Текст книги "Иезуит. Сикст V (Исторические романы)"

Автор книги: Эрнст Мезаботт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)

XXXIV
Нищета

В одной из отдаленных окрестностей Рима на берегу Тибра стоял полу развалившийся дом, в котором жило семейство тюремного сторожа Фортунато. Оно состояло из шести человек: самого Фортунато, его старухи матери, жены, двух молодых девушек и подростка, юноши лет тринадцати. Старуха страдала неизлечимым помешательством, потеряла человеческий облик и скорее походила на животное, чем на человека; жена Фортунато, особа лет под сорок, несмотря на ее худое, истощенное лицо, сохранила следы замечательной красоты; ее дочери Розетта, лет восемнадцати и Сесилия, пятнадцати лет, очень на нее походили, такие же высокие, стройные, как и мать, с густыми черными волосами и с типичными лицами чистокровных римлянок. Юноша также обещал сделаться красивым. Содержать пятерых домочадцев на скудное жалованье тюремного сторожа не было никакой возможности. Вся семья постоянно нуждалась, и если бы не помощь, оказываемая благочестивым Гауденцио, монахом соседнего монастыря, всегда после Ave Maria раздававшего хлеб и суп бедному народу, многие из семейства Фортунато давно бы умерли с голоду. Вся семья жила в одной сырой комнате, почти пустой, посредине стоял большой деревянный стол, около него три табурета, – вот и вся мебель. Около стен, покрытых плесенью, были разостланы матрацы из грубой парусины, набитой осокой, они служили ложем для семьи. Вообще вся обстановка этого убогого обиталища была крайне бедна. В данный момент семья не ела уже второй день, все с нетерпением ждали Фортунато, но он почему-то не приходил.

– Хлеба! Есть хочу! – выла безумная старуха.

– Боже мой, Боже, – стенала мать, с отчаянием ломая себе руки. – Фортунато не идет, а мы со вчерашнего дня ничего не ели!

– Мы-то еще можем терпеть, – сказала младшая, Сесилия, – вот только бы для бабушки хоть кусочек хлебца…

Мать подняла глаза, полные слез, на дочь и подумала: «Боже великий, этот ангел, созданный Тобой для утешения человечества, принужден голодать! Она не заботится о себе, ей главное, чтобы накормить больную бабушку!..»

– Я есть хочу! – снова вскричала старуха и бросилась к двери, но внучка ее удержала. В это время вошел Фортунато. Сбросив мокрый плащ, он бессильно опустился на табурет и склонил голову на грудь. Несчастному отцу семейства тяжело было видеть страдание близких.

– Мы тебя с таким нетерпением ждали, Фортунато, – нежно говорила жена. – Несчастная больная все просит есть.

– А я-то, что могу сделать? – возразил тюремный сторож. – За общим столом все пристально за мной наблюдают, чтобы я не брал с собой хлеба, и, если заметят что-либо подобное, меня прогонят, а ты сама знаешь, для нас это равносильно гибели; поневоле приходится сдерживаться, – добавил он со вздохом.

– Вот все, что я сумел добыть, – продолжал Фортунато, вынимая из кармана несколько корок хлеба и бумагу, в которой были завернуты почти обглоданные кости.

– Господи Боже мой! – с отчаянием вскричала жена. – Нас пятеро, а хлеба, который ты принес, мало для одной старухи!

– Уверяю тебя, дорогая Вероника, – оправдывался сторож, – я не мог более достать. Ты говоришь, что мать особенно голодна, разве она не съела сегодня свою порцию монастырского супа?

– О дорогой Фортунато! – вскричала Вероника, закрывая лицо руками.

– В чем дело? – спрашивал удивленный сторож. – Разве вы сегодня не получили вашу обычную порцию из монастыря?

– Отец Гауденцио хотел дать нам и супу, и хлеба, но с одним условием, – тихо отвечала Вероника, покраснела и опять закрыла лицо руками.

– Ну говори же, какие это условия?

Вероника молчала.

– Я тебя спрашиваю, какие монах предлагал условия?

– Чтобы Сесилия пришла получить свою порцию хлеба и супа не к воротам монастыря, а в его келью.

– Тысячу чертей! – вскричал Фортунато так громко, что стены задрожали, и безумная выронила из рук кость, которую глодала. – Этот негодный поп непременно хочет околеть от моей руки! Ему мало Розетты, он вознамерился еще погубить и другую дочь. Но этому не бывать!

– Успокойся, милый папа, – сказала Сесилия, подходя к отцу и нежно обняв его, – зачем ты так тревожишься?

Нежный голос любимого ребенка заставил прийти в себя несчастного отца, чуть не потерявшего рассудок от горя и оскорбления. Он глубоко вздохнул и на минуту замолк.

– Однако, что же мы будем делать, если монастырь прекратит нам выдачу хлеба, – продолжал он в раздумьи. – Мы все умрем с голода!

– Но я не понимаю, к чему вся эта комедия? – вдруг отозвалась старшая дочь Розетта. – Меня, кажется, без всех этих церемоний послали к монаху в келью за хлебом. Почему же сестра не может туда идти? Кажется, пора понять, что бедная девушка неизбежно должна так кончить.

– Я пойду к монаху в келью, пойду и принесу вам всем много, много хлеба, – шептала Сесилия, продолжая обнимать отца, не подозревая, что каждое ее слово, как нож, вонзается в его сердце.

– О как тяжело! Как невыносимо тяжело сознавать, что нет другого выхода, кроме голодной смерти или позора! – шептала в отчаянии несчастная Вероника.

– Вы ошибаетесь, милая, средство есть, – вдруг раздался голос на пороге.

Все посмотрели на входную дверь. На пороге стояла высокая, вся одетая в черное, женщина.

– Кто вы такая, синьора? – спросил Фортунато. – И с какой стати явились издеваться над нашей нищетой?

– Напротив, я пришла помочь вам избавить от голода всю вашу семью и от когтей попа вашу дочь. Войди, Вениамин, – прибавила она, несколько приотворив дверь.

Вошел лакей с большой корзиной в руках, он подошел к столу и начал методически вынимать из корзины: два больших хлеба, две жареные курицы, кусок ростбифа, две бутылки вина и множество других вещей, тщательно завернутых в белую бумагу.

– Неужели все это для нас? – спросила с удивлением Вероника.

– Конечно, кушайте на доброе здоровье, а потом поговорим о деле, – мягко отвечала гостья.

– Но вы просто Мадонна! – вскричала Вероника, принимаясь за жареных кур.

– Я – Мадонна? – отвечала гостья. – Ошибаетесь, вы перед собой видите простую еврейку.

– Еврейку! – вскричала с ужасом Вероника, отскакивая от стола. – Дети, не прикасайтесь ни к чему этому, если вам дорого спасение души!

Эта просьба уже несколько запоздала, потому что каждый из членов семьи распоряжался своей порцией. Фортунато, взяв за руку свою жену, сказал:

– Полно вздор молоть, милая, ешь и благодари эту великодушную синьору.

– Но, милый мой, – возразила Вероника, – мне запретил брать что-либо у евреев мой духовник…

– Какой это духовник? Уж не благочестивый ли отец Гауденцио?

– Да, отец Гауденцио.

Фортунато злобно рассмеялся:

– Хорош духовник, нечего сказать! Пользуется нищетой бедных людей, ценой куска хлеба хочет купить невинность молодой девушки и запрещает прикасаться ко всему еврейскому! Выброси эту чушь из головы и ешь.

Во всякое другое время Вероника с ужасом отвергла бы слова мужа, с детства она привыкла безусловно повиноваться духовнику, но теперь, когда этот духовник осмелился посягнуть на честь любимой дочери, она не усомнилась в истине слов мужа и принялась за провизию, принесенную еврейкой. Фортунато, хотя и закусывал в Ватикане, тем не менее присоединился ко всем. Удовлетворив голод, он пригласил еврейку следовать за собой в конец комнаты, где было нечто вроде ниши и, усадив ее на скамье, спросил:

– В чем дело, синьора?

– Надо рискнуть своей шкурой и заработать двести золотых, – отвечала еврейка.

– Двести золотых, конечно, сумма соблазнительная для нас бедняков, – тихо произнес Фортунато, – но и шкура моя нужна семье, впрочем, посмотрим, говорите, в чем дело?

– Ты, кажется, сторож в тюрьме Ватикана?

– А, теперь я догадываюсь! – вскричал Фортунато. – Речь идет об освобождении кого-нибудь из заключенных?

– Ты угадал.

– Вещь не совсем-то легкая, – возразил Фортунато. – Каждый из нас, сторожей, хорошо знает, что с Сикстом шутить нельзя.

– Однако несколько недель тому назад ты уже способствовал бегству одного осужденного.

– Положим, это произошло, но мы все остались в стороне; следствие не открыло нашего участия в бегстве преступника.

– Ну вот видишь, все зависит от того, как поставить дело.

– Хорошо, если у судей не возникнет подозрения, а если оно возникнет? Восемью днями епитимьи не отделаешься, могут и вздернуть.

– Зато много получишь, если не ты, то твоя семья, – сказала еврейка.

– Кого же вы хотите освободить? – продолжал Фортунато, вынимая бумагу из бокового кармана. – Вот список моих арестованных.

– Читай! – сказала еврейка.

– Вот двое молодых людей из Велетри, осужденных на смерть за покушение на жизнь губернатора, соблазнившего их сестру. Против этих молодых людей собственно папа ничего не имеет, напротив, его святейшество сказал, что они поступили благородно, хотя закон и против них.

– Нет, не они мне нужны, – отвечала еврейка.

– В таком случае, я не могу служить вам, все остальные заключенные находятся под наблюдением других сторожей.

– Нет, Фортунато, есть преступники, за которыми специально смотришь ты.

– А, заключенные по приговору инквизиции! – вскричал он. – Но их освободить немыслимо.

– Ну а если бы тебе предложить вместо двухсот золотых тысячу, что бы ты сказал?

– Что бы я сказал? – отвечал, видимо, колеблясь, Фортунато. – Я бы сказал, что тысяча золотых цехинов для меня, бедного человека, такой капитал, о котором я и помыслить не смею, но к этому я бы прибавил, что Сикст велел бы на площади изломать все мои кости.

– Я надеюсь, ты избегнешь этой опасности, по крайней мере я, со своей стороны, употреблю все зависящие от меня меры, чтобы с тобой ничего подобного не случилось, – сказала еврейка. – И во всяком случае, – прибавила она, – твоя семья будет вполне обеспечена, я ей дам две тысячи цехинов.

– Две тысячи! – прошептал Фортунато, вытирая со лба холодный пот. – Капитал громадный, но он – цена моей крови.

– По крайней мере твоя прелестная Сесилия не достанется развратному попу, – тихо прибавила еврейка.

– Правда! Когда же я получу деньги?

– Сто цехинов получишь сейчас; остальная сумма тебе будет выдана в тот день, когда барон Гербольт выйдет из тюрьмы.

– А, дело идет о бароне Гербольте; что же, он симпатичный юноша, впрочем, раз я решил пожертвовать жизнью, для меня безразлично, кого бы я ни освободил.

– Напрасно ты думаешь, что я подвергну опасности твою жизнь, – говорила еврейка. – Я тебе устрою бегство в Голландию, где когти Сикста тебя не достанут.

– Хорошо, – прошептал тюремный сторож, – если мне не удастся убежать, палач не заставит меня долго страдать, он мой приятель… Решенное дело, синьора, я согласен и буду ждать ваших приказаний.

– Ну вот тебе пока, – сказала еврейка, вручая Фортунато сверток золота. – По окончании дела ты будешь награжден так, как и не ожидаешь.

Сказав это, еврейка вышла.

– Фортунато! – вскричала его жена. – Попробуй этого прекрасного вина, давай чокнемся!

Фортунато налил в стакан вина, чокнулся с женой и подумал: «Несчастная! Она не догадывается, что это вино – цена моей крови!..»

XXXV
Замысел Иуды

Кардинал Рустикуччи по поручению Сикста V вошел в переговоры с Альфонсо Пикколомини, герцогом Монтемарчиано, дабы поймать Малатесту, с которым Монтемарчиано был очень дружен; за что было решено его святейшеством забыть все старые грехи последнего, занимавшегося, как известно, ремеслом бандита. Пикколомини как друг и товарищ Малатеста назначил ему свидание в остерии, где укрылись заранее сообщники предателя. Остерия «Три короля» находилась около Колизея, и содержал ее некто Григорио. В назначенный час вечером первый явился Пикколомини и, проходя в отдельный кабинет, сказал хозяину:

– Григорио, я несколько раз слышал от тебя уверения в преданности.

– Я, кажется, ее вам доказывал, – отвечал хозяин.

– Да, но до сих пор та служил двоим: мне и Малатесте.

– Я потому служил Ламберто Малатесте, что он был ваш приятель.

– Ну а теперь я хочу, чтобы та служил исключительно мне.

– Я сделаю так, как вы прикажете.

– Надо тебе знать, что мы уже более не друзья с Малатестой.

– О, я теперь догадываюсь, – вскричал хозяин. – Вы, кажется, хотите сыграть какую-то злую штуку с синьором Малатестой. В этом деле, извините, я участвовать не буду.

– Значит, я не могу на тебя рассчитывать? – спросил с угрозой Пикколомини.

– Я прошу вас оставить меня в стороне, вы займете отдельный кабинет и делайте, что вам угодно; я вмешиваться не намерен.

– А, ты, кажется, сомневаешься, что тебе хорошо заплатят, – продолжал Пикколомини, – но ты ошибаешься, друг мой: со мной пятьдесят цехинов, и они твои, если дело удастся.

– Ни за сто, ни за тысячу, – решительно возразил хозяин. – Я очень люблю золото и готов сделаться убийцей во всякое время, когда мне прикажете, но Иудой не стану никогда!

– Напрасно, Григорио, – продолжал Пикколомини. – Я к тебе пришел не с одними предложениями, но и с угрозой в случае, если бы ты отказался участвовать в моем деле.

– О, мне вы грозить не можете, – отвечал, иронически улыбаясь, хозяин. – Наши с вами дела чересчур крепко связаны.

– Что было, то прошло, мой милый, – отвечал Пикколомини, – а теперь в моем кармане лежат некоторые инструкции римского губернатора.

– Как, герцог Монтемарчиано заодно с полицией? Такого быть не может!

– Не удивляйся, Григорио, – отвечал Пикколомини, – на моем месте ты сделал бы то же самое. Я попался в руки к папским сбирам, римский губернатор поставил меня перед выбором: или быть повешенным, предварительно отведав пытки, или же предать в руки полиции моего приятеля и напарника Ламберто Малатесту. Сначала я было отверг всякого рода миролюбивые соглашения, и меня отправили в тюрьму; но когда привели в зал, где пытают, и палач на моих глазах стал раскладывать свои жуткие инструменты, признаюсь откровенно, слабость человеческая взяла свое, и я послал сказать кардиналу, что согласен на все.

– Положим, вы имели некоторые основания согласиться на предложения папского правительства, – сказал Григорио. – Конечно, всякий бережет свою шкуру, но что же вы от меня хотите? Помогать вам я ни в каком случае не намерен.

– Я не прошу тебя об этом, ты должен сидеть там, у себя внизу, и что бы ни произошло здесь, в отдельном кабинете, не вмешиваться и даже не удивляться.

– Ну на это я. пожалуй, согласен, – отвечал Григорио.

– Постой, еще не все, – приказал Пикколомини, – сюда придут четыре человека и будут спрашивать меня, ты должен провести их в кабинет, который я занял.

– Хорошо.

– Потом, разумеется, ты ничего не должен говорить Малатесте, и за это вот – получай от меня маленькую безделицу, – присовокупил Пикколомини, подавая хозяину кошелек с золотом.

– Нет, денег я от вас не возьму, – сказал Григорио. – Повторяю, я никогда не был Иудой-предателем, делайте, что хотите, но меня избавьте от этого, – прибавил он и вышел.

Герцог Монтемарчиано остался один.

«А ведь действительно предательство, – рассуждал он сам с собой, – я должен отдать г руки полиции лучшего моего друга!»

Справедливости ради, нужно сказать, что в черствой душе Пикколомини зашевелилось нечто вроде угрызений совести, он даже был готов отказаться от своего плана, но было поздно, на лестнице послышались шаги папских сбиров, которых следовало спрятать в укромном месте.

XXXVI
Ловушка для льва

Вскоре внизу раздалась песенка беспечного Ламберто Малатеста.

– Есть кто-нибудь в отдельном кабинете? – спросил он хозяина.

– Ваш приятель Пикколомини, – отвечал Григорио.

– Давно он меня ожидает?

– Несколько минут, не более, – отвечал хозяин, расширив выразительно глаза и показывая пять пальцев.

Ламберто понял знак и сказал:

– Кстати, Григорио, если ты услышишь несколько громкий разговор, не удивляйся, ты знаешь, какой резкий голос у моего друга Пикколомини. Ну а теперь посвети мне на лестнице.

Хозяин взял со стола фонарь и, подойдя ближе к Ламберто, прошептал:

– Их пятеро, они хотят убить вас.

Малатеста невольно остановился, услыхав эту страшную новость, но гордый и безумно храбрый, он и не помышлял об отступлении.

Смело вошел он в отдельный кабинет, где его ожидал Пикколомини, и, поздоровавшись, беспечно сказал:

– Ты, Альфонсо, хотел меня видеть, я к твоим услугам.

– Очень благодарен, Ламберто, мне хотелось поговорить об известном тебе деле.

– О каком деле? Пожалуйста, объясни; я вообще не умею отгадывать загадок.

– Да разве ты забыл, что между нами было условлено способствовать бегству из инквизиционной тюрьмы всех обвиняемых в отравлениях.

Ламберто Малатеста мигом понял, что негодяй скрыл четырех свидетелей, которые в случае его признания явятся перед трибуналом. Тогда Ламберто решил искусно маневрировать.

– Об этом деле, милый Альфонсо, – сказал он, – я еще ничего не могу сообщить положительного, так как герцогиня Юлия до сих пор не вручила мне 30 тысяч скудо.

– Зачем же эти деньги?

– Но, Бог мой, разве ты не знаешь? Для того чтобы подкупить тюремных сторожей.

– Ах тюремных сторожей…

– Да, они не хотят уступить из этой суммы ни одного сольдо, что и весьма понятно, кому же охота рисковать собой из-за пустяков.

– Но ты забываешь, дорогой Ламберто, что, кроме тюремных сторожей, в Ватикане есть солдаты и сбиры.

– Все это я объясню с величайшим удовольствием, но с условием.

– Именно?

– Прикажи подать вина, – беспечно сказал Малатеста. – Я не привык вести разговоры с сухим горлом!

– Ты прав, Малатеста, прошу простить мне мою недогадливость. Эй, Григорио! – вскричал Пикколомини.

Явился хозяин.

– Принеси нам четыре бутылки самого лучшего вина, – приказал Малатеста, – да смотри, чтобы оно было отменным, иначе я отрежу тебе твой длинный нос.

– А я сделаю очки на твоем брюхе, – говорил, смеясь, Пикколомини.

Вскоре вино было принесено, бутылки откупорены и стаканы наполнены. Несколько минут друзья только чокались и пили вино.

– Право, это вино совсем не дурно, – говорил Малатеста.

– Да, оно, кажется, старое, – соглашался его собеседник.

– Однако вернемся к главной теме нашей беседы, – сказал Ламберто. – Знаешь, друг мой, я в настоящее время нахожусь в самых лучших отношениях с папской полицией.

– Ты шутишь?

– Ничуть.

– Объясни, каким образом тебе удалось примириться со злейшим врагом?

– А помнишь, когда я стоял во главе банды? Мне иногда удавалось с начальником папской полиции Фабрицио устраивать некоторые делишки. Признаюсь откровенно, я, со своей стороны, предпочитаю слабость покойного папы Григория суровой энергии Сикста.

На эту речь Пикколомини ничего не отвечал. Малатеста продолжал:

– Понимаешь, друг мой, что при помощи полиции мне удавалось устраивать выгодные делишки. Для примера расскажу об одном из них. Если не ошибаюсь, весной, за несколько месяцев до смерти папы Григория, отправлялся из Рима в Варшаву один чертовски богатый епископ. Нам, то есть мне и полиции, было хорошо известно, что поляк вез с собой несколько мешков золота и большое количество драгоценных камней. Ввиду последнего благочестивый иностранец, приезжавший издалека лобызать туфлю папы Григория, просит дать ему надежный конвой для безопасного путешествия. Начальник полиции, конечно, исполнил просьбу епископа и назначил ему в сопровождение восемь вооруженных сбиров. Казалось бы, с таким надежным эскортом можно было вполне безопасно путешествовать, но на деле вышло иначе. Среди пути сбиры отобрали у епископа мешки с золотом и драгоценные камни, и благочестивый иностранец до такой степени перепугался, что и не подумал возвратиться обратно в Рим, а бежал без оглядки до самой Польши. Вы, конечно, понимаете, мой уважаемый друг, что все якобы папские сбиры были мои переодетые бандиты.

– Это превосходно, клянусь честью, превосходно! – вскричал с истинным восторгом Пикколомини, в котором преобладал дух бандита.

– Но имей в виду, – продолжал Малатеста, – полицейский все свалил на мою шею, а сам остался чист.

– Теперь я понимаю, – вскричал Пикколомини, – почему ты так свободно разгуливаешь по Риму; синьор Фабрицио до сих пор занимает важный полицейский пост.

– Отчасти он и теперь иногда мне бывает полезен.

– Значит, вы также рассчитываете и на помощь синьора Фабрицио?

– Немножко.

– Что же думают делать освобожденные впоследствии?

– Быть может, мы приведем в исполнение наш заговор, в котором и ты, милый Альфонсо, принимаешь некоторое участие, или дадим возможность освободившимся пленникам добраться до Франции, где Ледигиер пристроит их среди своих единомышленников. Но прежде всего, конечно, надо подумать об освобождении арестантов.

– Теперь я вижу, милый Ламберто, – говорил Пикколомини, – что наше свидание было необходимо для устранения многих недоразумений. Знаешь, друг мой Малатеста, этот план диаметрально противоположен всем моим намерениям.

– Очень жаль, – отвечал Малатеста, видя, что дело приближается к развязке. – Мы всегда действовали с тобой заодно и, надо правду сказать, с большим успехом. Однако позволь спросить, почему тебе не нравится мой план?

– О, я объясню это в двух словах. Я заключил мир с правительством его святейшества.

– Поздравляю! – сказал Ламберто, усаживаясь спиной к стене, так, чтобы между ним и его другом находился стол. – Конечно, для его святейшества, – продолжал Малатеста, – должно быть очень приятно обратить на путь истины такую персону, как ты, по этому поводу есть что-то в Евангелии, но я теперь не припомню. Могу я знать, на каких условиях состоялся этот мир?

– Мне предлагают полнейшую амнистию и полную свободу ехать, куда вздумается, с теми небольшими сбережениями, которые мне удалось сделать отчасти и при твоей помощи, Ламберто, взамен чего я должен…

– Этот обмен чертовски интересен! Послушаем.

– Я должен оказать какую-нибудь важную услугу святому престолу. Теперь ты меня поймешь, любезный Ламберто: ты хочешь освободить арестованных, все знают, что я твой друг и товарищ, и меня, несомненно, заподозрят в соучастии в этом деле – тогда прощай амнистия и все папские милости. Римский губернатор может мне сделать единственное снисхождение как дворянину: вместо виселицы прикажет отрубить голову. Сказать откровенно, и эта привилегия мне не особенно нравится.

– Очень жаль, – произнес, вставая, Малатеста, – что наши планы совершенно различны, с этих пор мне приходится действовать одному.

– Успокойся, друг мой, пожалуйста, успокойся и садись, – сказал герцог Монтемарчиано, делая знак приготовиться к борьбе укрывшимся неподалеку сбирам. – Мне кажется, ты меня не совсем понял, дорогой друг.

– Напротив, я прекрасно понял. Ты заботишься о себе самом, а я думаю о наших друзьях; я просил помочь в этом святом деле, ты мне отказал. Мне ничего не остается, как удалиться, и прибегнуть к помощи других лиц.

– А ты думаешь, я тебя выпущу отсюда? – вскричал Монтемарчиано, вскакивая с места. – Ты думаешь, что я позволю собрать вашу банду и скомпрометировать меня перед папским правительством?

– Думаю, – отвечал, улыбаясь, Ламберто, – и даже силой едва ли удастся тебе меня удержать.

– Ошибаешься! – Альфонсо Пикколомини побледнел, как полотно. – Ты, верно, забыл, что я обещал святому престолу оказать ему важную услугу?

– Я нисколько этого не забыл, потому что предо мной сидит не герцог Монтемарчиано, мой друг и товарищ, а Иуда-предатель и папский шпион.

– Как, негодяй, ты смеешь меня еще оскорблять! – кричал Пикколомини. – Сюда, сбиры, взять его!

Дверь в соседнюю комнату распахнулась, и четыре сбира с обнаженными кинжалами бросились на Малатесту. Завязалась кровавая борьба не жизнь, а на смерть; длинная острая шпага Ламберто сверкала, как молния. Вскоре трое сбиров упали раненые. К счастью Малатеста, сбиры чересчур понадеялись на свое численное превосходство и не захватили с собой огнестрельного оружия. Вскоре борьба кончилась победой Малатеста. Раненые, которые были в состоянии двигаться, в том числе и Пикколомини, бежали. Малатеста сошел вниз и увидал в самом плачевном состоянии хозяина.

– Ради Бога, синьор Ламберто, – молил Григорио, – не уходите так, не ранив меня.

– Ты с ума сошел, с какой стати я тебя должен ранить? – останавливаясь среди комнаты, сказал Малатеста.

– Однако вы подумайте, что со мной будет, – молил Григорио. – Через полчаса сюда явятся папские сбиры, и меня завтра же повесят – подумают, что я был с вами заодно.

– Ну хорошо, расстегивайся, – сказал, смеясь, Малатеста и, нанеся Григорио легкую рану в боку, велел выпачкать кровью рубашку и упасть на пол; затем он вышел, напевая свою любимую песенку.

Предосторожности, которые принял хозяин остерии, были необходимы. Через четверть часа Пикколомини окружил заведение целым отрядом папских сбиров и все перерыл в доме, разыскивая Малатесту, но тот в эту минуту был уже далеко; в общей комнате стонал раненый Григорио, а наверху, в отдельном кабинете лежали два трупа сбиров. Вот все, что нашел герцог Монтемарчиано в остерии. С проклятиями он удалился, обещая отомстить ненавистному Ламберто Малатесте.