Текст книги "Аваддон-Губитель"

Автор книги: Эрнесто Сабато

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

Отсюда опасность слова «авангард» в искусстве, особенно когда его применяют к узким проблемам формы. Есть ли смысл утверждать, что натуралистическая скульптура греков это прогресс сравнительно с теми геометрически угловатыми статуями? В искусстве, напротив, нередко бывает, что древнее внезапно становится революционным, как случилось в сверхцивилизованной Европе с негритянским или полинезийским искусством. Итак, будем осторожны с фетишизмом в отношении «нового». Каждой культуре присуще свое чувство реальности, и внутри этого культурного цикла оно присуще каждому художнику. Новое для Кафки – это не то, что считал новым Джон Дос Пассос [101]101
  Джон Дос Пассос(1896—1970) – американский писатель. Для его романов характерно включение самых разнородных жанров – новеллы, документальной газетной хроники, лирического дневника и т. п.


[Закрыть]. Каждый творец должен искать и находить свой собственный инструмент, который позволяет ему действительно выразить свою правду, свое видение мира. И хотя всякое искусство неизбежно строится на искусстве, предшествующем ему, если творец доподлинно творец, он создает то, что ему свойственно, порой с упрямством почти смехотворным для тех, кто следует моде. Не возмущайся – мода хороша для одежды и причесок, но не для романов и соборов. Случается также, что легче заметить новшество внешнее, почему Джон Дос Пассос и произвел большее впечатление, чем Кафка. Но, как я уже сказал, новый язык создало все творчество К. Уже в период немецкого романтизма был теолог Шлейермахер [102]102
  ШлейермахерФридрих (1768—1834) – немецкий философ, богослов и общественный деятель.


[Закрыть], рассматривавший предвидение целого как предварение к исследованию частей, а это примерно то же самое, что ныне провозглашают структуралисты. Именно целое придает новый смысл каждой фразе и даже каждому слову. Кто-то подметил, что когда Бодлер пишет: «Где-то, очень далеко отсюда!» – слово «отсюда» избавляется от своей тривиальности ввиду перспективы присущего Бодлеру понимания земной участи человека; пустой знак, лишенный на первый взгляд поэтического призвания, обретает ценность благодаря стилистической ауре всего творчества поэта. А что до К., достаточно вспомнить о бесконечных метафизических и теологических реверберациях, которые у него исходят из столь истертого слова, судейского клише, как «процесс»…

Так что я вовсе не противник новшеств – я противник того, чтобы меня мистифицировали, а это не одно и то же. Вдобавок, я с каждым днем становлюсь все менее терпим к легкомыслию в искусстве, особенно когда его смешивают с Революцией. (Заметь, кстати, что иные слова начинаются с прописной буквы, затем печальный опыт снижает их до строчной буквы, и еще более печальный опыт свершается в конце концов заключением в кавычки.) Для женщины следовать моде естественно, для художника – отвратительно.

Подумай, что происходит в пластических искусствах. За некоторыми драматическими исключениями они превратились в искусство для элиты в наихудшем смысле слова, в некий род иронического рококо, сходного с тем, что господствовало в салонах XVIII века. То есть вместо того, чтобы быть искусством авангарда, оно стало искусством арьергарда! И, как всегда бывает в подобных случаях, искусством мелким – оно служит для развлечения, для препровождения времени под насмешливыми взглядами тех, кто его создает. В старинных салонах собирались пресыщенные жизнью господа, чтобы сплетничать и все поднимать на смех. Придумывали остроумные акростихи, эпиграммы и каламбуры, пародии на «Энеиду», предлагались всяческие темы для сочинения стихов. Однажды были сочинены 27 сонетов на смерть (возможную) попугая. Подобная деятельность относится к большому искусству так же, как фейерверк к пожару в сиротском приюте. Musique de table [103]103
  Застольная музыка (фр.).


[Закрыть], ничего такого, что может повредить пищеварению. Серьезность осмеивалась, талант замещал гениальность, которая всегда отдает дурным вкусом. Во времена, когда бедняки умирали с голоду или подвергались пыткам в застенках, искусство такого рода можно рассматривать только как извращенность духа или гнилой декаданс. Однако в защиту тех господ надо сказать, что они не считали себя рыцарями грядущей Революции. Даже в этом они не погрешали против хорошего вкуса, чего нельзя сказать о тех, кто нынче поступает, как они. Чтобы далеко не ходить, здесь, в Буэнос-Айресе, молодые люди, считающие себя революционерами (во всяком случае, считавшие в то время, – возможно, теперь у них уже есть хорошая работа и они выгодно женились), с шумным восторгом встретили проект создания романа, который можно было бы читать с начала к концу и с конца к началу. Они толкуют о рабочей массе и о трущобах, однако, подобно тем маркизам, это прогнившие утонченные декаденты. На последнем венецианском биеннале кто-то выставил сидящего на стуле монголоида. Когда доходят до таких крайностей, понимаешь, что наша цивилизация рушится.

Теперь ты видишь, о новшествах какого рода я говорил с моим интервьюером. Он решил, что я реакционер, потому что меня одолевает тошнота. Но именно перед лицом этих академиков Антиакадемии испытываешь необходимость снова обратиться к мужеству, о котором я говорил вначале, укрепляя себя напоминанием о великих страдальцах искусства, вроде Ван Гога, терпевших кару одиночества за свой бунт, меж тем как псевдобунтари, избалованные специальными журналами, живут привольно за счет бедняги буржуа, которого они поносят, поощряемые потребительским обществом, с которым они якобы борются, но в конце концов становятся его декораторами.

Да, над тобой тогда будут смеяться. Но ты держись и помни, что «ce qui paraîtra bientôt le plus vieux c'est qui d'abord aura paru le plus moderne» [104]104
  то, что вскоре покажется самым устаревшим, это то, что прежде казалось самым новым (фр.).


[Закрыть].

Таким образом, ты, возможно, не будешь писателем своего времени, зато будешь художником своего Времени, об апокалипсисе которого ты во спасение души так или иначе должен будешь оставить свое свидетельство. Роман занимает место между началом Нового времени и его концом, двигаясь параллельно все возрастающей профанации (какое многозначительное слово!) человека и ужасающему процессу демифологизации мира. Потому-то кончаются неудачей попытки судить о сегодняшнем романе в узкоформальных терминах – его надо рассматривать внутри чудовищного тотального кризиса человека, в зависимости от гигантской ломки, начинающейся вместе с христианством. Ибо без христианства не могла бы существовать неспокойная совесть, а без техники, характеризующей наше Новое время, не было бы ни десакрализации, ни космической тревоги, ни одиночества, ни отчуждения. Таким образом, Европа ввела в текст легенды или в простое эпическое приключение психологическую и метафизическую тревогу, чтобы создать новый (теперь мы и впрямь должны употребить это определение!) жанр, чьим назначением станет открытие фантастически богатой территории – сознание человека.

Ясперс [105]105
  ЯсперсКарл (1883—1969) – немецкий философ.


[Закрыть]сказал, что великие греческие драматурги проявляли трагическую мудрость, которая не только волновала зрителей, но и преображала, благодаря чему они становились наставниками своего народа. Но затем, говорит он, эта трагическая мудрость превратилась в эстетический феномен, и поэт, равно как и его аудитория, отошли от первоначального серьезного отношения, чтобы наслаждаться бескровными картинами. Это не вполне верно – ведь произведение вроде «Процесса» не менее серьезно, чем «Эдип-царь» [106]106
  « Эдип-царь» – трагедия древнегреческого драматурга Софокла (ок. 496—406 до н. э.).


[Закрыть]. Зато его замечание верно в применении к искусству вообще, которое в каждый период утонченности превращалось в простое проявление эстетства и византийщины. В свете этой теории и надлежит тебе судить о литературе нашего континента.

От этих снов я сойду с ума,

говорила она, пристально глядя на него, словно пытаясь разгадать его тайные намерения. Да, да, отвечал он, я этим займусь, не бойся.

Гомункулус в колбе смотрел на нее угрожающе. Надо ли его выпустить? А что означает черный червь, черный дьявол, который подскакивал к лицу М., когда Рикардо оперировал ее?

Оба варианта устрашали, и колебания С. не прекращались. Тем временем бумаги с именем Р., подобно мрачным сарказмам, непонятным образом вдруг появлялись, вылезая из каких-то тайников. Он «забывал» их в самых неожиданных местах, зная, однако, что рано или поздно непременно будет перебирать и изучать. Там была, например, кратенькая записка, несколько ядовитых слов, начертанных неровным, едва понятным почерком Р.: «Пойди полакомься с четой Сартр—Симона де Бовуар. Славные люди».

Всяческие трудности

Завтра он начнет писать. Решение принято и сопровождается некоторым душевным подъемом. Он выходит на прогулку в благоприятном настроении и, хотя видит на западе очертания тучи, которая невесть почему снова вселяет в него беспокойство, быстро об этом забывает. Дойдя до центра, он оказывается на улице Уругвай, вблизи Верховного Суда, и рассматривает витрины, всегда вызывающие его интерес, возможно, благодаря воспоминаниям детства. Очень тщательно, стараясь не упустить ни одной подробности, разглядывает все по порядку – из-за пестрого множества предметов нетрудно запутаться: цветные карандаши, ластики, скотч разной ширины и цвета, компасы, японские скрепкосшиватели, лупы. Здесь много магазинчиков и, обходя их, он впадает в некую эйфорию, что считает добрым знаком для дела, к которому приступит завтра. Затем пьет кофе в «Форуме», покупает газету «Ла Расон» и внимательно читает статьи, начиная с конца, – как убедил его долгий жизненный опыт, газеты и журналы составляются с конца к началу, и самое интересное всегда на последних страницах.

В эту ночь он спит с чувством пусть и не чистой радости, но похожим на радость, – тут такое же соотношение, как между цветом герани и воспоминанием о нем. Проснувшись, ощущает сильную боль в левой руке. Печатать на машинке нечего и пытаться.

Через неделю с гаком боль становится терпимой, но внезапно появляется профессор Густав Зибенман из Эрлангенского университета.

Когда профессор уезжает, корреспонденции уже накопилось столько, что он решает посвятить два-три дня ответам на письма, чтобы уже не отвлекаться, когда начнет писать. И эту работу он почти заканчивает, как вдруг приходит письмо от доктора Вольфганга Люхтинга с подробным изложением его последних споров с госпожой Шлютер по поводу перевода. Как ему поступить? Лично он, Люхтинг, полагает, что надо сменить переводчика.

Не столько тяготит его работа по улаживанию этих трудностей и письма, которые надо написать Люхтингу и госпоже Шлютер, дабы разрядить ситуацию, сколько уверенность, что снова что-топытается помешать его планам. И все же он, хотя и через силу, садится писать. Тут же звонит по телефону Ноэми Лагос, сообщая, что Альфредо говорит, что кто-то ему сказал, что Г. сказал (где? когда?), будто он, Сабато, сказал бог знает что, так что Ноэми считает, что он должен разъяснить (но кому? когда? каким образом?), что эта версия не соответствует истине.

Он погружается в депрессию, длящуюся несколько дней, в течение которых он думает, что: а) не стоит труда объяснять Г. что-то, о чем он не говорил; б) не стоит труда объяснять что-либо кому-либо о чем бы то ни было в настоящем, в прошлом или в будущем; в) лучше не быть человеком общественным, и г) лучше всего было бы не родиться. Программа, что и говорить, столь обширная и трудно выполнимая – особенно пункт непоявления на свет, – что, сформулировав ее, он еще глубже уходит в депрессию, возвестившую о себе болью в левом предплечье.

Но дело на этом не заканчивается, как он и предвидел на основе долгого опыта.

После бесчисленных проб и неудач, когда для перевода «Героев и могил» на английский был выбран Ральф Моррис, и после почти десятилетнего конфликта с Хейнсманом из Лондона по тому же вопросу оказывается, что одобренный пробный образец перевода был выполнен вовсе не вышеупомянутым господином Моррисом, как видно из присылаемых им глав. Надо его отвергнуть. Но как быть с контрактом с «Холт & Райнхарт»? История с Хейнеманом задержала на десять лет появление книги на английском, а теперь история с Моррисом грозит задержать еще на несколько лет ее выход в Нью-Йорке. Пока он размышляет о возможной связи всего этого со Слепыми (один из тех, кто выступил как восторженный читатель присланного Моррисом образца, носит фамилию Ауген! [107]107
  Ауген( нем. Augen) – глаза.


[Закрыть]), идут бесчисленные письма:

от Сабато Моррису

от Морриса Холту

от Холта – Моррису и Сабато

от Морриса – Сабато и Холту,

которые после путаных, неприятных и неловких переговоров кладут конец этой затее и недолгой дружбе с господином Моррисом, а заодно и переводу в такой срок, который невозможно определить, и подрывают доверие издательства «Холт», отныне, бесспорно, считающего, что никтоне сможет перевести этот роман на английский.

В ходе этого процесса профессор Эгон Павелич сообщает, что в сербско-хорватском переводе доктора Шварца есть грубые, во многих случаях вопиющие ошибки. Сабато сообщает часть замечаний Эгона Павелича издательству «Атенеум», издательство, естественно, сообщает эти замечания господину Стефану Андричу, который немедленно пускает в ход могучий поток писем критикам, журналистам, профессорам и друзьям относительно своего перевода, своих литературных и личных заслуг, своей самоотверженности и преданности, равно как о моральных, интеллектуальных и физических недостатках господина Сабато.

Почти одновременно доктор Люхтинг присылает новое обвинение против издательства и угрожает прекратить перевод эссе, если «Лаймс» не откажется от своих требований. Следуют соответственные письма от Сабато Люхтингу и госпоже Шлютер, разъяснения, обмен обвинениями – двусторонними и трехсторонними – между доктором Люхтингом и издательством, между издательством и автором, между автором и доктором Люхтингом и между последним и издательством в течение нескольких недель, что осложняется для Сабато похоронами К., собранием в доме Бесальдуа, где П. утверждает, будто Сабато окончательно и не без умысла забыл своих друзей, ожесточенным спором по поводу чего-то, что сказал X. о том, что говорит Г. о разъяснении, которое отказался делать Сабато, письмом в журнал «Расон и Фабула» в Боготе с указанием на грубые искажения в интервью, которое он согласился дать некоему типу с любезными манерами, и, наконец, приступом подагры, затянувшимся на несколько недель, после чего он обещает себе, что в любом случае и что бы ни произошло возьмется снова за роман.

Но тут появляется студент Ричард Фергюсон из Вашингтонского университета, исследующий его творчество.

Едва заканчивается этот эпизод, как приходится взяться за просмотр полного собрания сочинений для издательства «Лосада» и хотя бы из вежливости взглянуть на криптограмму, присланную господином Ахмедом Муссой, – арабским переводом «Туннеля». Между тем надо сочинить или подписать заявления о:

положении евреев в России

пытках

политических заключенных

аргентинском телевидении

перонизме

антиперонизме

событиях в Париже, Праге, Каракасе, на Цейлоне

палестинской проблеме.

И в это же время начинается труднейшая переписка по поводу перевода на иврит, в течение которой предлагается, принимается и в конце концов, после трудных альтернатив, отвергается предложенный издательством переводчик.

Тут появляется профессор из Монреальского университета Мак-Джилл, читающий курс латиноамериканской литературы и желающий записать беседу с ним.

А тем временем опять накопилась новая кипа корреспонденции, и предстоит отвергнуть в неоскорбительной форме приглашения

из университета в Сантьяго-де-Чили

на встречу писателей в Каракасе

Еврейского общества в Росарио [108]108
  Росарио– город в провинции Санта-Фе.


[Закрыть]

Кооперативной комиссии Индустриальной школы номер З в Кордове [109]109
  Кордова– административный центр одноименной провинции.


[Закрыть]

Комитета по сохранению Иерусалима

Римского клуба

Католического университета в Сальте [110]110
  Сальта– административный центр одноименной провинции на севере Аргентины.


[Закрыть]

Журнала Народной библиотеки имени Альмафуэрте [111]111
  Альмафуэрте– псевдоним аргентинского поэта Педро Бонифасио Паласиоса (1854—1917).


[Закрыть]

Ассоциации выпускников института Линкольна (провинция Буэнос-Айрес)

Института преподавателей Мариано Морено в Белль-Вилль [112]112
  Белль-Вилль– город в аргентинской провинции Кордова.


[Закрыть]

Литературного института в университете Куйо [113]113
  Университет, находящийся в г. Мендоса.


[Закрыть]

Общества писателей в Рио-Куарто [114]114
  Рио-Куарто– город в провинции Кордова.


[Закрыть]

Фестиваля в Колумбии.

В некоторых ответах он ссылается на то, что якобы страдает от (уже закончившегося) приступа подагры, который, однако, будучи упомянут, тут же возобновляется. Приступ длится дней пятнадцать – двадцать, и он пользуется этим, чтобы в который раз перечитать «Дон Кихота», обещая себе, что, как только боль стихнет, засядет писать.

Этот план приходится отложить из-за события, обрушившегося на него как гром среди ясного неба: некто хочет с ним поговорить о деле, но только, пожалуйста, не по телефону, а лично. Это условие подчеркивается. О деле? Незнакомец увиливает и так и этак, но в конце концов вынужден намекнуть на повод для встречи – нечто связанное с тем, что он писал о Слепых. Черт возьми, он очень сожалеет, но по многим причинам не может ни с кем встречаться ради того, чтобы обсуждать эту тему, а главное, потому что не отвечает за то, что говорит или делает кто-то из его героев. Незнакомец как будто соглашается с его аргументом, но через несколько дней опять настаивает на своей просьбе, ведя обстоятельные переговоры с секретаршей. Потом еще раза два пытается поговорить с C., который упорно не берет трубку. Однако из-за этих звонков он снова отложил работу над романом.

Все сводится к тому, что он часами сидит в своем кабинете, глядя в угол.

Несомненно, его преследует злой рок,

но думать об этом не хотелось, и он поудобнее устроился в кресле, давая себе клятву, что, будь что будет, он не вмешается. Из глаз Бебы извергались лазерные лучи.

– Не хватало еще, – кричала она, – чтобы ты отрицал ясновидение!

На что доктор Аррамбиде, поправляя галстук и вытягивая манжеты голубой сорочки, с неизменно удивленным выражением лица ответил, что ему нужны факты, а не общие слова. Факты, друзья мои. Вдобавок все зависит от того, что понимать под ясновидением, – рентгенограф, обнаруживающий, например, опухоль с помощью рентгеновских лучей, видит то, чего другие не видят. Глазки Бебы засверкали едкой иронией:

– Ты из числа тех, у кого наступает оргазм при одном виде фотографии братьев Райт. И ты еще рассказываешь мне старье про рентгеновские лучи!

– Я просто привел пример. Возможно, некоторые субъекты испускают лучи, которые нам еще неизвестны.

Ну да, это характерно. Угрожающе наступая на него со стаканом виски, она потребовала, чтобы он уточнил, верит ли в Салема или нет. Аррамбиде поправил узел галстука, вытянул манжеты и ответил:

– Ты насчет того турка? Не знаю… Но если ты утверждаешь…

Это не повод для дешевых шуточек! Не она утверждает, а весьБуэнос-Айрес это знает. Но у него же ментальность лектора из института Хосе Инхеньероса, и он верит только в большие и малые берцовые кости да в пясти, а все прочее – вздор. Вдобавок у него привычка отрицать все то, чего он лично(это слово она выкрикнула почти у самого носа доктора) не видел. Так что если он хочет быть последовательным, то должен отрицать существование Мату-Гросу, поскольку никогда там не бывал. Да или нет?

Доктор Аррамбиде немного попятился, он не мог говорить, когда стакан Бебы почти касался его носа.

– Не понимаю, почему ты представляешь меня современником братьев Райт. Молодым всегда кажется, что человек пятидесяти лет это глубокий старец и обязан помнить приезд инфанты Изабеллы.

И, словно эта мысль, согласно особой логике Бебы, подтверждала ее предположения, она сделала вывод:

– Значит, ты не веришь в ясновидение.

Аррамбиде обратился к С., который упорно смотрел в пол.

– Будьте свидетелем, – попросил он. – Скажите этой вакханке, отрицал ли я когда-нибудь возможность ясновидения.

С., не поднимая глаз, сказал, что нет, не отрицал.

– Вот видишь! Я в это не верил и не верю. Если какой-нибудь господин докажет мне фактами, что он способен видеть то, что находится в соседней комнате, как я могу с этим не согласиться? Я ученый и привык соглашаться с тем, что мне доказали.

– Ясно, ясно! Именно это я и говорю – тебе надо все увидеть своими глазами. Если видели другие, для доктора Аррамбиде лично это не доказательство, и он подвергает это сомнению. Между тем очень многие удостоверили существование ясновидения. Слышишь, что я сказала, – удостоверили!

– Надо было бы проверить этих пресловутых свидетелей с научной строгостью. Почти все они – мистификаторы или бедолаги, склонные верить тому, что им рассказывают.

– Конечно, Рише [115]115
  Беба, вероятно, имеет в виду Шарля Рише (1850—1935), известного французского физиолога.


[Закрыть]был мистификатором или одним из этих глупцов. Так ведь? Только что ты говорил о рентгеновских лучах. Полагаю, ты теперь не станешь меня уверять, что Крукс [116]116
  КруксУильям (1832—1919) – английский физик и химик.


[Закрыть]был одним из глупцов.

– Крукс? Почему?

– Как это – почему? Разве ты не знаешь, что он исследовал эти явления?

– В каком возрасте?

– Что значит – в каком возрасте? Откуда мне знать!

– Это очень важно. Паскаль стал мистиком в двадцать пять лет. И ты же не будешь соглашаться со всякой чушью, которую он изрек в тридцать пять, лишь потому, что в двенадцать он изобрел геометрию. Если старикашка Рокфеллер посоветует мне вложить деньги в дело, связанное с летающими тарелками, я не последую его совету несмотря на то, что в тридцать лет он по части приумножения долларов был ох каким хватом.

– Перестань кружить вокруг да около, скажи прямо, слышал ли ты, что говорят о Салеме? Да или нет?

– Невозможно жить в Буэнос-Айресе и не слышать разговоров об этом типе.

– Значит, ты должен был услышать вполне конкретные вещи.

– Ничего определенного.

– Ну, а история с Эчеверри тебе тоже кажется неопределенной?

– История с Эчеверри?

– Да, гибель Эчеверри.

– Как? Разве Эчеверри умер?

– Брось, не притворяйся, будто живешь на луне.

– Ладно, не спорю. Что же предсказал этот господин?

– Я ведь сказала – гибель Эчеверри. При этом было много народу. Не знаю точно, как было дело, но…

– Ну вот, началось. Никогда не известно точно, что произошло.

– Фу ты, дай договорить! Эчеверри сделал какое-то ироническое замечание по адресу Салема. Не знаю, слышал Салем или нет…

– Если он ясновидящий, ему незачем слышать.

– В общем, турок побледнел и сказал кому-то стоявшему рядом…

– Кому-то, кому-то… Вечно одно и то же, вечно все та же неточность. А потом еще говорят о фактах. Или произносят общие слова или рассказывают сомнительные истории, которые почему-то все стараются выдать за истину, – этакая странная склонность спешить на помощь, когда пытаются оправдать этих субъектов. Он тебе говорит о сером платяном шкафе. Потом оказывается, что шкаф-то не платяной, а стенной, а дальше, что там не стенной шкаф, а что-то похожее на него. И еще дальше – если хорошо подумать, это вовсе стол с ящиками, и не серый, а красного дерева. И так далее. Но все в восторге, ведь он угадал, и глядят враждебно на беднягу неверующего, на того, кого проверяет этот супермен. Все стремятся оправдать ясновидца. И в конце концов оказывается, что там и не платяной шкаф, и не стол с ящиками, и не серый, и не красного дерева, а какая-нибудь гравюра или китайская ваза…

Казалось, доктор Аррамбиде готов рассердиться. Он вытянул манжеты сорочки и поправил галстук.

– Нет, ты выслушай, научись хотя бы слушать, раз уж претендуешь на звание ученого. Турок побледнел и заметил стоявшему рядом…

– Стоявшему рядом! Кто это был? Как звать этого таинственного господина? Точные данные, будьте любезны! Цифры, имена, даты. Не отделывайся общими словами.

– Откуда я знаю, кто в этот момент стоял рядом. Но несколько человек могут засвидетельствовать: Лало Паласиос, да и сам Эрнесто были там. Ведь так?

– Да, – согласился Сабато, уставясь в пол.

– Ладно, простим эту первую неясность. И что же заметил Салем загадочному господину с неизвестным именем?

– Он сказал, что Лало недолго будет над ним смеяться, потому что очень скоро погибнет в автокатастрофе и случится это в тот же вечер.

Беба многозначительно взглянула на доктора Аррамбиде, но ее собеседник, казалось, ждал продолжения.

– Полагаю, что тебе хотя бы это известно, – прибавила Беба с явной иронией. – Что Лало разбился в своей машине в тот же вечер. Да или нет?

– Лало Паласиос разбился насмерть?

– Да что ты несешь! С тобой невозможно разговаривать, твоей недоверчивости нет предела. Погиб Лало Эчеверри! Ведь речь-то идет о ком?

– Мне кажется, ты только что упомянула Лало Паласиоса.

– Так ты, значит, согласен?

– С чем согласен?

– Я тебе говорю: Салем предсказал, что в тот же вечер, выйдя из дома Лу, Эчеверри погибнет в автокатастрофе.

– Ладно, я согласен, Эчеверри погиб в автомобильной аварии. Но почему мы должны верить, что его смерть была предсказана?

– Разве я не говорила, что было много свидетелей?

– Я, кажется, только что слышал, что Салем сообщил этот смертный приговор – полагаю, не слишком громко, не во всеуслышание, – некоему господину, который до настоящего момента предпочитает хранить инкогнито. И, по-видимому, он является единственным подлинным свидетелем. Разве не так?

– Этого я не знаю. Не знаю, слышал ли кто другой замечание Салема, но факт тот, что после несчастного случая о предсказании заговорили все.

– После того, как Эчеверри погиб? О, это известный прием ясновидцев, чтобы рекламировать себя.

– Но тот, другой, он ведь слышал.

– Другой? До сих пор это фигура настолько загадочная, что ты даже не можешь назвать его имени. Вдобавок он, возможно, сообщник турка или, по крайней мере, один из тех, кто всегда готов помочь лжепророку. Быть может, Салем сказал что-нибудь вроде того, как ужасно много в последнее время погибает людей на дорогах.

– Если ты, Карлитос, будешь и впредь проявлять такое недоверие, лучше переменим тему. С меня довольно. Говорю тебе, там было много народу, даже Эрнесто был.

– Ну ладно, продолжим. Только смотри, ты будешь нервничать, у тебя нарушится обмен, а потом мне придется воевать с твоей экземой. Продолжай.

– Те, кто слышал слова Салема, были поражены, и некоторые решили проводить Лало, хотя бы при переходе через авениду.

– Погоди!

– А что?

– Одно из двух – если этот турок пророк и сказал, что Лало умрет, как можно избежать того, что должно было произойти? А если он не способен предсказывать, зачем было так стараться спасать Эчеверри?

– Нет, ты слушай дальше. Друзья вышли вместе с Лало – конечно, не говоря ему ни слова. Наш друг Эчагуэ и венгр вместе с ним перешли через авениду, туда, где стояла его машина. Потом они возвратились.

– Не хочу обижать интересную компанию твоих друзей, но ты должна согласиться, что умом они не блещут.

– Почему?

– Турок напророчил, что Лало погибнет в тот же вечер в автомобильной аварии, а не то, что его собьют с ног при выходе из дома.

– Верно. Не успели они расстаться с Лало, как вспомнили слова Салема, сели в машину и поехали вслед за ним. Минут через десять догнали его, и Пеке начал гудеть, чтобы привлечь его внимание и заставить остановиться. Лало, наверно, подумал, что кто-то сзади идет на обгон, и не оборачивался, пока они с ним не поравнялись, и тут стали кричать, чтобы он остановился. Лало испугался, что-то крикнул в ответ и, заглядевшись в сторону, налетел на столб. Ну, что ты скажешь?

– Этот факт ничего не доказывает.

– Тебе этого мало?

– Тут есть несколько объяснений.

– Какие, скажи, пожалуйста.

– Первое то, что Салем оказывает влияние на слабых людей. Он хотел отомстить Лало за насмешку и привел его к гибели.

– Но в таком случае ясновидцы не предсказывают будущее, а творят его.

– Это одна возможность. Есть и другие. Может быть, этот безголовый Пеке – ты же не станешь отрицать, что Пеке безголовый и что не было никакой надобности кричать, как идиоты, и пугать беднягу, идущего на скорости сто километров, – этот чокнутый Пеке был единственной и истинной причиной смерти. Если бы столько гениальных умов не ринулось спасать Лало, он приехал бы к себе Сан-Исидро [117]117
  Сан-Исидро– город в провинции Буэнос-Айрес.


[Закрыть]целый и невредимый.

– Пойми, ведь тут бесспорно, что Салем предсказал смерть Лало и предсказал верно. Неважно, стал ли орудием гибели кто-то безголовый или гений. По-твоему, для таких дел надо использовать Эйнштейна? Ты требовал фактов. Гибель Лало – это факт. Да или нет?

– Ну хорошо, да.

– Тогда я не понимаю, почему ты упорствуешь в отрицании ясновидения.

– Я ни в чем не упорствую. Я требую доказательств, а не плутней. К тому же я не утверждал, что не верю в ясновидение. Я просто говорил, что до сих пор не слышал убедительных доказательств. Возможно, кто-то способен видеть, что находится в соседней комнате. Но насчет будущего… На самом деле очень часто настоящее принимают за будущее.

– Как это?

– Очень просто. Например, когда твоей сестре предсказали должность преподавателя.

– Ну и что? Разве она ее не получила?

– Получила, но должность уже была ей назначена. Не понимаешь?

– Как это – уже назначена?

– Когда ясновидящий это ей сказал, решение уже было принято – например, в голове министра. А что касается Лало, твое доказательство я не считаю убедительным. Скорей, я склонен думать, что турок отомстил, внушив мысль о несчастном случае Пеке и другим, чтобы они кричали.

– Значит, всякий раз, когда тебе покричит кто-то едущий рядом, ты разобьешься?

– Думаю, дорогая Беба, хватит уже об этом.

– Но, в результате, хочешь ты побеседовать с Салемом? Да или нет?

– Нет. Какая может быть охота беседовать с человеком, который тебе скажет, что нынче вечером ты разобьешься в автомобиле?

– Какой же ты тогда ученый, если боишься побеседовать с человеком, который может тебя заставить изменить свое мнение?

– Я не избегаю перемены мнений, я избегаю людей мне неприятных.

Аррамбиде встал, вытянул манжеты сорочки, поправил галстук и налил себе еще стакан.

– А вы, Сабато, не сказали ни слова, – заметил он.

Нахмурив брови, Сабато очень тихо ответил:

– Я говорил, что был при том, когда Салем предсказал смерть Лало.

– Нет, я имею в виду проблему как таковую.

– Мои идеи – хороши они или плохи – достаточно известны. Я даже опубликовал эссе на эту тему. Мою теорию.

– Теорию? Как интересно! Предполагаю, вы допускаете предчувствия.

– Именно так.

– Весьма необычно для физика.

– Бывшего физика.

– В данном случае это все равно. Вы же многие годы изучали теорию относительности, эпистемологию [118]118
  Эпистемология(от греч. episteme – знание и logos – слово, учение) – термин, употребляемый в странах английского и французского языков для обозначения теории познания.


[Закрыть].

– Что же здесь необычного?

– Не знаю, как сказать… Ваше молчание, ваше отношение. Похоже, вы совершенно не согласны со мной. Вы изменили своим математическим штудиям?

– Не знаю, что вы называете изменой. К тому же я этим занимался не потому, что склад ума у меня такой же, как у тех, кто верит только в гальванометры да в числа. Я это делал по другим причинам.

– По другим причинам?

Сабато не ответил.

– Быть может, вы считаете, что парапсихология это наука и что, в конце концов, явления такого рода могут быть объяснены. Я прав? – спросил доктор.

– Нет.

– Черт побери! Мы с вами люди определенного интеллектуального уровня, и я считаю себя вправе требовать, чтобы вы мне ответили серьезно. Ведь мой вопрос, в конечном счете, чисто интеллектуального плана. Разве не так?

– Если вы говорите о науке, – неохотно ответил Сабато, – в том смысле, в каком о ней говорит лабораторный исследователь, я не согласен. Эти явления ничего общего с наукой не имеют. Хотя в восемнадцатом веке была такая наивная теория. Теория о душе.