Текст книги "Иезуит. Сикст V (Исторические романы)"

Автор книги: Эрнст Мезаботт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)

XXVIII
Агония

При всей гениальности и энергии папы Сикста V, обнаружить отравителей не было никакой возможности. Неизвестно, где они скрывались, как употребляли свое смертоносное орудие. Эти годы правления Сикста V можно назвать годами отравы, как в эпоху Александра VI Борджиа. Произвол синьоров, вроде Массакратии, Марио Сфорца, Джиакомо Боккампаньи и им подобным, благодаря суровым законам Сикста прекратился. Рим и его окрестности уже не оглашались воплями женщин и криками ограбленных; зло как бы переместилось с улиц внутрь дворцов богатых вельмож, там ежедневно происходили драмы, кончавшиеся смертью самых именитых синьоров. Кроме отсутствия улик при судебно-медицинском вскрытии трупов скоропостижно умерших, о чем было говорено выше, была еще другая причина. Судьи, производившие следствия по отравам, не смели проникать внутрь дворцов именитых синьоров и делать более подробные исследования уголовных преступлений, боясь мести этих важных вельмож. В правление Сикста V, конечно, не было ничего подобного; но папа был стар, дряхл, ежедневно мог умереть, а при его преемнике дела, несомненно, примут другой оборот. Опять начнутся те же беззакония, которые были при всех папах, и с которыми так энергично боролся справедливый Сикст. Тогда-то месть богатых синьоров разразится над всеми, кто осмелился их затронуть. Вот чего боялись судьи и следователи. А потому все следствия уголовных преступлений, совершавшихся среди римской аристократии, производились крайне поверхностно. Воспитанник иезуита молодой граф Просседи, запасшись ядом, конечно же, употребил его для своих преступных целей.

Его старый отец умирал. На высокой кровати, у которой день и ночь находился сын-злодей, медленно, в страшных мучениях умирал старик.

– Пить! – прошептал умирающий.

Юноша приблизился к столу, налил в чашку какую-то жидкость и подал ее больному. Иезуит, бывший тут же в спальне, побледнел, как смерть: он предчувствовал что-то недоброе. Но молодой граф Просседи, обращаясь к нему, совершенно равнодушно сказал:

– Возьмите эту чашку и помогите отцу напиться, а я немного приподниму его.

Иезуит повиновался, и больной жадно выпил всю жидкость, бывшую в чашке.

– Боже великий! Как мне жжет всю внутренность! Я умираю! – проговорил больной, опускаясь на подушки.

– Отец мой, – гнусавил отравитель, – обратись с верой к Господу Богу. Мирская жизнь ничто, жизнь вечная все.

Старик метался в агонии и шептал:

– Ты прав, дитя мое, но я грешил… Много, много грешил… Впрочем, исповедовался и построил две церкви… Духовное завещание… Там в шкафу… Там! – несчастный указывал на шкаф, стоявший в углу комнаты. – Великий Боже! Прости меня грешного… Прости!.. О!

Отравленный тяжело свалился с подушек на матрац, вытянул ноги и испустил дух.

– Граф умер! – вскричал громким голосом иезуит.

Бывшие в соседней комнате слуги окружили кровать, на которой лежал умерший. Молодой граф, закрыв лицо руками, с рыданием упал на диван.

Похороны были торжественны; весь Рим явился отдать последний долг человеку, сын которого по своей благочестивой жизни считался святым. Возвратившись с кладбища, молодой граф поспешил открыть шкаф, где хранилось завещание покойного. Развернув бумагу, на которой было написано: «Мое завещание», наследник прочел следующие строки: «Большая часть моего состояния заключается в золотых монетах и драгоценных камнях, хранящихся в мраморном сундуке, стоящем под моей кроватью. Золота и драгоценностей должно быть на восемьсот тысяч скудо».

«Восемьсот тысяч скудо! – прошептал отцеубийца, адски улыбаясь. – Теперь мы посмотрим, отринет ли меня Анжелика за бедность!»

В это самое время вошел иезуит. Вид он имел угрожающий.

– Вы, кажется, очень мало огорчены смертью вашего батюшки, – сказал он, иронически улыбаясь.

Молодой человек с удивлением посмотрел на учителя.

– Что вы здесь за чертовщину городите, мой милый наставник! – вскричал, захохотав, достойный ученик иезуита. – Вам, кажется, хорошо известно, что я вовсе не пылал сыновними чувствами к моему покойному родителю, и если, по вашему же наущению, разыгрывал святого, то единственно с целью выманить у моего отца деньги.

– А, вот уже каким языком вы со мной заговорили, – сказал иезуит. – Сразу видно, что вы мой хозяин, и я завишу от вас.

– Конечно, я ваш хозяин, – продолжал, улыбаясь, молодой граф. – Прежде вы были моим наставником, а теперь будете застольным товарищем. Пирушка у прелестной Анжелики без вашего присутствия не может быть приятной.

Иезуит невольно содрогнулся. Его сомнения перешли в уверенность: старый граф был отравлен своим сыном; иначе как же мог юноша, только что возвратившись с похорон, думать об удовольствиях?

– Кажется, вы с большим нетерпением дожидались этих богатств, – говорил, иронически улыбаясь, иезуит. – Одно жаль, что эти богатства заставляют забывать вас самые священные обязанности.

Молодой граф, презрительно улыбаясь, сказал:

– Почтенный наставник, к чему нам играть комедию, я вижу, что вам все известно!

– Мне все известно?.. Что же именно?

– Дело старика… По вашим глазам я вижу, что вы не совсем довольны результатом дела.

Иезуит хотел улыбнуться, но вместо улыбки вышла гримаса. Молодой человек продолжал:

– Относительно правосудия можете совершенно успокоиться: если бы даже и вырыли труп отца, ничего не найдут, средство, употребленное мной, не оставляет ни малейших следов. Что же касается свидетелей, то их, кроме вас, нет. Вы же на меня не донесете ради своих собственных интересов как мой сообщник.

– Как сообщник! – вскричал иезуит, вскочив, точно ужаленный, с кресла.

– Конечно, сообщник, – отвечал, презрительно улыбаясь, юноша. – Разве вы забыли? Когда я приподнимал старика, вы давали ему пить из чашки жидкость, заключавшую в себе отраву.

– Чашка? – всплеснул руками иезуит. – Разве в ней была отрава?

– Конечно, в ней был самый тончайший яд. Вы им и напотчевали моего почтенного родителя. Теперь не угодно ли вам донести на меня?

– Я пропал! – прошептал иезуит.

– Напротив, ты стал богачом, мой достойнейший наставник, потому что я имею намерение поделиться с тобой многим.

Иезуит повесил голову. Общность интересов с таким страшным злодеем, как граф Просседи, ему вовсе не нравилась.

– И для начала, – прибавил молодой человек, – ты и я наполним карманы червонцами, которых нам всегда недоставало, из-за которых я, по твоему совету, должен был разыгрывать роль святого; в последнем, как видишь, уже не предвидится надобности, повторяю, мы сами наполним наши карманы червонцами и вечером отправимся к прелестнейшей девочке Анжелике.

– Как, только что похоронив отца?

– О я совершенно другим способом буду проявлять мое горе о потере дражайшего родителя! – отвечал Луиджи, нагло улыбаясь.

– Но ведь это вызовет скандал! Что скажут люди?

– Ничего они не скажут, потому что не будут знать. Для разбогатевшего графа Просседи отворятся двери прелестной Анжелики, и уже никто не посмеет нарушить удовольствия нашего интимного кружка. Даже сам герцог… И тому будет отказано: да что там толковать, идем к этой милой малютке.

Но иезуит не отважился сопутствовать отравителю и, как сумасшедший, выбежал на улицу.

XXIX
Смерть приближается

Карл Гербольт и кавалер Зильбер сделались первыми фаворитами Юлии Фарнезе. Вместе с тем молодые люди продолжали заниматься политикой Европы и громко критиковали правительство Сикста V. Если бы кто-либо из римских граждан позволил себе хоть половину того, что говорили эти молодые люди, он непременно оказался бы в тюрьме святого Ангела, а пожалуй, и на виселице. Но к иностранцам папское правительство всегда относилось чрезвычайно снисходительно. Историк Габелли много говорит об этой снисходительности ко всем иностранцам. Один раз в полдень друзья прогуливались по улице Корсо.

– Помнишь, – сказал Гербольт, – ужин у куртизанки Анжелики?

– Еще бы, конечно, помню.

– Между гостями Анжелики, – продолжал Гербольт, – были польский граф и его племянник… Но ты меня не слушаешь?

– Слушаю, слушаю! – отвечал сын герцогини Фарнезе.

– Прекрасно; этот милый племянничек, без ума, без памяти влюбленный в Анжелику, своими пороками превосходит всех известных злодеев, не исключая Марио Сфорца и монсеньора де Марти. Замечательнее всего то, что прелестный юноша благодаря невиннейшему выражению его лица пользуется большим расположением женщин именно за то, что он самый отъявленный негодяй.

– Неужели все это тебя интересует? – прервал своего друга молодой гугенот.

– Погоди немного, имей терпение. Ты, конечно, слышал о молодом графе Просседи, которого все римское общество признало чуть ли не святым?

– Да, слышал, кажется; герцогиня Фарнезе рассказывала, что молодой Просседи истинно святой и творит чудеса. Я помню еще по этому случаю возник жаркий спор между герцогиней и австрийским кардиналом Андреа, который утверждал, что молодой Просседи под маской благочестия скрывает страшные пороки.

– Австрийский кардинал был совершенно прав; мнимо святой Просседи замечательный негодяй.

– А ты как это знаешь?

– Самым простейшим образом. Всему Риму известно, что старый граф Просседи умер восемь дней назад, его сын на похоронах поразил всех своим отчаянием, однако горе сироты не помешало ему в тот же день отправиться ужинать к куртизанке Анжелике.

– Неужели?

– Анжелика, которая не особенно благосклонно относилась к эмигрантам полякам, так как кошельки их недостаточно наполнены золотом, весьма сердечно стала относиться к племяннику польского графа, преобразившегося в единственного наследника миллионера Просседи.

– Вот как!

– Да, и сегодня граф Просседи послал ей пятьдесят цехинов на банкет.

– Такая щедрость молодого миллионера, я полагаю, сильно возвысила его в глазах нашей аристократии.

– Еще бы! Монсеньор Демарти даже советует графу Просседи сделаться священником и уверяет его, что он, Просседи, далеко пойдет и в конце концов непременно будет избран папой.

– Боже великий, до чего дошел современный Рим, – сказал, вздыхая, кавалер Зильбер. – Теперь уже не требуется красноречия Цицерона, добродетели Катона[120]120
  Имеется в виду Катон Младший (95–46 годы до н. э.) – республиканец, противник Цезаря, отличался честностью и прямотой.


[Закрыть] или меча Цезаря, достаточно иметь мешки золота для того, чтобы сделать карьеру.

– Впрочем, Сикст V своими суровыми законами кое-что уже сделал, – заметил француз.

– Сказать откровенно, – ответил Зильбер, – я мало надеюсь на благодетельные действия этих законов; декретами нельзя поднять добродетель или уничтожить порок. Для этого требуется нечто совсем иное; притом же Сикст уже стар, и, конечно, скоро умрет, а новый папа не будет руководствоваться его законами, он издаст свои собственные.

Гербольт ничего не отвечал. Пройдя несколько шагов, он сказал:

– К черту политику, займемся чем-нибудь веселым.

Зильбер положил руку на плечо друга и ответил, что он старше всякого старика, и о веселье думать не может.

– Это отчего же? – спросил, останавливаясь, Гербольт. – Извини, я тебя не понимаю, тебе улыбается будущность: ты фаворит австрийского кардинала и всемогущего дома Фарнезе, и вдруг задумал записать себя в старики и заниматься только печальным, что за чепуха?

– Нет, друг мой, не чепуха, – грустно отвечал Зильбер, – в настоящее время я стою ближе к смерти, чем самый дряхлый старик, такова моя судьба!

Лицо Карла Гербольта сделалось серьезно.

– Ты, значит, задумал какое-нибудь рискованное предприятие? – сказал он, понизив голос.

– Да, друг мой, мое положение похоже на разбитый корабль, который носится без парусов по волнам во время бури. Едва ли мне удастся избежать опасности.

– Друг мой, в таком случае почему же ты не хочешь прибегнуть к моей защите, моя жизнь и шпага принадлежат тебе!

– Спасибо, милый Карл! – воскликнул Зильбер. – Я могу пригласить друга разделить со мной удовольствия, но ни в каком случае не позволил бы себе вести его в тюрьму или на виселицу.

– Ты ошибаешься, Зильбер, – отвечал серьезно француз, – я с большим удовольствием разделю с тобой опасности, нежели развлечения. Ты мне должен сказать, что задумал, и мы вместе, рука об руку, пойдем к намеченной цели.

– А если бы я тебе в этом отказал?

– Не скрою, это мне было бы очень, очень неприятно.

– Хорошо, я обо всем расскажу и предоставлю тебе самому судить, насколько для тебя удобно принять участие в деле, которое я задумал. Прежде всего, скажи, ты любишь Сикста?

– Какого Сикста, папу? – спросил удивленный молодой человек.

– Ну конечно, папу, этого страшного льва, наследовавшего кроткой козочке.

– Я не могу любить человека, который не ставит ни во что жизнь своих подданных, и в его правление палач гораздо более работает в течение нескольких месяцев, чем работал в продолжение двадцати предшествующих лет. Такой правитель не в моем вкусе.

– Вот именно ему-то мы и объявили войну.

– Войну папе! – сказал, понижая голос, Гербольт. – Да еще такому папе, как Сикст V, любимцу римского плебса! Вы все сумасшедшие. Подумай только об одном: папа имеет войско, да, кроме того, весь римский народ за него. При первом восстании народ разорвет в клочки всякого, кто пойдет против Сикста. Извини меня, но, по-моему, это просто сумасшествие.

– Если ты находишь это сумасшествием, в таком случае не будем говорить, – холодно сказал Зильбер.

– Напротив, будем говорить, обсудим хладнокровно все! – отвечал, воодушевляясь, Карл. – Вы восстаете против человека, к ногам которого склоняются все сильные мира: короли, императоры, а потому стоит обсудить ваше предприятие.

– Зачем, если оно тебе кажется авантюрным?

– Таким языком не говорят с друзьями, – возмутился Карл. – Прежде всего ты мне должен сказать, кто у вас стоит во главе заговора?

– Женщина.

– Женщина?! – переспросил Гербольт, расхохотавшись. – Ну, это сила, против которой ничто не устоит! Для того чтобы воевать с попом, нужна женщина. Ну, скажи же мне, эта синьора молода, красива? И, если не секрет, было бы интересно знать, кто она такая?

– Нет, не секрет, – отвечал серьезно Зильбер. – Это моя мать.

– Твоя мать? Извини, я не знал… – смутился Гербольт.

– Да, моя мать, герцогиня Юлия Фарнезе. У нас план уже готов. Лишь только подадут знак к восстанию, все тюрьмы будут открыты, бандиты и гугеноты получат свободу, пристанут к нашим соучастникам, и будет провозглашена республика.

– Все это прекрасно, но вы забываете одну маленькую деталь.

– А именно?

– Черт возьми! Сикст будет защищаться и не отдастся вам в руки, повторяю, в его распоряжении войско, швейцарцы и все плебеи Рима.

– Сигнал будет подан большим колоколом Капитолия, – сказал холодно Зильбер.

– Тем самым колоколом, который извещает о смерти папы?

Зильбер кивнул в знак согласия.

– Значит, вы предполагаете, что его святейшество в назначенный день должен отправиться к праотцам?

– Да, предполагаем.

– Но помните, для этого важного предприятия необходимо иметь много сильных, а главное, преданных людей.

– Успокойся, Гербольт, мы их имеем.

– Но, кроме людей, надо еще иметь много денег.

– У моей матери они есть. Что бы ты сказал, – продолжал Зильбер, – если бы я движением ноги вызвал из-под земли весьма сильных моих помощников?

– Я бы сказал, что ты, мой друг, с ума сошел.

– В таком случае, смотри, – отвечал Зильбер, топнув несколько раз. Вскоре после этого близ Колизея из развалин показалась фигура.

– К вашим услугам, синьор кавалер, что прикажете?

Гербольт не мог прийти в себя от изумления.

– Кто этот господин, точно выросший из земли?

– Ламберто Малатеста, – отвечал Зильбер.

– Мне очень приятно вас видеть, – сказал Гербольт бандиту, – я много слышал о вас.

– Вы здесь видите одного из наших предводителей, – продолжал Зильбер, – я полагаю, имя знаменитого Ламберто Малатеста может несколько гарантировать успех дела, не правда ли?

– Вне всякого сомнения, – отвечал Карл. – Синьор Ламберто один стоит целого войска, с таким героем, как он, я готов напасть на самого испанского короля в его эскуриальском дворце.

– Вы слишком добры, синьор, – отвечал, улыбаясь, Ламберто, – но вы скоро увидите человека, перед которым мы все ничто.

– Едва ли мне придется увидать кого-либо, кто бы сравнился с отвагой знаменитого Малатеста.

Бандит снова поклонился и, повернув голову к колонне, тихо сказал:

– Пожалуйте, монсеньор!

Из-за колонны вышел кто-то закутанный в плащ.

– Монсеньор Ледигиер, – обратился к нему Ламберто, – с вами хотят познакомиться.

Услыхав имя знаменитого защитника Реформации, героя Франции, заставившего трепетать римскую курию, Карл Гербольт буквально не смог выговорить ни слова от удивления. Между тем Зильбер, сняв шляпу, почтительно склонился перед Ледигиером и поцеловал его руку.

– Черт возьми, синьор кавалер, – вскричал, улыбаясь, знаменитый гугенот, – римские попы сделали из меня дьявола, а вы произвели меня в святые.

– Вы для нас более, чем святой, герцог, – отвечал Зильбер, – вы несокрушимая власть, восставшая против современного Вавилона.

– Но что же мы стоим? – сказал Ледигиер. – Садитесь, господа, на эти камушки, поговорим.

Все уселись.

– Мне известно, что в доме герцогини состоялось совещание, – начал Ледигиер, – не правда ли?

Малатеста и Зильбер утвердительно кивнули. Ледигиер продолжал:

– Кажется, был намечен и преемник Сикста V?

– Да, – отвечал Малатеста, – но это была идея герцогини Фарнезе, а не наша.

– Что касается меня, – сказал Зильбер, – то выбор папы не представляет для меня ни малейшего интереса.

– Почему же? Вы забываете, что римский первосвященник – глава католицизма.

– Я – гугенот.

– А Ламберто Малатеста также гугенот?

– Я – итальянец и очень люблю свою родину, – сказал бандит. – Лично мне бы хотелось, чтобы папы совсем не было.

– А вы, синьор Гербольт, – обратился французский генерал к своему новому знакомому, – кажется, не участвовали в совещании?

– Нет, монсеньор, не участвовал, – отвечал Гербольт. – Должен сознаться, что я не силен в политике и религии. Меня пригласил сюда мой хороший друг, кавалер Зильбер, и когда я собственными глазами убедился, кто принимает участие в затеянном предприятии, то и я считаю за великую честь для себя присоединиться к вам, благородные синьоры.

– Браво, молодой человек! – воскликнул гугенот. – Нам очень лестно иметь своим товарищем друга Зильбера.

– Итак, господа, – продолжал Ледигиер, – между нами, кажется, все решено, – мы уничтожим современный Вавилон. Первым делом мы, конечно, отворим темницы инквизиции, затем призовем всех еретиков Италии, гонимых благочестивыми католиками. Несомненно, на наш призыв откликнутся все гонимые в Испании и Голландии; в Риме, конечно, провозгласится республика. Какими силами вы располагаете? – обратился генерал к Зильберу.

– В моем распоряжении, – отвечал Зильбер, – около четырехсот человек, уволенных папским правительством, кроме того, я, как адъютант Александра Фарнезе, получил от папы позволение сформировать отряд для борьбы с протестантами Фландрии.

Ледигиер улыбнулся.

– Ну а вы, синьор? – спросил он Ламберто.

– Прежде всего, конечно, сила моя заключается в собственной шпаге, – отвечал, беспечно улыбаясь, Малатеста. – Потом в моем распоряжении более тысячи бандитов, рассыпанных по римским деревням. При первой надобности они явятся в Рим.

– Я, – сказал Гербольт, – не имею в своем распоряжении людей, все знакомые мне синьоры чересчур легкомысленны для того, чтобы я мог сообщить им о нашем заговоре, я только могу предложить мою шпагу и мой кошелек.

Ледигиер жестом поблагодарил молодого человека.

– Я, со своей стороны, – сказал гугенот, – имею фелуку в море, недалеко от Фьюмичино; в самое непродолжительное время это судно сможет высадить некоторое количество французских гугенотов. Кроме того, моими друзьями сформирован отряд волонтеров из Арецци и Лукка, наконец я сам буду к вашим услугам.

– Но, мне кажется, – заметил Малатеста, – следовало бы подумать о самом главном.

– Вы хотите сказать, что необходимо сделать папский престол вакантным? – спросил Зильбер. – Вы совершенно правы, и я беру на себя обязанность позаботиться об этом.

– Когда же мы будем извещены о результате ваших действий? – спросил Малатеста.

– Послезавтра праздник святой Доротеи, – продолжал Зильбер. – Будьте с вашими людьми около стен монастыря, и когда услышите звон большого колокола, это будет означать, что папа Сикст V перестал существовать.

– Аминь! – воскликнули заговорщики.

XXX
«Не пейте!»

Монахини монастыря святой Доротеи с раннего утра в хлопотах, им предстоял прием весьма почетных гостей.

Его святейшество папа Сикст V и герцогиня Юлия Фарнезе обещали пожаловать в монастырь на праздник. Обитель была чрезвычайно бедна, почти не располагала никакими средствами. Что касается Сикста V, то его простота, известная всем, могла служить снисхождением, если бы папе предложили кусок черного хлеба и стакан воды, он бы не взыскал; Сикст V терпеть не мог роскоши, в особенности в монастырях.

Но герцогиня Фарнезе совсем иное дело. Великосветская львица, всегда утопающая в роскоши, не могла понять трудностей святой обители и снисходительно отнестись к оказанному ей скромному приему. Монахини хорошо знали все это и страшно волновались. В саду был накрыт стол, на котором расставляли фрукты и прохладительные напитки, но все это было далеко не роскошно, каждая мелочь носила на себе печать бедности. Новоявленный садовник хлопотал о приведении сада и цветника в порядок, расчищал дорожки, подвязывал кусты и срывал желтые листики с растений. Роза также была взволнована, приезд папы как-то странно на нее действовал, она сама не знала, почему ее ледяное сердце прыгало в груди. Старушка настоятельница бродила туда и сюда, указывая каждой монахине ее место и внимательно рассматривая все расставленное на столе. Часу в одиннадцатом дано было знать, что кортеж приближается к монастырю; все встали по своим местам в ожидании приезда почетных гостей; вскоре зазвонили колокола, растворились ворота монастыря, и папа Сикст V, опираясь на руку своего друга кардинала, вышел из кареты, окруженный телохранителями. Вслед за ним шла герцогиня Юлия Фарнезе со своей блестящей свитой, в которой находился и наш знакомый кавалер Зильбер. Лишь только папа появился в саду обители, как Роза, всплеснув руками, прошептала: «Боже великий! Это тот самый монах, который спас мою покойную маму от злобной толпы и подарил нам крест».

Но этот порыв не был замечен, внимание монахинь сосредоточилось на почетных гостях. Папа, благословив настоятельницу и всех присутствовавших, сел в кресло и стал расспрашивать весьма подробно о нуждах монастыря. Сикст любил эту обитель за ее бедность, простоту и строгое соблюдение устава, к величайшему смущению всех. В то время когда папа сидел в кресле около стола, старый садовник, уставив на него свои пылающие глаза, не снял шапку.

Это обстоятельство привело в ужас настоятельницу, она подбежала к нему и тихо сказала:

– Вы совсем сумасшедший, о чем вы думаете? Перед его святейшеством вы стоите в шапке!

Садовник поспешил обнажить голову. В это время папа, вытирая лицо платком, спросил настоятельницу, не может ли она ему дать напиться лимонада.

– Сию минуту, ваше святейшество, сию минуту! – заторопилась старушка.

– Зильбер, принесите стакан лимонада святому отцу! – поспешно сказала Юлия Фарнезе.

Что-то в голосе светской львицы показалось странным послушнице Розе. Она вздрогнула и стала наблюдать за всеми движениями Зильбера. Роза мгновенно поняла, что хотят отравить Сикста. Кавалер Зильбер налил из кувшина в чашу лимонад и, вынув из бокового кармана пузыречек, быстро накапал в лимонад какой-то жидкости.

Сикст и вся окружающая свита не обратили ни малейшего внимания на действия молодого кавалера. Но Роза видела все. Теперь исчезло всякое сомнение: Сикста хотят отравить ее страшным ядом. Эта мысль привела в ужас Розу. Как! На ее глазах должен погибнуть тот добрый монах, который спас ее маму и отдал все, что у него было – серебряный крест. Подобные минуты не забываются. Роза задыхалась, сердце ее замерло, глаза горели, как две свечки. Чувство беспредельной благодарности к тому, кто отнесся к ее маме и к ней по-человечески, взяло верх, закоренелая преступница в эту минуту внезапно обрела истинное величие. Когда кавалер Зильбер подал Сиксту отраву, и папа, принимая чашу стал подносить ее к губам, собираясь выпить, Роза стремительно вырвалась из ряда монахинь, подбежала к Сиксту и, ударив по чаше, крикнула:

– Ваше святейшество, не пейте!

Чаша вывалилась из рук папы. Все оцепенели от ужаса. Первой опомнилась настоятельница.

– Святейший отец, помилосердствуйте, простите! Она сумасшедшая, – молила старушка, упав к ногам папы.

Но Сикст придерживался иного мнения, поступок молоденькой монахини он совсем не отнес к сумасшествию.

Умный папа понял все, для него было ясно, что герцогиня Фарнезе и кавалер Зильбер хотели его отравить.

– Позвать доктора Григорио! – крикнул он, подымая чашу, в которой еще осталось немного жидкости.

Юлия Фарнезе побледнела, как смерть, и чтобы не упасть, схватилась за стол.

Вскоре явился знаменитый медик Григорио Амендоли.

– Маэстро Григорио, – сказал папа, – возьмите чашу, тщательно исследуйте ее содержимое и скажите нам ваше мнение.

Доктор взял чашу, рассмотрел жидкость и, почтительно кланяясь, сказал:

– Ваше святейшество, в настоящую минуту я ничего не могу доложить вам, по виду здесь лимонад, он даже не потерял своего цвета, и я не вижу ни малейшего следа отстоя.

– А, понимаю, яд Борджиа! – вскричал Сикст. – То, что мы так давно ищем, ну, на этот раз я клянусь Создателем обнажить корень зла и вырвать его, если бы мне для этого пришлось подвергнуть пытке целый Рим.

– Позвольте, ваше святейшество, мне попробовать действие жидкости на собаке, – сказал доктор.

– Пожалуйста, прошу вас.

Медик сделал знак одному из своих приближенных, тот, выслушав на ухо полученное приказание, вышел за ворота. Вскоре он явился с маленькой собачкой на руках. Между тем доктор приказал подать молока и вылил в него оставшуюся часть жидкости. Эту смесь поднесли собачке, она тотчас стала лакать, но, едва сделав несколько глотков, вдруг упала в страшных конвульсиях на землю и тотчас же издохла. Не оставалось ни малейшего сомнения, что лимонад был отравлен.

– Что вы скажете, маэстро Григорио? – спросил папа.

– Я нахожу, ваше святейшество, что в этой жидкости был самый страшный и тонкий яд, не имеющий ни запаха, ни вкуса. Вашему святейшеству, конечно, известно, что природа наградила всех животных, а в особенности собак, необыкновенным обонянием, то, что принято называть чутьем. В данном случае собачка, понюхав молоко, тотчас же вылакала его – это служит ясным доказательством, что яд был в высшей степени тонкий.

– Да, я с вами согласен, – отвечал папа, указывая рукой на кавалера Зильбера, который был тотчас же арестован. Герцогиня Юлия не могла выдержать долее; опустившись на колени перед папой, она прошептала:

– Ваше святейшество, увольте меня, вся эта сцена потрясла меня до глубины души… Ради Христа!

– В самом деле, прелестная герцогиня, как вы бледны, – сказал, улыбаясь, папа, – ваши губы совсем побелели, лицо выражает испуг…

– Феличе! – прошептала несчастная женщина. – Умоляю тебя, помилуй!

Папа вздрогнул, его мраморное сердце затрепетало, когда-то в молодости этот гармоничный голос составлял счастье всей его жизни. Он глубоко вздохнул и, делая над собой усилие, прошептал:

– Вы, герцогиня, виновнее всех, но я все еще помню прошлое. Уезжайте из Рима и помните, если восход солнца застанет вас здесь, вы погибли.

Не желая больше слышать никаких оправданий герцогини Фарнезе, папа встал и, сделав знак своей свите, направился к выходу.