Текст книги "Аваддон-Губитель"

Автор книги: Эрнесто Сабато

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

– Ладно, хватит.

– Как это – хватит? Для меня эта проблема очень важна.

– И ты требуешь, чтобы я тебе объяснил в четырех словах то, что там анализировал два часа? И еще говоришь о легкомыслии.

– Я не требую, чтобы ты объяснил мне все. Только идею. Основную идею. И, кроме того, ты должен согласиться, что у меня в голове есть чуть побольше, чем у тех богачек, которые ломятся тебя послушать.

– Да брось. Там было полно студентов.

– Если не ошибаюсь, ты как-то сказал мне, что всякая философия – это развитие некой центральной идеи, даже метафоры: панта реи [28]28
  Все течет ( греч. panta rhei).


[Закрыть], река Гераклита, сфера Парменида [29]29
  Парменидиз Элеи (ок. 540 или 520 до н. э. – ок. 470 или 450) – древнегреческий философ, поэт.


[Закрыть]. Да или нет?

– Да.

– А теперь заявляешь, что для твоей теории о Сартре требуются два часа. Что, она сложнее, чем философия Парменида?

– Да ну, чушь.

– Что?

– Это заявление Сартра о «Тошноте» [30]30
  « Тошнота» – роман Ж.-П. Сартра.


[Закрыть], – устало пояснил он.

– Заявление? Какое заявление?

– Он сделал его уже давно. Безусловно, из-за чувства своей вины.

– Своей вины?

– Конечно, ведь столько детей вокруг умирают с голоду. И в это время писать романы…

– Какой там ребенок умирает с голоду?

– Да нет, мама. Ну и что?

– Я развивал эту идею.

– И эта его идея тебе не нравится?

– Не начинай опять.

– В чем же дело?

– А вот в чем. Можешь ты мне ответить, когда это роман – пусть не «Тошнота», а любой роман, лучший в мире роман, «Дон Кихот», «Улисс», «Процесс», – помог спасти от смерти хотя бы одного-единственного ребенка? Не будь я убежден в честности Сартра, подумал бы, что это фраза демагога. Больше тебе скажу: каким образом, когда, каким путем хорал Баха или картина Ван Гога спасли от голодной смерти хоть одного ребенка? Но тогда, по мнению Сартра, нам следует отказаться от всей литературы, от всей музыки, от всей живописи?

– Недавно в одной кинохронике про Индию показали детишек, умирающих с голоду на улице.

– Да, мама.

– Ты тоже ее видела?

– Нет, мама.

– И еще я читала книгу одного французского писателя, Жюля Ромена… нет, погодите… Ромен Роллана – так, что ли? – вечно я путаю фамилии, просто ужас… словом, о том же.

– О чем же, мама?

– О ребенке, умирающем с голоду. Как же его звать?

– Кого?

– Этого писателя.

– Не знаю, мама. Это два писателя. И я не читаю ни одного из них.

– Тебе бы не повредило читать побольше, вместо того, чтобы столько спорить и выпивать столько виски. А ты, Эрнесто, тоже не знаешь?

– Не знаю, Маруха.

– Значит, ты полагаешь, что Сартр заблуждается. Вот видишь, тот, кто мне рассказал, говорил правду. Да или нет?

– Это не означает дурно отзываться, тупица. Это почти защита его от слабости. Я хочу сказать, защита лучшего Сартра.

Выходит, Сартр, который горюет из-за смерти ребенка, плохой Сартр?

– Ну, знаешь, это софизм величиной с целый шкаф. При таком критерии Бетховен плохой человек, потому что в самый разгар Французской революции сочинял сонаты, а не военные марши. Давай не будем снижать уровень нашего разговора.

– Ладно, вернемся к твоему аргументу. Ты хочешь сказать, что Сартр рассуждает неправильно. Что он не способен к строгому мышлению.

– Я этого не говорил. Дело не в том, что он плохо рассуждает, а в том, что он чувствует себя виноватым.

– Виноватым в чем?

– В этой смеси одержимости и протеста.

– Ну и что?

– Да так. Возможно, здесь влияет фамилия, как-никак его родственник Швейцер [31]31
  ШвейцерАльберт (1875—1965) – немецко-французский мыслитель, теолог и миссионер, врач, органист.


[Закрыть]. Другой момент – уродливость.

– Уродливость? Какая тут связь с его заявлением?

– Уродливый мальчик, жаба. Ты читала «Слова» [32]32
  « Слова» – автобиографическое произведение Ж.-П. Сартра.


[Закрыть]?

– Читала. Ну и что?

– Он приходил в ужас, когда на него смотрели.

– И что же?

– Что могут видеть в тебе? Тело. Ад – это чужие взгляды. От взглядов мы каменеем, мы покоряемся. Разве не это темы его философии, его литературы?

– Как ты легковесно судишь. И к этим четырем словам ты хочешь свести все учение Сартра?

– Если память мне не изменяет, ты только что требовала, чтобы я это сделал. Панта реи.

– Ладно уж, теперь ты хочешь сделать основой целой философии психологический комплекс. А если тебя уличат большевики?

– Стыдливость – это не тривиальное чувство, особенно стыдливость ребенка. Она может достичь потрясающего экзистенциального уровня. Я стыжусь, значит, существую. Отсюда исходит все.

– Так уж и все! По-моему, ты чересчур размахнулся.

– Почему? Главная тема в произведениях творческой личности исходит из навязчивой идеи его детства. Подумай о литературных опусах Сартра. Хоть кто-нибудь там выведен голым?

– Думаешь, у меня нет другого дела, как вспоминать персонажей Сартра, как они одеваются или раздеваются. Я уже сто лет как его не читаю.

– Я это говорю, потому что ты меня довела. Одному хочется смотреть на людей сверху вниз – так он себя чувствует всемогущим. Девушке нравится наблюдать за подругой, когда та ее не видит. Какой-то чудак наслаждается, воображая себя невидимкой, и одна из его радостей – подглядывать в замочную скважину. Еще кто-то представляет себе ад в виде взгляда, пронзающего его насквозь. В одном произведении ад – это взгляд женщины, взгляд, который приходится терпеть целую вечность.

– Ладно, хватит. Мы уже Бог знает куда забрели. Но философия…

– Мне кажется, ты читаешь книги поверхностно. Или ты не читала «Бытие и ничто» [33]33
  « Бытие и ничто» – главное произведение Ж.-П. Сартра.


[Закрыть].

– Конечно, читала, но это же девятнадцатый век.

– Потому-то я и говорю.

– Что говоришь?

– Что ты все читаешь поверхностно. Иначе ты постоянно вспоминала бы о невидимом мире, о полете души над землей. Там целые страницы о теле, о взгляде, о стыдливости.

В это время вошел Кике и сказал:

– Маруха, ты с каждым днем все хорошеешь, et tout et tout [34]34
  И все такое прочее (фр.).


[Закрыть]. – Потом, обращаясь к С.: – Добрый день, мэтр.

Тут С. понял, что засиделся, и ушел.

Едва он вышел, Беба с возмущением набросилась на Кике:

– Я предупреждала тебя, чтобы ты его не задирал, хотя бы в моем присутствии!

– Не могу себя сдержать, любовь моя. С тех пор как он заставил меня работать в его романе, надо хоть немного разрядиться. Зануда. Трижды педант, пустой болтун. Когда-нибудь, когда будет время, расскажу тебе парочку историй, пальчики оближешь. И все эти сплетни, уверяю тебя, точно документированы.

– Не понимаю, почему тебе вместо этих гадостей не рассказать какие-нибудь свои остроты.

– Ты думаешь, в его присутствии?

– Ясное дело.

– Как бы не так! Чтобы потом мои фразочки появились в его романе? В этом романе, над которым он работает уже сто двадцать лет?

Кике помрачнел

Запретить Кике злословить было, по мнению Бебы, все равно, что запретить Галилею произнести его знаменитую фразу. Но приход Сильвины с подругами из колледжа мгновенно его оживил, особенно, когда они сказали, что видели молодого Молину в кожаной куртке на мотоцикле.

– Прекрасно! Эка невидаль – священник в сутане! Нет, священники в шортах, монахини в бикини. Долой мессу на латыни, раз есть такой замечательный всем понятный язык, как у мексиканца с телевидения. Уверяю вас, католичество станет таким же популярным, как футбол для неимущих слоев. Еще бы! Священники вместо цитат из святого Фомы сыплют эффектными фразами Маркса и Энгельса. Après tout [35]35
  В конце концов (фр.).


[Закрыть], христианство всегда стремилось быть популярным. Если не верите, девочки, подумайте о крещении водой, самом дешевом. Если только не взбредет в голову креститься в Сахаре. Вспомните о тех недоумках, что изобрели крещение бычьей кровью. Какой культ удалось бы распространить при таком расточительстве, – всякий раз, чтобы окрестить младенца, надо забивать быка. Это религия для римских суперолигархов. А здесь – для bèbès [36]36
  Деток (фр).


[Закрыть]семейства Анчорена [37]37
  Анчорена– известная в Аргентине семья, давшая ряд политических деятелей и предпринимателей.


[Закрыть] или, по крайней мере, для разбогатевших итальяшек вроде Бевилаквы.

– Что там случилось с Бевилаквой? – спросила Маруха, поднимая голову от кроссворда. – Он что, купил быка?

– Но для простого бедняка, что найдешь дешевле, чем Святая Апостолическая Римская Церковь? Дешево, как в супермаркете.

– Ладно, расскажи-ка нам про Лосуару.

Кике раскинул свои длиннющие как крылья ветряка руки и воздел их вверх, заодно подняв глаза, как бы призывая богов.

– О, эти женщины! – воскликнул он.

– Давай, рассказывай!

– Вам известно, что я как репортер специализированного издания – надо вам также знать, что теперь я один из столпов «Радиоландии», один из электронных мозгов этого интересного еженедельника, – обязан следить за движением кинолюбителей. Хотя мне, к счастью, не требуется ходить в «Лотарингию» и в прочие кинотеатры, где доят народ под предлогом распространения культуры, – еще одно бедствие в нашем городе, и без того страдающем от выбоин, лопнувших труб и разбитых тротуаров. Итак, после «Лотарингии» придумали «Луару», а дальше объявили конкурс среди жителей Буэнос-Айреса. Конкурс, кстати сказать, со своими хитростями – название должно быть французское – еще бы! – и начинаться с «Ло». Изящно, не правда ли? На самом деле суть в том, чтобы название в газетном перечне стояло рядом с «Лотарингией», а не затерялось где-то в неприятельских кассах, – славно придумано? И тут все юные завсегдатаи, особенно те, что посещают Альянсу, стали ломать голову, повторять историю, географию и нумизматику de la Douce France [38]38
  Милой Франции (фр.).


[Закрыть]и после долгих раскопок добыли брильянт, весьма забавное прозвище, использовав «Луару», истинный tour de force [39]39
  Фокус (фр.).


[Закрыть]даже для знатоков, вроде меня, – я бы во веки веков не додумался до такой находки. Кому придет в голову назвать что-то лежащее на поверхности! Все равно, что назвать Сену. Ведь все стипендиаты подряд пишут работу о замках Луары. И вот, как я уже сказал, в перечне кинотеатров на «Ло» сперва идет «Лотарингия», затем «Луара», а дальше – словно у них сгорели все их конспекты по истории и географии, – «Лосуара», кентавр, составленный из головы «Лотарингии» и туловища «Луары». Но с реками или с кентаврами, надо признать, что с «великим живым» кинотеатры всегда переполнены, даже когда в четырехтысячный раз крутят «Броненосец Потемкин», этот доблестный, как говорит треклятый Чарли, марксистский броненосец, стреляющий из пушек по головам буржуазных кровопийц, причем не погибает ни один невинный ребенок. И, поскольку снобизму этих парней нет предела, их есть чем развлечь на минутку. Да что я говорю – постоянно, потому что каждый день появляется новая волна. Сперва итальянский неореализм, где неаполитанцы орут как на ярмарке, и это они считают высшим искусством, пока нам не надоест видеть в кадрах крупным планом Сорди или де Сику без пиджаков, и тогда мы возвращаемся к французскому кино, которое, надо признать, всегда остается дорогим нашему сердцу, и снова глотаем все пошлости Дювивье [40]40
  ДювивьеЖюльен (1896—1967) – французский кинорежиссер.


[Закрыть], которые знатокам этого кино представляются пределом утонченности. А насытившись французским – ведь никто не может вступить дважды в одну реку, – мы перебегаем к шведскому кино, и оно всегда имеет успех, потому как всем нам, кому больше, кому меньше, занятно смотреть, как на экране насилуют девственницу, особенно если это делает бандит, или еще лучше – бандит оказывается ее братом с непременными комплексами и метафизическими драмами, как сказал бы мэтр Сабато, так что наши парни полагают, будто в Швеции целый божий день предаются вышеуказанному занятию, и между кровосмешением и выкидышем у молодой одинокой женщины, когда fait accompli [41]41
  Свершившийся факт (фр.).


[Закрыть]обязывает прибегнуть, как говорится, к героическим средствам, наши олухи мечтают отправиться на эту родину разврата и уютненькой тюрьмы, а того не знают, pauvres enfants [42]42
  Бедные дети (фр.).


[Закрыть], что там солнца в глаза не увидишь и круглый год дрожишь от холода рядом с печкой, или на ней, а еще лучше в ней, и что именно по этой причине, когда появляется солнце, а это бывает точно 27 августа, справляют национальный праздник, и тут everybody [43]43
  Каждый (англ.).


[Закрыть]выходит из дому погреться на солнышке, даже симпатичный и демократичный король пользуется солнечным деньком, чтобы выехать за город, и Бергман снимает фильм с Моникой и совершаются всяческие суперизысканные сексуальные игры на лоне природы, в горах, на лугах и даже в садах самого королевского дворца. Но, разумеется, в этот единственный солнечный день. Так что если наш абориген угодит туда 28 августа, ему каюк, и он замерзнет решительно и бесповоротно.

Сильвина взмолилась о передышке. Когда все успокоились. Кике продолжил:

– Ну вот, вздумалось как-то мне сходить в один из этих очагов культуры, и там уже с порога на тебя обрушивается музыка Альбинони [44]44
  АльбинониТоммазо (1671—1750) – итальянский композитор и скрипач.


[Закрыть], а в интервалах чудаки читают Маркузе, чтобы не терять ни минутки, – словно тебе приходится, понимаешь, всю жизнь есть витамины и дышать чистым кислородом. И войдя, кого я должен был встретить в этой обстановке величайшего уныния? Коку Риверо. А ведь я совсем недавно был у нее. Про Коку вы знаете, знаете, какая у нее библиотека: «Ад» Барбюса, «Разочарованные женщины» бог знает какого автора, «Мир без Бога» какого-то анабаптиста из Миннеаполиса, и, словно мало этой похоронной муры, еще и «Фригидная женщина» Штексля, – как увидишь все это, спешишь удрать на воздух, на солнце. А я еще собирался посидеть у нее, рассказать кое-какие сплетни про ее сестру, но эта библиотека повергла меня в такое уныние, что я был готов для насмешек Ласаро Косты. Однако noblesse oblige [45]45
  Благородство обязывает (фр.).


[Закрыть], и я вместо того, чтобы выложить свеженькие слухи о новом романчике Панучи, начал – что поделаешь! – говорить о похоронах, разводах, опухолях, гепатите и о том, как поднялись цены из-за нового обменного курса. Хотел приспособиться к тону всей атмосферы и чуточку ободрить Коку, для которой единственное солнце – это черное солнце Нерваля. Флагеллантка!

– И что же ты сделал, встретив ее в «Лотарингии»?

– А что было делать? Пошли с ней выпить кофе в «Ла Пас», уселись между двумя барбудос и тремя девчонками Из Ди Тельи [46]46
  Ди Телья– музей, названный по имени его основателя, аргентинского предпринимателя и общественного деятеля Торквато Ди Телья (1894—1948).


[Закрыть], и я стал им излагать мою теодицею.

– Теодицею? – переспросила Сильвина, даже перестав смеяться. – Это римская императрица?

– Заткнись, дуреха. Твое дело слушать да рисовать – на это у тебя феноменальный талант. Я им объяснил, что мир – это симфония, однако Бог играет по слуху. Но почему надо быть монистом? Нет, Сильвина, ценительница монист, нет, тут речь о другом. Что тут скажешь, но других объяснений я не знаю. Этот Тип – грандиозный обманщик. (Внимание, наборщик: «Тип» с большой буквы, ведь еще неизвестно, на всякий случай ставь ему заглавную букву, как было с тем другом Бодлера, который хотел загасить окурок на африканском идоле, а Бодлер крикнул ему: «Осторожно! Может, он настоящий!») Ладно, как я уже сказал, этот Тип – ба-альшой шутник, и вселенная – хороша шуточка! – тоже штука астрономических размеров, квадрильон световых лет в длину и два с половиной биллиона в ширину. Или же она создание плохого музыканта, или же он творит ее после обжираловки, как Россини, и поэтому у него получаются изделия с огрехами, которые тут же выбрасываются, а сам он подремывает, видите ли, отдыхает, этакая соноявь, как сказал бы Гильермо де Торре [47]47
  Гильермо де Торре(1900—1977) – испанский писатель, эссеист; в 1927 г. приехал в Аргентину.


[Закрыть]. Ведь и Гомер иногда засыпает, чего уж тут! А может быть, вселенная, известная нам, лишь частица всего сотворенного, и досталась нам самая худшая, – ну вроде социальной хроники в газете, когда другим достается спортивный раздел или, на худой конец, политика, но не это дерьмо, прошу простить за gros mot [48]48
  Грубое слово (фр.).


[Закрыть], которое вы получили при раздаче. А еще возможно, что этот Тип уснул, и его кошмары – наша реальность, нажрался, вишь, лапши с томатным соусом: умирает твоя праведница матушка, которая никогда никому не причинила зла, все вокруг ропщут, как может Бог допустить такую подлость, а оказывается, что Тип не виноват, он в этот момент спал, и смерть твоей матушки это кошмар, порожденный его обжорством. Ну, в общем, хватит трепаться, я ухожу, пора идти исполнять мои профессиональные обязанности.

– Нет, Кике, нет! Расскажи еще про Коку!

– Что еще хотите вы, чтобы я рассказал про эту бедняжку? Как преподаватели физики, когда мы изучали электричество, показывали нам электростатическую машину, так профессор Хайдеггер нанял бы Коку, чтобы демонстрировать ее, когда он говорил о страхе. А ежели бы ее ухватил наш Расковски [49]49
  РасковскиСансон (1892—?) – аргентинский юрист, профессор психологии и педагогики.


[Закрыть], он бы разразился дюжиной томов о травмах и комплексах Коки. И кстати сказать, я всегда удивляюсь, почему у нас столько психоаналитиков, весьма посредственных по рейтингу США. Флагеллантка! На это должна быть какая-то raison d'être [50]50
  Причина (фр.).


[Закрыть], как говорил Лейбниц. В большом Буэнос-Айресе полмиллиона евреев, говорите вы? Все равно что-то тут не сходится, было здесь нечто психоаналитическое и до приезда русских из Одессы. Достаточно вспомнить о местном креольском жарком – это же генитоуринарный наркотик: жирная требуха, кишки, вымя, яички.

– Какие такие яички?

– Я уже тебе сказал – занимайся своим рисованьем. Кока – материал для практических занятий на кафедре доктора Гольденберга. А что уж говорить о танго! Послушайте Риверо, как он поет о том, чтобы снова жить с мамой! Вот прелесть! Этакий гибрид Фрейда с Шаммарельей плюс бандонеон! Эдипов комплекс, как дважды два. И как искренне поет! Потому это так прекрасно, ибо rien n'est beau que le vrai [51]51
  Прекрасно только правдивое (фр.).


[Закрыть]. Отсюда мощная индустрия, которую создали эти ловкачи. Поэтому я сторонник коммунизма. Вся прибавочная стоимость оказалась во власти эксплуататоров человечества! И вы мне не рассказывайте, будто в России нет больных страхом. Но там психоанализ национализирован, там есть министерство Страха с комитетом по Эдипову комплексу. И хотя централизация неизбежно приводит к бюрократии, как уверяет Альваро, там хотя бы тебя не эксплуатируют. Так и представляю себе – входит к новобранцам капрал и кричит: «У кого Эдипов комплекс, шаг вперед!» И как только забритые делают этот шаг, их шагом марш в Сибирь на трудотерапию!

Сильвина опять надрывалась от хохота. Умоляю, простонала она, я больше не играю. Так что Кике решил уходить, заметив только, что на эту тему он собирается послать сообщение в аргентинское Психоаналитическое общество, которое, прибавил он, ничуть не меньше Еврейского общества. И члены его и тут и там почти одни и те же.

Что сравнить с одиночеством в лифте перед зеркалом

(думал Бруно), перед этим молчаливым, но беспощадным исповедником, в этой мимолетной исповедальне десакрализованного мира, мира Пластмассы и Компьютера. Он представлял себе С., как тот безжалостно изучает свое лицо. На этом лице – медленно, но неумолимо – оставляли след чувства и страсти, привязанности и обиды, иллюзии и разочарования, многие смерти, которые он пережил или предчувствовал, осенние дни, нагонявшие тоску и уныние, любовные увлечения, очаровывавшие его, призраки, которые в снах или фантазиях посещали его и преследовали. В этих глазах, плакавших от боли, в этих глазах, закрывавшихся для сна, но также от стыда или от хитрости, в этих губах, сжимавшихся от упрямства, но также от жестокости, в этих бровях, хмурившихся от тревоги или поднимавшихся от вопросов или сомнений, в этих венах, вздувавшихся от гнева или чувственности, вычерчивалась подвижная географическая карта, которую душа изображает на деликатной и податливой плоти лица. Так он познает себя, познает свою судьбу (она ведь может существовать только воплощенной) через материю, которая одновременно и его тюрьма и его единственная возможность существования.

Да, вот он весь: лицо, в котором душа С. созерцает (страдая) Универсум, как осужденный на смерть глядит через решетку.

Он шел на кладбище Реколета

к чему эти дискуссии и конференции

все это – чудовищное недоразумение

этот кретин – как бишь его, – объяснявший религию прибавочной стоимостью

а как бы объяснил он то, что рабочие Нью-Йорка поддержали Никсона против бунтующих студентов

Сартр, терзаемый страстями и пороками,

но отстаивающий социальную справедливость

Рокантен с издевками над Самоучкой [52]52
  Рокантен, Самоучка– герои романа «Тошнота» Ж.-П. Сартра.


[Закрыть]и социалистическим гуманизмом!

Он сел на скамью.

На него смотрели. Какой-то парень что-то прошептал своей девушке, указав на него с ухмылкой, которую считал незаметной, но С. заметил ее, как птицы отличают человека просто гуляющего от охотящегося на них. С грустью он вспомнил время, когда сам был, как этот парень, когда мог пойти в парк читать книгу, и никто его не знал, не контролировал, не лез к нему в душу.

Сократ и Сартр – два урода. Оба ненавидящие свое тело, питающие отвращение к своей плоти, жаждущие мира кристально прозрачного и вечного. Кто способен придумать платонизм, как не тот, у кого кишки забиты дерьмом?

Мы создаем то, чего не имеем, чего страстно желаем.

Ладно, не все женщины – богачки, и не все богачки дуры, нечего подшучивать.

Есть студенты, много студентов, эти-то по-настоящему интересуются.

По-настоящему интересуются? Бросьте.

Надо решиться, замкнуться в пресловутой мастерской.

Но нет, нет! Это трусость, дезертирство из страха перед сволочами.

Негр из «Тошноты», в грязной комнатушке летом в Нью-Йорке. Спасен навеки вечной мелодией своего блюза. Вечность сквозь грязь. Он направился к кладбищу.

Вновь прочел надпись «Requiescant in расе» [53]53
  «Да почиют в мире» (лат.).


[Закрыть], как возвращаешься к витрине взглянуть на заворожившую тебя вещь, о которой, несмотря на цену, знаешь, что когда-нибудь должен будешь ее купить.

Он пошел вдоль ограды по улице Висенте-Лопес и остановился поглядеть внутрь какого-то двора: развешанное белье, бездомные собаки, грязные детишки. Под стать Р., подумал он. Жить в какой-нибудь из таких вот трущоб.

Вот что приснилось М. Заточенный в стеклянную бутылку и нащупывающий руками слабое место в этой прозрачной, но неподдающейся поверхности, шевелится гомункулус величиной сантиметров в двадцать, миниатюрная модель англичанина из североамериканского фильма: худощавый, в твидовой куртке и в котелке, какой увидишь только в Англии. В его движениях была какая-то угроза. Он метался из стороны в сторону, отчаянно, яростно, но вдруг застывал в неподвижности, глядя вверх, на наблюдавшую за ним М. И внезапно что-то выкрикнул, чего она, естественно, не могла услышать, ибо все происходило как в немом кино. Но она содрогнулась от этого ужасного, неслышного крика и выражения лица гомункулуса. «Жуткого» выражения лица, объясняла она.

Что она хочет сказать этим словом? Он задал такой вопрос, как бы умаляя значение сна, но с тревогой, которую пытался скрыть. Она не знает, не может объяснить. Единственное, в чем она уверена, – в жутком выражение его лица.

– Это был тот, о ком ты мне рассказывал: Патрисио. Я уверена, – прибавила она, глядя на него, словно чего-то ожидая.

– Да, да, я им займусь.

Но произнес он эти слова без убежденности – он не мог ей объяснить, какие силы связывают ему руки. Она знала только внешнюю сторону: сплетни, двусмысленные слухи и т. д. Она не знала, что за всем этим стоит сила коварнейшая и потому грозная.

Так шли месяцы. Пока М. не рассказала ему другой сон: Рикардо должен кого-то оперировать. Пациент лежит на столе, освещенный юпитерами операционного зала. Рикардо откинул с него простыню, и тогда стало видно, что он весь обмотан полосой ткани, как мумия. Рикардо сделал разрез в пыльной, истлевшей ткани, а затем на пергаментной коже, вдоль груди и живота, но не показалось ни капли крови. Вместо внутренностей там был огромный черный червь, сантиметров в тридцать длиной, заполнявший всю открытую полость, и он начал шевелиться и испускать из себя ложноножки, тотчас превращавшиеся в чрезвычайно подвижные конечности. В несколько секунд червь превратился в маленького черного чертенка, который прыгнул прямо в лицо М.

М. сказала, что, по ее мнению, это связано с Патрисио.

Сабато смущенно смотрел на нее – он знал о ее даре ясновидения, и в душу его закралась тревога.

Он подошел к бару «Штанга».

Усевшись за столик в углу, он принялся анализировать свою жизнь, не переставая думать, что на него смотрят, что претендуют на знакомство с ним (какой высокомерный и лживый глагол!), что люди следят за превратностями его жизни по интервью (следуя фантастической идее современного мира, будто можно узнать человека за час плохо записанной беседы). И все это совершенно бессмысленно. В душе он, как все, живет жизнью снов, тайных пороков, о которых мало кто знает, а то и вовсе никто не подозревает. В его подполье – гротескная сумятица, нагромождение греховных мыслей. На поверхности же – он посещает французское посольство, где учтиво изъясняются и выслушивают ложь и всяческие пошлости, которые следует говорить в посольствах: с любезными манерами, с пониманием и чуткостью. И хорошо еще, если ты вдобавок не блистал, не острил. Иначе потом, когда, ложась спать, снимаешь брюки, обязательно вспомнишь Кьеркегора, в такой же ситуации сказавшего: «Я подчинялся власти общества и, оставшись наедине в своей комнате, испытал желание пустить себе пулю в лоб».

И тут он увидел эту молодую пару.

Требование отчета

Он, как всегда, устроился в углу и оттуда наблюдал за двумя сидевшими за столиком у окна на авениду Кинтана. Девушку ему было хорошо видно, она сидела к нему лицом, и послеполуденный свет освещал ее. Но парня он видел со спины, хотя, когда тот поворачивал голову, можно было на мгновение увидеть его профиль.

Он встретил их здесь впервые. В этом он уверен, потому что лицо этой девушки было невозможно забыть. Почему? Сперва он сам не мог понять.

Коротко остриженная, волосы цвета темной бронзы, без блеска. Глаза вначале тоже показались темными, но потом стало видно, что они зеленоватые. Лицо худощавое, твердое, с коротким подбородком, губы кажутся припухлыми из-за торчащих передних зубов. В складке рта чувствовалось упорство человека, способного хранить тайну даже под пыткой. Лет ей, наверно, девятнадцать. Нет, двадцать. Она почти на разговаривала, больше слушала парня, устремив на него взгляд глубокий и отчужденный, делавший ее лицо необычным. Что было в этом взгляде? Кажется, глаза слегка косят, подумал он.

Нет, он ее никогда не видел. И однако было ощущение, будто видит что-то уже знакомое. Может, когда-нибудь встречал ее сестру? Или мать? Ощущение «дежа вю», как обычно, преследовавшее его, вызывало тревогу, лишь крепнущую от уверенности, что они говорят о нем. Противное это чувство одолевает только писателей, и только они могут его понять, думал он с горечью. Чтобы испытать этот вид тревоги, недостаточно быть известным (как актер или политик): надо непременно быть сочинителем художественной литературы, тогда ты замаран не только тем, в чем обвиняют известных деятелей, но и тем, что представляют собой или что возбуждают персонажи твоего романа.

Да, они говорят о нем. Или, точнее, ясно, что говорит только парень. Он даже бросил на С. беглый взгляд – в этот момент С. мог лучше рассмотреть его профиль: такой же пухлый рот (с выпяченными губами), как у нее, такие же волосы цвета нечищенной бронзы, костистый нос с горбинкой, такой же большой рот.

Это были, без сомнения, брат и сестра. И он на год или на два моложе ее. Выражение лица его показалось С. саркастическим, а руки, очень костистые и длинные, то и дело нервно сжимались в кулаки – во всем его облике было что-то дисгармоничное, движения резкие, неожиданные и неловкие.

Чем дальше, тем беспокойство С. становилось сильнее. Он уже совсем было расстроился, как вдруг одна из загадок разъяснилась: Ван Гог с отрезанным ухом. Да, надо учесть разницу полов, возраст, повязку, меховую шапку, трубку. Те же косящие глаза, тот же отрешенно угрюмый взгляд на окружающее. Теперь стало понятно первое впечатление, что глаза темные, хотя на самом деле они зеленоватые.

Это открытие его потрясло, а желание узнать, о чем они беседуют, только усилилось.

Чувствуют ли другие писатели то же, что и он, видя незнакомца, прочитавшего его книги? Этакую смесь стыда, любопытства и страха. Иногда, как вот в эту минуту, то был студент, на чьем лице видишь следы печалей и горечи и тогда начинаешь размышлять, почему он читает твои книги, какие страницы могли ему помочь в его тревогах, а какие, напротив, только усугубили их; какие места о отмечал с яростью или с весельем, как доказательство справедливости его озлобления на весь свет или как подтверждение подозрений в том, что касается любви или одиночества. Но порой это бывали мужчина, домохозяйка светская дама. Его особенно удивляло разнообразие людей, которые могут читать одну и ту же книгу так, словно в ней много, бесконечно много различных книг: один и тот же текст допускает бесчисленные толкования, совершенно разные и даже противоположные, о жизни и смерти, о смысле существования. Иначе не понять, каким образом один и тот же текст может восхищать юнца, мечтающего ограбить банк, и преуспевающего в делах импресарио. «Бутылка в море», – сказал он себе. Но с двусмысленным посланием, которое можно толковать так различно, что место кораблекрушения вряд ли определишь. Скорее это большое поместье с хорошо обозримым замком, но также со многими пристройками для слуг и подданных (в них-то, в пристройках, находится порой самое важное), с ухоженными парками, но также густыми рощами, с прудами и болотами, с опасными пещерами. И каждый посетитель устремляется в привлекающее его место обширного и разнообразного владения, то завороженный темными гротами и пренебрегающий ухоженными парками, то с опасливой яростью бродя по большим болотам, кишащим змеями, меж тем как другие ведут пустые разговоры в салонах с лепниной.

В какой-то момент то, что говорил парень, как будто встревожило сестру, и она попыталась шепотом его успокоить. Тогда он приподнялся, но она, схватив его за руку, заставила снова сесть. При этом ее жесте С. заметил, что и у нее руки крепкие и костистые, с хорошо развитыми мышцами. Спор продолжался, или, вернее, парень продолжал что-то доказывать, а она возражала. Но вот, наконец, он резко поднялся и, прежде чем она успела удержать его, направился к Сабато.

Сабато часто приходилось видеть в кафе, как какой-нибудь студент после долгих колебаний решался к нему подойти. Исходя из своего жизненного опыта, он сообразил, что сейчас произойдет что-то весьма неприятное.

Парень для своих лет был слишком высок, выше обычного роста, и его движения лишь подтвердили впечатление которое он производил, когда сидел: он резок и груб, во всей его повадке угадывается затаенная злоба. Не только против Сабато – против всего существующего.

Очутившись перед Сабато, он голосом чересчур громким чуть ли не выкрикнул:

– Мы видели ваше фото в этом журнале, в «Хенте».

Мина, с которой он произнес слова «в этом журнале», напоминала ту, что иные корчат, проходя мимо экскрементов.

Сабато посмотрел на него вопросительно, словно не понимая смысла этого замечания.

– А совсем недавно напечатали ваше интервью, – прибавил парень, как бы обвиняя его.

Делая вид, что не замечает дерзкого тона, Сабато согласился:

– Совершенно верно.

– А теперь, в последнем номере, я видел вас на открытии бутика в пассаже Альвеар.

Сабато был на грани срыва. Однако ответил спокойно, силясь сдержать гнев: