Текст книги "Иезуит. Сикст V (Исторические романы)"

Автор книги: Эрнст Мезаботт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)

XXIII
Старый друг

Увидав все, что было ему нужно, Малатеста повернул назад и, склонив голову на грудь, глубоко задумался, да и было отчего. Союз таких двух личностей, как герцог ди Сора и Пикколомини, мог повести к весьма серьезным последствиям. Очевидно, тут дело идет о сильной, могущественной партии. Положим, он, Малатеста, мог бы избавиться от Монтемарчиано ловким ударом кинжала, но останутся преданные ему друзья, которые будут действовать; при том же явная поддержка герцога ди Сора придавала вражде Пикколомини большой вес. Хотя Джиакомо Боккампаньи уже и не являлся главнокомандующим папских войск и не имел под своей командой вооруженной силы, тем не менее герцог все еще пользовался большим влиянием в столице; влияние это было столь велико, что сам Сикст V, заклятый враг своего предшественника, счел благоразумным не трогать его племянника, так как тот принадлежал к сильной партии, и, пока правление Сикста окончательно не окрепнет, задевать эту партию опасно. Между сторонниками герцога ди Сора как племянника покойного папы Григория были члены святой коллегии, многие из них занимали важные правительственные посты и все принадлежали к богатой римской аристократии. Покойный папа Григорий, хотя и был одним из самых неспособных и глупых пап, но был крайне предусмотрителен относительно судьбы своих племянников; он позаботился связать их узами брака с богатой римской аристократией, дабы на случай своей смерти и коренных преобразований они имели поддержку. «Следовательно, – рассуждал Малатеста, – если такой человек, как Джиакомо Боккампаньи отрешился от политики благоразумия и вступил в заговоры, осмелев настолько, что ходит по римским окрестностям переодетый в крестьянское платье, и вошел в союз с подобной личностью, как герцог Монтемарчиано, то, значит, дело задумано серьезное, и успех его более чем вероятен».

Все это, конечно, не было в духе Малатеста, тем более что Пикколомини желает от него отделаться. Необходимо было избежать опасности и, кроме того, отомстить негодяю Пикколомини, вовлекшему его в заговор и всегда отговаривавшего его, Малатесту, от всяких попыток примирения с папским правительством. Сам же Пикколомини, напротив, как видно, стремился получить амнистию, и, не подлежит ни малейшему сомнению, при первом же удобном случае выдаст папской полиции своего сподвижника.

Рассуждая таким образом, бандит был весь погружен в свои мысли, не замечая никого и ничего. В это время какой-то человек, тщательно закутанный в плащ, поспешно проходя мимо, грубо толкнул его и не извинился. Малатеста опомнился. Забыв, что на нем одежда священника, который обязан прощать обиды ближнему, он громко крикнул незнакомцу:

– Эй, милейший! Нельзя ли остановиться, мне хочется посчитаться с вами за ваше невежество!

Грозного возгласа было достаточно, для того чтобы узнать под священнической сутаной дворянина, умеющего владеть шпагой. Этот вызов был не более как невольный порыв со стороны бандита, и он тотчас же раскаялся в нем, но было уже поздно. Прохожий повернул назад и подошел к мнимому монаху. Оба противника быстро осмотрели друг друга при свете фонаря, повешенного на мосту святого Ангела по приказанию папы Сикста.

– Благочестивый отец Малатеста! – вскричал незнакомец. – Как мне приятно вас видеть, давно ли вы сделались священнослужителем?

Малатеста, видя, что его узнали, отскочил назад и схватился за кинжал, спрятанный в его рукаве.

Движение это не укрылось от незнакомца.

– Бросьте дурачиться, любезный Ламберто, – сказал он. – Оставьте ваш кинжал, мы старые приятели, к чему нам прибегать к оружию. Я очень рад, что вас встретил.

– Великий Бог! Неужели это вы, синьор Ледигиер? – вскричал бандит.

– К вашим услугам, – отвечал Ледигиер. – Но тише, мой дорогой друг, в Риме не очень гостеприимно меня могут принять, если узнают, что я приехал не для того чтобы целовать туфлю его святейшества, и могут предложить помещение в тюрьме святой инквизиции, чего я, сказать откровенно, вовсе не желаю.

– Но как вы попали в Рим?

– Я приехал к вам, а вы, неблагодарный, собираетесь встретить меня ударом кинжала. Правда, и я вас не узнал, эта сутана так вас преобразила. Впрочем, одежда священника вам идет.

– Ах синьор Ледигиер, как я рад вас видеть, – говорил бандит. – Вы приехали, как нельзя более кстати. Вы можете воспрепятствовать страшной измене и вполне обеспечить успех справедливого дела. Пойдемте! Сам Бог вас мне послал.

– Гм! Я несколько сомневаюсь, чтобы Господу Богу было угодно взять на себя подобную ответственность, – отвечал знаменитый военачальник и коннетабль Франции. – Во всяком случае я к вашим услугам, пойдемте.

И они повернули в одну из темных улиц.

XXIV
Воспитание

Старинный палаццо графа Просседи стоял в нескольких шагах от места, где строился мост Сикста V через Тибр. Владелец древнего замка пользовался весьма устойчивой репутацией верного католика, преданного церкви. Такое лестное мнение граф Просседи заслужил не потому, что писал книги духовного содержания в защиту католицизма, нет, граф, как истинный патриций, не знал грамоты. Крови своей в защиту догматов веры он также не проливал, даже и тогда, когда был молод и полон сил, а теперь, состарившись, тем более. Граф страдал от подагры и ревматизма и ездил только в церковь. Он был до фанатизма набожен и для всех служил примером, никогда не пропуская церковной службы, и, кроме этого, всегда принимал участие в религиозных процессиях. Монахи и священники были обычными посетителями его обширного дворца. Благочестивый служитель алтаря, патер церкви святой Марии утверждал, что ему ни разу не довелось видеть пустым кресло графа Просседи, поставленное в церкви. Граф часто заказывал обедни, жертвовал деньги на постройку храмов Божиих, на монастыри и помогал девицам, изъявлявшим желание постричься. Римские монахи с восторгом передавали один эпизод, доказывающий христианское благочестие графа.

В одном из многочисленных домов графа проживало семейство бедного мастерового, состоящее из трех членов: самого мастерового, его жены и маленького ребенка. В одну темную морозную ночь по распоряжению графа вся семья была выгнана на улицу, так как неаккуратно платила за квартиру. Отец и сынишка умерли от холода, а жена опасно заболела. Узнав об этом, благочестивый граф тотчас же приказал служить обедню за упокой душ усопших. Граф имел единственного сына Луиджи, которому дал воспитание сообразно своим убеждениям. Юношу Просседи очень любили римские дамы, в особенности настоятельницы женских монастырей, величая уменьшительным именем Джиджетто. Хроника того времени утверждает, что граф Просседи был сыном одного из пап, называясь по обыкновению племянником. К слову сказать, это общий прием многих римских первосвященников, что дало повод историкам распространиться о папском нипотизме, дорого стоившем верным католикам.

Богатство, а равно и титул графа, Просседи наследовал от своего всемогущего дядюшки.

Та же хроника говорит, что в молодости граф Просседи вовсе не был таким нравственным и религиозным, как в старости. Напротив, он отличался своим свободомыслием, доходившим до кощунства, и самым необузданным развратом. Получив большие капиталы и недвижимое имущество, граф Просседи значительно их увеличил, занявшись крайне выгодным ремеслом – ростовщичеством, ссужал деньгами владетельных особ и именитых синьоров, не стесняясь брать с них чудовищные проценты. Рассказывали, будто герцог Тосканский, занявший деньги у Просседи, получил конфиденциальный совет от его дядюшки наградить племянника за услугу титулом графа. Таким образом, просто Просседи стал графом Просседи. Донжуанство молодому ростовщику не стоило ровно ничего. В то время подобные дела устраивались очень просто. Понравилась какая-нибудь синьора или синьорина, на нее указывали молодцам, служащим в замке, и намеченная особа являлась в замок связанная по рукам и ногам, с завязанным ртом. Так как подобные жертвы большей частью были из простого народа, то с ними мало церемонились: живых выбрасывали за ворота замка, а мертвых бросали в Тибр. Старая римская аристократия не чуждалась вновь испеченного графа, прежде всего потому, что он был богат, и потому что каждое аристократическое семейство получило титулы и богатства от предков, занимавшихся разбоями, грабежами и убийствами, что еще хуже ростовщичества.

Сын этого знаменитого графа-ростовщика был в большой моде. Миллионы, которые он должен был наследовать, делали его крайне интересным в глазах общества. Затем, воспитанный благочестивым отцом иезуитом в страхе Божием, юноша обещал быть оплотом католицизма.

Молодой Просседи был юноша лет восемнадцати, высокий, худой, с длинной изогнутой шеей, мутными, всегда опущенными глазами и чертами лица неправильными и несимпатичными. Бледный, истощенный вид молодого человека производил чрезвычайный эффект на всех религиозных процессиях, монахи, указывая на него, говорили: это будущий святой, он изнуряет себя постом и молитвой. Аскетизм молодого графа стал серьезно беспокоить его отца, и он было попробовал ему посоветовать не истощать себя до такой степени постом и молитвой, но получил самый энергичный отказ сына. Юноша отвечал, что в дела его совести не позволит вмешиваться даже и родному отцу.

Старик уступил, утешая себя мыслью, что в семействе Просседи будет святой, что еще более повысит их фамильный престиж и окончательно уравняет их со всеми древними аристократическими фамилиями Рима.

Молодого графа воспитывал иезуит по имени Игнатий Гуерра. Это был мужчина лет сорока, почтенного вида, с кроткими, вкрадчивыми манерами и набожными речами. Именно отец Игнатий и развил в сердце молодого графа зародыши аскетизма. Некоторые находили учителя-иезуита лицемерным, но большинство преклонялось перед его системой, основанной на строгом исполнении догматов святой католической церкви. Для отца Игнатия была отведена прекрасная комната, она же служила и классной. Главным предметом преподавания была, разумеется, теология; по крайней мере так говорил старый граф а за ним повторяли то же самое и все его знакомые, но на деле благочестивый последователь Лойолы занимался со своим учеником вовсе не теологией.

В данный момент мы застаем иезуита и его воспитанника в классной комнате, сидящими на широком кожаном диване. Они оба были погружены в рассматривание открытой книги, лежавшей на столе. Пылающее лицо молодого графа и глаза, полные огня, доказывали, что книга была далеко не божественного содержания. И действительно, в книге были воспроизведены картины Юлия Романо, бесстыдство которых превосходит все, что было писано порнографического до сего времени.

– Бессмертное творение! – вскричал юноша, глядя на картины. – Надо показать их Анжелике, пусть и она знает, какую высокую поэзию можно внести в любовные наслаждения!

– Имейте в виду, сын мой, – сказал иезуит, – что это редкая книга, я ее имею в моем распоряжении как советник святой официи для просмотра, и вынужден был приговорить ее к сожжению на костре.

– Каким же образом она очутилась в ваших руках?

– О невинность! Конечно, я бросил в костер не эту книгу, а другую. Как же вы могли подумать, что я расстанусь с таким сокровищем?

Юноша хотел что-то сказать, но в это время послышались шаги в соседней комнате. Рассматриваемая книга мгновенно исчезла в потайной ящик стола, и ее место заняла другая: «Духовные упражнения» Игнатия Лойолы. В комнату вошел старый граф. Сын его, достойный ученик иезуита Гуерры, тотчас же начал ломать комедию. Он откинулся на спинку дивана, поднял руки кверху и закатил под лоб глаза. Родитель с умилением смотрел на священный экстаз сына.

– Давно он в таком положении? – тихо спросил граф учителя.

– Около получаса… О господин граф, – говорил иезуит, – я с некоторых пор начинаю бояться, что небо призовет к себе этого святого!

Старый граф горестно вздохнул.

– Нельзя ли ему посоветовать не предаваться духовным экстазам, столь изнуряющим его, – продолжал старик.

– Это немыслимо, граф, – серьезно отвечал лицемер. – Потому что его экстазы происходят по наитию свыше.

Отец смотрел на сына с каким-то благоговением. Между тем комедианту надоело сидеть в неподвижной позе, с глазами, закатившимися под лоб, он опустил руки и, робко осматриваясь кругом, вскричал:

– Боже великий, где я?

– В объятиях твоего отца, дитя мое! – сказал граф, обнимая юношу. – Что с тобой?

– О я витал далеко, далеко, там в поднебесье, я слышал хоры ангелов и голос Творца.

– Расскажи нам, дорогой мой, в чем заключалась эта благодать? – спросил Просседи.

– Мне запрещено передавать, что я вижу в моем экстазе, – отвечал иезуитский ученик. – Знайте одно, отец мой, что ваши милостыни угодны Богу.

– Мои? Скорее твои, сын мой.

– То, что вы отдаете через мои руки, записано на страницах райской книги, и послужит во спасение вашей души. Сегодня я должен подать милостыню бедным острова святого Бартоломео, так указал мне Господь Бог.

Бывший ростовщик сделал невольную гримасу, он уже знал, к чему клонятся эти речи сына.

– Но, друг мой, – сказал старик, – если я буду постоянно раздавать деньги, то ты после моей смерти будешь беден, как Иов.

– Несчастные! – вскричал благочестивый юноша. – Они заботятся о деньгах, забывая великие слова Евангелия, где сказано, что скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, чем богатый войдет в царствие небесное.

– Но я только так заметил, – сконфуженно прошептал старый граф, – я сейчас пришлю тебе двадцать золотых, – прибавил он, вставая.

– Нет… чтобы наказать тебя за твое сомнение, ты должен прислать двойную сумму, – вскричал юноша. – Пусть бедные поусерднее помолятся за твою грешную душу.

Старый граф поспешил выйти, боясь, как бы сумма приношения бедным еще не утроилась.

Минут десять спустя, слуга подал молодому графу на подносе кошелек с сорока цехинами и, почтительно поклонившись, вышел.

– Вот они, вот они, милые денежки, – обрадовался юноша, пряча кошелек в карман. – Вечером поедем к Анжелике. Так, маэстро?

– Но ты позавчера был у нее, – заметил иезуит. – Тебе вредны эти ночные оргии, ты так слаб; подумай о своем здоровье.

– Кто, я слаб?! – расхохотался молодой граф, оскалив свои белые зубы. – Я сильнее тебя, мне необходимо разыгрывать из себя слабого, истощенного постом, иначе как же могли бы поверить в мою святость, откуда бы мы взяли деньги? Вот тебе доказательство, какой я слабый, – продолжал юноша и, схватив одно из толстых поленьев, лежащих около камина, без особых усилий разломил его пополам.

– Ты самый большой плут, каких я когда-либо знал в моей жизни, – сказал, улыбаясь, иезуит. – Хорошо, будь по-твоему, поедем вечером к Анжелике.

Юноша радостно подпрыгнул, потом, сделав серьезную физиономию, сказал:

– Однако, маэстро, эти деньги принадлежат бедным, мы очень грешим, употребляя их на свои удовольствия.

– Нимало! Если бы мы употребили эти деньги на облегчение участи, назначенной бедным свыше, мы поступили бы против воли Провидения, и это был бы грех, но мы ничего подобного не делаем, следовательно, деньги, полученные нами, можем употребить, на что хотим.

– Но все удовольствия, которые нам предстоят, разве не грех?

– Нисколько. Если бы наш визит к Анжелике имел целью насилие над кем-нибудь из Божьих созданий, это был бы грех; но мы не имеем в виду ничего подобного. Мы желаем развлечься потому, что подобные развлечения приятны для жизни, данной нам Господом Богом, и полезны для здоровья. Если на наши души падет греховное пятнышко, то достаточно будет одной капли святой воды для того, чтобы смыть его.

Руководствуясь подобной софистикой, благочестивые последователи Игнатия Лойолы допускали всевозможные преступления, не считая их греховным деянием.

Юноша смотрел на учителя с каким-то обожанием, потом вдруг стал прыгать и кружиться по комнате, напевая песенку, которая несомненно могла оскорбить слух старого графа. Переодевшись в лучшее платье и тщательно завернувшись в широкие плащи, иезуит и его ученик вышли из дворца.

XXV
Вино и женщины

В эпоху, когда знаменитая Диомира блистала среди римских красавиц полусвета, Анжелика занимала второе место, но с тех пор как Диомира, обращенная на путь истинный исповедью кардиналу Перетти, впоследствии папе Сиксту V, сошла со сцены, Анжелика заняла первое место. Скандальная хроника того времени утверждала что красавица пользовалась особым вниманием французского кардинала де Осса; впрочем, куртизанка и другим не отказывала в своем расположении. В ее салоне собирались все именитые князья католической церкви и богатые иностранцы. Каждый из посещавших гостиную львицы полусвета непременно должен был жертвовать известную сумму, независимо от самых тонких дорогих вин и провизии, для устройства веселых ужинов. В царствование сурового папы Сикста подобные ночные оргии, казалось бы, не должны быть допускаемы. Но Сикст V в своем преследовании порока прежде всего был государственным мужем. На некоторые вещи папа вынужден был смотреть сквозь пальцы во избежание большего зла. За несколько лет он не в силах был уничтожить порок, созданный рядом веков.

Так, например, Сикст V приказал бы разогнать собиравшихся у Анжелики, и ее бросили бы в тюрьму, все это не подлежит ни малейшему сомнению, но при дворе этого строгого первосвященника продолжались бы совершаться злодейства и самый чудовищный разврат, перед которыми оргии в доме Анжелики выглядели невинными забавами. Сикст V обладал умом великого государственного мужа и был глубоко убежден в том, что порок прежде всего должен быть уничтожен в самом Ватикане, а потому запрещение сборищ в частных домах есть паллиативная[114]114
  Паллиативный (лат. palliare – прикрывать) – имеющий характер полумеры, приносящий лишь временное облегчение.


[Закрыть] мера, но не радикальная. Преемники Сикста V, за весьма малым исключением, держались совершенно иной системы. Они восставали против зла, совершавшегося явно, и допускали зло скрытое. Такой способ управления оказывал растлевающее влияние на римских граждан; они сделались лицемерными и стремились не к уничтожению порока, а к тому, чтобы скрыть его. Результаты такого анормального положения общества мы знаем из истории.

Ум человеческий содрогается, читая страницу, где описывается, в каком состоянии была римская церковь в прошедшем столетии, когда наказывался не порок, а неумение скрыть его. Именитые синьоры, кардиналы и прелаты тайно предавались чудовищному разврату, соблюдая показное благочестие. Это, по выражению историка, «отвратительное лицемерие» принесло свои плоды. Духовные пастыри-священники путем исповеди, вместо того чтобы обращать на путь истинный заблудших, вносили разврат в семьи граждан. Иезуиты, господство которых было мировым, хотя официально и были уничтожены папой Климентом XIV, заплатившим жизнью за свой геройский подвиг, были рассеяны повсюду и по преимуществу в Ватикане. Последователи сумасшедшего испанского капитана[115]115
  Имеется в виду Игнатий Лойола, в молодости служивший в армии императора Карла V.


[Закрыть] дошли до того, что оправдывали все преступления. Эта теория проводилась устно и печатно. На кафедрах, на исповеди, в школах иезуиты неустанно доказывали, что цель оправдывает средства. Иезуит Мариано в своей знаменитой книге говорил, что каждый верный католик обязан убить своего короля, если король совратился в ересь. Невежественная толпа верила этим бессовестным софистам, и короли французские Генрих III и Генрих IV были убиты. Папа Сикст V не любил иезуитов и должен был терпеть их, как неизбежное зло. Когда ему указывали на оргии, совершавшиеся в доме Анжелики, папа говорил: «Пусть лучше молодежь открыто кутит, чем тайно похищает крестьянских девушек и безнаказанно убивает их мужей и родителей». Вот почему ко всеобщему соблазну всех лицемеров дом куртизанки Анжелики, стоявший в двух шагах от Ватикана и тюрьмы святого Ангела, время от времени служил сборищем для римской аристократии и богатых иностранцев.

Древней архитектуры, мрачный, с толстыми серыми стенами, палаццо Анжелики в этот вечер был ярко освещен. Часу в одиннадцатом ночи стали съезжаться гости. Прежде чем пройти на лестницу, каждый из вновь прибывших предъявлял привратнице письменное приглашение синьоры Анжелики. Около двух часов ночи к дверям палаццо подошли двое синьоров, один лет сорока, с черной вьющейся шевелюрой и подстриженной бородкой, другой юноша лет восемнадцати, оба были роскошно одеты, как богатые дворяне. При виде вошедших синьоров привратница приятно осклабилась и сказала:

– Добро пожаловать, благородные синьоры! Дамы давно ждут вас с нетерпением.

– Также, как и ты, старая ведьма, – рассмеялся юноша, опуская в руку старухи золотую монету.

Привратница приятно улыбнулась и подняла портьеры.

Оба дворянина вошли в узкий коридор, устланный толстым ковром. В конце коридора находилась дверь, в которую старший постучался.

– Войдите! – послышался изнутри женский голос.

Гости отворили дверь и вошли в салон Анжелики. В те годы знаменитая куртизанка имела лет двадцать от роду. Если верить современным поэтам, Анжелика была красавица в полном смысле этого слова. Высокая, стройная, с вьющимися золотистыми кудрями и с ангельской улыбкой на коралловых устах. Впрочем, кроме поэтов, вечно увлекающихся, все современники в один голос утверждают, что куртизанка Анжелика была истинным чудом красоты. По их описанию, ее наружность выражала полную детскую невинность, что именно и привлекало к ней всю знать того времени. Кто мало знал ее, готов быть прозакладывать свою душу, что красавица была олицетворением невинности. Знавшие Анжелику ближе придерживались иного мнения. Вновь явившиеся дворяне, по-видимому, пользовались особым расположением прелестной хозяйки. Она любезно пожала им руки и пригласила сесть недалеко от себя.

– Дорогой граф, – сказала она, обращаясь к старшему, – приглашаю вас быть судьей: ваш племянник, несмотря на то, что я имею честь его знать более двух месяцев, продолжает смущаться и ведет себя, точно он вчера был мне представлен.

– Потому что я каждый раз нахожу вас прелестнее и прелестнее, – отвечал, весь покраснев, юноша, – если бы я мог, я бы постоянно у ваших ног созерцал вашу божественную красоту.

– История кончилась бы тем, что мы оба надоели друг другу до тошноты, – сказала, смеясь, куртизанка. – Вы, граф, конечно, доставите удовольствие поужинать с нами? – прибавила она.

– Разумеется, если вы позволите, – отвечал старший. – Только мне бы хотелось знать, кто еще вами приглашен; знаете, синьора, в моем положении эмигранта необходимо быть осторожным; мой повелитель, польский король, очень богат и всемогущ.

– О, что касается этого, граф Подлевский, то можете быть совершенно покойны, – отвечала, улыбаясь, Анжелика, – лишнего у меня или вообще подозрительного никого не будет. Я пригласила немногих, вы их сейчас увидите, они в других апартаментах.

– Кто же именно, позвольте узнать?

– Синьор Маскари из Лукки, его кузен, лейтенант гвардии тосканского герцога; синьор Карл Гербольт, лейтенант французской гвардии и еще две-три дамы – только и всего.

Вскоре любезная хозяйка пригласила всех пройти в другой салон к ужину.

Мнимый граф Подлевский и его племянник были наши старые знакомые: иезуит Гуерра и его ученик граф Луиджи. Первый особенно хорошо разыгрывал свою роль.

Ужинный стол был великолепно сервирован в громадном салоне. Свет от свечей в бронзовых канделябрах играл в хрустале, серебре, золоте, освещая фрукты, цветы и кувшины с самыми дорогими греческими и испанскими винами.

По правую сторону Анжелики сидел молодой граф Просседи, известный под именем Владислава, племянника графа Подлевского. Анжелика несколько интересовалась юношей; ей нравился цинизм иезуитского воспитанника. Отец Гуерра сидел рядом с синьорой Жеронимой, особой лет сорока, приглашенной, очевидно, чтобы придать некоторую представительность собранию. Синьора Жеронима была вдовой одного важного чиновника при святом престоле; ее гордый вид и черный туалет внушали невольное уважение. Мнимый граф как нельзя более соответствовал серьезной соседке. Он говорил мало и с большим апломбом, лишь только иезуит замечал, что кто-нибудь из присутствующих увлекался, мнимый поляк тотчас же бросал на него холодно гордый взгляд, как бы напоминая о приличии.

Затем далее сидели: знаменитый кавалер Марио Сфорца, бывший гонфалоньер[116]116
  Гонфалоньер – начальник вооруженных сил во многих средневековых итальянских республиках, а также высший полицейский чин в папской области.


[Закрыть] и генерал папских войск, монсеньор де Марти, Карл Гербольт и пять молоденьких красивых подруг Анжелики.

Сначала ужин был весьма скромен. Все держали себя чрезвычайно прилично. Лакеи, одетые в парадные ливрейные фраки, беззвучно, точно тени, переменяли блюда и наливали в бокалы вина; ничто не нарушало общего порядка; но мало-помалу глаза загорались, щеки розовели и голоса делались все громче и громче. Знаменитые в то время вина Греции и Испании начинали разогревать кровь присутствующих. Но несмотря на все это, гости не выходили из границ приличия, хотя речи их по отношению внутренней политики были весьма либеральными. Разговор, конечно, затронул и реформы Сикста.

– Что касается меня, – говорил монсеньор де Марти, – я нахожу, что некоторые распоряжения Сикста вполне основательны. Действительно, необходимо было положить предел своевольству бандитов. Представьте себе, что эти негодяи дошли до неслыханной дерзости: они ограбили моего повара, возвращавшегося с двумя жирными каплунами!

Все расхохотались, услыхав об этом несчастье монсеньора.

– Затем, – сказал Карл Гербольт, – я не понимаю причин недовольства против Сикста. Все его распоряжения вполне законны; конечно, полиция порой чересчур усердствует.

– О молодой человек, сразу видно, что вы иностранец и незнакомы с Римом, – вскричал Марио Сфорца. – Вы не знаете, какова была жизнь синьоров в Риме при покойном папе. Все мы пользовались абсолютной свободой. Понравилась ли хорошенькая крестьянка кому-нибудь из нас, двоих сбиров достаточно было, чтобы доставить ее к нам во дворец. Какой-нибудь синьор нам наскучил, вовсе не требовалось приказывать убивать его, довольно было сказать при любом из слуг: «Ах как мне надоел этот господин!» И на следующий день он был уже мертв. Если нам понадобилось украсть какую-нибудь монашенку, это было делом самым легким: наши люди врывались в монастырь, похищали ту, которая нам нравилась, ну конечно, молодцам за их подвиг предоставлялась некоторая свобода действий в монастыре… Мы же были вполне удовлетворены.

Все присутствующие дружно зааплодировали.

– Синьор Марио вполне прав, – отозвалась одна из молоденьких дам, – при покойном папе все синьоры совершенно свободно веселились, и никто им в этом не мешал. Вот, например, я четыре года тому назад была честная и бедная швея в Борго; к величайшему моему несчастью, Альфонсо Орсини, граф Питильяно, обратил на меня внимание.

– Но граф Альфонсо по всей вероятности наградил тебя, если ты ему понравилась, – перебила рассказчицу Анжелика.

– Да, наградил. – отвечала молодая женщина, – но мне бы не хотелось пoлучaть его наград. Я помню, как однажды, возвращаясь домой, я встретила двух подозрительных личностей… В эту ночь мать долго ожидала моего возвращения…

Сказав это, молодая женщина опустила голову на грудь и задумалась под влиянием горьких воспоминаний прошлого.

– Однако, моя прелестная синьорина, – возразил монсеньор де Марти, – твое теперешнее положение вовсе не печально. Из бедной швеи ты преобразилась в синьору, жизнь которой полна удовольствий… Все за тобой ухаживают, твои поцелуи оплачиваются чертовски дорого… Теперь ты богата, живешь в роскоши, в удовольствиях и, надеюсь, вполне счастлива?

Куртизанка подняла глаза, полные невыразимой тоски, на князя церкви и сказала:

– Да… я счастлива… очень счастлива…

Проговорив эти слова, она одним духом выпила стакан испанского вина.

Иезуит беседовал с синьорой Жеронимой.

– Вы, кажется, обладаете прекрасным здоровьем, – говорил иезуит, – судя по вашей свежести, красоте и зажигательному блеску выразительных глаз.

– О господин, – отвечала вдова, скромно потупясь, – вы чересчур добры ко мне, но в моем положении я не должна поддаваться иллюзии, я уже стара; комплименты мужчин должны относиться к молоденьким.

– Но если они вполне справедливы… Неужели вы думаете, синьора Жеронима, что все имеют склонность к бабочкам? Верьте мне, человек в моем положении и в моих летах всегда предпочтет спелый осенний фрукт весенней зелени!

Жеронима скромно опустила глаза.

– Скорее я могу сомневаться в ваших чувствах, – продолжал иезуит. – Моя молодость прошла, и ничего нет удивительного, если вы не ответите мне взаимностью.

– О господин граф, – прошептала вдова, – да разве найдется хоть одна женщина на белом свете, которая могла бы вам отказать?

– О благодарю, благодарю вас, мой ангел! – томно отвечал иезуит.

Молодой граф Просседи также нашептывал сладкие речи красавице Анжелике.

– Вот уже две недели, – говорил он, – я умоляю вас позволить мне остаться после ужина, и вы мне неизменно отказываете!

– Браво! Мой милый юноша, вы меня уже начинаете упрекать, – отвечала, смеясь, куртизанка.

– О нет, Анжелика, я не упрекаю вас, – страстно шептал Луиджи, – но я страдаю. Я безгранично вас люблю!

Куртизанка с участием посмотрела на этого страждущего падшего ангела и сказала:

– Бедный мальчик! Я очень люблю тебя, но не могу согласиться на твои требования. Ты слишком беден для меня, ты не в состоянии дать мне всей той роскоши, которая меня окружает. Ты беден, мой дорогой друг, и не можешь сравниться с богатыми синьорами, бросающими свои сокровища к моим ногам.

– Значит, вопрос только в деньгах?

– Конечно! А тебе кажется это мало? Вот видишь, я бедна, но для удовлетворения моих прихотей требуется много денег; богатство других совершает это чудо, что все мои прихоти исполняются моментально. Обрати внимание, хотя бы, например, на Марио Сфорца; этот подлый и грязный злодей не мог бы заслужить внимания даже простой кухарки, а между тем этого человека носят на руках все женщины Рима! А почему? По той простой причине, что он богат, и я сама должна с ним нежничать.

– Анжелика! Вы хотите, чтобы я убил этого негодяя на ваших глазах? – прошипел юноша.

– Ну и что бы из этого вышло? – отвечала, улыбаясь, куртизанка. – От этого ты бы не сделался богаче, и твои сердечные дела не подвинулись бы вперед ни на шаг, а потому я советую не говорить вздора и успокоиться.

– Но ведь его деньги – плод целого ряда преступлений!

– Очень может быть, но мне-то, что за дело? Это вино греческого архипелага, которое ты пьешь с наслаждением, не может быть противным, потому что оно куплено на золото Марио Сфорца. Главное деньги, вот в чем секрет; все остальное пустяки!

В этот момент послышался голос монсеньора де Марти:

– Я вам говорю, Марио, папа приказал образовать специальный трибунал из священников, чтобы судить отравителей, смелость которых поистине невероятна.