Текст книги "Аваддон-Губитель"

Автор книги: Эрнесто Сабато

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

– Да, бутик моей приятельницы, художницы.

– Приятельницы, имеющей бутик, – ехидно уточнилит парень.

– Да кто ты такой, – взорвался наконец Сабато, поднимаясь, – чтобы судить меня и моих друзей?

– Я? У меня на это больше прав, чем может себе возразить человек вроде вас.

В безотчетном порыве Сабато влепил ему пощечину, от которой тот чуть не упал.

– Наглый сопляк! – воскликнул он, но тут уже вмешались окружающие, кто-то оттащил парня за руку. И сестра тоже подбежала и повела брата обратно к столику. Когда она усадила его, Сабато заметил, что сестра ему что-то выговаривает, тихо, но сурово. И тут с характерной для него порывистостью парень вскочил и выбежал из кафе. Сабато был удручен и сконфужен. Все вокруг смотрели на него, какие-то женщины шушукались. Он расплатился и вышел, не оглядываясь.

Пытаясь успокоиться, он пошел в парк. Его обуревала неудержимая ярость, но – странное дело! – ярость не столько против того паренька, сколько против самого себя, да и всей действительности. «Действительности»? Какой действительности? Которой из многих существующих? Вероятно, наихудшей, лишь поверхностной человеческой действительности бутиков и популярных журналов. Он почувствовал отвращение к самому себе, но также возмущение показной и бездумной выходкой парня, отвращение к собственной персоне словно переходило на парня, входило в него, каким-то непонятным пока образом загрязняло этою юнца и отскакивало обратно, чтобы снова ударить его, Сабато, прямо в лицо, ударить больно и унизительно.

Он сел на скамью, кольцом окружавшую ствол большого каучуконоса.

Парк постепенно погружался в сумеречную тень. Сабато, прикрыв глаза, размышлял о всей своей жизни, как вдруг услышал робко окликающий его женский голос. Он открыл глаза и увидел перед собой ее, стоящую с видом неуверенным и чуть ли не виноватым. Он встал.

Девушка смотрела на него несколько мгновений взглядом Ван Гога на том автопортрете и наконец решилась:

– Выходка Начо еще не выразила всю правду.

Сабато, взглянув на нее, язвительно заметил:

– И на том спасибо, черт возьми!

Она сжала губы, и, почувствовав неуместность своей фразы, попыталась ее смягчить.

– Ну ладно, я не то хотела сказать. Видите ли, мы все ошибаемся, говорим слова, которые не передают наши мысли… Я хочу сказать…

С. ощутил, как он нелепо выглядит, особенно из-за того, что она продолжает на него смотреть с прежним непроницаемым выражением лица. Ситуация становилась неловкой.

– Ну что ж, я очень сожалею… я… Начо… Прощайте! – сказала она наконец.

Она повернулась и пошла, но вдруг остановилась и, секунду поколебавшись, прибавила:

– Сеньор Сабато, – голос ее дрожал, – я хочу сказать… мой брат и я… ваши персонажи… то есть Кастель, Алехандра…

Она запнулась, минуту они смотрели друг на друга. Потом все так же неуверенно продолжила:

– Не поймите меня неправильно… Эти персонажи – они абсолютны, цельны… вы понимаете… а тут… ваши интервью… журналы такого сорта…

Она умолкла.

И без всякого перехода, как, наверно, сделал бы ее брат, выкрикнула: «Это ужасно!» – и чуть не бегом бросилась прочь. Сабато был словно загипнотизирован ее поведением, ее речами, ее мрачной и суровой красотой. Придя в себя, он пошел бродить по парку, направившись по аллее вдоль высокой ограды.

В сумерках,

– думал Бруно, статуи смотрели на С. сверху вниз с пронзительной грустью, и наверняка им овладело такое же чувство беззащитности и непонимания, какое однажды ощутил Кастель, идя по той же аллее. И однако эти брат и сестра, понимавшие чувство беззащитности того несчастного, были не способны заподозрить его в самом Сабато – им невдомек, что это одиночество и эта жажда абсолюта каким-то образом притаились в тайниках души его самого, прячась или борясь с другими существами, ужасными или подлыми, которые тоже жили там, стараясь отвоевать себе место, требуя милосердия или понимания, какова бы ни была их участь в романах, между тем как сердце С. едва выносило пребывание в этом смутном и эфемерном существовании, которое тупицы величают «реальностью».

Начо вошел в свою комнату,

отыскал фотографию Сабато, снятого во французском посольстве, вырезал ее и прикрепил кнопками к стене, рядом с двумя другими – Ануйя, входящего в церковь во фраке, под руку со своей дочерью в белом подвенечном платье, а к снимку прикреплена бумажка с надписью красным фломастером, как на детских картинках: «Подлец Креонт» [54]54
  Креонт– персонаж драмы Ж. Ануйя «Антигона» (1943); Креонт, согласно греческим преданиям, правитель Фив, противник Антигоны, запретивший ей совершить погребение погибшего в бою брата Полиника. За нарушение запрета Антигона была замурована заживо в пещере и покончила с собой.


[Закрыть], и еще фотографией Флобера с нарисованным на ней маленьким Начо, кричащим ему: «Но она покончила с собой, гнусный тип!»

Тем же красным фломастером он обвел фигуру рядом с Сабато и написал внутри кружка одно слово: «Сволочь!» Одно лишь слово, которое казалось ему наполненным двойным смыслом, так как входило в лексикон этого господина. Затем слегка отступил назад, как бы оценивая картину на выставке. Его сжатые губы, опущенные уголки рта выражали презрение и горестное отвращение. В конце концов он плюнул, утер рот тыльной стороной ладони и, бросившись на кровать, задумался, глядя в потолок.

Около полуночи он услышал шаги Агустины в коридоре, потом звук ключа в замке. Тогда он поднялся и включим верхний свет.

– Погаси свет, – сказала она, входя. – Ты же знаешь, у меня от него глаза болят.

Его встревожил ее тон, повелительный и удрученный. При свете ночника он не мог разглядеть выражение ее липа, хотя так хорошо знал это лицо, что представлял его себе с такой же уверенностью, с какой мул ночью проходит по краю пропасти, не падая в нее. Агустина не раздеваясь легла на кровать, засмотрелась в потолок. Начо вышел из комнаты.

Шагая по улице, он пытался успокоиться, говорил себе, что она, видимо, раздражена из-за сцены в «Штанге», что его выходка по отношению к тому типу, наверно, кажется ей дикой и театральной, что он стал посмешищем и ей за него стыдно.

Однако он вдруг спросил себя (и эта мелькнувшая мысль была как бы ожиданием некой опасности во тьме), чувствовала бы она себя столь же смущенной и раздраженной, если бы речь шла о другом человеке.

Он долго ходил по слабо освещенным улицам вдоль железнодорожного пути, затем повернул домой. Анализ некоторых подробностей отнюдь не успокоил, только еще больше растревожил, особенно одно сказанное ею слово (восклицание!) в то время, когда они вместе читали роман С.

Войдя в квартиру, он заметил, что Агустина легла, не погасив ночник и даже не раздевшись. Но теперь она лежала лицом к лампе.

Он уселся на пол возле нее. Сон Агустины был беспокоен, она вдруг что-то прошептала, нахмурив брови, казалось, ей трудно дышать. Осторожно, с трепетом и страхом перед чем-то неведомым Начо приблизил руку к ее лицу и кончиками пальцев стал гладить крупные пухлые губы. Она слегка вздрогнула, опять что-то прошептала, потом повернулась к стене и продолжала одинокое ночное странствие.

Ему хотелось ее поцеловать. Но кого он поцелует? Ее тело в этот миг покинуто ее душой. В каких она далеких краях? И он сказал:

 
О, Электра! [55]55
  Электра– дочь царя Агамемнона и Клитемнестры, сестра Ореста. Когда Клитемнестра и ее любовник Эгисф убили Агамемнона, Электра побудила Ореста к мщению убийцам отца (греч. миф.).


[Закрыть]Не забывает тебя ни Аполлон,
царь Крисии, обильной стадами,
ни черный властелин мрачного Ахерона! [56]56
  Ахерон– в греческой мифологии река, через которую переправляются души умерших в потусторонний мир.


[Закрыть]
 

Доктор Людвиг Шнайдер

Кажется, я вам рассказывал, как впервые встретился этим субъектом вскоре после публикации «Туннеля», году в 1948-м. Знаете, какой единственный вопрос он мне задал? О слепоте Альенде.

Я бы не придал этому вопросу никакого значения, если бы, после того, как я столько лет его не видел, примерно с 1962 года, он, представьте себе, снова не оказался на моем пути. Оказался… Вот уж небрежный язык нашей повседневной жизни! Я не думаю, что он «оказался» в обычном смысле слова, подразумевающем простой случай. Этот тип меня искал. Понятно? Более того, он следил за мной издалека бог знает сколько времени. Откуда я узнал, что он следил? Тут чутье, инстинкт, который меня никогда не обманывает. И следил, вероятно, с тех пор, как прочитал мой первый роман. И даже без «вероятно». Подумайте немного над тем, что он мне сказал тогда по поводу описания Кастелем слепых:

– Значит, холодная кожа, да?

Сказал, конечно, со смехом. Но потом, с годами, его смех приобретал зловещий смысл. Замечу, что этот тип так же умел смеяться, как безногий танцевать.

Через двенадцать лет он снова оказался на моем пути, чтобы что-то мне сказать. Что сказать? Что-то о Фернандо Ольмосе. Представляете? Но прежде хочу вам рассказать, как я с ним познакомился.

Люди, кого-то сильно любящие, могут быть использованы злокозненными силами, чтобы нам вредить. И если вы секунду подумаете, то поймете это. Мабель, сестра Бебы, познакомила меня с доктором Шнайдером. Я величаю его доктором, потому что так мне его представили, хотя никто никогда не мог выяснить, какого рода докторантуру он прошел и где получил степень. Собственно, Мабель познакомила меня с ним не сама, а через одного из членов того, что мы называем «Иностранным легионом Мабель», этого сборища венгров, чехов, поляков, немцев и сербов (или хорватов – здесь мы их не в состоянии различить, а там, у себя, они режут друг друга из-за своих различий). Словом, людей этого сорта, всех, которые обрушились на Буэнос-Айрес как десант парашютистов во время второй мировой войны или после нее. Авантюристы, настоящие графы и поддельные, актрисы и баронессы, занимавшиеся шпионажем (добровольным или вынужденным), румынские профессора – коллаборационисты или нацисты, и т. п. Были среди них и замечательные люди, захваченные водоворотом событий. Но именно эта смесь порядочных людей с авантюристами делала ситуацию особенно опасной.

Один из этих членов «Иностранного легиона», впоследствии исчезнувший, как говорят, в сельве Мату-Гросу [57]57
  Мату-Гросу– штат на западе Бразилии.


[Закрыть], настаивал (именно так!), что я должен познакомиться с доктором Шнайдером. Как я вам сказал, мой роман только что вышел, значит, дело было в 48-м году. И одним из фактов, который позже, после выхода «Героев и могил», вспомнился мне в тревожном свете, был тот, что иностранец, вообще-то не интересующийся аргентинской литературой, сказал другу Мабель, что «в высшей степени заинтересован» познакомиться с автором «Туннеля».

Мы встретились в ресторане «Цур Пост». Он показался мне одним из тех уроженцев Среднего Востока, которых одинаково можно принять за сефардов [58]58
  Сефарды– евреи, потомки выходцев с Пиренейского полуострова, живущие в странах Северной Африки, Малой Азии, Балканского полуострова и в Израиле.


[Закрыть], или за армян, или за сирийцев. Очень грузный, сутулый, он казался почти горбатым. С широченными плечами, могучими волосатыми руками. По сути, за исключением выбритого лица, на котором борода принималась расти тотчас вслед за движением бритвы, отовсюду лезли черные, жесткие, вьющиеся волосы. Из ушей, например. Брови могучие, почти сросшиеся, они, как балкон, заросший пыльными темными сорняками, нависали над большими орехового тона глазами. Рот под стать всему ансамблю: не будь его губы такими толстыми и чувственными, это показалось бы обманом. Когда он смеялся, обнажались зубы зеленоватого цвета, наверно, от вечной его сигары. Нос орлиный, но очень широкий. Короче, не хватало только ассирийского крылатого быка. Восточный сатрап из учебника истории Мале. Или член банды Карадажана [59]59
  Знаменитая банда в Буэнос-Айресе. (Примеч. исп. издателя.)


[Закрыть], или армянский барон, или сирийский пират, или замаскировавшийся еврей.

Он хлестал пиво с жадностью и наслаждением, естественным при его губах, огромном носе и похотливо бархатистых глазах.

Проведя по губам тыльной стороной волосатой ручищи, чтобы стереть остатки пены от полулитра пива, который опрокинул залпом, он стал задавать мне вопросы по поводу «Туннеля». Почему я сделал мужа Марии слепым? Имеет ли это какой-то особый смысл? Его загадочные глаза изучали меня из-под кустистых бровей, словно хищники, притаившиеся в лианах сельвы. А что означает холодная кожа?

В тот момент я не придал значения его вопросам. Я был так далек от реальности! Потом, со своим обычным смехом, столь же похожим на радостный смех, как любовь на удовольствие, полученное с проституткой, он заключил:

– Рогатый и слепой!

Должно было пройти много лет, чтобы я вспомнил эту натянутую шутку дурного вкуса и догадался, что таким образом он хотел отогнать малейшую тревогу, которую могли у меня вызвать его вопросы.

Забыл вам сказать, что последнее его замечание было сделано в присутствии женщины, только что подошедшей к нам, – Хедвиг Розенберг. Я с любопытством вглядывался в черты ее лица, красивого, но увядшего, – словно разглядывая лицо, изображенное на золотой монете, бывшей в ходу сотню лет, можно все же почувствовать, каким оно было в изначальном своем великолепии. И когда Шнайдер с грубым хохотком высказался насчет «рогатого и слепого», я заметил, что она встревожилась. Едва завершился этот малоприятный эпизод, как Шнайдер, извинившись передо мной, сказал, что должен на минутку отлучиться, чтобы поговорить с одним венгром о срочном деле. Оба сели за другой столик, оставив меня одного с женщиной. Позже я подумал, что то был нарочитый маневр.

Я спросил у нее, давно ли она в Аргентине.

– Я приехала в 1944 году. Бежала из Венгрии, когда туда входили советские войска.

Я слегка удивился, но тут же подумал, что многие богатые евреи, сумевшие укрыться от нацистов, бежали из страха перед коммунизмом.

– Вы удивлены?

– Бежали, когда туда входили советские войска?

– Именно так.

Я все смотрел на нее.

– Я думал, вы должны были бежать раньше, – прибавил я после паузы.

– Когда же?

– При вторжении гитлеровской армии.

– Мы никогда не были нацистами, но нас не трогали, – сказала она, глядя в свой стакан.

Я снова посмотрел на нее с удивлением.

– Вам это кажется странным? Мы были не единственные. Возможно, он думал использовать нас.

– Использовать вас? Кто думал?

– Гитлер. Он всегда искал поддержки некоторых семейств. Это же известно.

– Поддержки еврейской семьи?

Она покраснела.

– Простите, я не хотел вас обидеть, я не считаю это чем-то постыдным, – поспешно сказал я.

– Также и я. Но причина не в этом. – И, мгновение поколебавшись, она прибавила: – Я не еврейка.

В этот момент подошел Шнайдер со своим венгром – тот простился и ушел.

Шнайдер, услышав последние слова женщины, объяснил мне, вульгарно хохотнув, что она графиня Хедвиг фон Розенберг.

Мне было очень неловко. Но несмотря на замешательство я подметил одно любопытное явление, впоследствии подтвердившееся: в присутствии этого типа его знакомая превращалась в другого человека. И хотя дело не доходило до крайностей, на какие способен медиум под воздействием гипнотизера, я чувствовал, что в ее душе происходит нечто подобное. Позже, в других обстоятельствах, эта впечатление подтвердилось, а было оно не только тягостным, но отчасти даже отталкивающим – я как бы присутствовал при подчинении чрезвычайно утонченного существа человеку вульгарному до кончиков ногтей. В чем состояла тайна этой зависимости?

Много лет спустя, когда в 1962 году Шнайдер снова повстречался мне, я имел возможность убедиться в этом явлении и пришел к выводу, что между ними могли быть только отношения гипнотизера с медиумом. Достаточно было одного лишь взгляда, чтобы она сделала то, что он пожелает. Любопытно, что он не обладал ни одним из тех атрибутов, которые предполагаются обязательными для человека, наделенного даром внушения: пронзительный взгляд, нахмуренные брови, сжатые губы. Он неизменна был грубовато ироничен, толстые его губы всегда были полуоткрыты. О любви не могло быть и речи. Каковы бы ни были их отношения, очевидно, что Шнайдер никого не любит. Для Хедвиг больше всего подходило определение «орудие». Но орудие должно служить для чего-то, и я спрашивал себя (начиная с той встречи в 1962 году), для чего пользовался Шнайдер этой графиней. Сперва я ничего не мог придумать. Чтобы вымогать деньги у каких-то людей? Скорей, я склонялся к идее об отношениях, которые бывают между главой разведслужбы и одним из его агентов. Но какой разведслужбы? В пользу какой страны? Трудно себе представить, что в таком случае глава разведки позволил бы тратить время на человека вроде меня, не представлявшего ровно никакого интереса с военной точки зрения. А он не только позволял, но явно поощрял отношения Хедвиг со мной. Сперва я много думал над этой проблемой, и мне виделись только две альтернативы: либо тут не было никакой шпионской задачи, а лишь некое порочное извращение, либо шпионство было, но не по линии военной, а по поводу чего-то иного, и в этом случае вероятно, что я завлечен в тонкую, но прочную и могущественную сеть.

Вторая встреча со Шнайдером произошла в 1962 году, через несколько месяцев после появления в книжных лавках романа «О героях и могилах». И произошла благодаря Хедвиг. Я был очень удивлен, я давно ее не видел и предполагал, что она, как многие другие эмигранты, вернулась в Европу. Да, верно, она прожила несколько лет в Нью-Йорке, где у нее есть родня. Встретились мы с ней в кафе, в котором я никогда не бываю, так что на первый взгляд это должно показаться совпадением. Но позже я сообразил, что совпадение слишком уж удачное, чтобы считать его случайным: очевидно, за мной следили. Вскоре появился Шнайдер, который, как я уже сказал, заговорил о моем романе. О «Сообщении о слепых» он завел речь не сразу, а сперва поговорил о разных вещах, например, об истории с Лавалье. И потом, будто о какой-то диковине, спросил о Видале Ольмосе.

– Похоже, что слепые для вас чуть ли не наваждение, – сказал он, грубо похохатывая.

– Видаль Ольмос – параноик, – ответил я. – Надеюсь, вы не настолько наивны, чтобы приписывать мне то, что этот человек думает и делает.

Он снова захохотал. Лицо Хедвиг стало похоже на лицо сомнамбулы.

– Ладно уж, дружище Сабато, – укорил он меня. – Надеюсь и я, что вы читали Шестова, не так ли?

– Шестова? – Я был поражен, что ему известен столь мало читаемый автор. – Конечно, читал, – согласился я смущенно.

Он сделал большой глоток пива и вытер губы тыльной стороной руки.

Когда он снова взглянул на меня, глаза его, почудилось мне, необычно сверкнули. Но продолжалось это десятую долю секунды, глаза тут же снова стали улыбчивыми, насмешливыми, вульгарными.

– Конечно, конечно, – загадочно повторил он.

Мне стало неловко, я упомянул о какой-то встрече, и, осведомившись у него, который час, поднялся, дав обещание (отнюдь не собираясь его исполнить) встретиться с ним опять. Когда прощался с Хедвиг, мне померещилась в ее взоре затаенная мольба. О чем она могла меня умолять? Возможно, я совершил ошибку, но из-за этого мимолетного взора мне захотелось с ней встретиться. Я попросил номер ее телефона.

– Да, да, – подхватил Шнайдер саркастически, как мне показалось. – Дай ему свой телефон.

Расставшись с ними, я поспешил в библиотеку справиться в «Гота» [60]60
  « Гота» («Альманах Гота») – генеалогический, дипломатический и статистический справочник, публикуемый ежегодно в немецком городе Гота с 1763 г. на немецком и французском языках.


[Закрыть]– если они мне солгали насчет истинного происхождения Хедвиг, тем более надо остерегаться. Во второй части справочника я нашел ее фамилию: католическая семья, потомки Конрада из Розенберга, 1322 год. Далее шел перечень баронов, графов, владетельных дам из Нижней Австрии, герцогов Священной Империи и т. д. Среди последних потомков – графиня Хедвиг-Мария-Генриетта-Габриэла фон Розенберг, родилась в Будапеште в 1922 году.

Эти сведения меня успокоили, но только на минуту. Я сразу же подумал, что Шнайдер не может быть настолько глуп, чтобы обманывать там, где так легко его уличить. Да, она действительно графиня Хедвиг фон Розенберг. Но о чем это говорит? Во всяком случае при следующей встрече я первым делом упрекнул ее за то, что она сразу не сообщила мне о своем происхождении.

– Зачем? Какое это имеет значение? – возразила она.

Я, конечно, не мог ей признаться, как важно для меня быть совершенно уверенным в людях, которые со мной общаются.

– Что касается евреев, – с улыбкой добавила она, – действительно фамилию Розенберг часто носят евреи. Но, кстати сказать, один из моих родственников, граф Эрвин, женился в начале века на североамериканке Кэтлин Вольф, разведенной с неким мистером Спотсвудом, оба они были евреи.

Несколько месяцев я жил одержимый сложившейся у меня гипотезой. Страшно жить, зная, что за тобой следит такой вот Шнайдер, и я склонялся к тому, что скорее здесь дело в каком-то пороке. Наркотики? Быть может, он главарь организации наркодельцов и графиня его орудие. Такая возможность меня больше устраивала. Но облегчение было относительное – ведь если дело в этом, зачем я им нужен? Шнайдер тревожил меня из-за того, что мог на меня влиять, когда я сплю, или насылать нужные ему сны. Я верю в раздвоение тела и души – иначе невозможно ведь объяснить предчувствия (я написал на эту тему эссе, вы его знаете), а также реминисценции. Несколько лет назад в Вифлееме, когда ко мне подошел седобородый старик в бурнусе, у меня возникло смутное, но стойкое ощущение, что подобную сцену я уже пережил когда-то, – а ведь я прежде никогда там не бывал. В детстве я порой чувствовал, что разговариваю и двигаюсь, как какой-то другой человек. Некоторые люди способны вызывать раздвоение, особенно у тех, кто, подобно мне, имеет склонность переживать его спонтанно. Увидев впервые Шнайдера, я сразу понял, что он обладает такой способностью. Да, правда, человеку неискушенному он мог показаться пустым болтуном. Для меня же это было еще одним поводом опасаться его.

Что привело меня к мысли о подобных его способностях? Или о том, что он член опасной секты? Некоторые его высказывания, с виду безобидные, а главное, то, о чем он умалчивал. Также его взгляд, мимолетные гримасы. Однажды я внезапно спросил у него, знал ли он Хаусхофера [61]61
  ХаусхоферКарл (1869—1946) – немецкий философ и социолог националистических взглядов.


[Закрыть]. Он взглянул удивленно на меня, потом на Хедвиг.

– Хаусхофера?

Казалось, он старается вспомнить, потом спросил у нее:

– Не тот ли это профессор философии в Цюрихе?

Хедвиг тоже состроила удивленную мину. То ли они о нем не слыхали, то ли я застал их врасплох, спросив о чем-то для них важном.

Шнайдер уточнил, имею ли я в виду профессора философии.

– Нет, – сказал я. – Другого человека. Мне показалось, что вы или Хедвиг как-то упомянули о нем.

Они переглянулись, как карточные шулера, и Шнайдер сказал:

– Вряд ли. Мне даже кажется, что и у того профессора в Цюрихе фамилия не Хаусхофер.

Я сказал, что это не важно. Просто меня заинтересовала история одного генерала, носящего такую фамилию.

Шнайдер обернулся, чтобы позвать кельнера и попросить еще пива, а тем временем его подруга стала что-то искать в своей сумке. Поведение обоих показалось мне подозрительным.

Доктор Аррамбиде относится к числу тех, кто не принимает Шнайдера всерьез. Он намерен повести его на один из спиритических сеансов, которые устраивает Мемэ Варела, и я знаю, что за спиной у меня он надо мной подсмеивается. Этому доморощенному Декарту никогда не понять, что разоблачить подобных агентов может только человек, верующий в силы зла, вроде меня, а не такой скептик, как он (я сказал «Декарт», а надо было сказать «доморощенный Анатоль Франс»: несомненно, это один из его любимых писателей). Конечно, разоблачить не так, как он это делает, а в противоположном смысле, в единственном, страшном смысле: доказать, что он не пустой болтун, но действительно связан с темными силами.

Фамилия может быть фальшивая, спору нет. Но даже если она настоящая, вовсе не обязательно ему быть евреем, хотя он так похож. Есть тысячи швейцарцев и эльзасцев с такой фамилией. А вот если он еврей, было бы очень странно, что еврей так тесно связан с графиней, дочерью генерала гитлеровской армии. Впрочем, я не вижу тут ничего необычного. Есть евреи еще более ярые антисемиты, чем самые чистокровные немцы, и в каком-то смысле психологически это объяснимо. Разве не говорят, что Торквемада был евреем? У самого Гитлера не то дед еврей, не то бабушка еврейка. В Шнайдере все было загадочно, вплоть до того, что я так и не мог понять, где он живет. Всякий раз, как за ним шел, я в конце концов терял его из виду. Одно время я думал, что он живет на улице Бельграно. Потом мне казалось, что где-то в районе улицы Оливос, на что как будто указывал автобус номер 60, в который он иногда садился.

С тех пор как я начал его подозревать, я принялся изучать все, что мог найти о тайных ложах и сектах при нацистском режиме, особенно когда заметил реакцию обоих на фамилию Хаусхофер. Выражение их лиц, взгляды, которыми они обменялись, внушили мне подозрение, что они прекрасно знают, кто это. Полагаю, что Шнайдер здесь дал маху. Настоящий мошенник схватил бы быка за рога, ответил бы, что да, он слышал имя генерала Хаусхофера, но лично никогда знаком с ним не был. Ведь просто в голове не укладывается, что тип, вроде Шнайдера, мог совершенно ничего не знать о столь известной особе. Именно эта его оплошность более всего встревожила меня и побудила продолжать действовать в том же направлении.

Хаусхофер несколько раз бывал в Азии и наверняка контактировал там с тайными обществами. Во время войны 1914 года он впервые привлек к себе внимание несколькими сбывшимися предсказаниями. Потом занялся геополитикой, изучением Шопенгауэра и Игнатия Лойолы. Известно, что в этот период он основал в Германии ложу, где возродили символ свастики.

Так или иначе, но любопытно и примечательно, что люди, при фашистском режиме состоявшие в оккультных ложах, начиная с самого Гитлера, поддерживали контакт с людьми, которые, как генерал Хаусхофер, принадлежали к секте «Левой руки». Гитлер, будучи еще безвестным ефрейтором, был с ним связан через бывшего ассистента Хаусхофера, звавшегося Рудольф Гесс. Вспомните, что Гесс был одной из самых таинственных фигур гитлеризма, что в течение десятилетий заточения он железно хранит втайне свли идеи, намерения и свое предназначение. Среди всех нацистских деятелей, пожалуй, он больше других внушает мне уважение, тогда как Геринг принадлежал к тому же типу шутов, что и Шнайдер. Гесс же принадлежит к трагическому и стоическому роду.

Хаусхофер – еще одна из загадочных фигур в этом демоническом деле, и мне удалось раздобыть о нем лишь отдельные отрывочные сведения. Одно из них – стихотворение, найденное в кармане пиджака его сына Альбрехта, когда того казнили за участие в заговоре генералов против Гитлера. Стихи были написаны, по-видимому, незадолго до казни, о чем свидетельствует нервный, скачущий почерк:

 
Судьба явила себя устами моего отца.
От него зависело еще один раз
заточить Демона в его темницу.
Мой отец взломал Печать.
Он не услышал дыхания Нечистого
и пустил его гулять по свету.
 

Генерал, узнав о гибели сына, сделал себе харакири, предварительно убив жену. Все это – факты. Возможные толкования различны и противоречивы. Я их проанализировал и думаю, что могу резюмировать следующим образом.

1. «От него зависело еще один раз заточить Демона в его темницу». Эти строки весьма двусмысленны. Если Хаусхофер был простым агентом сил Зла, он не мог иметь власти ни отвергнуть Демона, ни заточить его – он должен был ему повиноваться. Стихи, однако, говорят, что он Демона отверг один или несколько раз («От него зависело еще один раз»), а это доказывает, что Хаусхофер обладал большой властью. Но кого он мог отвергнуть? Думаю, что сын говорит не о настоящем Демоне, но о Гитлере, который был одним из его агентов.

2. Если речь шла о подлинном Демоне и Хаусхофер обладал властью отвергнуть его и даже заточить, очевидно, он не мог принадлежать к секте «Левой руки», а только к секте «Правой руки», или «Пути добра». Но эта гипотеза рушится, если мы вспомним, что у Хаусхофера был такой агент, как Гитлер.

3. Вполне вероятно, что в последние свои годы он пережил душевную драму, кульминацией которой стала гибель сына. А это означает, что он не был лишь агентом Зла, но человеком из плоти и крови, слабым, колеблющимся.

4. Другая возможность, словно подсказываемая той же строкой (заточение Демона) и дальнейшими («Он не услышал дыхания Нечистого и пустил его гулять по свету») – могла быть следующей: Хаусхофер действительно принадлежал к секте «Правого пути», и был потомком ариев, уцелевших при атомном взрыве, совершенном пещерными сектантами. Вовремя предупрежденные какой-то благодетельной силой, они бежали в области северной Европы задолго до взрыва или же были снабжены асбестовыми костюмами и баллонами с кислородом. Однако люди из «Левой руки» коварно мстили им, приблизив их к Гитлеру и внушив представления, не такие уж отвратительные, о значении расы и традиции. Последующие действия Гитлера показали, что они ужасно ошиблись, и тогда сектанты вроде сына Хаусхофера замышляют убить этого агента Демона, которого Хаусхофер «пустил гулять по свету».

Позволительно, однако, спросить себя, почему человек посвященный и ясновидящий, как Хаусхофер, мог так по-ребячьи обмануться, когда Гесс привел к нему безвестного ефрейтора. И как он не сумел предвидеть, по какому пути пойдет тот в своем кровавом будущем.

Поэтому я склоняюсь к мысли, что Хаусхофер действительно был орудием Демона и что Гитлер был просто его медиумом, но чудовищным медиумом. Оккультизм учит нас, что, подписав договор с силами Зла и привлекши их на свою сторону, члены группы могут действовать через Мага, который в свой черед действует через медиума. Был ли Гитлер медиумом этой зловещей секты?

Если генерал Хаусхофер не был Черным Магом, почему он воспользовался подобной личностью как своим медиумом? Нельзя поверить, что он не увидел и не предвидел его демонического характера. Или же, если и увидел, то не сумел с ним справиться.

Когда могущество гитлеризма пало, члены тайного общества рассеялись по всему свету. Не только секта Хаусхофера, но и другие, вроде возглавляемой полковником Сьевесом. Секты эти между собой связаны некой суперсекретной иерархией, но также возможно, что они меж собой воюют. Почему силы Зла должны придерживаться монистических взглядов? Рассеявшись после войны, многие сектанты прибыли на подводных лодках к патагонским берегам, как Эйхман и Менгеле, но мы ничего не знаем о других более таинственных личностях. Итак, вполне возможно, что Шнайдер один из них, в таком случае графиня может быть его медиумом. Хотя его отец также был казнен нацистами, не будем забывать, что даже сын Хаусхофера был нацистом. Как я вам только что сказал, нечего искать последовательности в дьявольской силе, последовательность присуща светлому знанию и, в особенности, его высшему проявлению – математике. Демоническая сила, как я полагаю, плюралистична и двусмысленна.

И это, Бруно, самое страшное.

На этой листовке

Марсело видел только имя своего отца, хотя оно было напечатано не такими броскими буквами, как другие разоблаченные адвокаты треста – например, Кригер Васена; фамилия отца терялась среди них. Но он видел только одно: « Д-р Хуан Баутиста Карранса Пас».

Марсело направился домой, но идти было трудно: приходилось брести по грязи с тяжелым и мерзостным грузом – фотоснимками первого причастия и обрывками аргентинского флага. Он пытался думать, однако и мысли словно блуждали в темноте среди свалки и мусорных баков. Ему все же удалось сформулировать одну мысль: возможно, это труднейшее задание – всего лишь задание жить. (Позже он спросит себя – «всего лишь?»)