Текст книги "Друг другу вслед"

Автор книги: Эрик Шабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– Пропади оно пропадом! – в сердцах вырвалось у ездового.

– Как бы самому опосля не пропасть, – сказал в ответ командир орудия. – Казара понимает крепкую зуботычину. Хлопками ее не проймешь, она тоже фронт протопала!

Откуда-то набежала гурьба заводских молодок и девчат, передняя крикнула звонко:

– Бабоньки-и-и, утрем артиллерии нос!

Молодки застучали топорами, забегали с охапками еловых лап, сваливали их под колеса; кое-кто взялся за ваги, брошенные батарейцами и кавалеристами. Те переглянулись, легонько оттеснив девчат, остервенело налегли на орудие, да так, что в себя пришли только на вершине горы.

– Под нее само скатится, – молвил командир. – Правда, впереди новый взлобок, повыше, но утром куда ловчей.

– Кто здесь Никанор будет? – запоздало вспомнил Игнат Нестеров.

– Я, а что?

– Сын родился. Беги, чертило, далеко не уехали.

Никанор запаленно кинулся вниз.

Идти дальше просто не было сил. Выпрягли лошадей, приткнулись кто где, забылись под неумолчный рев непогоды. Игната позвали молодки.

– К нам, под брезент, кавалерия. А то окоченеешь!

– Частое купанье тоже во вред, ха-ха-ха!

И еще голос, низковатый, волнующе-грудной, в стороне:

– Иди, сюда, чубастый. Ну, чего всколготились? – заступница подвинулась, уступая место под телегой, и когда он сел рядом, спросила: – Продрог? Давай поплотнее! – и полуобняла сильной рукой, тесно прижалась к нему.

– Эй, кавалери-и-ист! – крикнули от сосен. – Не робей перед кузнечихой, баба смелая!

– Сам кузнец, – отшутился Игнат. Соседка словно угадала его смущенье, торопливо, немного задыхающимся голосом сказала:

– Гудит-то как.

– Да-а-а.

– А тут завсегда этак. Зычная горушка.

– Бывала здесь?

– И не единожды. Еще с батей своим, штейгером.

– А где муж?

– Мы… сами по себе.

Новая молния прорезала густой мрак, и совсем близко Игнат увидел глаза женщины, обращенные к нему, сочные губы, подрагивающие в улыбке. Что было потом, он помнил разрозненными клочками. Будто вихрь какой подхватил и его и ее, закружил, понес в ослепительную даль…

Очнулся утром. Ни той, что одарила неожиданной лаской, ни телеги не было, лишь поодаль, на туманном взгорье, средь поваленных крест-накрест сосен, стелился дым костров. Надев сырую шинель, он отправился на поиски… Наконец натолкнулся на молодок: по голосам вроде бы те самые. Они сушили одежду, по очереди, прихорашивались перед единственным осколком зеркала, балагуря с Мокеем и Федькой Колодиным, жарили грибы на заостренных палочках. Которая из них – она? Эта плотненькая, темнокосая, на губах легкий смешок? Или ее товарка – замкнутая, с гордо посаженной головой, с холодными серыми глазами? Игнат потерянно топтался у костра, переводил взгляд с одной на другую. Молодки прыснули.

– Эй, кавалерист, чего невесел? Не конька ли потерял? Вон твой гривастый, у тетки Акульки!

– Может, голоден? Сейчас грибы поспеют… Аль еще пропажа имеется?

– Угадали… – Он улыбнулся через силу. – Знакомую никак не найду.

– Поклон от кого передать, что ли?

– Ага, поклон.

– А может, свое собственное дело? – допытывались молодки.

– Есть и свое…

– А ты не ищи, – молвила сероглазая, расчесывая волосы медным гребнем. – Нужен – сама найдет, нет – хоть жги!

Молодки раскатились беззаботным смехом. Федька Колодин начал на гармошке что-то игривое, с веселыми петушиными вскриками. Мокей, переворачивая над огнем грибы, гудел:

– Ух ты, чики-брики! Скинуть бы десяток лет, алым-алешенькие, охомутал бы я вас, за мое поживаешь. Девкой меньше – бабой больше.

Он ущипнул темнокосую, потом сгреб разом троих, исколов бородой. Девки прыскали, гулко молотили кулаками по его спине, а он бубнил:

– Особенно мне по душе мордовочки, ей-пра. Безотказные!

– А что, поболдырил на своем веку?

– Было дело под Полтавой!..

Пожилая багроволицая тетка встала перед Мокеем:

– Что же ты, охальник старый, болтаешь! Седина в висок, бес в ребро? По дедкиным следам топаешь?

– Брысь! – отбивался тот. – Как дам повдоль, так расколешься!..

Но и смех, и перебранка вдруг смолкли, – из боковой пади, задернутой туманом, выехал полувзвод Оренбургской сотни, молча двинулся мимо обозов. Переднюю лошадь вели в поводу: ее седок лежал поперек седла, свесив безусое, совсем еще юное лицо, на размытую дорогу редкими багряными каплями падала кровь.

– Засада была, верстах в трех, – донеслось тихое. – Прямо в висок. И не ойкнул…

3

Встрепанный, забросанный ошметками глины, Игнат с трудом нагнал в полдень штаб рабочего полка.

– Крутов… убег! – крикнул он Горшенину.

– Ч-черт! – выругался тот. – А вы куда смотрели, о чем думали?

– О чем… Батарею то и дело вздергивали наверх. А утром схватились: нет как нет. Драпанул, сволочь!

– Э-э-эх!

Алексей Пирожников, выслушав их запальчивые выкрики, как всегда, угрюмо-спокойно оказал:

– Остыньте, е-мое. К чему спор, если нечисть по доброй воле умелась вон. Честное слово, не стоит горевать.

– Да ведь они с весны воду мутили!

– Больше не будут. И за то спасибо урагану. Это нас не ослабляет, а усиливает. Усиливает, чуете? – Алексей задумался. – Что нас может подсечь, откровенно говоря? Только червоточина, только плесень изнутри… – Он улыбнулся скупо, одной стороной лица.

«А ты неспроста вроде б в себя смотришь. Влепил так влепил!» – подумалось Игнату.

Заметно приутих и Горшенин.

– Не серчай, Игната, комполка вкруговую прав… – Он прищурился. – А все-таки интересно, куда они теперь? К Дутову на поклон или снова на кладбище, подале от всего?

– Ну, пока эта братия шарахается от атамана, как черт от ладана, – молвил Алексей. – Но рано или поздно придет в согласие. Третьего пути нет.

Игнат молчал, крепко стиснув пальцы… Открыто встали две силы, сошлись лоб в лоб, затеяли спор, чья возьмет. Что ж, и весь бой? Как бы не так. Бой идет и в умах, и в сердцах, – невидимый, непримиримый, жестокий. И тут не зевай, не топчись на месте, не надейся на трудовое чутье: мол, вывезет. Среди сосен и дубов немало пней обгорелых, прорва кособокой мелкоты… Почему Крутов, рядовой писарек, в прошлом рабочий, оказался по ту сторону? И почему седобородый полковник Павлищев двигает с нами, с теми, кто сплеча замахнулся на «правопорядок», за который цепко держались его дед и отец, дворяне столбовые, которому сам он верой и правдой служил десятки лет?

Голос Пирожникова:

– Богоявленский заслон в Петровском, знаешь?

– Да ну?

– Верно, связной передал. Бьются из последних сил, ждут. А мы… Постой, оглашенный, ты куда? Поешь, дорога не близкая…

– Ищи ветра в поле! – Горшенин махнул рукой.

Гроза отклокотала над хребтами, ураган пронесся без следа, и если бы не расщепы берез и не погромины на сосновых стволах, если бы не кровавые ссадины у людей, не изодранная одежда, не облепленные черной грязью колеса плетенок, можно было подумать, что ураган этот привиделся во сне. Вокруг разливалась теплынь, солнце сияло как умытое росой, остроконечные шиханы пламенели гладкими откосами. Внизу раскинулась долина реки Зиган, в глаза волнующе било золотое многоцветье полей. Тогда лишь в колоннах вспомнили, что на пороге осень, хлеб давным-давно перекрасился, стоит в наливе. Но некому позаботиться о нем. Все больше пустых, заколоченных крест-накрест изб, все реже дымы над трубами, все чаще полосы и круги потрав… А колонны идут и идут, одолевая одну версту за другой, пыля вконец разбитой обувкой. Враг со всех четырех: вот-вот сыпанет свинцом из падей, налетит гикающей лавой… Скорей бы выйти к своим, но где они?

Вдоль тракта пуще прежнего носились ординарцы и связные, и следом поспевал Игнат, с непривычки то и дело сбиваясь на бок.

Часто взвивалась плеть, подбадривая кобылу, вскачь неслись и мысли в голове Игната. Думалось о многом враз: и о той, чьи поцелуи до сих пор горят на губах, и об усольцах, и о друге Василии… Нет, не узнать в нем юного паренька, что явился к нему в первый, день войны в Прокудинский. И суть вовсе не в кожаной куртке, не в замашках бывалого солдата, даже не в голосе. Внутренне человек вырос несказанно: и он вроде бы, и не он. Что ни встреча, удивляет Василий зрелостью и гибкостью ума, выдержкой, поступками. Стерпел, когда Николай Каширин отдал самовольный приказ о наступлении в степь, не допустил раскола, гибельного сейчас, удержал Томина и других пылких командиров… Нынче перед ним – новый крутой порожек. С утра до ночи на ногах, в гуще людской: спорит, убеждает, сердится, а забота не убывает, прорезала меж бровей черту. В Узяне, в первые дни рейда, сидели за столом, пили крепкий чай, вспоминали московское времечко, знакомых ребят… И вдруг замолчал Василий Константинович, отойдя к окну, склонился над картой, забыл про все. Его указательный палец без остановок прошел по огромной дуге, описываемой заводским трактом, покружил около Петровского, разом перекинулся к реке Белой, где темнеет крупным кружком Стерлитамак, унесся дальше. – на Бугульму и Бугуруслан… Минута-вторая раздумий, и снова палец вернулся к Петровскому заводу, медленно пополз на север.

«Давно бы так!» – обрадовался Игнат. Но главком ни с того ни с сего позвал командира стерлитамакцев, долго расспрашивал его о переправах у города, о предполагаемых действиях генерала Евменова. Интерес главкома разгорячил буйные головы. По тракту загуляло словцо «Бугульма».

– Что же ты о севере не вспомнил ни разу? – с еле сдерживаемой досадой спросил Игнат. Ведь столько было говорено и переговорено, и – на тебе: главком чуть ли не на попятную идет. Ни звука о рабочих полках, стиснутых в кольцо, о горных пушках, винтовках и пулеметах, позарез необходимых партизанской армии.

И опять огорошил Василий. Раньше хоть на недомолвках ехал, можно было судить и так и этак. А тут посуровел, обронил жесткие, не укладывающиеся в сознании слова:

– О севере забудь! Забудь начисто, понял?

– Ты хочешь…

– И вопросы оставь при себе! – сказал, как узлом завязал.

«Что он замыслил?» – терялся в догадках Игнат, проскакивая сейчас мимо обозов и войск.

Его волненье возросло, когда узнал об утреннем бое под Петровском, о подходе на помощь дутовцам каппелевских войск. И он горько пожалел, что нет с ним красавца-белолобого. Сивая кобыла, которая вынесла из беды в горах, взопрела от гонки, перешла с галопа на рысь, потом и вовсе поплелась трусцой, поводя боками и низко опустив морду. Игнат чертыхнулся. Не покормил, не напоил толком, вот и расхлебывай!

Теперь ехал шагом, волей-неволей примечал многое.

Эка растянулись после Алатау: пожалуй, верст на семьдесят с гаком. Обозы, цепочки конных, серая, перемешавшая строй пехота, опять обозы. Катят окрашенные в зеленый цвет зарядные ящики, вызванивают на выбоинах орудия. Да, с нами шутки плохи. Тридцать пушек везем от Белорецка, а когда усольские подкинут горняшек, вовсе атаману жарко станет!

Солнце опять беспощадно палило из безоблачной глубины неба, все кругом – поля, гряды скал, дорога – дышало зноем. Пыль окутала долину, ядреная, терпкая, и сквозь нее, тут и там, проплывали усталые, докрасна распаренные лица, ружейные стволы, наборные уздечки, дуги. Шагали русские, башкиры, татары, латыши, мордва, с возов хрипло перекликались женщины, слышался детский плач. Местные отряды особенно обросли подводами: на солдата с винтовкой самое малое два беженца. Связывают они армию по рукам-ногам, хорошо, что крупных боев еще не было. Ну, а как быть иначе? Семьи партизан и коммунистов не бросишь посреди тракта, с ними у белых расправа скорая…

И вдруг из пыли четко и стройно выступает колонна в четыреста – пятьсот человек, интернационалисты Сокача, на весь батальон всего четыре повозки, да и те с пулеметами, с патронами. Вот и командир в неизменной кожаной кепке, узнав, приветственно покивал, вот быстроглазый Иштван, а дальше – чехи, немцы, поляки.

Кобылка всхрапнула, остановилась. Вправо и влево, среди ржи, как бы пригнутой пылью и зноем, темнел длинный ряд окопов. Привстав на стременах, Игнат рассмотрел устройство ближнего окопа: небольшое, на одного, углубленье, перед ним, в полтора вершка высотой, бугорок. «Не иначе, работа Калугина, – явилась догадка. – Не окопы – слезы. Как же сидели-то в них? Ладно, боец маленького роста, вроде калмыковского связного, а если Федор Колодин втиснется громадой своей?»

Сажен через сто виднелась другая линия окопов, поглубже и поосновательнее: бруствер, выведенный зигзагами, нацелился на юго-восток. Офицеры постарались, опыта им не занимать… Вот еще след совсем недавнего боя: убитая вороная лошадь, дальше, в хлебах, нагое человеческое тело, скрюченное смертной судорогой, на разрубленной наискось шее багровеет запекшаяся кровь…

Игнат резко отвернулся, поехал боковой тропинкой. За гривами кустов, под скалой, открылось продолговатое озерко. У воды сгрудились таратайки с поклажей, в стороне вился дымок, и какие-то парни, по виду каптенармусы или квартирьеры, рвали на части жареного гуся, ели, с чавканьем подбирая стекающий по губам и рукам жир. Увидели незнакомого всадника, юркнули в кусты, последним – рябой толстяк.

«Словили в деревне, сволочи. Мало им дарового угощенья! – негодовал Игнат. – Догнать, надавать по сопатке? Не имею права, на то есть штаб… Главное – впереди!»

Он взмахнул плетью, пустил кобылку вскачь, благо она малость перевела дух.

4

В Макарово, где располагался штаб главкома, Нестеров попал под вечер, к шапочному разбору. Давным-давно закончился военный совет, командиры поразъехались кто куда, и только стерлитамакцы, во главе с Калугиным, толпились на крыльце, явно кого-то поджидая.

– А-а, москвич, здорово, – рассеянно бросил Калугин. – Кавалерию не видал?

– Ты о верхнеуральцах Голунова? Вот-вот будут.

– Выше нос, братва, еще погуляем по Стерлитамаку. Поверьте; разнесем чехов с офицерскими ротами, и прямой дорогой…

– Ух, скорей бы! Моя Манька, поди, все очи проплакала!

«Разговор надвое, значит, пока ничего не решено», – отметил про себя Игнат, ловя ухом отголоски далекой стрельбы на западе. Вот приглушенно-раскатисто ударило орудие. Наше или белое? Угадай за двадцать верст. Ну, а кто виноват, если по совести? Сам, больше никто. Не задержись под Кагой, с белоречанами, был бы теперь в Петровском!

Стерлитамакцы загалдели разом, к штабу на рысях подошел крупный конный отряд. Голунов, рослый, степенный казачина, спрыгнул, вихрем взлетел на крыльцо и скоро появился снова, подзывая ординарца. Калугин придвинулся к нему:

– Ну, командир, принимай в свой полк!

Тот глянул вполоборота.

– Захотелось домой?

– Угадал!

– Ты б лучше в июле уходить не торопился.

– А что?

– То самое. Рано вам в огонь, вояки! – Голунов взбодрил жеребца шпорами, повел полк за село. Калугин остро глядел вслед, губы его кривило крутой обидой… И вдруг он сорвался с места, закричал что есть мочи:

– Давай за ними, вдогон!

– Куда они? – спросил Игнат.

Часовой коротко рассказал, что и как. На ранней зорьке примчался от Ивана Степановича Павлищева ординарец. Оказывается, потрепанные в трехдневных боях с казарой богоявленцы сменены Первым уральским полком, заняты добрые позиции. Ночью к селу подошла каппелевская разведка. Застава подпустила их вплотную, резанула из пулемета. Упала подстреленная лошадь, и пока седок подымался, набежали бойцы, скрутили. Оказался прапор. Его тем же часом к Ивану Степановичу. И вот что выяснилось после допроса: двухтысячная офицерская группа с батареей в довес к нескольким казачьим полкам всего в версте от Петровского.

– Теперь там ад кромешный! Неспроста Иван Каширин затребовал кавалерию.

– А главком здесь? – перебил Игнат часового.

– Вместе с Николаем Дмитричем.

Игнат затопал по ступенькам наверх. Василий Константинович и начштаба Каширин, по обыкновению, колдовали над старенькой, протертой на сгибах картой. Скрип двери заставил их оглянуться.

– Легок на помине!

– Слушай, Василий, то есть товарищ главком, дай коня! – выпалил Игнат. – Моя кобыленка падает с ног… Дай, будь другом!

– А ты куда собрался?

– В Петровское, конечно! Как думаешь, бой застану?

– Сядь, Игнаша. Чаю не хочешь?

– Какой к бесу чай, когда…

– Ну, что ж. Коня дам, но поедешь не вперед, а чуточку назад. Слушай внимательно. Да ты сядь, сядь. Надо перетрясти обозы. Утром на совете был крупный разговор, да разве прошибешь? Не пехота, а бог знает что. Так вот, обозы сократить наполовину. Дальше – проверь, как идет снабженье. Никаких контрибуций без ведома штаба, никакого мародерства. Хлеб, мясо менять на мануфактуру, благо ее с запасом. За грабеж к стенке. Понимаешь боевую задачу?

– Понимаю, но… может, я там больше понадоблюсь. Или у тебя штабных нет?

Василий Константинович пристукнул кулаком по столу.

– Делай, что сказано.

– Да что я тебе, интендант, на самом-то деле? – взвился на дыбы Нестеров. – Может, еще заставишь старые исподники считать? В обозные крысы до конца века турнешь?

С минуту главком смотрел на него бешеными глазами, потом отрезал:

– Надо будет, ни перед чем не постою!

Игнат угрюмо засопел. Нет, не везет ему нынешним летом: была одна-единственная надежда, и та лопнула… Главком переглянулся с начштаба, заговорил ровнее:

– Не рвись, твое не уйдет. Петровское – не последний узелок на нашем пути, успеешь… Открыть маленький секрет? Победа в бою – не всегда еще победа. Если и потеснят – не беда. Но тыл дрогнет и развалится – всем крышка. И такой ли уж тыл, откровенно говоря? Не забывай, генерал Ханжин следом поспевает, с Седьмой казачьей дивизией… А ты – подштанники! – И смягчился, похлопал друга по плечу, легонько подтолкнул к двери. – Не сердись, на коня садись. До встречи в Петровском.

Нестеров до глубокой ночи мотался вдоль дорог, убеждал, ругался, а сам нет-нет да и оглядывался на запад, словно мог увидеть что-то в кромешной тьме. Погромыхивало, это точно, потом и греметь перестало.

Где-то на дне сердца затаилась обида на главкома. Понятно, война не на живот, а на смерть, и о порядке думай. Но тогда на кой хрен обозные команды, интенданты, наконец командиры строевых частей? Там бой, а ты кати, откуда прилетел, срывай голос по пустякам, конечно, не по пустякам, здесь ты подзагнул маленько, и все-таки… Эх, Василий, Василий!

И еще гвоздем торчало в голове: найти, непременно разыскать рябого, который давеча, у озерка, объедался ворованной гусятиной. Но тот со своей гоп-компанией как в воду канул, бесследно растворился в толпе беженцев.

5

Свиделись Игнат и Василий, как и предполагал главком, в Петровском, – правда, не сразу.

Въезжая в заводской поселок, Игнат приметил на спуске палатку с красным крестом, длинную вереницу телег-плетенок, около них в седой рассветной мгле хлопотали люди в белом.

Левее дотлевало пепелище, угодил снаряд, посланный офицерской батареей. Над грудами малиново-сизых углей как неприкаянный бродил седой старичонка. Тянуло гарью, чадом, горелым зерном, в подворотне лежал раненый бык, истекая кровью, глухо мычал.

Игнат поехал дальше, на другой край поселка. У околицы ему встретился ординарец Блюхера, молоденький башкир, увешанный оружием: сбоку парабеллум и офицерская шашка, за спиной карабин, в руках цейсовский бинокль. Ординарец вертел винт, водил окулярами по каменистым склонам.

– Ух ты! – удивился Игнат. – Ну и снаряженье.

Где набрал?

– Гаспадин Каппель подарил. Вон там! – башкир, блеснув зубами, указал на дорогу.

– Проводил бы.

– Не могу, – посерьезнел ординарец. – Товарищ главком ждет, наверно, есть дело.

– Сердитый?

– Нет, смеется. И Иван-Степан с ним, и Томин…

– Иван Степанович жив-здоров? А что слышно про богоявленцев?

– Кто живой, на завод ушел. Вчера.

Вскоре показались окопы, занятые стрелками Первого уральского. Над брустверами колыхался голубоватый махорочный дымок, набегали голоса, по тракту в тыл отъезжала полевая кухня – гордость Павлищева.

Расспрашивать о последнем бое вряд ли стоило. Игнат повернул коня, поехал в штаб. Еще издали он услышал голос Василия Константиновича. «Рад небось главком! Да и как иначе, после такого боя!» – подумал Игнат, и снова что-то досадливое шевельнулось в нем. Сам-то не оплошал, поспел к буче! Но он и виду не подал, что обижен, вытянулся, хотел отрапортовать о поездке. Главком придержал его за руку.

– Знаю, молодцом… Эй, кликните казака!

В комнату вошел каширинский связной, одернул чекмень, глотая слова, зачастил:

– Товарищ главком, Иван Дмитрич велел передать: подступили к городу, маковки церквей видно! Враг бежит за Белую, на переправах ни души…

– Ага, подступили? Так-так, – весело сказал Блюхер. – Николай Дмитрич, голуновцы-то, а?

Каширин-старший улыбнулся одними глазами, с усилием перемогая боль в раненой ноге.

За стенкой затопали, заспорили. Ввалился возбужденный Калугин, едва не стукнулся головой о притолоку. И с порога крикнул:

– Подавай команду, Василий Константинович, и черт нам не брат, если за неделю не пробьемся к Бугульме! Я с переправы… Дела огромные!

– А что думает Иван? – справился главком.

– Ему не до разговоров. Окостенел после Белорецка. Но раньше-то он за степь ратовал, ай не помнишь?

Вокруг сердито загудели.

– Хватило б одного раза, с горой Извоз! – вскипел Томин. – Под ней оставили четверть убитыми и ранеными, а за Белой и вовсе поляжем костьми… Прикажи ему вернуться, Василий!

– И Калугина пора унять, – добавил русоволосый помначштаба. – Галдит на всю округу: и главком-то за нас, и решенье-то окончательное, идем в степь. А у атамана ухи длинные… Словом, надо приказ: никакого звона, губы на замок!

– Нет, зачем же, – главком засверкал глазами. – Калугин умный парень, поймет и так. Что еще?

– На подмогу недобиткам подваливают новые, – доложил связной. – К реке не идут, окапываются за городом… Ну, да разнесем в клочья и тех, и этих. Всех!

– Вот вам и Бульгума с Бугурусланом! Доболтались!

Но главкома занимало совсем иное. «К реке не идут», – повторил медленно, с расстановкой, как бы вникая в каждое слово. На мгновенье он застыл у окна, обернулся, оглядел командиров.

– А и подзаросли ж вы, братцы!

– Что мы, баре какие? Нам некогда, нам о судьбах мира думать надо. Не до лоску! – проворчал Калугин.

– Лоск не лоск, а опрятность не повредит. Успевай и то, и это… – Главком помолчал и неожиданно: – Адъютант, пиши. Коротко и просто: благодарю славных верхнеуральцев за смелый удар по врагам революции. Приказываю держаться на переправах до последнего человека!

– Есть! – обрадованно гаркнул связной.

– Начштаба, подкинь кавалерии тысячи две патронов.

Хлопнула дверь, кованые каблуки дробью простучали по ступенькам, и почти тут же мимо окон пронесся всадник. Главком погладил бритую, забронзовевшую на солнце голову, распахнул потертый кожан, было жарковато.

– Что ж, Николай Дмитрич, время вспомнить и о севере в полный голос. Повертывай армию, как задумано! – он отыскал глазами Павлищева, скромно сидевшего в сторонке. – Ты вот что, Иван Степанович. Вместе с Челябинской батареей и Оренбургской сотней оставайся в Петровском, пока не пройдут колонны. Поддерживай связь с тезкой. Ну, а через денек – в Богоявленск, вслед за нами.

– Наконец-то! – просиял Томин.

– Ловит волк, е-мое, ловят и волка, – обронил Пирожников, скупо кивая Горшенину.

Игнат онемел. Поворота на Богоявленск он и ждал и не ждал, подобно многим. Была прорва планов, наметок, идей, в общем-то и Иван Каширин, правая рука главкома, до сих пор жил броском в степь, к Волге. Пусть не говорил сам, особенно последние дни, зато не молчали Голунов и Погорельский, командиры его полков… Лишь теперь Игнат осознал и постигнул, скольких усилий стоила главкому эта видимая неопределенность. Решив раз навсегда, в какую сторону двигаться, он сдерживал и себя и других, лазутчики могли сидеть и в штабе, а порой намеренно подогревал страсти, чтобы окончательно запутать врага, заставить его раскидать свои сабли и штыки.

«Да, Василий, Василий! – думал Игнат. – Где ж ты научился головоломке-стратегии? С войны притопал унтером, кажется, в невеликих чинах, и такое коленце выдал, впору иному генералу. Ха, генералы! Опростоволосились их превосходительства: один за реку без порток улепетнул, другой позади мотается, дерьмом в проруби!»

Штаб зашумел потревоженным ульем. Парнишки-связные наметом поскакали на восток и на запад по тракту, Николай Каширин, опираясь на костыль, диктовал новый приказ. Обговорив кое-какие дела, заторопились к своим колоннам Пирожников, Погорельский и Томин.

Игнату попался на глаза стерлитамакский командир. Потускнев лицом, обычно полнокровным и дерзким, сгорбив плечи, он потоптался у двери, одеревенело, как во сне, шагнул за порог. Нестерову стало жаль его. Быть рядом с городом, где семья, где полегли верные товарищи, и уходить прочь, в неведомый край. Что и говорить, тяжело!

Подошел Василий, поправляя маузер.

– Ну, разыграл как по нотам!

– Не перехвали, – ответил главком и не утерпел, напоследок еще раз наклонился над картой. Крепкий ноготь сделал круг, видно прощальный, около Петровского, зачем-то пополз на Макарово и Кагу. – Интересно, о чем думает генерал Ханжин, с его Седьмой казачьей дивизией. Очень, понимаешь, интересно!

За окном клубами вздымалась пыль, скрипели колеса телег. Отряды и обозы, миновав село, шли круто на север.

6

Вокруг были знакомые места: впереди волнистая долина, справа цепь подсиненных хребтов, слева в просветах липовых, вязовых и дубовых перелесков угадывалась Белая, помеченная буйными гривами кустов. Ах ты, река милая! За горами отошла прочь, казалось, навсегда, и вот, через добрые двести верст, опять запламенела сбоку, точно стосковалась по людским голосам, ржанью лошадей: более просторная, в широких разливах, но чем-то и прежняя, с чистой, до дна пронизанной лучами, водой.

Конная разведка, далеко опередив своих, бесстрашно кидалась в прибрежную бугу, выносилась на открытые взгорки, и ни на шаг не отставали от нее главком с другом по Москве. Разрумяненные скачкой, они переглядывались, пересмеивались: узнает строгий начштаба, уши надерет!

Встал, понемногу надвинулся Извязной бугор.

– Айда, на Стерлитамак с высоты полюбуемся! – крикнул Игнат.

Но еще перед бугром из-за березового островка выехали несколько конных, с решительным видом преградили путь.

– Стой, пропуск!

Василий Константинович пожал плечами.

– А что будет, если нет пропуска? – спросил он и подмигнул Нестерову. Ребята-усольцы угрюмо засопели: действительно, оказались всемером против полусотни пришлых. Но знали, конечно, что на подходе партизанская армия, что враг за рекой и не высовывает носа. Командир заставы пристально вгляделся в Игната.

– Боже мой! Да никак Нестеров? А мы…

Извязной бугор остался позади. Вот и Кулагина гора засинела округлой, увитой зеленью вершиной, следом гора Соленая, и у ее подошвы открылось широченное, приподнятое над лугом Высокое поле. Близился Богоявленск, пока укрытый холмами. Часть партизанских сил свернула к селу Табынскому, туда вскоре отойдет берегом и каширинская конница, остальные с главным штабом запылили к Усолке.

Игнат кивнул главкому.

– В ночь разреши съездить к ахметцам.

– А кто займется снарядами и патронами?

– Мало народу, что ли? – Нестеров не утерпел, с легкой колкостью бросил: – Этак я у тебя совсем в интенданты впишусь!

– Ладно, убедил. А может, зазноба поманила издалека?

– Ребят не видел давно.

Едва он приготовился в дорогу, его позвали. Вдогон, размахивая руками и приседая, спешил Мокей. Вцепился в стремя, запыханно поведал:

– А ведь я бывал тута с дедкой моим. Тольки теперь и вспомнил… Как же, лепили печь Пашкову, заводчику стекольному. А дед ба-а-альшой мастак был по этой части. И вот…

Нестеров, с трудом сдерживаясь, тронул коня трактом, но отделаться от говорливого Мокея оказалось не просто.

– Извени, докончу… Стало быть, приходит барин, в бухарском халате, с толстенной цигаркой в зубах, посмотрел, достает несколько синеньких: «На, мол, Кузьмич, золотые твои руки!» Дедка-то, навроде меня, Мокеем прозывался, и тоже Кузьмичом…

– Знаешь, Мокей Кузьмич, шел бы ты… к черпаку!

– Э-э-эх, а говоришь – пролетарьят, и с мандатом. Негоже обходишься, извени! – осуждающе пробубнил он.

«И что я на него взъелся? – с горечью подумал Игнат. – Устал от войны человек, шарахается в детство. А теперь – из огня в полымя. Разница-то когда еще дойдет!»

7

Перед рассветом Игнат миновал Табынское. Верстах в двух, при выезде из дубового леса, его встретил Кольша с десятком верховых.

– Москвич, ты ли? – ахнул парень. – Черт, а мы… – и осекся, подобно командиру заставы на Извязном бугре. Ребята как-то странно воззрились на него, и ему стало даже немного не по себе. Что они, рехнулись?

– Какой-то ты не такой, комиссар… – с запинкой сказал подросток-павловец.

– Обжегся малость. Пройдет.

Парнишек разом прорвало вопросами, один другого заковыристее.

– Значит, к нам идет армия Блюхера? Всеми силами? Батарей-то много? Ну, а мы? Что порешил митинг?

– Не дождался, махнул до вас.

– Но в штабе-то велись разговоры!

– По-моему, будем отступать. Далеко ли, не знаю.

– Говорят, с четырех сторон обошли… – заметил павловский, и губы его дрогнули.

Игнат скупо улыбнулся в ответ.

– Мы, брат Сенька, давно обойденные, с той поры, как пошли ногами. Нам озираться ни к чему. Не сделаем сейчас, потом: во сто крат кровью умоемся.

– Правильно. Иди – и никаких гвоздей! – с жаром подхватил Кольша. – Я так планую, комиссар: займем оборону по Белой и Симу, пусть в кольце, ничего страшного, и давай полосовать. Каппелевцы поднапрут – каппелевцев, уфимские золотопогонные – и их за компанию. А там регулярные красные войска подоспеют, поди, где-то близехонько. Верно я говорю, Игнат Сергеич?

– Тебя хоть в главкомы, Кольша!

Молоденький боевик в казачьем чекмене раскатился звонким смехом. Игнат удивленно вскинул бровь. Очень уж знаком чуть вздернутый нос под синим картузом, но кто, кто? И в памяти вдруг встала тоненькая, как стебелек, девчонка с пепельной косой.

– Это же…

– Ясное дело, Натка Боева! – подтвердил Кольша и грубовато хлопнул ее по плечу. – Свой парень, в доску!

Она залилась алым румянцем, но глаз не опустила, знай в упор смотрела на Игната. «Хороша! – снова, как и при первой встрече, подумал он. – Растет грусть-тоска на чью-то голову. Может, на Кольшину? Что-то у них есть, ни на шаг друг от друга…»

Зоркий Сенька встрепенулся, указал на юг:

– Эва!

По закрайкам просторного Табынского луга рысили кавалерийские сотни, за ними, в клубах золотистой пыли, привычной глазу, проступали повозки, выплетаясь бесконечной лентой, густо взблескивали нити штыков.

– Не засиделись в Усолке, – обронил Игнат.

– А я что говорил? – вскинулся Кольша. – На Архангельский завод правят, на Сим!

Боевики вместе с Игнатом заторопились в деревню.

Днем снимали посты вдоль Белой. Партизанская армия по нескольким дорогам прошла к Зилиму, испятнав луг колесами. Ахметцы ждали у сельской избы-сходни, когда подоспеет Богоявленский отряд: он пока оставался в заводском поселке. Смутно было на душе у многих. Не унывал, кажется, один Кольша: бегал туда-сюда, острил грубовато, стыдил новобранцев.