодого графа Просседи, отдал приказание, чтобы его перевели из темной и вонючей клоаки в более приличное помещение, поручив заботам доктора.

Кавалер Зильбер и Карл Гербольт также были подвергнуты пыткам. Первый терпеливо перенес все мучения и ничего не открыл; что же касается второго, он оказался совсем слабым и признался в том, в чем даже не был виноват. Так как эти молодые люди обвинялись в самом тяжелом преступлении, в желании ниспровергнуть папскую власть и отравить Сикста V, то участь их была решена: они должны были умереть на эшафоте. Сначала их содержали по отдельности, но после пытки посадили вместе, в один каземат.

– Карл! – сказал однажды кавалер Зильбер, приподымаясь с трудом со своих нар. – Слышал ты шум в эту ночь?

– Слышал, – отвечал Гербольт, – но что тут удивительного, здесь каждую ночь раздается подобная музыка; этот вечный шум и писк крыс, и завывание арестованных соседей, ко всему этому пора уже привыкнуть. Первое время они тревожили мой сон, а теперь мне все равно!

– Но ты меня не хочешь понять, – продолжал Зильбер, – этот шум, который я слышал ночью, имеет совершенно иной характер, мне показалось, что кто-то подкапывает стену.

– Ничего не может быть проще, – отвечал Гербольт, – по всей вероятности каменщики поправляют какой-нибудь из казематов.

– А мне кажется совершенно иное.

– Что же именно?

– Делают подкоп под наш каземат.

– Полноте, ради Христа, кому нужны заживо похороненные?

– Нет, барон. У нас еще много друзей осталось на свободе: Ламберто Малатеста, Ледигиер, они по всей вероятности позаботятся о нашем освобождении.

– Немножко поздно, им следовало подумать об этом ранее, – горько улыбаясь, отвечал Гербольт. – Теперь, когда пыткой переломаны наши кости и вытянуты жилы, нам уже не нужна свобода.

– Ты несправедлив, Карл, – вскричал Зильбер. – Не забудь, что и их обвиняют также, как нас, и преследуют, словно диких зверей. Первое время им необходимо было подумать о собственном спасении, а вот теперь, когда полиция несколько умерила свое рвение, они по всей вероятности стали заботиться и о нашем освобождении.

– Едва ли, – отвечал Карл, – я думаю, наши друзья теперь уже далеко.

Некоторое время молодые люди молчали. Потом Зильбер снова обратился к барону:

– Гербольт, я давно собирался сказать тебе одну вещь, но не имел храбрости.

– У тебя не хватило храбрости? – грустно переспросил, улыбаясь, Гербольт. – Это должно быть нечто ужасное.

– Ужасное? Нет, но очень грустное. Знаешь, день и ночь меня мучает мысль, что я стал причиной всех твоих страданий; у меня были цели религиозные, политические, а у тебя ровно никаких. Ты пристал к заговору только из дружбы ко мне.

– Напрасно ты так думаешь, напротив, мне приятно было выйти из того ничтожества, в котором я прозябал.

– О мой благородный друг! – вскричал Зильбер.

В это самое время щелкнул наружный замок, железная дверь завизжала на петлях, и в каземат вошел тюремщик Фортунато, держа в руках что-то завязанное в салфетку.

– Вот я вам принес обед, господа, – сказал сторож, раскрывая сверток.

По подземелью быстро распространился приятный запах кушаний.

– Смотрите-ка, нас хотят на славу накормить перед смертью, – воскликнул Зильбер, взглянув на принесенный обед. – Барон, здесь есть и жареный каплун, и овощи, и фрукты. Право, любезность со стороны папских сбиров меня просто трогает.

– Но это еще не все, – добавил, улыбаясь, Фортунато, – вот вам бутылка старого вина.

Последнее обстоятельство окончательно привело в недоумение заключенных.

– Однако скажите, – серьезно спросил сторожа Зильбер, – откуда в самом деле нам все это?

– Вы должны подкрепить свои силы, – вполголоса сказал Фортунато. – Вам предстоит длинное путешествие.

– Как! Мы будем свободны?! – вскричали оба разом.

– Непременно. Вы слышали нынешней ночью подземный стук? – продолжал Фортунато. – Это работают для вашего освобождения, подкапывают под ваш каземат от клоаки, которая идет от Тибра.

– Я так и знал, это храбрый Ламберто хлопочет о нашем освобождении!

– Я не знаю никакого Ламберто, – возразил Фортунато. – Ко мне пришла женщина, величественная, как королева, дала мне денег, много денег и поручила освободить вас.

«Это моя милая мама», – подумал Гербольт со слезами на глазах.

– Вы, значит, бежите с нами вместе? – спросил Зильбер.

– Нет, вы будете свободны, а меня отправят на виселицу.

– Как на виселицу?!

– Да, я должен умереть, – грустно отвечал тюремный сторож. – Но зато мое семейство будет навсегда избавлено от нищеты.

XXXVIII
Признание иезуита

С переводом в лучшее помещение тюрьмы, молодому графу Просседи было дозволено иметь своего слугу. Он выбрал самого преданного и самого глупого из всей дворни. Однажды после вечернего обхода сторожа молодой граф лежал на кровати и, зажмурив глаза, что-то соображал, а слуга его сидел в углу комнаты на табурете и время от времени, как говорится, клевал носом.

– Батисто! – окликнул его молодой человек.

– Что изволите приказать, ваше сиятельство, – спросил слуга, быстро вскакивая с табурета.

– Мне нужна твоя помощь, – продолжал граф. – Не откажи мне в ней.

– Приказывайте; я здесь для того, чтобы повиноваться вам.

– Прекрасно, ты должен уступить мне твое платье, переодеться в мой серый костюм, лечь на кровать и дожидаться моего возвращения.

– Значит, господин граф надумал бежать из тюрьмы?

– Совсем нет, я тебе повторяю, что возвращусь, – отвечал молодой человек.

– Как же это так, я не понимаю, – пролепетал слуга.

– Не понимаешь потому, что ты глуп. Какая мне надобность убегать теперь, когда доказана моя невиновность, и меня не сегодня-завтра освободят. Мне просто необходимо повидать одного из заключенных.

– Да, действительно, вам теперь не расчет убегать, – согласился Батисто. – Приказывайте, я повинуюсь.

Вскоре произошло переодевание. Молодой граф Просседи надел платье своего слуги, а последний, облачившись в серый костюм своего синьора, лег на кровать. Выйдя в коридор, Просседи пытался отыскать каземат иезуита, и стал прислушиваться около каждой двери. Вдруг его слух уловил знакомый гнусавый голос, раздававшийся из одного каземата.

«Бог мой, – услышал граф, – тебе известна моя невинность, помилосердуй своего верного слугу! Тебе известно, Господи, что я не совершал преступления; внуши же о моей невинности судьям!»

Граф улыбнулся и прошептал: «Узнаю тебя, лицемер!»

Сказав это, он быстро повернул ключ, отворил каземат и, войдя в него, снова запер дверь. Иезуит лежал на постели с полузакрытыми глазами, и начал читать молитву, услыхав в коридоре шаги. Железный шандал с сальной свечой слабо освещал мрачное помещение. Это была единственная привилегия, которой пользовались арестованные духовные лица, остальные заключенные не имели права освещать своих казематов. Увидя вошедшего, иезуит спросил:

– Что тебе нужно, добрый человек?

Граф не отвечал, повернув ключ, спрятал его в карман и подошел к постели иезуита. Слабые лучи сального огарка освещали лицо молодого человека, и иезуит с ужасом вскричал:

– Боже великий, граф Просседи!

– Да, граф Просседи пришел поблагодарить ваше преподобие, – отвечал молодой человек. – Ваши показания следователям вели меня прямиком на виселицу.

– Простите! Простите! – пролепетал иезуит, склонив голову. – Я перенес нестерпимую пытку и говорил то, чего не следует.

Просседи презрительно пожал плечами.

– А я разве не перенес пытки? Разве не ломали мои кости, не рвали и не жгли моего тела? Однако же, несмотря на все это, от меня не могли добиться ни одного лишнего слова, пойми ты, ни одного?

– О вы гораздо крепче меня, ваше тело так же несокрушимо, как и ваша душа, но я слабый смертный…

– А, на пытке у тебя слабая душа, а для совершения преступления, когда ты шаг за шагом вел меня к отцеубийству, душа у тебя была твердая?

– Я вас вел к отцеубийству!?.. – в ужасе повторил иезуит. – Да можете ли вы говорить что-либо подобное! Вспомните, я всеми мерами старался помешать преступлению, но, к несчастью, ничего не мог сделать, было уже поздно.

– Полно вздор болтать, не ты ли воспитал меня для преступления? Кто внушал мне презрение и даже ненависть к семейству, ко всем почтенным людям, к закону, к религии? Не ты ли мне постоянно говорил, что добро надо делать только тогда, когда знаешь наверное, что это принесет тебе пользу?

– Правда, – прошептал иезуит, – но ваш отец…

– Мой отец не был исключением из всех людей. Он умер благодаря твоей теории воспитания, и ты ни на минуту не задумался воспользоваться плодами его смерти! Теперь, изменник, скажи мне, что ты думаешь делать?

– Все, что вы прикажете, господин граф, – пролепетал трепещущий иезуит.

– А вот что я тебе прикажу, – продолжал граф, придвигая к бывшему своему воспитателю бумагу, перо и чернильницу. – Пиши! Иначе вот видишь? – прибавил молодой человек, вынимая из рукава острый стилет и поднимая его над головой иезуита.

Последний беспрекословно повиновался и нависал под диктовку:

«Тюрьма Ватикана, 15 марта 1588 года. Чувствуя приближение смерти и суда Божия, я желаю очистить мою совесть полным, откровенным признанием. Мой оговор молодого графа Просседи в отравлении его отца несправедлив и был вынужден страшными пытками, которым меня подвергли. Объявляю, что старый граф Просседи умер естественной смертью, и что сын нисколько не причастен в его кончине. Прошу у Господа Бога и праведных судей земных прощения за то, что оклеветал ничем не повинного молодого графа Просседи».

– Подписывай! – приказал граф.

Иезуит повиновался. Лишь только бумага была подписана, Просседи взял ее со стола, бережно сложил и спрятал в карман.

– Ну, мой достойный воспитатель, – сказал, иронически улыбаясь, граф, – вас не беспокоит этот документ?

– Нисколько, – отвечал иезуит. – Конечно, я объявляю мои показания ложными, но не надо забывать, что они были вынуждены пыткой.

– Да, конечно, но что вы скажете о вашем выражении, благочестивый отец: чувствуя приближение смерти и суда Божия?

– Бог мой, да это форма всякого духовного завещания.

– Значит, ваше преподобие решились умереть и вверили мне свое духовное завещание? – продолжал граф Просседи.

Иезуит с ужасом откинулся назад.

– Видишь, друг мой, – сказал граф, снова вынимая стилет, – мы с тобой были друзья, водили компанию и устраивали свои делишки, значит, ты мне близкий человек, но для моей собственной безопасности необходимо, чтобы твой рот закрылся навеки. Эта драгоценная бумажка, подписанная тобой, ни в каком случае не может повести к подозрению в убийстве: все скажут, что ты сам себя убил. Не правда ли, как мило сыграна эта комедия?

– Прости! Ради неба, прости! – лепетал трепещущий иезуит.

– Тебя простить, лживая скотина! – вскричал молодой человек. – Это значило бы мне самому отправиться на виселицу… О нет, зачем же, лучше приготовься умереть.

Едва иезуит, приподнявшись с места, хотел вымолвить слово, как молодой отравитель с необыкновенной ловкостью и быстротой поразил его стилетом в самое сердце. Смерть хотя и последовала моментально, но в предсмертной агонии иезуит успел сильно укусить руку убийцы. Последнему обстоятельству возбужденный до предела Просседи не придал никакого значения. Положив около трупа стилет, как бы выпавший из мертвой руки, он развернул записку покойного и вышел из каземата.

Возвратившись к себе, граф застал Батисто спящим. Верный слуга, растянувшись на кровати, спал крепким сном; Просседи едва смог его растолкать. Опять произошло переодевание, и молодой убийца лег на свою постель, как ни в чем не бывало.

Утром тюремный сторож, обходя казематы, увидел мертвого иезуита и поспешил донести о происшествии в трибунал. В каземат явились судебный следователь, прокурор и двое врачей. Последние констатировали акт самоубийства. Судьи в этом нимало не усомнились ввиду предсмертной записки, оставленной покойным на столе. Вслед за этим была издана булла Сикста V, в которой объявлялась свобода невиновному графу Просседи и ему возвращались все привилегии.

Выход молодого Просседи из ватиканской тюрьмы стал для него совершенным триумфом. Все друзья графа, старые вассалы, религиозные общества, которые поддерживал молодой граф Просседи, устроили ему пышную встречу. Даже те синьоры, которые присутствовали на оргиях Анжелики, присоединились к толпе. Восторженность встречающих поразила своей неожиданностью самого графа Просседи: он не на шутку смутился. Но это последнее обстоятельство послужило ему в пользу.

– Посмотрите! – кричали фанатики. – Это истинно святой юноша! После того как им перенесены все ужасы пытки с христианским смирением и кротостью, его конфузят приветствия народа, смотрите, как он скромно опускает глаза.

Долго на улице слышались крики: «Да здравствует святой граф Просседи!»

XXXIX
Уплата по старым счетам

Когда граф Просседи уходил из тюрьмы, в уголовной палате шла юридическая драма. До сих пор сохранилось предание, что папа Сикст V был неимоверно жесток, лишен милосердия, кровожаден, как бывший инквизитор, но это не совсем справедливо. Мы не знаем деятельности Сикста в Венеции как инквизитора; что же касается его управления во времена папства, не подлежит сомнению, что он был суровый поклонник законности и неумолимо преследовал произвол. Читатель, конечно, не забыл эпизод с куртизанкой Диомирой, помещенный в начале этого повествования: Атилло Браччи убил из ревности своего родного отца. В настоящую минуту, несмотря на давность преступления, убийца был вызван дать перед трибуналом отчет в своем преступлении.

Другое дело, которое слушалось в тот же день, заключалось в следующем: некто Сильвио Кастелани, незаконнорожденный сын каноника собора святого Петра, пользовался большим расположением своего отца, называвшего его племянником. Юноша был крайне испорченный; я говорю юноша, потому что обвиняемому едва минуло восемнадцать лет. Каноник очень любил сына и делал для него все, что был в состоянии. Конечно, отец употреблял все свои усилия для того, чтоб исправить сына, но ничего не помогало. Каноник хотя и был еще достаточно молод и здоров, но решил духовным завещанием обеспечить будущее юноши. Это и погубило несчастного отца. Сильвио Кастелани, узнав, что «дядя» в своем завещании сделал его единственным наследником, решился на отцеубийство, и с поразительной жестокостью и хладнокровием привел эту мысль в исполнение.

Скажем несколько слов о помещении и судьях. Уголовный трибунал во времена Сикста находился в подземелье Ватикана в длинной, мрачной комнате со сводами. Судьи, которых с председателем было четыре, и защитник помещались на полукруглой кафедре у стола, покрытого черным сукном; на стене висело распятие Христа Спасителя во весь рост; никогда слово помилования не оглашало эти мрачные своды, вероятно, потому, что святое изображение Того, Кто завещал людям милосердие, было за спинами судей.

Первым судили Атилло Браччи.

Кардинал Палеотто, исполнявший должность председателя, начал допрос обвиняемого.

– Атилло Браччи, – сказал он торжественно, – встаньте и отвечайте мне.

Обвиняемый повиновался.

– Сколько вам лет? – продолжал допрашивать Палеотто.

– Сорок семь.

– Чем вы занимаетесь?

– Я феодал, свободный владелец замка святого Принца.

– Знаете ли вы, по какому случаю сюда призваны?

Обвиняемый не отвечал.

– Вы обвиняетесь в том, что убили вашего отца в ночь с 11 на 12 февраля 1565 года. Признаете ли себя виновным?

Браччи продолжал хранить молчание.

– Значит, вы не хотите сознаться в совершенном вами преступлении? – настаивал Палеотто.

– В чем же я должен сознаваться? – воскликнул обвиняемый, пожимая плечами. – Мой отец меня ударил; я отвечал ему кинжалом. Если старик умер, то тем хуже для него. Впрочем, меня об этом никто не спрашивал в продолжении двадцати пяти лет.

– А вы думали, что правосудия не существует? Ошибаетесь, Браччи; вы скоро разочаруетесь в вашем ложном убеждении.

– Как, вы осмелитесь меня осудить? – закричал на все подземелье феодал.

– А почему же нет? – хладнокровно продолжал кардинал председатель. – Вы рассчитываете, что уже не существуют свидетели вашего преступления, а если они появятся?

– А если появятся и будут показывать, то все их показания будут самой возмутительной ложью! – выкрикнул Браччи.

– Однако несколько часов назад в камере пыток вы говорили совсем другое.

– Мало ли что я мог говорить, когда ломали мне кости и жгли тело. Но теперь, слава Тебе Господи, палачи далеко, я нахожусь перед судьями и могу сказать слово в свое оправдание.

– Прекрасно! Теперь послушаем свидетелей.

Сказав это, Палеотто сделал знак приставу.

Эти слова председательствующего заставили задрожать сурового феодала. «Какие же свидетели могут явиться? – думал он. – Разве та девочка, но она давно умерла!»

В камеру вошла свидетельница, высокая, тщательно закутанная в мантилью. Смело подойдя к обвиняемому, подняла с лица вуаль и спросила:

– Узнаешь ли меня, Атилло Браччи?

Обвиняемый взглянул на свидетельницу, затрясся, как в лихорадке, и прошептал:

– Нет, я тебя не знаю.

– Ты прав, Атилло, – произнесла с иронией свидетельница, – ничего нет общего между крестьянской девочкой и знаменитой римской куртизанкой Диомирой, к ногам которой несут свои богатства князья и знатные синьоры Вечного города. Но я тебя узнала, мы старые знакомые.

Обвиняемый ничего не отвечал и со стоном опустился на скамью.

– Ты не хочешь признавать своих старых друзей, уважаемый синьор? – продолжала Диомира. – Тебе, как видно, изменяет на этот раз память? Ты забыл, как ночью 11 февраля зарезал своего отца, появившись неожиданно в комнате, где я также имела несчастье находиться.

– Кто ты такая? – пролепетал обвиняемый. – Я тебя не знаю.

– Несчастный! – говорила свидетельница. – Лучше покайся в своем преступлении перед смертью.

Последовало тяжелое молчание, которое прервал председательствующий кардинал Палеотто.

– Атилло Браччи, – обратился он к обвиняемому, – что вы скажете в свое оправдание, выслушав показания свидетельницы?

Обвиняемый ничего не отвечал. Он, как видно, был поражен неожиданным появлением Диомиры, которую считал давным-давно умершей. Следует заметить, что при начале судебного разбирательства в камеру из боковой двери тихо вошел какой-то монах, тщательно прикрывающий лицо капюшоном, и сел в углу.

Началось разбирательство другого дела.

– Сильвио Кастелани! – сказал председательствующий. – Подойдите.

Юноша приблизился к кафедре.

– Знаете ли вы в чем обвиняетесь? – спрашивал Палеотто.

– Как не знать! – отвечал, презрительно улыбаясь, молодой человек. – Мне это втолковали, когда ломали кости и жгли мою плоть!

– Да, но вы признались в вашем преступлении, вы показали, что убили вашего благодетеля каноника Фаби в то время, когда он спал.

– Да, я это показал, – отвечал Кастелани.

– Но показания данного в зале пыток недостаточно. Необходимо, чтобы вы здесь, свободный от страха, подтвердили свои показания.

– А если б я вам сказал здесь, что не совершал никакого преступления, что бы из этого вышло? – нагло спросил юноша.

– Мы бы ответили вам, что следствием вполне установлен факт совершенного вами преступления.

– И опять отдали меня в руки палачей? Нет, покорно благодарю!

– Это все, что вы можете сказать? – продолжал Палеотто.

– Все! Пишите, что я убил каноника.

– Своего родного отца, несчастный! – прошептал кардинал Палеотто.

– Моего отца, – кивнул, цинично улыбаясь, юноша, – он, конечно, был очень щедрый господин, оттого-то моя мать ему и отдалась; она имела некоторые странные привычки, моя мать…

– Нечестивый присоединяет к отцеубийству еще оскорбления против родной матери!

– Но мне кажется…

– Молчать! – вскричал громовым голосом монах, сидевший в углу камеры. Обвиняемый не докончил своей фразы.

Председательствующий продолжал:

– Обвиняемые сознались в своих преступлениях, – сказал он судьям, – остается применить к ним наказание, но прежде чем это сделать, послушаем защиту. Господин Кассио, не угодно ли вам высказать ваше мнение?

Юрист Кассио встал. Это был старик лет шестидесяти с честной, открытой физиономией, смелым блеском серых глаз, смотревших прямо в упор.

– Господин кардинал, господа судьи, – начал Кассио, – если вы у меня спросите, достойны ли смерти эти злодеи, которые призваны сюда дать отчет в своих преступлениях, я отвечу вам: да, достойны, но вы, судьи, не имеете права отдавать их в руки палачей.

– Поменьше слов! – раздался угрожающий голос из угла.

– Нельзя стеснять защиту, – отвечал Кассио, – в противном случае я сниму эту тогу, которую с честью носил сорок лет.

– Хорошо сказано! – прошептал монах, сидевший в углу.

– Говорите свободно, синьор Кассио, – сказал кардинал Палеотто, – здесь никто не думает ущемлять ваши права.

– В таком случае, – отвечал защитник, – я буду продолжать. Атилло Браччи – отцеубийца; земля и небо ужасаются его злодейству; демон грызет его совесть, и постоянно будет грызть как на этом, так и на том свете; но мы, земные судьи, прежде всего должны руководствоваться законами, признанными нами самими. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как совершено преступление. Римское право также, как и законы, установленные папами, не допускает наказания за давностью времени, а потому Атилло Браччи должен выйти отсюда свободным!

Глаза обвиняемого сверкнули надеждой. Судьи переглянулись; защитник юридически был прав. Из угла, где сидел монах, послышался шепот протеста.

– Что касается Сильвио Кастелани, – продолжал Кассио, – его дело совершенно иное. Прежде всего мы не имеем никакого основания судить его за отцеубийство, у нас нет доказательств, что обвиняемый был сыном каноника; тем не менее его преступление ужасно, закон неумолим к тем, кто осмеливается поднять руку на духовную особу, но тот же закон не допускает осуждения несовершеннолетнего, не забывайте, господа судьи, что Кастелани только восемнадцать лет. Закон не позволяет палачам прикасаться к детям, а потому, – закончил Кассио, – обвиняемый Кастелани должен быть освобожден.

Речь защитника произвела необыкновенное впечатление как на судей, так и на обвиняемых. Палеотто, обращаясь к последним, сказал:

– Прежде чем огласят приговор, не желаете ли прибавить еще что-нибудь в свою защиту?

– Мне ничего не остается прибавить к защите, которая сослалась на истечение срока давности, – отвечал Браччи и снова сел на скамью.

– Я в свою очередь также попрошу господ судей иметь в виду мое несовершеннолетие, – сказал другой подсудимый.

Здесь произошла необыкновенная сцена. Монах, сидевший в углу, сбросил с головы капюшон, и перед судьями и обвиняемыми предстал Сикст V.

– Закон! – вскричал папа. – Вы говорите о законе в то время, когда эти негодяи так нагло нарушили его! На виселицу отцеубийц, на виселицу!

Судьи, опустив головы, молчали. Один только Кассио осмелился возразить:

– Но, святейший отец, – закон должен быть неколебим, неужели справедливый Сикст его нарушит? Это было бы слишком грустно.

– Молчите, Кассио! – сказал папа. – Я хвалю вашу смелость; вы до конца исполнили святую миссию, возложенную на вас. Но, помните, оправдание виновного, хотя бы и на основании закона, еще плачевнее, чем осуждение невинного. Ты, Атилло Браччи, – продолжал папа, обращаясь к феодалу, – три года тому назад, без всякого милосердия, велел прогнать семейство, предки которого жили сто лет на твоей земле, тебя не тронули ни рыдания женщины, ни просьбы ребенка, ни немощность старика…

– Земля – моя собственность, – отвечал феодал, – я имею право прогнать любого из арендаторов.

– С чем тебя и поздравляю, друг мой, – отвечал, иронически улыбаясь, папа, – земля пусть будет твоей собственностью; а мне позволь распорядиться головой отцеубийцы. Жандармы, увести его! – прибавил папа, обращаясь к страже.

– Что же касается тебя, Сильвио Кастелани, – прибавил папа, обращаясь к юноше, – ты, как ядовитая змея, укусил руку, благодетельствовавшую тебя, и за это ты умрешь. Злодеи твоего сорта чересчур опасны; я решил всех их уничтожить, было бы непростительным грехом оставить тебя в живых. Ты молод, можешь убежать с каторги и много ли что еще можешь натворить, а потому ты умрешь! Жандармы, уберите и этого!

– Я не хочу умирать! – вскричал с пеной у рта обвиняемый. – Мне недостает еще три года до совершеннолетия.

– Господа судьи, – обратился папа к Палеотто, – кончайте ваше дело.

– Это совершенно лишнее, святой отец, – с горечью отвечал Палеотто, – если ваше святейшество взяли на себя эту обязанность.

Сикст V понял иронию кардинала Палеотто и ничего не сказал. Вскоре камера уголовного трибунала опустела.