Текст книги "Иезуит. Сикст V (Исторические романы)"

Автор книги: Эрнст Мезаботт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

XII
Исповедь

Конклав еще не начался, так как оставалось выполнить некоторые формальности.

Между тем кардинал Санта Северина жил еще в своем прежнем жилище, окруженный дивными произведениями искусства, теперь вполне ему принадлежащими.

Вид этих сокровищ уже не был для него столь неприятен с той поры как слова умирающего папы указали ему возможность уплатить долг, а следовательно, и разорвать связывающие его ненавистные цепи.

К тому же с недавних пор им овладела другая страсть, он мечтал о другом идеале, который не был уже чистым искусством.

В первый раз в жизни, после того как он вечно любовался бронзовыми и мраморными богинями и женщинами, кардинал Санта Северина мечтал о женщине, состоящей из плоти и крови. В первый раз холодная страсть к искусству уступила место страстным желаниям, пробуждаемым в крови людей чувственной любовью.

Санта Северина держал в руках запечатанное письмо, пристально смотрел на него и не решался его распечатать, как бы боясь слишком скоро узнать решение своей судьбы.

– Я сумасшедший, – шептал кардинал, ходя большими шагами по своему кабинету, устланному мягким ковром. – Ведь она развратница… чудовищная Мессалина[50]50
  Мессалина – синоним распутной женщины. По имени третьей жены римского императора Клавдия Мессалины (25–48 г н. э.), снискавшей репутацию распутной, властной, жестокой и коварной женщины. Казнена за организацию заговора с целью свержения Клавдия.


[Закрыть]… отравительница… Она сама покаялась мне в этом… Ее поцелуи смертельны, в ее объятиях яд! История дома Борджиа, переполненная ужасами, не заключает в себе ничего, что бы могло сравниться с жестоким хладнокровием этой женщины, сеющей смерть на своем пути…

И тотчас же, в припадке страсти, воскликнул:

– Да!.. Но она так хороша!.. И если бы она полюбила меня…

Вдруг его лицо исказилось от мучительного страдания.

– Меня любить? – прошептал он. – Ей, которая убивает ради забавы страстно влюбленных в нее красивейших юношей… ей полюбить старого безобразного прелата?.. А все же, если моя страсть будет ею отвергнута, то ни искусство, ни трон не заставят меня забыть ее.

Он вдруг направился к огромному венецианскому зеркалу, во весь рост отразившему его высокую, стройную фигуру.

– А ведь мои сорок восемь лет не слишком заметны на моем лице, – сказал он задумчиво, голосом, полным надежды, – моя фигура не так безобразна, как я воображал… Кто бы мог подумать, что я кончу тем, что стану заниматься этими внешними преимуществами, которые я уже так давно оставил смешным ганимедам[51]51
  Ганимед – синоним прекрасного мужчины По имени Ганимеда, сына царя Троса, похищенного Зевсом за красоту и вознесенного на Олимп, где он стал виночерпием.


[Закрыть], имени которых никто не будет помнить… Санта Северина, ты поздно начинаешь сходить с ума… но зато, не шутя!

По правде говоря, кардинал напрасно так беспокоился о своей наружности. Его изящная, сильная фигура, меланхолическая красота его истинно аристократического лица, выражение величия и ума на его царственном лице – все это неизмеримо возвышало кардинала над элегантными юношами большого света. В глазах женщины с изящным вкусом, а Анна Борджиа была таковой, такой мужчина, как Санта Северина, должен был быть во сто раз привлекательнее всех этих изысканных франтов, конкуренции которых он так боялся.

Немного успокоенный такими рассуждениями – какой человек не способен тешить себя иллюзиями, если только ему представится хоть малейшая на то возможность, – кардинал решился, наконец, распечатать письмо. Когда он открыл его, то в комнате распространился тонкий и приятный аромат, опьяняющий аромат, хорошо знакомый кардиналу. Это был тот самый аромат, который так сильно способствовал тому, чтобы вскружить ему голову в то время, когда в его уединенном кабинете Анна Борджиа каялась ему в грехах, придававших такую странную, ужасающую привлекательность дьявольской красоте этой девушки.

Чтение письма повергло кардинала в род какого-то экстаза. Он покрыл его поцелуями и прошептал:

– Я пойду, я во всем буду ей повиноваться… А если она и со мной поступит так, как с другими?.. Если она зовет меня, чтобы отдаться мне и потом убить меня?..

Он улыбнулся с гордым презрением.

– Что ж за беда? Я ведь ее знаю: она не убьет меня, пока не отдастся мне… а этого с меня довольно…

И кардинал тщательно спрятал письмо в секретный ящик.

Дьявольские предсказания иезуита, построенные на превосходном знании человеческого сердца, сбылись точь-в-точь.

Санта Северина легко согласился выслушать исповедь Анны Борджиа, думая, что дело идет об одной из тех робких девочек, приходящих в ужас от самого пустого греха, словно сатанинские когти уже распростерты над ними.

С другой стороны, слух о благодеяниях и о благочестии внучки Александра VI достиг и его ушей. Каково же было его изумление, смешанное с ужасом, когда он узнал, что прекрасное создание, стоявшее перед ним на коленях, было развратным чудовищем, и что обманчивая красота лица соединялась в ней с одной из тех порочных душ, какие лишь изредка порождает природа.

Результат, предвиденный иезуитом, получился немедленно. За первым чувством отвращения, наполнившим вначале душу кардинала, последовало странное чувство непреодолимого любопытства. Ему хотелось узнать этого дикого зверя в образе человеческом, хотелось изучить эту низкую душу, столь сильную тем, что она скрывалась за самой невинной и прекрасной наружностью в мире…

Кардинал Санта Северина имел блестящий ум и великодушное сердце. Эти-то два качества, казалось, долженствовавшие спасти его, послужили, напротив, причиной его погибели. Его столь высокий ум заставил его всеми своими силами стараться разрешить прекрасную тайну, находившуюся перед его глазами, а сердце убеждало его, что такой человек, как он, мог протянуть руку помощи этой порочной девушке, чтобы спасти ее душу. Ему казалось, что порочная жизнь, которую вела до той поры Анна, была следствием некоторого рода заблуждения, причиной которого была чрезвычайная молодость, живая и энергичная кровь, сознание своего богатства и почти безграничной власти – сознание роковое по своему пагубному влиянию на молодые умы. А Анне Борджиа минуло едва только шестнадцать лет, когда она оказалась свободной, располагающей собой по собственному желанию и окруженной безмерной роскошью, дозволявшей ей удовлетворять всем капризам ее развращенного воображения.

Итак, кардинал смотрел на все преступления Анны как на следствие временного опьянения, от которого он льстил себя надеждой излечить ее, употребив на то небольшое старание. Ему улыбалась приятная роль отца, утешителя и искупителя, примененная к такой обольстительной девушке, какой была герцогиня Борджиа.

Но вот овечка, вместо несколько дикого сопротивления, которого ожидал от нее кардинал, начала возбуждать пастыря своими ласками и слезами… Она кончила тем, что очаровала этого благородного и гордого человека, носившего свою кардинальскую мантию, словно королевскую. Она дала ему понять, что ее страстное желание избавиться от обладавших ею любовников происходило оттого, что она понимала всю их ничтожность. О, если бы она встретила человека сильного и властного, человека с обширным умом и твердым характером… настоящего человека!.. Она бы привязалась к ему, как собака привязывается к своему господину, она бы жила только, чтобы любить его, служить ему, и с радостью умерла бы, чтоб только избавить его от какой-нибудь неприятности…

Говоря эти слова, Анна не спускала своих жгучих глаз с кардинала, нежно сжимала его руки и иногда орошала их слезами…

Что же должно было произойти?

Кардинал был побежден. Сначала он тайно полюбил девушку, призывал ее в уединении своих бессонных ночей, мечтал о ней со всей горячностью пылкого темперамента и со страстностью, присущей людям, большую часть своей жизни проведшим, не любя ни одной женщины.

Короче говоря, во время частых свиданий, которых кающаяся грешница требовала от своего духовника, глаза, вздохи и лицо кардинала выдали его очень скоро.

Анна увидала, что плод созрел, и решилась встряхнуть дерево насколько то было нужно, чтобы он упал. Она с величайшим искусством, присущим даже самой невинной женщине, заставила кардинала сначала в иносказательной, а потом и в более ясной форме признаться ей в любви.

Кардинал принужден был высказаться, так как она довела его до такого состояния, что он не мог более хранить своей тайны, и мало-помалу выдал ей ее своими безумными, отрывистыми, как рыдания, речами.

А Анна, эта сирена, приняла признание робко и стыдливо и, рыдая, дала понять кардиналу, что и она также страстно его любит, и что ее приводит в отчаяние позор ее прежней жизни, делающий ее недостойной этого высокого чувства.

Однажды став на эту дорогу, они не могли не сойтись. Письмо, которое кардинал покрывал поцелуями в порыве безумной радости, было более, нежели простым обещанием.

В этом письме она его предупреждала, что в тот же самый вечер калитка парка дворца Борджиа откроется, если в нее захочет войти князь святой римской церкви, без сомнения, переодетый…

Скорее ночь забыла бы последовать за днем, нежели кардинал не явился бы на это свидание.

В назначенный час он был у дворцовой калитки, переодетый в великолепный костюм кавалера, скрываемый от глаз любопытных широким плащом.

Было чрезвычайно любопытным зрелищем видеть глядящимся в зеркало знаменитого своей добродетелью и знаниями кардинала, которого католический мир собирался возвести в сан первосвященника. Любовь превратила в юношу этого сильного и могущественного человека. Она внушила зрелому и рассудительному кардиналу те же ребячества, которые в других людях казались ему достойными отвращения и насмешки.

С другой стороны, разве это было неестественно?

Без сомнения, сатана должен был радоваться такой победе; и, как всегда, и в этом случае, так же, как и во всех других, его лучшим и вернейшим помощником была и будет женщина. В действительности кардинал, затянутый в кавалерский кафтан, не представлял собой несчастной фигуры. Напротив, при виде его можно было бы сказать, что он создан сидеть на лошади и вести в битву полк, со шпагой наголо.

У дверей ждал неизменный Рамиро Маркуэц.

Добряк мажордом удивился и огорчился новым капризом своей госпожи, которую до тех пор он видел всецело погруженной в мысли о мщении.

Он также был смущен и испуган, видя, что новый избранник, вместо того чтобы быть привезенным во дворец с обычными предосторожностями и с завязанными глазами, пришел сам и знал, что идет во дворец Борджиа. Но на все замечания верного слуги герцогиня ответила только тремя словами: «Это ради мести…»

Тогда Маркуэц успокоился, потому что для него на свете не было ничего более священного и неоспоримого, как право его госпожи, желавшей отомстить за себя.

Кардинал, все еще сопровождаемый мажордомом, прошел через парк. Два или три раза ему показалось, что он слышит между кустами подозрительный шум, и тогда он вспомнил ужасные признания Анны Борджиа.

Ему пришло на ум, что этот дворец сделался гнездом убийц и что, может быть, позади этих чащ были спрятаны браво[52]52
  Браво – наемный убийца в Италии.


[Закрыть], предназначенные для уничтожения докучных свидетелей распутства их госпожи, и его рука схватилась за эфес висевшей у него на боку шпаги.

Но тотчас же одна мысль заставила его улыбнуться.

«Если она даже и хочет это сделать, – сказал он себе, – то сделает это после… И эти дураки, заплатившие жизнью за счастье, стоящее в тысячу раз больше, более достойны скорее зависти, нежели сожаления».

К тому же многое способствовало и убеждению кардинала в абсурдности его опасений. Не было принято никаких предосторожностей, чтобы скрыть его приход во дворец, что было бы непременно сделано, если его намеревались убить. Напротив, каталонец почтительно проводил его до кабинета донны Анны, поднял портьеру и доложил о приходе кардинала, как будто это был простой визит.

– Милости просим! – встретила его герцогиня, вставая, чтобы принять влюбленного, и снова садясь.

Анна была одета так, как должна быть одета женщина ее сана, ожидающая почтенного и важного посетителя.

Она не употребила ни одной из тех искусных утонченностей, которые обыкновенно служили ей, чтобы возбуждать чувства своих гостей в направлении, согласном ее желаниям. Санта Северина остановился в нерешительности, со шляпой в руке, на пороге. То, что предстало глазам его, было так непохоже на то, чего он ожидал, что он смутился и не знал, как держать себя.

Но Анна улыбнулась ему своей очаровательной улыбкой и сказала:

– Поди сюда, мы одни… совсем одни…

Он сделал два шага вперед, потом, уступая непреодолимому порыву, бросился к ногам герцогини Борджиа.

Ужин был накрыт не в той комнате, где перебывали один за другим столько несчастных, приговоренных к смерти.

Упоенный любовью, гордостью и счастьем, Санта Северина любовался прекрасной и белой, как снег, рукой Анны, видневшейся из широких рукавов каждый раз, как она поднимала амфору или бутылку, чтобы налить вина своему возлюбленному. В глазах Анны тоже сверкало счастье. Она смотрела на кардинала совсем иначе, нежели на прежних своих любовников: в ее взгляде горело пламя страсти, которое заставило бы призадуматься отца Еузебио из Монсеррато, если б он мог их видеть.

Вдруг глаза Анны наполнились слезами.

– Что с тобой, моя дорогая? – воскликнул изумленный кардинал. – Не оскорбил ли я тебя чем-нибудь?

– Нет… о нет… а все же ты причина моих слез.

– Говори, скажи, что тебя огорчает, и я в одну минуту рассею твою печаль.

– Генрих, – сказала молодая девушка, с некоторого рода наслаждением произнося его имя, столь давно не слышанное кардиналом. – Генрих, видел ты, каким образом я тебя впустила в этот дворец?.. Ты пришел один, но если 5 ты захотел расставить целую сотню браво вокруг моего жилища, я ничего бы не предприняла, чтобы помешать этому.

– А зачем же мне было это делать? – спросил кардинал с преднамеренным удивлением.

– Потому что ты знал, что идешь в дом преступлений, Генрих; потому что женщина, отдавшаяся тебе с такой робостью, имеет страшное пристрастие. И мне грустно думать, что ты пришел сюда, как на бойню, и что ты только и успокоил себя тем, что дал знать своим друзьям, куда ты пошел… чтобы они могли прийти спасти тебя или отомстить за тебя, если это понадобится…

– Ты с ума сошла, Анна, – серьезно сказал кардинал, – и я не простил бы тебе этой обиды, если бы не понимал твоего беспокойства. Никто не знает, что я пошел сюда, и, если б ты пожелала заставить меня заплатить ценой жизни за то счастье, каким ты меня одарила, то ты не пострадаешь от этого, так как никто не знает, что я здесь.

– Как! Ты мог обезопасить себя от возвращения одного из моих кровавых капризов и этого не сделал? Зная кошмарные тайны моего дома, ты пришел сюда один, не приняв никаких мер предосторожности?!..

– Я не имел на это права, Анна, – сказал кардинал со свойственным ему благородством. – Да если бы даже я и имел его, к чему мне защищаться? Жизнь будет дорога мне лишь до тех пор, пока ты ее скрашиваешь своей улыбкой; если ты меня разлюбишь, смерть покажется мне заслуженной и приятной.

Герцогиня схватила белую аристократическую руку возлюбленного и поднесла ее к своим губам.

– О, если бы я знала тебя раньше!.. – прошептала девушка голосом, в искренности которого нельзя было сомневаться. – О, если бы ты первый узнал мои поцелуи и открыл моей душе рай любви, я была бы теперь женщиной, достойной лечь у ног твоих и обожать тебя! Между тем как теперь… – И Анна закрыла лицо руками.

– Все одни и те же мысли, – заметил с оттенком нежного упрека Санта Северина. – Я должен еще раз повторить тебе, что ты совершенно не виновата в том, что произошло, как не виноват пьяница, убивающий и ранящий во время опьянения. Только теперь пробудился твой рассудок, только теперь владеешь ты собой и только теперь живешь. Люби и забудь все это, Анна, и Бог простит тебя!

Нетрудно было объяснить себе популярность кардинала и то обаяние, которое распространялось на всякого, кто его слушал. Безупречная красота его лица становилась особенно величественной, когда он в изящных выражениях развивал какую-нибудь благородную мысль, зародившуюся в его уме. Можно было бы сказать, что чудные произведения искусства, на которые он имел привычку любоваться, оставили на лице его отражение своей величественной духовной красоты. Как прекрасен был свет, разлившийся по его лицу, когда он излагал дивную теорию всепрощения!

Анна слушала его с восторгом.

Между тем ночь проходила, кардинал должен был вернуться домой; он встал и сказал, что уходит. Анна Борджиа хотела подать ему прощальный бокал, тот самый, в который, по уговору с иезуитом, она предполагала влить смертельный напиток. Но флакон, заключавший в себе яд Борджиа, не был вынут из своего тайника, хотя Санта Северина, рыцарь до мозга костей и храбрый до безумия, не оборачиваясь, смотрел в окно, выходившее в сад, пока герцогиня наливала бокал. Анна три раза подносила руку к груди, где был спрятан смертоносный флакон, и всякий раз с ужасом отдергивала ее. Наконец, она, казалось, на что-то решилась.

– Генрих, – сказала она взволнованным голосом, – ты выпьешь этот бокал вина за мое здоровье… но с одним условием.

– С каким?

– Ты позволишь, чтобы я прежде тебя отпила из него. О это просто суеверие… но ведь все влюбленные суеверны…

Санта Северина улыбнулся и кивнул головой в знак согласия. Он отлично понимал этот способ успокоить его, избранный герцогиней, и был ей за это безмерно благодарен, хотя из утонченной деликатности и сделал вид, что не заметил этого. Выпив бокал, любовники расстались после бесконечных прощальных ласк. Рамиро Маркуэц, позванный госпожой, широко открыл глаза, услышав от нее формальное приказание проводить монсеньора до двери.

Кто же мог так изменить достойную наследницу Борджиа?

«Она колебалась, – говорил себе кардинал, – ее жестокий инстинкт несколько раз готов был превозмочь любовь, но любовь наконец победила… Анна возродилась, и спасла ее моя любовь!..»

И безграничная неземная радость наполнила душу прелата.

В это же время Анна шептала: «Я бы скорее умерла, нежели убила его… Я теперь признаю, что это не каприз; я его люблю, люблю до безумия! Я сумею защитить его… и в его любви найду забвение и прощение всех совершенных мной преступлений…»

Но оба они рассуждали, не принимая в расчет могущества ордена иезуитов.

XIII
Четыре главных избирателя

Дом, в который мы введем теперь читателя, имеющего терпение следовать за нами, расположен на берегу Тибра и как раз на улице, называемой в настоящее время via Giulia. Это двухэтажный домишко жалкого вида, убогий и разрушившийся. Соседи, которые в сущности живут в лучших помещениях, знают привратника, полупомешанного старика, грубые манеры которого и частые порывы бессильной злобы веселят соседских мальчишек.

В этом доме жил всего один старик; никто доподлинно не знал рода его занятий. Но так как одевался он всегда довольно прилично и постоянно посещал ближайшую церковь Сан-Джиованни Флорентийского, то многие из этого заключали, что он служил патером этой церкви в качестве ключаря или церковного старосты.

Два раза в месяц к старику приходили какие-то посетители. Это были, по-видимому, три добродушные и ничтожные личности, одетые весьма скромно, как одеваются люди небогатые.

Два раза в месяц для них накрываются приборы на столе синьора Джулио, таково имя предполагаемого церковного старосты.

Привратник, который был также и единственным слугой в доме, ждет с нетерпением этих случаев, потому что в эти дни ему поручают купить вино и провизию, и он каждый раз получает за труды; что же касается трех посетителей, то, судя по словам все того же привратника, трудно найти людей более спокойных и производящих менее шума. Они разговаривают редко и всегда вполголоса; тем не менее они сочли нужным кое-что рассказать о себе привратнику, который поэтому и знает, что гостя № 1 зовут мессир Бернардо, что он флорентиец, продавец шелка, вдовый, детей не имеет, и что он суперинтендант своего прихода; что гость № 2, которого зовут доктор Паоло, миланский медик, переехавший в Рим за своим священством, кардиналом Спиноло; что гостя № 3 зовут капитаном Фердинандом, что он калабриец, старший офицер полка его католического величества.

Как видно, церковный староста несмотря на незначительность занимаемой им должности и на скромность своего жилища имел очень почтенных знакомых. Он, впрочем, объяснял этот факт тем, что воспитывался у своего дяди каноника, в доме которого и познакомился со всеми этими почтенными личностями.

Что верно, так это то, что хотя только одна из этих личностей принадлежала к военному сословию (чего, впрочем, нельзя было подозревать, судя по виду храброго офицера), все же ничто не могло сравниться с военной точностью, с какой эти рыцари вилки являлись 15-го и 30-го числа в дом достопочтенного синьора Джулио.

– Будьте уверены, что они приготовляются к этому обеду трехдневным постом, – ехидно замечал привратник, и хотя он был в состоянии судить, насколько скромны были эти пиры, все же приглашаемые на них казались ему настоящими паразитами.

Но оставим болтовню и оценку привратника, который, будучи лицом второстепенным, может находиться только в глубине сцены нашего рассказа, и перейдем прямо на второй этаж, где происходит пир, даваемый церковным старостой своим трем гостям. Говоря по правде, невозможно было найти другого такого монашески скромного пира, как пир четырех друзей.

На этот раз 15-е число пришлось в пятницу, поэтому наши гурманы как строгие блюстители предписаний церкви велели подать вареную рыбу, гарнированную морковью и луковицами. Немного хлеба, кусок козьего сыра и бутылка белого вина дополнили этот банкет, о котором привратник рассказывал такие чудеса.

Достоуважаемый доктор Паоло налил себе полстакана вина, с видимым удовольствием попробовал его и выпил маленькими глотками.

– Достопочтенный брат Джулио, – сказал знаменитый ученый, – я не удивляюсь, что ваше здоровье находится всегда в таком цветущем состоянии, если вы поддерживаете его этим замечательным нектаром…

Надо заметить, что этот столь замечательный нектар заставил бы сделать гримасу сколько-нибудь разборчивого римского кучера. Капитан Фердинанд в свой черед отпил этого ужасного напитка и объявил, что он боялся бы погубить свою душу, если бы продолжал изучать такие пагубные лакомства.

– Не осуждайте меня прежде, нежели выслушаете, дорогие братья, – сказал, улыбаясь, синьор Джулио. – Это вино появляется здесь только в торжественных случаях, то есть тогда, когда я имею честь вас угощать, а в остальное время вы знаете, каков мой обычный напиток…

И он указал на графин, наполненный водой, к которому, впрочем, и приглашенные прибегали часто.

Этот разговор, казалось, указывал на то, что четыре человека, собравшиеся в вышеупомянутом доме, были или страшные бедняки, или невероятные скряги, могущие перещеголять даже и Гарпагона.

Продолжение нашего рассказа покажет, что они не были ни тем, ни другим.

Вскоре скромная провизия была съедена. Наши собеседники встали из-за стола, словно люди, побывавшие на пиру, достойном Сарданапала[53]53
  Сарданапал – последний ассирийский царь. Имя его стало нарицательным, символизируя роскошь и изнеженность.


[Закрыть].

– Нужно сознаться, – сказал мессир Бернардо, говоривший с резким флорентийским акцентом, – нужно сознаться, что мы большие обжоры!.. У нас был сегодня необычайно роскошный пир!.. Лукулл[54]54
  Лукулл Луций Лициний (ок. 117—56 г. до н. э.), римский полководец. Считался одним из самых богатых людей своего времени (библиотека греческих книг, виллы с саунами, коллекция произведений искусства). После отставки с поста главнокомандующего в 67-м году жил в Риме и устраивал пышные пиры (отсюда выражение «лукуллов пир»).


[Закрыть] ужинал у Лукулла…

– Ведь это только два раза в месяц, брат мой, – сказал снисходительным тоном маэстро Паоло, – два раза в месяц мы можем позволить такое маленькое излишество…

Мы ведь состоим из души и тела, и надо давать удовлетворение как первой, так и второму.

Между тем вошел привратник и убрал со стола. Он заметил с большим неудовольствием, что от вареной рыбы, на остатки которой он сильно рассчитывал, не осталось ничего, кроме костей да головы.

Когда он вышел, мессир Джулио подошел к двери, тщательно запер ее и опустил тяжелую портьеру, препятствовавшую доступу как воздуха, так и звука. Или синьор Джулио очень боялся простуды и ревматизма, или подобные предосторожности означали, что четверо собравшихся должны были беседовать о весьма важных вещах. Хозяин дома повторил свои манипуляции во всех углах, потом, видимо, удовлетворенный, уселся посреди комнаты, где другие собеседники уже давно заняли свои места.

Как бы по волшебству, торжественная серьезность сменила любезно шутливый тон, господствовавший в разговоре, веденном до сих пор этими синьорами. Казалось, что вместо старых холостяков, собравшиеся, чтобы забыть на минуту жизненные невзгоды, видишь перед собой министров, собравшихся порассуждать о наиважнейших государственных интересах. И действительно, эти лица стояли выше всяких министров; это были таинственные владыки, могущество которых было тем более страшно, что оно не было известно толпе. Это были четыре главных избирателя иезуитского ордена, высший совет этого учреждения, всемогущие владыки, разрешавшие с общего согласия самые важные вопросы и часто выносившие приговоры об уничтожении государств и о смерти государей и пап.

Всего главных избирателей было, собственно, пять. Посмотрим же, по каким причинам пятый, которым был наш друг, отец Еузебио, не присутствовал на заседании этого мрачного синедриона[55]55
  Синедрион – древнееврейское высшее государственное учреждение и судилище в Иерусалиме.


[Закрыть].

– Братья мои, – сказал мессир Джулио, предварительно набожно перекрестившись, – по вашему поручению я просил пятого главного избирателя, нашего сотоварища Еузебио, не присутствовать на этом заседании. По обычаю нашего ордена эта просьба равносильна сообщению о том, что сегодня будут обсуждать избрание его в главы ордена.

Все наклонили головы в знак согласия.

– Но прежде всего, – прибавил хозяин дома, – позвольте мне сообщить вам о подробностях поручения, возложенного на меня, как на старейшего из главных избирателей, нашим покойным братом генералом socius'oм ордена.

– В котором часу он умер? – спросил купец.

– Вчера, в восемь часов вечера, – сказал маэстро Паоло.

– По уставу ордена его должен был лечить доктор, состоящий членом нашего ордена; я думаю, что еще более будет согласоваться с желанием законодателя, если вместо простого члена это будет главный избиратель.

– Совершенно верно, – подтвердили другие.

– Письменная исповедь умирающего была записана мной и подписана им самим. Наш брат Паоло прибегнул к своему искусству, чтобы дать умирающему силы подписать ее. Вот эта исповедь; я прочту ее, согласно нашим обычаям.

Эти объяснения, принимаемые иезуитами со спокойной молчаливостью людей, слушающих вещи им уже известные, недостаточны для читателя, которому мы должны дать более полное представление о странной организации этого тайного комитета.

Пять главных избирателей хотя и должны были быть учреждены и избраны на большом собрании иезуитов одиннадцатого года, тем не менее избирались не им. Когда один из избирателей умирал, четверо других собирались и выбирали особу, долженствовавшую заменить его, из лиц, считаемых ими наиболее достойными этой чести. Об этих выборах никто ничего не знал, исключая секретаря общего собрания, передававшего приказания пяти начальников младшим членам ордена.

Когда умирал официальный генерал ордена, то есть бывший таковым в глазах публики, пятеро избирателей не действовали прямо. Выборы происходили на большом собрании, и избрание должно было быть утверждено папой, который в этом случае, казалось, абсолютно повелевал армией этих новых янычар католической веры. Но высшие избиратели тотчас же ставили рядом с генералом socius’a, который и был облечен истинной и полной властью. Избрание socius’a оставляло вакантным пост главного избирателя, который тотчас же замещался по голосованию четырех остающихся избирателей.

Такова была эта удивительная организация, уничтожавшая индивидуума, чтобы отдать все его силы в абсолютное распоряжение ордена; это – высшая система обезличивания, по которой все таланты, все способности и даже все пороки различных членов конгрегации должны были служить к упрочению величия этого обезличенного организма, по-видимому, абстрактного, но тем не менее пугающе реального.

Подобное учреждение, если б оно имело целью утвердить чье-либо могущество, богатство и счастье, хотя бы и самого главы общества или лиц, стоящих еще выше его, должно было бы необходимо обрушиться под давлением собственной тяжести.

Такая железная система уничтожения личности и постоянного самопожертвования непременно бы разбилась, если бы в основании ее лежало благо одной, десяти или даже сотни лиц. Но Лойола устроил совсем иначе: он построил свой орден на одной идее – идее господства церкви над всем миром. Глубоко изучив человеческую душу, он побудил к самопожертвованию меньших, указав им на самопожертвование высших; потребовал от простого брата, чтобы он отказался от личных желаний и надежд, не связанных с благом ордена, указав на пример генерала и всех высших начальников, так как и они тоже не имели ни воли, ни интересов, ни надежд, не относящихся к ордену.

Таким образом, вся сумма этих сил, напряжение всех этих желаний, мистическое влияние всех этих жертв соединялись, чтобы составить одно чудовищное и непреодолимое целое, род вооруженной косами колесницы, которая, как колесница Ягерната, двигалась по земле, давя людей и людскую совесть, превращая все в пассивное состояние трупа перед господствующей идеей иезуитов: perinde ad cadaver.

Ни один иезуит, каков бы ни был его сан, никогда не был вполне свободен. Стремление лично воспользоваться неограниченной или выборной властью, стремление, столь пагубное для всякой демократической республики, не имело места в ордене иезуитов.

Правила ордена позволяли иногда иезуиту оставаться одному, но никогда не допускалось, чтобы два иезуита разговаривали между собой без того, чтобы третий не присутствовал при их разговоре. Правило это так строго соблюдалось, что когда прогуливались три иезуита вместе и один из них принужден был почему-либо отстать от других, то остальные два должны были разойтись или молчать до тех пор, пока к ним присоединится третий товарищ.

Таким образом, желающий захватить в свои руки правление орденом не мог найти какую-либо поддержку или друга; первый, кому бы он доверился, выдал бы его, и яд вскоре избавил бы орден от неудобного члена.

Но в чем именно искусство и гениальность организации Игнатия Лойолы и его двух сподвижников, Лефевра и Лейнеца, достигли высшей степени, так это в выборе и составе главных избирателей. По уставу, они не могли быть лицами духовными, и должны были жить в миру, иметь профессию и исполнять какие-нибудь общественные должности, одним словом, быть настоящими гражданами.

Кому бы пришло в голову, что этот мирный купец, этот честный остряк был иезуитом первой категории, одним из главных избирателей? А блестящий офицер, с героической храбростью шедший в атаку на французских солдат; а доктор, прославившийся большим числом удачных излечений; и, наконец, скромный церковный староста, столь малоуважаемый своим привратником? Они на самом деле не имели в себе ничего такого, что бы могло дать возможность узнать в них начальников самого могущественного католического ордена, товарищей неограниченной власти черного папы.