Текст книги "Иезуит. Сикст V (Исторические романы)"

Автор книги: Эрнст Мезаботт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

XVII
Ростовщик

Еврейский квартал в Риме обыкновенно закрывался, когда в церкви «Пианто» звонили к Ave Maria. Закон против евреев, значительно ослабленный в царствование Григория, при Сиксте V снова стал строго исполняться. Впрочем, несмотря на строгость закона, положение евреев в Риме было недурно. Если еврей заплатил подати, выполнил предписание полиции, он мог быть совершенно спокоен, пользовался одинаковой защитой от властей, как и остальные граждане, ни один аристократ не смел его тронуть. Между тем права евреев были чрезвычайно ограничены. Они не могли занимать никаких гражданских должностей. Так, например, еврей медик имел право лечить только еврея, но не христианина. Они платили громадные подати государству в пользу города и, кроме всего этого, еще и папскому престолу. Однако, несмотря на ограничение прав и громадные подати, евреи в средние века чрезвычайно быстро богатели, и богатели именно там, где права их были особенно ограничены, к примеру, в Риме, Польше и Румынии. В Англии и Франции они пользовались почти одинаковыми правами со всеми гражданами, тем не менее их богатства далеко не были так велики, как в государствах, где их преследовали. Причину этого явления надо искать в самом преследовании, которое побуждало евреев теснее сплотиться, оказывать помощь друг другу и более активно проявлять свои таланты и способности.

Соломон Леви, ливорнезец, проживал в Риме уже около пятидесяти лет. Это был старик, пользовавшийся безграничным уважением кагала[107]107
  Кагал (древнееврейск.) – еврейская община и система ее управления в странах Европы, существовала с XIII по XIX век.


[Закрыть] и всех своих единоверцев; Соломона считали каким-то оракулом. Среди христианского населения он был известен как ростовщик – профессия до высшей степени выгодная в те времена, когда промышленность и торговля повсюду находились в застое. В средние века профессия ростовщика не внушала отвращения, как в наше время. Напротив, ростовщик пользовался даже некоторым уважением, смешанным с боязнью.

Соломон Леви был верен традиции своих собратьев по ремеслу. Жил очень скромно, и дом его был похож на крепость с толстыми стенами, решетками на окнах, железными дверями и подземными ходами. В услужении Соломона была только одна старая еврейка Барбара. Сам ростовщик был хотя и старик, но сильного сложения, и при случае мог постоять за себя, в особенности, когда вооружался громадным мушкетом, стоявшим в углу. Последнее доказывало, что еврей обладал сокровищами, но где они были скрыты, никто не знал. Во время междуцарствия, когда умер папа Григорий, а новый еще не был избран, некоторые головорезы Марио Сфорца проникли в дом еврея, выломав дверь, но денег не нашли, хозяин и его прислуга также скрылись.

Впоследствии, когда Сикст V приказал повесить главных зачинщиков нападения на дом ростовщика, то один из приговоренных бандитов, входя на эшафот, вскричал: «Черт возьми, какая досада, приходится умирать, даже и не взглянув на сокровища Соломона!» Тем не менее этот факт никого не разубедил в существовании богатства Соломона Леви. Он продолжал заниматься своим выгодным ремеслом, и делал это до такой степени осторожно, что папское правительство не имело ни малейшего основания привлечь его к ответственности за ростовщичество.

В данный момент мы застаем старого еврея сидящим за столом и при помощи его верной Барбары поверяющим различные счета. Толстые свечи, вправленные в массивный серебряный канделябр, освещали характерную фигуру старика. Он был одет в черный шелковый длиннополый кафтан, очень истертый и засаленный от времени, традиционная ермолка покрывала его голову, густая белая борода закрывала грудь, маленькие серые глаза блестели из-под седых бровей. Старая Барбара сидела напротив своего хозяина. Одета она была в платье тосканской крестьянки, ее серая голова ничем не была покрыта. Перед старухой лежал список долгов.

– Скажи, Барбара, – спрашивал Соломон, – как велик долг мореходного подрядчика Исаака Ерка?

– Он должен вашему дому сто тридцать семь тысяч скудо, – отвечала Барбара, глядя в список.

– Хорошо, – сказал Соломон, – его долг тот же, что и прежде, когда мы по его поручению кредитовали короля Наваррского в Венеции. Королева Елизавета поддерживает протестантов Франции, – сказал старик, – я зарабатываю на этой операции 2600 скудо. Отметь на обоих столбцах, что деньги будут посланы.

Барбара исполнила приказание хозяина.

– Посмотрим теперь счет Моисея из Амстердама, – продолжал Соломон.

– 200 тысяч флоринов[108]108
  Флорин – флорентийская золотая монета XIII–XVI веков, по образцу которой многие европейские страны стали чеканить монеты из золота, а позже из серебра.


[Закрыть], – отвечала Барбара, – но здесь также сказано, что такая же сумма послана в Брюссель герцогу Александру Фарнезе. Вы утверждаете?

– Конечно. Далее, вероятно, в списке следует король испанский Филипп, вечно нуждающийся в деньгах и солдатах, впрочем, – продолжал ростовщик, – ему помогают голландские евреи. Деньги, посланные Фарнезе, имеют ту же цель: помощь французским католикам. Несчастные безумцы! – вскричал, улыбаясь, Соломон. – Евреи помогают христианам уничтожить друг друга. Эта золотая волна проходит через наши руки и захлестывает наших врагов. Мы мстим нашим угнетателям, способствуя пролитию их крови.

Барбара с сатанинской улыбкой слушала сентенции хозяина, она также глубоко ненавидела своих преследователей и от души радовалась их несчастьям.

– Теперь займемся нашими частными счетами, – сказал Леви.

Барбара встала, положила список в железный шкаф и взяла другой. Сев к столу, она начала читать внятным голосом:

– Барбара Питерно получает два процента годовых: с 1571 по 1579 год это составляет 4800 скудо. С 1579 по 1585 год – по три процента, что составляет 7200 скудо. Проценты со всей этой суммы 6450 скудо. Всего 18450…

– Погоди, Барбара, – прервал ее Соломон, – я слишком доволен твоей службой, а потому решил назначить тебе с нынешнего года пять процентов прибыли со всех моих коммерческих сделок. Довольна?

– Благодарю, хозяин, я не заслужила такой милости, обещаю и впредь до последней капли крови защищать твои интересы.

– Больше мне ничего и не нужно, – и, глядя пристально на Барбару, улыбаясь, продолжал. – Итак, моя милая Барбара, ты капиталистка, у тебя составился капитал почти в 25 тысяч скудо. У тебя нет никаких расходов, квартиру ты имеешь у меня, одеваешься в одно и то же платье вот уже более тридцати лет. Что же ты думаешь делать с твоими капиталами? Ты хочешь все копить? Решила умереть миллионершей?

– Хозяин! Быть может, ты раскаиваешься в своем великодушии и находишь, что я его не заслужила? Скажи мне прямо.

– Какой вздор, я, напротив, сам предложил тебе прибавку, я спрашиваю это так, скорее из любопытства.

– Хорошо, Соломон Леви, мой уважаемый хозяин, – заметила Барбара, – я удовлетворю до некоторой степени твое любопытство. Знай, что я, как и ты, имею секреты, о которых…

– И прекрасно, Барбара, – прервал ее Соломон, – мне и знать не нужно твоих секретов. Оставим этот вопрос и будем довольствоваться нашим союзом против христиан. Вот тебе моя рука!

Барбара крепко сжала руку старика.

– Верь мне, моя дорогая, – продолжал Соломон, – множество людей не стоят волоса с твоей головы.

В это время кто-то тихо постучал в дверь. Барбара пошла в кухню и посмотрела сквозь решетку, кто стучится. Возвратившись, она сказала.

– Княгиня Морани.

– А! Я ее ждал. – Одна?

– Одна; переодетая в платье простой девушки и под густой вуалью.

– Впусти ее и поговори с ней. Я знаю, зачем она пришла. Ее любовник барон Версье, молодой человек, служащий при французском посольстве, вчера проиграл две тысячи скудо, дай ей денег, но заставь ее расписаться вместе с бароном. Боязнь скандала заставит ее заплатить в срок и выполнить все условия.

– Сколько?

– До пяти тысяч, проценты, конечно, вперед. Но прежде всего заручись распиской с двумя подписями, без этого гроша не давай. Берегись, княгиня известная мошенница, она уже надула многих.

– Ну меня не надует, в этом можешь быть уверен, – отвечала Барбара.

Между тем особа, стоящая за дверью, как видно было, теряла терпение, стук в дверь участился. Барбара пошла отворять, а Соломон ушел в свою комнату.

– Княгиня, просим покорно! – говорила старуха, освещая путь вошедшей.

– Меня, простую служанку, вы называете княгиней, это забавно!

– Полно, ваше сиятельстве, мы знали, что вы должны были осчастливить посещением наш дом, – отвечала Барбара. – Поэтому скрываться вам нет резона. Лучше скажите прямо, синьора Морани, что вам угодно?

– Но я желаю сохранить инкогнито, – заметила княгиня и откинула вуаль.

Еврейка некоторое время рассматривала ее с любопытством, наконец сказала:

– Вы и в этом наряде прелестны, княгиня.

Гостья приятно улыбнулась, она была женщина, а женщины любят комплименты.

Княгиня Морани была известна грацией и необыкновенной выразительностью лица. Среднего роста, тоненькая, совершенная брюнетка, со жгучими черными глазами, живая, остроумная, она очаровывала всех, хотя черты ее лица и не совсем были правильны.

– Вы говорите, что знали о моем визите? – спросила княгиня.

– Конечно, синьора. Вы пришли занять деньги.

– Мне кажется, тут не надо быть особенно проницательной, чтобы догадаться о цели моего визита, – отвечала, улыбаясь, княгиня, – синьор Леви вовсе не так молод и красив, чтобы желать видеть его. Если я вошла в его дом, то единственно для того, чтобы занять деньги и заплатить хорошие проценты.

– Да, но мы знаем даже цифру, нам известна сумма проигрыша барона Версье – две тысячи скудо!

– Еврейка! – вся вспыхнув, вскричала Морани. – Будь осторожна!

– О уважаемая княгиня, успокойтесь, мы будем все держать в секрете, – совершенно невозмутимо отвечала Барбара. – Но вернемся к делу. Вы пожаловали сюда с целью взять четыре тысячи скудо, так как барон просит у вас три тысячи, и если вы их не доставите ему завтра утром, то он решится на самоубийство.

Княгиня сделала отрицательный жест и, помолчав немного, сказала:

– Не будем об этом говорить. Я бы хотела знать, можете вы мне ссудить четыре тысячи скудо?

– С величайшим удовольствием, если вы гарантируете заем.

– Я полагаю, вам достаточно будет моей подписи, так как у меня очень большое состояние, что вам, разумеется, хорошо известно. Если бы не крайняя необходимость иметь именно сегодня деньги, я бы свободно могла занять 30–40 тысяч скудо. Теперь скажите мне ваши условия, которые я, вперед вам объявляю, приму без отговорок.

– Почему бы вам, княгиня, не адресоваться за этими деньгами к вашему супругу?

– К князю! – вскричала, покраснев, княгиня. – Это невозможно, он страшно ревнив и способен убить меня.

– Ну так к вашему дяде кардиналу, его капитал находится у Соломона Леви, достаточно одной маленькой записочки его эминенции, и вы получите столько, сколько вам угодно, не заплатив ни одного сольдо процентов.

При этих словах Барбары на лице княгини отразились ужас и вместе с тем глубокое презрение.

– Обратиться с просьбой к кардиналу?! – вскричала она. – Да я лучше позволю себя убить князю; но, мне кажется, все эти разговоры совершенно излишни, я пришла к вам, следовательно, желаю у вас занять деньги. Прошу назвать мне ваши условия?

– Они очень просты и кратки. Через час вы получите четыре тысячи скудо в вашем дворце и дадите Соломону Леви расписочку, подписанную вами и бароном Версье.

– Но вы совсем с ума сошли!

– Нисколько. Нам необходимо обеспечение, расписка за вашими двумя подписями может нас гарантировать вполне. Вы понимаете, княгиня, что держать в секрете это дело побудит нас собственный наш интерес, следовательно, вам беспокоиться не о чем.

– Хорошо, пусть будет так, – согласилась княгиня, – через час я буду иметь подпись барона, и жду вас у себя дома с деньгами. Надеюсь, это все?

– Относительно хозяина да, но я лично от себя предложу вам некоторые условия, – сказала старая еврейка.

– Я понимаю, вы хотите подарок, можете быть уверены, вы его получите за ваши хлопоты.

Вместо ответа Барбара спросила:

– Вы знаете Карла Гербольта?

Этот странный вопрос удивил княгиню, она с любопытством посмотрела на Барбару, а та продолжала:

– Карла Гербольта, поручика швейцарской гвардии французского короля, прикомандированного к посольству.

– Конечно, я его знаю, он у нас бывает, – отвечала княгиня.

– Как он вам нравится?

Этот вопрос еврейки решительно поставил в тупик княгиню.

– Как он мне нравится? – удивилась она. – Как все, кто у нас бывает. Карл Гербольт вполне приличный молодой человек, красивой наружности и, сколько мне помнится, с недурными глазами.

– Не правда ли, княгиня, он прямо-таки красавец? – с жаром вскричала Барбара.

– Ну этого нельзя сказать; во всяком случае он обладает симпатичной наружностью. Я подозреваю, что он в меня немножко влюблен, оттого и застенчив. Впрочем, как видно, любовь его не особенно беспокоит.

– Вы ошибаетесь, княгиня, – сказала глухим голосом Барбара. – Он до безумия любит вас.

– Откуда вы это знаете? – спросила, улыбаясь, княгиня. – Разве Гербольт поверял вам свои сердечные тайны?

– Я кормилица Гербольта, он иногда посещает меня. По его глазам, по глубоким вздохам и восторженной речи о вас, княгиня, я догадалась, что мой молочный сын влюблен в вас до безумия и тысячу раз готов отдать жизнь за то, чтобы поцеловать вашу руку; обо всем этом я сама догадалась, но Гербольт мне ничего не говорил.

– Что же я для него могу сделать? – холодно спросила княгиня. – И я не могу понять, моя милая, к чему вы мне все это говорите?

– Для того чтобы он не умер, мой милый сын, вот для чего я это говорю, – вскричала Барбара, каким-то замогильным голосом, так что княгиня невольно отшатнулась. – Я благословляю небо, что оно дало мне, бедной еврейке, в руки богатую и именитую княгиню, которой я могу сказать: «Ты должна ответить на любовь моего сына, иначе ты погибла!»

Первое мгновение княгиня Морани не нашлась, что сказать, до такой степени она была поражена словами Барбары, потом, придя в себя, сказала:

– Эта женщина обезумела!

– Да, обезумела… от любви к ребенку, которого я выкормила моей грудью, обезумела при мысли, что он может погибнуть от каприза знатной дамы. О, если это случиться… клянусь Создателем…

Вслед за этим Барбара переменила угрожающий тон на мольбу:

– Но вы, княгиня, не сделаете этого, не правда ли, вы так же добры, как и прекрасны, и мой милый Карл будет утешен… Для первого раза достаточно будет вам сказать ему ласковое слово, улыбнуться. – О сколько женщин позавидовали бы вам, княгиня, если бы они знали, как сильно любит вас Карл!

– Очень может быть, – холодно отвечала княгиня. – Но вы, моя милая, забываете одно, – прибавила она.

– Именно?

– Что все эти прекрасные слова вы говорите княгине Морани.

Барбара мигом сделалась холодна, потух огонь в ее глазах, они стали бесстрастны, и она отвечала.

– Нет, я этого не забыла, но мне казалось, что моя просьба имела некоторое основание.

– В продолжение десяти минут, что я здесь, вы мне говорите только одни дерзости! – вскричала княгиня.

– Прошу извинить меня, – отвечала старая еврейка, – я не светская женщина и не умею выражаться по-аристократически.

– Прекрасно. Но, пожалуйста, окончим эту глупую комедию, – проговорила с нетерпением княгиня, – лучше скажите мне, могу ли я рассчитывать, что вы принесете в течение часа мне деньги.

– Об этом мы поговорим после, сначала ответьте мне, как вы намерены отнестись к Карлу Гербольту?

– Так, как мне понравится, – отвечала княгиня, презрительно улыбаясь, – одно могу вам сказать, что после ваших слов я по всей вероятности велю выгнать вон Гербольта, как только он покажется.

– Как, прогнать моего Карла! – вскричала еврейка. – Он умрет от такого оскорбления, и ты с ним вместе, потому что после Карла ты не проживешь и одного дня, клянусь Создателем! О с этих пор, прелестная дама, я объявляю вам смертельную войну, – прибавила Барбара, – вы не только не получите денег, но еще князю Морани будет послано письмо со всеми подробностями вашей измены.

– Гнусная негодяйка! – вскричала княгиня.

– А вы здесь рассчитывали встретить комплименты, цветы светского красноречия. – продолжала еврейка, – и ошиблись. Но позвольте вам сказать, прелестная дама, что я, хотя и простая женщина, но на этот раз стою выше вас. Я защищаю усыновленное мной дитя, а вы ночью, закутанная в плащ, бегали к закладчику, чтобы платить долги вашего любовника!

– Клянусь, я тебе отомщу, негодная женщина! – сказала княгиня, разрывая кружева своего платка.

– А может, вам это не удастся, а если и удастся, то поздно; после того как барон Версье отдаст душу дьяволу.

Княгиня сделала невольное движение.

– Пожалуйста, не думайте, что эта угроза не имеет основания, – продолжала Барбара, – барон сегодня утром адресовался к одному еврею, известному химику, с просьбой дать ему яд, действующий быстро.

– Несчастный… И химик?..

– Дал барону яд. Велика ли печаль для еврея отправить на тот свет христианина?!

Последовало молчание. Княгиня задумалась, опустив голову на грудь, а Барбара пожирала ее глазами, радуясь эффекту, произведенному ее словами. Княгиня первая нарушила молчание:

– Забудем все, что мы говорили, – сказала она, – я готова заплатить проценты, какие вы захотите.

Вместо ответа Барбара снова спросила:

– Что вы ответите Карлу Гербольту, когда он вам признается в любви?

– Что я люблю другого! – пылко вскричала молодая женщина.

– И тот, кого вы любите умрет, – глухо проговорила еврейка, – я не встретила сожаления к моему ребенку и буду безжалостна к другим!

– Но ты, несчастная, просишь невозможного!

– Не могла же я не испробовать все средства, чтобы спасти моего дорогого Карла, так же как не в моих силах оставить и его смерть неотомщенной!

– Значит, как бы велики ни были проценты, которые я бы тебе предложила…

– Никаких сокровищ мне не надо! Единственно, к чему я стремлюсь, это сделать счастливым моего молочного сына.

Барбаре показалось, что княгиня быта тронута, но вскоре та поднялась с места, опустила вуаль и сказала, приближаясь к двери:

– Прощайте! Благодарю вас, вы убедили меня, что княгиня Морани была бессильна упросить закладчицу. – С этими словами она взялась за ручку двери.

– Княгиня! – живо вскричала еврейка. – Помните: если переступите этот порог, все будет кончено, и я без малейшего колебания исполню все, что обещала! И завтра барон Версье в предсмертной агонии проклянет имя той, которая могла спасти его, какой-нибудь ничего не стоящей для нее улыбкой, поклоном головы…

– Молчи, несчастная! – вскричала княгиня, оборачиваясь к еврейке. – Разве ты не видишь, что каждое твое слово меня выводит из терпения. Быть может, я бы и исполнила твою просьбу, если бы ты не пристала ко мне с ножом к горлу.

– О княгиня, – воскликнула Барбара, падая на колени, – я не угрожаю вам, но молю вас, возьмите все, что у меня есть, но спасите моего ребенка.

Княгиня почувствовала что-то особенное в своей груди, доселе ей не известное. Приподняв рыдающую в ее ногах старуху, она прошептала:

– Встаньте! Вы добрая женщина. Гербольт будет жить.

Барбара радостно вскрикнула и покрыла руки княгини горячими поцелуями.

– Благодарю! Благодарю! – шептала она, задыхаясь от счастья.

XVIII
Сокровища

Пока Барбара так горячо отстаивала сердечные интересы своего любимого молочного сына, что делал Соломон Леви? Прежде всего он тщательно запер дверь и попробовал, надежна ли цепь. Снизу время от времени слышались голоса старой еврейки и княгини Морани. Ростовщик, приятно улыбаясь и потирая руки, бормотал:

– Рассуждают, стало быть, дело ладится, что следует, заплатит… Нет хуже, когда сразу соглашаются, подобные дела никогда не бывают прочны.

Рассуждая таким образом, ростовщик взял фонарь и нажал потайную пружину камина; образовалось отверстие, ведущее в длинный узкий коридор. Он вошел в него, несколько пригнувшись; сделав шагов десять, остановился около стены, здесь также при помощи потайной пружины отворил маленькую дверь и очутился в каменном четырехугольном помещении, совершенно защищенном от огня и воды. Около одной из стен стоял железный сундук, полный разных драгоценностей, кругом были расставлены мешки, наполненные золотыми монетами. При виде всего этого богатства глаза старого еврея заблестели, он засунул руку в один из мешков, начал перебирать монеты и радостно шептал:

– Все мое… эти мешки, полные золота, мои!.. Никто из смертных не обладает таким колоссальным богатством!.. Если бы я захотел, я бы мог купить целую провинцию и наслаждаться всеми благами жизни. Но я не хочу: нет, не следует трогать моего кумира.

Соломон перебирал монеты, металлический звук которых наполнял его душу неизъяснимым блаженством. Отворив железный сундук, еврей еще более воодушевился. Сундук был полон драгоценностей самых отдаленных веков, начиная от этрусских художников до Бенвенуто Челлини. Тут были и короны, усыпанные бриллиантами, и колье, и нагрудники из крупного жемчуга, и золотые цепи, и браслеты, и перстни, и чего, чего тут только не было! Казалось, сокровища многих веков собраны в сундуке. Пожирая их глазами, ростовщик задыхался от восторга.

Соломон Леви пользовался громадным доверием в Европе, достаточно было одной его подписи, чтобы получить несколько сот тысяч скудо. В ту эпоху сосредоточение богатств в одних руках, по преимуществу в руках ростовщиков-евреев, было делом самым обыкновенным, вследствие полного отсутствия правильного обращения капиталов. Свои несметные богатства Леви разделил на две части: одна из них вращалась среди коммерческих людей Европы, другая служила для личного его наслаждения. Старый ростовщик ежедневно являлся в подземелье любоваться на свои сокровища, что доставляло ему неизъяснимое наслаждение. Открыв железный сундук, он упивался блеском всех этих бриллиантов, рубинов, жемчугов, когда-то служивших украшением одежд королей, принцев и владетельных князей.

В описываемый нами вечер он стоял на коленях перед открытым сундуком, с восторгом созерцая лежащие в нем сокровища. Неожиданно лицо его побледнело, сердце замерло в груди, он увидал на стене луч света. Значит, в подземелье кто-то проник. «Но кто? Откуда? Каким образом?» – мелькнуло в голове старика. Он только собрался встать и осмотреть подземелье, как перед ним явились, точно выскочили из под земли, двое синьоров, вооруженных с ног до головы и одетых в испанские плащи. Ростовщик замер на месте, не имея сил выговорить ни слова. Между тем один из синьоров сказал:

– Здравствуйте, маэстро Соломон! Или не узнаете старых друзей?

– Ламберто Малатеста! – с ужасом прошептал еврей.

– К вашим услугам! Я также пришел полюбоваться вашими сокровищами, которым позавидовал бы константинопольский султан. Признаюсь, мне за всю мою жизнь не доводилось видеть ничего подобного! – сказал бандит, приближаясь к сундуку.

Старый еврей вдруг вышел из оцепенения. Он быстро вскочил на ноги и захлопнул сундук. Его могут убить, но зато большая часть сокровищ спасена! Двадцать человек тщетно бы старались открыть железный сундук, если бы им был неизвестен его секрет.

– Откуда вы вошли? – задыхаясь, прошептал Соломон.

– Мы путешествовали по подземелью, указанному мне вот этим синьором, – отвечал, смеясь, Малатеста. – Кстати, маэстро Соломон, прошу извинить, я вам не представил моего лучшего друга Альфонсо Пикколомини, герцога Монтемарчиано.

Последний снял маску и обнажил свое страшное лицо. Еврей с ужасом невольно отступил перед этим человеком, имя которого было грозой для всего Рима. Малатеста продолжал:

– Предки моего приятеля когда-то имели на этом месте замок, там наверху есть небольшое отверстие, через которое мы проникли. После нашего визита вы, конечно, замуруете это отверстие, хотя, говоря откровенно, это будет несколько поздновато.

– Что же вы от меня хотите? – спросил дрожащим голосом еврей.

– О, вы это сейчас увидите, любезный маэстро Соломон, – отвечал Малатеста. – В эту минуту мы изображаем собой жандармов его святейшества.

– Вам, маэстро Соломон, конечно, хорошо известно, – прервал своего приятеля Пикколомини, – что его святейшество строго воспрещает скрывать капиталы и не пускать их в обращение.

– Что касается мешков с золотом, – заметил Малатеста, – мы можем их оставить маэстро Соломону.

– Ты с ума сошел, Ламберто! – прошептал герцог Монтемарчиано. – Оставить все это золото… Да ведь тут дело идет о королевском богатстве.

– А ты, Альфонсо, потерял голову, – отвечал Малатеста. – Разве под силу нам двоим унести такую тяжесть? Затем, как же можно сделать это незаметно? Самое лучшее, что мы можем сделать – наполнить карманы драгоценностями из сундука. Их хватит для нас обоих. Ты можешь выкупить свое герцогство, а я мою синьорию.

– Ты прав, – решил Пикколомини. – Итак, маэстро Соломон, – продолжал он громко, – будет шутить. Открой сундук с драгоценностями. Живо!

Между тем еврей уже несколько оправился от страха и сказал:

– Вы можете разделить это золото, потому что оно мое, плод моих пятидесятилетних трудов, хотя и подло грабить беззащитного старика, но, что делать, я уступаю силе; что же касается сокровищ, спрятанных в сундуке, я не могу их отдать, потому что они не мои. Вы можете убить меня, но сундука я не отопру.

– Как, мы не получим сокровищ, скрытых в сундуке? – вскричал Пикколомини, подступая к еврею.

– Нет! – повторил решительно старик.

– А если перережем твою глотку, вот этим кинжалом?

– Можете не только убить меня, но подвергнуть самой жесточайшей пытке, и все-таки не получите ничего из этого сундука.

– Ну, полно, Соломон, – сказал кротко Малатеста. – Твое предложение нам вовсе не подходит. Куда мы денем твое золото? Не слоны же мы, чтобы поднять на своих спинах такую тяжесть. Да если бы и в состоянии были это сделать, то нам не совсем удобно тащить по улице мешки с золотом, ты же сам это хорошо знаешь.

– Я предлагаю вам то, что принадлежит лично мне, – отвечал еврей. – Повторяю, сокровища, скрытые в сундуке, не мои, часть из них мне отдана на хранение, а часть находится в залоге. Не могу же я вам отдать вещи, не принадлежащие мне.

– Хорошо. Но позволь мне сделать тебе еще одно предложение, – продолжал Малатеста. – Сколько золота в этих мешках?

– В каждом мешке двадцать тысяч скудо, – отвечал еврей, – и так как их семнадцать, то все вместе составит триста сорок тысяч скудо.

– Теперь выслушай меня. Мы хорошо понимаем, что ты скорее готов умереть, чем открыть сундук, и не требуем от тебя этого. Мы готовы положиться на твою совесть: выбери сам из этих сокровищ – бриллиантов на сумму двести тысяч скудо, и мы оставим тебя в покое навсегда. Видишь, какие мы честные!

Соломон своим ушам не верил. Ему казалось, что сам Саваоф послал ангелов с небес спасти его. Жертва была велика, но она представлялась ничтожной перед потерей всего богатства.

– И вы говорите правду? – спросил умоляющим голосом еврей. – Получив бриллиантов на двести тысяч скудо, вы оставите меня в покое?

– В этом ты можешь не сомневаться, – сказал Пикколомини.

– А вы, синьор Малатеста, даете мне слово благородного человека, что сдержите обещание? Вам я верю, вы никогда не изменяли своему слову.

– Даю тебе слово, – сказал Малатеста. – Отпирай же скорее, потому что у нас нет времени дожидаться.

Еврей подошел к сундуку, потом обратился к бандитам и сказал:

– Простите, синьоры, но мне хотелось бы скрыть мой секрет. Я бы попросил вас отойти в противоположный угол; через минуту я буду к вашим услугам.

Пикколомини и Малатеста отошли в противоположную сторону подземелья. Соломон смерил расстояние между собой и бандитами и сразу смекнул, что в случае нападения он всегда будет иметь возможность захлопнуть крышку сундука, наклонился и стал растворять его. Но лишь только он поднял крышку, Пикколомини, как тигр, прыгнул на него и вонзил кинжал в бок несчастного ростовщика; тот упал, обливаясь кровью, но, падая, успел захлопнуть крышку сундука.

– Проклятие! – вскричал бандит.

– Да, по милости твоей все потеряно! А я еще дал слово этому несчастному, – с горечью сказал Малатеста.

– Бросим эти сожаления и примемся за работу, – отвечал Пикколомини. – Через несколько часов будет день, а таким воинам, как мы с тобой, неудобно при свете показываться на улице; попробуем оттащить сундук от стены и унесем его.

– Пробуйте! Пробуйте!.. Подлые воры, грабители! – говорил умирающий еврей, плавая в крови. – Но вам не удастся открыть сундук… Будьте вы прокляты! – добавил старик и испустил дух.

С минуту в подземелье царила гробовая тишина. Пикколомини прервал ее.

– Мы у входа оставили лопаты, – сказал он. – Пойдем за ними.

– А если мы лопатами ничего не сделаем?

– Тогда, знаешь что? Я выстрелю из пистолета в замок, – отвечал Пикколомини. – Идем!

Полчаса спустя, бандиты вернулись с лопатами в руках и, сделав несколько шагов, вскрикнули и отступили с ужасом: сундук был открыт, но в нем ничего не было, даже самого маленького колечка; мешки с золотом также исчезли. В подземелье лежал только труп зарезанного еврея с открытыми, остекленевшими глазами, смотревшими на разбойников с какой-то злобной иронией. Злодеи, обезумев от страха, со всех ног кинулись прочь…