Текст книги "Друг другу вслед"

Автор книги: Эрик Шабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

– На Белорецк. При заводах вроде бы кто-то из Кашириных объявился, и второй вместе с Блюхером где-то вблизи…

Вести были важные, хотя и путаные. Казака тотчас отправили под конвоем в Богоявленск. А утром из штаба примчался Макарка Грибов. Игната срочно вызывал к себе Калмыков.

«Готовься в дорогу, – значилось в записке. – Поедешь к Блюхеру за помощью. Ты ведь, кажется, знавал его по Москве. Прихвати с собой Гареева, будет за проводника. Жду.

Михаил».

6

Два десятка верховых, свернув у Саит-бабы на восток, пробирались в горы. Покачиваясь в казачьем седле, Игнат неотрывно смотрел перед собой. Места были дикие, безлюдные, непохожие на те, что остались в долине Белой. Возникали крутолобые, в осыпях, кряжи, дорога то падала вниз, то вползала по косогору, и с высоты открывалась даль с впадинами и серебряными змейками речек, а главный хребет по-прежнему синел далеко впереди.

«Ни души вокруг… Поди узнай, есть или нет банды. А проскочить надо, иначе – труба!»

Спутники Игната были поспокойнее: ехали, ослабив поводья, рвали орехи, надкусывали, жевали мягкие ядра.

На одном из бесчисленных поворотов дороги Игнат догнал Гареева, спросил, скоро ли село. Тот подумал, по привычке загибая пальцы, сказал:

– Наверно, четыре верста… Погон вешать пора, и бокумент на карман, – он похлопал по туго набитой переметной суме, кивнул усачу-кооператору, старшему в группе. – Ты и он – гаспада офицеры, мы – простой казака…

– Все-таки рискованно, – Игнат свел брови. – Нельзя ли как-нибудь в объезд?

– Нет. Перевал…

Через час подъехали к селу, последнему перед хребтом. С поскотины видели: топает вдоль изб жиденький строй в зипунах и халатах, как попало мотает руками и ногами, и кто-то рослый, в старой артиллерийской шинели, надорванно хрипит: «Раз – два, левой! Левой, нехристи! Ле-е-евой, в кровину-мать, а не правой!»

– Ну, братцы, держись! – вполголоса молвил усач. – Без крайней нужды за бомбы ни-ни. Авось проедем и так.

У околицы путь преградил босоногий подросток-башкир, держа наперевес древний самопал с раструбом на конце ствола. Мальчишка свистнул, и от каменного, под железной крышей, дома отделились двое. Впереди ленивой походкой шел детина с темными волосами до плеч, в белой навыпуск рубахе и в полубриджах, заправленных в высокие сапоги. Сбоку на витом шнуре висел новенький наган. «По всему – из поповичей!» – подумал Игнат. Не дойдя трех шагов, длинноволосый остановился, неумело козырнул.

– Позвольте спросить, ваши благородия…

– Не позволю! Чем болтать попусту, лучше проводил бы до начальства! – отрезал усач.

– А оно перед вами, ха-ха, на всю округу, единственное, если не брать во внимание башкирского старшину. Правда, утром наезжали казаки полковника Горбачева, но долго не задержались, тем же часом обратно.

– Горбачев? Экая досада. Он-то нам и нужен, с господином сотником.

– А зачем, если не секрет?

– Гм. Тебе что-то говорит имя генерала Евменова?

– Господи, ну как же! У дяденьки моего, благочинного, гостил не раз, и с покойным папаней был знаком коротко… – длинноволосый едва не прослезился. – Чего же мы посреди улицы! Милости прошу в дом. Старшина трех баранов прирезал… Выпьем, и чтоб наступил мир, пахнущий ладаном, и в человецех благоговение!

– Со всей радостью бы, любезный, но дело есть дело. Важный пакет имеем при себе, лично полковнику адресованный.

– Кабы утром, то казачки сопроводили бы, а теперь ищите его у Тирляна, где фронт проходит.

– Против кого?

– Белорецких краснокожих.

– А вам не страшно у них под боком?

– Ну, мы особь статья: сели на гривастых, свистнули, и поминай как звали! – ввернул чернявый парень, помощник длинноволосого.

Игнат молчал, вслушиваясь в разговор. Был он как натянутая струна. Ему показалось, что чернявый чересчур внимательно уставился на усача. «Неужели видел раньше! От здешних мест до Усолки всего ничего, сорок верст. Мог встретить где угодно: в кооперации, на дружинном сборе… Черт, а теперь нашего проводника ест глазами! – Игнат стиснул зубы. – Эх, если б не пакет, митингнуть бы сейчас, а шайку – до единого – к стенке!»

Усач не спеша разобрал поводья.

– До скорой встречи!

– Счастливого пути, ваше благородие! Надеюсь, когда будете возвращаться…

– Непременно погуляем! – заверил усач.

– Дозвольте вывести за село, а то как бы инородцы сызнова не обеспокоили! – длинноволосый кивком указал на растрепанный строй. – Свою команду сбивают, башкирскому полку Молчанова в подкрепление. Да разве ж то солдаты! Им орешь: левой, они – правой, курам на смех. А с темнотой – в бега. За два дня из сотни осталась треть.

«А у нас воюют, и крепко!» – едва не сказал Игнат. Вовремя одумался. Рядом, у стремени, шел чернявый, играл нагайкой, явно подражая главарю, и ему тоже хотелось перекинуться словом с «его благородием», пусть и младшим в группе.

– С инородцами каши не сваришь, нет. Вы на мою работку полюбуйтесь, господин сотник! – Он повел рукой в сторону. За околицей, на вязовом суку висел окровавленный человек, свернув набок почерневшее лицо.

– Кто такой? – через силу спросил Игнат.

– Помощничек Инзерской красногвардии. Утекал горами, был изловлен.

– Теперь слово за Белорецком, – длинноволосый выразительно пощелкал плетью о голенище сапога. – Председатель совдепа на мушке сидит. Сказывали, самому Ленину доводится дружком, вместе смуту затевали когда-то… В Москве не выгорело, авось в наших краях будет удача, с божьей помощью…

– Ох, и лют наш атаман! – шепотком восхитился чернявый. – Вчерась троих, что зарились на чужие десятины, стоймя в землю закопал, накормил досыта… За батю мстит. Убили его, сердягу, весной в Верхне-Уральске. Пулемет, понимаешь, внес на колокольню и давай крестить… А вот и старшина, который инзерца голеньким привел на расправу. Знакомьтесь!

К ним с поклонами подходил башкир в богатом халате. Игнат, побелев, резко направил коня прочь.

7

Горам, казалось, не будет конца. Высились они под самое небо, обступали плотно, обдавали знобкой сыростью. Лошади всхрапывали, пугливо шарахались от иной каменной громады, безмолвно выплывавшей навстречу…

В полночь скалы и сосны вдруг расступились, дорога пошла под уклон, и внизу, в глубокой котловине среди хребтов, блеснули огни Белорецка, дробно отраженные в невидимой реке. Верстах в двух от заводского поселка богоявленцев остановила застава.

– Кто идет? – спросил из темноты человек.

– Из Богоявленска, с пакетом.

– Пожалуйста, документ. Иштван, спичку!

Бледный свет скользнул по бумаге, на мгновенье озарил тонкое смуглое лицо под кожаной кепкой.

– Порьядок, – сказал начальник заставы. – Иштван, помоги камрадам, проводи в штаб.

Игнат немного помедлил, разбираемый любопытством.

– Как понимаю, родом издалека?

– О, да. Будапешт, Берлин, Плоешти, Прага… Интернациональный батальон.

– У-у-у, и чехи есть?

– Есть. Целая рота.

– Ну, всего вам доброго.

Вместе с венгром поехали от костра к костру. В низинах, на гребнях пологих гор стояли или двигались куда-то обозы. Подводы тесно заполнили улицы и дворы, всюду, несмотря на поздний час, толчея, галдеж, конское ржанье, перебрех собак. Поодаль, над берегом пруда, пиликала гармонь, и в тесном кругу плясали с присвистом.

Богоявленцы слезли с коней, разминая чугунные ноги, у одного костра задержались, достали кисеты.

– На Саратов надо отступать, к своим поближе, – кто-то рокотал. – Помню, в Восточной Пруссии…

– Ну, степь тоже не сахар, – перебил его курносенький парень. – То-то приволье атаманцам.

– Домой надо, – донесся из-под телеги бабий голос. – Третью неделю мыкаемся по буеракам. Ни поесть, ни поспать…

– Спи, кто тебе мешает?

– Вам, здешним, легко!

Кто-то медленно брел от воза к возу, о чем-то спрашивал. Наконец вышел на свет – борода клочьями, глаза навыкате, с красниной.

– Эй, соседушка, Мокей Кузьмич, ты чего? – спросили его.

– Понимаешь, ползаплота унесли. Кто? Ясно, пришлые, на обогрев. Чуть стемнело, его и след простыл… – Мокей устало подсел к огню, подпер голову кулаком. – Беда за бедой, что ж это такое, а? Только-только в дом, извени, к семье, и вот… Сами ж большаки говорили недавно: штык в землю, дуй до Меланьи своей. А теперь? Закрутилось – черт не распутает!

– Кому не по силам, зато нам вполне! – вставил курносенький.

– Больно ты прыткий, молокосос. Посидел бы в окопах с мое – не то б запел.

– Был, около года.

– Год – не три, Санька, – отмахнулся Мокей и добавил упавшим голосом, ни к кому не обращаясь: – По весне вернулся с германской, хата на боку. Подправил кой-как, а тут новое наказанье. Без городьбы остался…

– Думай о другом, – примирительно заметил Санька. – Завтра, послезавтра, чуть зорька, в дорогу.

Мокей вскинулся, точно его искрой поприжгло.

– Куда идти? Куда-а-а? Горы, вот они, со всех четырех. Сиди, никакая собака не укусит!

– Чего ж ты с нами собрался? Топай до бабы, не колготись.

– Извени, подвинься. Вы уйдете – казара слопает, не спросив имени. Ей все равно: ты заваривал кашу ай нет. На белорецких вкруговую колья заготовлены…

– Да-а-а, влип, Мокей Кузьмич! – с издевкой молвил курносенький.

– Охаверник ты, Санька. Извени. Вроде братца моего среднего.

Санька отвалился назад, гулко захохотал, вздергивая ногами:

– Ого-го-го! Наш Мокеюшка никогда не скажет: прости, или еще как-то. Непременно по-господски: извени!

– Извени-и-и, самых чистых рабочих кровей. От прадеда – в печниках! – Мокей горделиво расправил бороду, покивал Саньке. – Эй, зубоскал, чем рогозиться, сбегай-ка за досками, хотя бы ко мне. Доламывай заплот, бог с ним… Веселое житье!

С восточной дороги вынесся всадник, вихрем пролетел мимо, в сторону заводских прудов. Огнисто искрила шелковая рубашка, раздуваемая ветром.

– С утра как на крыльях. И когда спит? – пробормотал Мокей. – Вот, Санька, учись: почти твоих лет, а умом да смекалкой всех генералов заткнул за пояс!

– Ой, туго ему, – Санька с опаской оглядел волнистую цепь гор. – Что там с семьями по станицам, знаешь? Да и от Магнитной – напуск за напуском. Когда еще подкрепление подойдет… Зевнешь – передавят поодиночке.

– Верхом-то не Иван ли Каширин? – догадался усач-кооператор и встал, быстро затоптал окурок.

Не доехав до плотины, посреди которой темнела пушка-трехдюймовка дулом на восток, богоявленцы вслед за венгром свернули к двухэтажному купеческому особняку, приметному издали.

– Штаб, – сказал Иштван.

У дверей, сгорбясь, дремал часовой в казачьем чекмене. Но едва усач с Игнатом взошли на крыльцо, часовой проворно выставил штык, и тут оказалось, что у него есть глаза, весьма остренькие, есть голос, только вот перегаром несло крепко.

– А ну, посторонись. Посторонись, говорю!

– Нам бы до главкома…

– Занят Иван Дмитрич. Вместе с начштаба над картой засел. Приходите днем, а пока где-нибудь сосните, у любого костра. – Казак снова погрузился в дремоту.

Старик в замасленной блузе и фуражке путейца, проходивший мимо, посоветовал:

– Вам бы в ревком, к Точисскому. Там завсегда и свет, и добрый совет. Во-о-он, у пруда.

Над горами брезжило утро, вливалось в котловину, а шум в поселке не утихал. По дорогам проезжали казаки, от костров неслись голоса, детский плач. На западной окраине внезапно вспыхнула стрельба, но вокруг никто и не обеспокоился: такое, видно, было не в диковинку.

8

В прихожей Военно-революционного комитета гудел народ. Заводчане, среди них несколько женщин в красных косынках, обступили секретаря, наперебой толковали кто о белье, кто о выпечке хлеба для верхнеуральских и троицких беженцев, кто об ограблении неизвестными винного склада, кто о выковке пик и ремонте пулеметов. Курносенький парень, Санька Волков, сидел у телефона, что-то кричал в трубку.

Председатель Белорецкого ревкома, Павел Варфоломеевич Точисский, принял богоявленцев сразу же. Он сидел у окна, тер ладонью усталое лицо и внимательно слушал.

– Советую подождать, – молвил он. – Третьего дня вступили на завод Верхнеуральская и Троицкая колонны, с часу на час должен подойти Блюхер. Тогда и решим, как быть, чем вам помочь.

– У вас, погляжу, и своего невпроворот, – сказал усач-кооператор. – Интересно, куда смотрит главком?

– Иван Дмитриевич с Томиным постоянно в седле, при головных эскадронах. Ну, а штаб… – Точисский зашелся в трескучем кашле, и Санька подал ему стакан воды. – У штаба семь пятниц на неделе. То категорически приказывает нам ускорить организацию местных боевых сил, то вдруг предлагает роспуск всех колонн, ввиду бесцельности дальнейшей борьбы.

– К безоборонщине гнут, – бросил член ревкома Овсянников. – А во что она выльется, можно угадать заранее – останемся против Дутова с голыми руками… Енборисов-то, начштаба, из левых…

– А Пичугин? А Каюков? Обложили беспартийного Ивана Дмитриевича со всех сторон!

– И что же вы? – Игнат оглядел заводчан.

– Прикажешь идти на раскол? – взорвался Овсянников. – Атаману такое будет слаще меда.

Стремительно вошел молодой рабочий в куртке нараспах, кинул кепку на гвоздь. На широком лице его был гневный румянец.

– Слушай, Павел Варфоломеевич, доколь терпеть гадство Крутова и компании? Власть мы или не власть? Вьются, понимаешь, около каширинцев, кричат, и первым губастый, о бог весть каких зверствах комитета, о золоте в подвалах… Крутов, тот вроде бы в стороне, успокаивает, а в глазах – яд… Развинтились и казачки. Открывают беспричинную пальбу, тянут, что плохо лежит.

– Что предлагаешь, Горшенин?

– Вызвать с фронта сотню-другую верных ребят, навести порядок, наконец подумать об охране ревкома. Не бережешься, товарищ председатель!

Павел Варфоломеевич решительно покачал головой.

– Нет! Шаг и сам по себе рискованный, оголим заслон с севера, с приходом же сюда красноказачьих войск – просто немыслимый. Выразить им недоверие? А на разгул ответ один… – Точисский позвал секретаря: – Сергей, подтверди штабу недавний приказ Военно-революционного комитета: за мародерство, за грабежи – расстрел на месте. Самоснабжение исключается. О кандидатурах Крутова и других, предложенных штабом в состав ревкома, напиши коротко: вопрос можем решить только на общем собрании большевиков завода. И, пожалуйста, пригласи ко мне Ивана Дмитрича. Когда угодно!

– Ой, не понравится кое-кому твое приглашение, – усомнился член ревкома Алексеев. – Сам-то Иван хоть и подъесаул, но парень вполне свой, черная кость. Поперву, может, и вскинется – не страшно. А вот в его шта-а-абе…

Иван Дмитриевич не замедлил явиться, и не в одиночку, а со своими штабными. Все они – Енборисов, Каюков, Пичугин – были вооружены, вид имели заносчивый.

Главком похлопал по голенищу витой нагайкой, сел, колюче оглядел членов ревкома.

– Вот что, комитет. И ты, председатель. Довольно играть в главное начальство. Сила боевая при мне, стало быть, моему штабу и обмозговывать оборонные дела… Приказываю сдать власть!

– Власть нам дана военно-трудовым народом, он и решать будет, – спокойно сказал Павел Варфоломеевич.

– Старо! – отмахнулся нагловатый Каюков.

– Наши принципы твердые, мы их не меняем на дню сто раз.

– Я, что ль, изворачиваюсь! – разом встопорщился Иван Дмитриевич.

– Речь не о тебе… – Павел Варфоломеевич пристально посмотрел на Енборисова, по гладкому лицу которого гуляла неопределенная улыбка. – Ты не задумывался, главком, почему с твоим приходом кое-кто из местных поднял голову?

– Кто именно? – справился Енборисов, косясь на главкома. – А может, вам беспартийные не по нутру?

– Но-но, штабист, полегче, – осадил его Овсянников. – Не подбивай к ссоре, и без того солоно.

– Кончай треп! – запальчиво подался вперед юркий, жилистый Пичугин. – Вы тут городите невесть какое, а о своем попустительстве ни слова, о расправах ни звука!

– Имеешь в виду расстрел Поленова? – бросил Горшенин. – Туда ему и дорога. Нашего брата он тоже не щадил, расспроси-ка заводских!

Губы Енборисова побелели. Он медленно встал с места, и комнату наполнил скрип ремней, перекрещенных по щегольскому френчу. Поднялся и Иван Дмитриевич, потеребил светлый чуб.

– Стало быть, ни о чем путном не дотолковались… Ну, думайте, пока есть время. Даю вам три часа, ни минуты сверх. Под угрозой весь край, ваши свары – ножом по горлу, – он ершисто дернул усами. – Думайте крепко! – и вышел, не оглядываясь.

Заводчане сгрудились у стола председателя, заговорили о подготовке к эвакуации, о беженцах, но тревога нет-нет да и давала о себе знать в обостренных взглядах, в торопливой речи.

Как бы то ни было, день протекал спокойно. Затемно ушел домой Павел Варфоломеевич. Игнат помылся в Санькиной бане, распустив ребят по квартирам, допоздна засиделся в ревкоме, – благо завернул на огонек троицкий казак, давний приятель Горшенина, участник весенних боев с Дутовым.

– Встречал, и не раз, – рассказывал он о Дутове. – Какой с виду? Небольшого роста, плотный. Волосы на полвершка и усы, непременно в синей рубахе с генеральскими погонами: званье-то сам себе присвоил, раньше гулял в полковниках… Да, так вот, зимой прикатил в станицу Уртазынскую, говорит мне: «Собирай сход!» – «А зачем, спрашиваю, и кто ты будешь?» – «Атаман Дутов!» – гордо так. «Эге, думаю, ворон-то в наших руках!» Собрались. Атаман вылезает в круг, тары-бары, но куда там. Хлопцы к нему: «Нечего толковать с контрой, арестовать и – в Магнитную, до штабу!» Один он был, то и спасло. Старичье расшипелось, в силу своей заскорузлости. Выпустили! Он, ясное дело, смотался в тот же час… Потом все-таки собрал по закрайкам тыщи две-три. Налетал по ночам, крошил направо-налево. У Красинской поймали его в западню и раздавили было, но дождь, грязь непролазная помогли ему. Выскочил и наш обоз потрепал, пострелял раненых, на такое он горазд, сволочь. У Бриенской настиг его Блюхер Василь Константинович. Вторую колонну вел Николай Каширин, Иванов брат. Восемнадцать часов кусался атаман, потом деру в степь. Вырвался сам-пят, как в воду канул…

В дверь застучали с силой. Вошли несколько казаков с красными полосками на фуражках, с шашками наголо.

– Что случилось? – спросил Горшенин.

– О том надо спросить у вас, реквизиторы чертовы. Нахапали добра! Именем революции вы арестованы. Кто из вас Точисский?

– Нет его, ушел на квартиру.

– Да вы, ребята, никак белены объелись? – вмешался Игнат.

– Кто таков?

– Он и я от Богоявленского штаба.

– Проверим.

Выходя, Горшенин только бровью повел на Саньку Волкова, на телефонный аппарат.

Шли по плотине, оступаясь на выбоинах. Горшенин попытался было узнать у конвоиров, по чьему приказу они действуют, но те ответили суровым окриком. Густела пальба, перекатываясь из конца в конец поселка. Через дорогу промелькнул Овсянников в разорванной нательной рубахе, за ним гнался с примкнутым штыком губастый детина. Топот ног, выстрел, захлебнувшийся смертный крик… Поодаль, у конторского жилого дома, оцепленного кавалеристами, в отблеске огней колыхалась толпа.

– Точисскова-а-а! – кричали из толпы. – Пусть выйдет и ответит, куда собрался драпать с золотом… Ага, как людей подводил под расстрел!

– Ох, Павел! – вырвалось у Горшенина. Казак слегка подтолкнул его дулом вперед.

Арестованные, их набралось больше десятка, сидели в угловой комнате дома купца Плотникова, занятого под каширинский штаб, за окованной дверью.

– И Крутов наверняка поблизости бродит! – сказал в сердцах Горшенин.

– Что ты заладил: Крутов, Крутов. Разве мало других?

– Слепые вы котята!

Перед рассветом загремел засов, и порог переступила молодая заводчанка. Горшенин замер при виде жены.

– Раненько ты, но все равно здравствуй… – Он усадил ее на подоконник, сумрачно потоптался. – Чем порадуешь?

– Вот, передачу комендант разрешил. Хлеб, десяток яиц, луковица, соль… – Она отвернулась, сдерживая слезы.

– Спасибо. – Он пошарил в карманах, чертыхнулся. – Ты вот что, жена. Принеси курева, и побольше. Кончилось у всех.

– Ладно, – шепнула она и вдруг подалась к нему. – Коль, это очень серьезно?

– Пустое. Отдохнем до утра, а там…

– Но, говорят, беда с председателем. Подошел к окну с лампой, а из толпы… Овсянникова сама видела, исколот штыками…

– Ступай, жена. О куреве не забудь.

Игнате горечью посмотрел на дверь… Ехали за подмогой, оказались под замком… Свои на своих! Он с трудом превозмог оцепенение, вслушался в слова Горшенина: тот, покружив по комнате, подсел к усачу, опять вспомнил о Крутове.

– Давненько я его приметил. На первый взгляд, ничего особенного… Отец-мать крестьянствовали при заводе, сам в молодые лета вкалывал на волочильно-гвоздарной фабрике. И солдатчину не миновал, правда, не в окопах, а письмоводителем у оренбургского воинского начальника. К старикам наведывался на своей тройке, багровый ошеек, пузо вперед… И вдруг обрезало, перед самым носом. Не стало ни начальника, ни подношений. Зимой притопал на завод, на ту же волочильню-гвоздарню, где обитал когда-то. Помню, вместе вступали в партию. Пока ждали своей очереди, разговорились. «Дескать, беспартийный сейчас все одно что ноль без палочки, – говорит он. – Оттого и записываюсь!» Меня в жар кинуло. «А как насчет большевистской программы?» – спрашиваю. «Смутно, – отвечает, – единственная надежда – Варфоломеевич ваш, человек образованный, из полковничьей семьи, не даст разгуляться насилию». «Ты что ж, против диктатуры народа над кровососами? Он знай твердит: «Общее согласие – вот моя программа, на том стою и стоять буду. Чтоб гражданин – он, ты, я – чувствовал себя вольготно, сам себе царь и бог!»

– Чего ж цацкались? Гнали б в шею, – заметил Игнат.

– Ты ведь знаешь нашего Павла Варфоломеевича. Поставили вопрос ребром: гнать из партии, как саботажника и прихвостня буржуазии. Председатель подумал и говорит: «Нет, расправы не допущу. Человек должен сам постигнуть, на чьей стороне правда. Наш долг – убедить его. К тому же Крутов не таится подобно другим, открыто высказывает свою программу».

– Тоже верно, – задумчиво произнес Игнат.

– Слушай дальше. Потом свалилась гора дел, о Крутове позабыли. Но он-то о нас помнил. Завел тесную дружбу с заводским врачом, с солдатом из писарей, Фомкой-губастым, есть в поселке такой горлодер. Как-то подходят ко мне ребята-фронтовики, интересуются: дескать, каково прихвостень живет-может? «Не до него, мол». – «А разобраться надо, – настаивают ребята. – Говорят, чуть ночь – укрывается на кладбище. Почему ж не ночует у себя? Болтает направо-налево: мол, большевики угрожают ему смертью…» Посмеялись мы с братвой, разошлись. В мае, когда началась мобилизация фронтовиков, хлопцы снова явились в штаб: «Арестовать бы надо эту сволочь, Николай. Подбивает солдат на мятеж. Дескать, вы делайте вид, что согласны, а вооружат – спросим за все!»

– Было колготни, – сказал кто-то. – Ну, да Горшенин расскажет. Сам унимал сборище.

– Сколько та компания крови нам попортила, не счесть… – сказал Горшенин. – Отказал в винтовках местный штаб, Крутов сговаривается с дружками о добровольном отряде, едет в Уфу. Там сразу не разобрались, что к чему, выдали оружие, но с условием: выступить на Самарский фронт. Это Крутову не понравилось. Мол, не готовы, то да се. Ночью их оцепили и выдворили из города, а нам телеграмму: так и так. Встречали мы их в Запрудовке, где пересадка на Белорецк, изготовили пулеметы, ждем. Вот и они, целым составом. Высыпали из вагонов, попятились, а куда денешься? Крутов молчит, зато вылез губастый: «Ага, до карательных отрядов дошло, м-мать? Сказывали нам умные люди, не верили!» Мы его в сторонку, зачитали приказ: кто подлежит призыву, едет в Златоуст, прочие мотай домой. Отправили, а тут белочешский мятеж, атаман из степей надвинулся, и закипело все кругом. Потом Иван Дмитрич отступил сюда с колоннами. Крутов к нему в штаб, мол, не требуется ли честная помощь? Его сразу сделали начальником железнодорожной станции, а Павлу Варфоломеевичу прислали бумагу: Крутов и прочие должны быть немедленно введены в ревком. Что ответил председатель, вы знаете…

– Да ну его к черту, Крутова! – вспылил Алексеев. – Будто о нем наши заботы сейчас. Что будем делать? Неужели…

И все поняли, что он хотел сказать: неужели Павла Варфоломеевича нет в живых, неужели, погиб?

За дверью снова загремело, и в комнату вошел комендант штаба, неся целую связку наганов. Он оглядел арестованных, вповалку лежащих вдоль стен, смущенно крякнул.

– Товарищи члены Военно-революционного комитета и которые богоявленцы. По приказу главкома… словом, вы свободны. Извиняйте, если что не так. Вот ваше оружие, в целости и сохранности.

В коридоре ждал Санька Волков.

– Наконец-то! – сказал он и обессиленно уткнулся в Игнатово плечо. – Спасибо Томину и интернационалистам Сокача.

– Постой… Где Павел? – спросил Горшенин. Санька молчал. Горшенин ухватил его за грудки, но парень был глух и нем, только из глаз катились слезы.

– Ну-ка… идем к главкому! – вдруг вскинулся Игнат. – Потолкуем, окончательно и бесповоротно.

– О чем? – тихо, через силу обронил Волков. – Нету нашего председателя… Мало того что убили на глазах у дочери… увезли, бросили в костер…

Горшенин резко повернулся, оступаясь, пошел к выходу.

В штаб отправился один Игнат, сколько его ни отговаривали. Комендант рысцой забежал вперед, растопырил перед ним короткие пальцы:

– Эй, эй, товарищ!

Игнат потеснил его, распахнул дверь, из-за которой сыпала дробь пишущей машинки. Енборисов прекратил хождение по ковру, с досадой оглянулся.

– Что вам угодно?

– Как пройти к главкому?

– Он с утра на передовых позициях. Докладывайте мне.

– Вопрос: по какому праву были арестованы члены Белорецкого комитета и с чьего ведома напали на квартиру Точисского?

Енборисов пожевал губами, с иронией прищурился:

– Вы обратились не по адресу. Штаб войск, не менее чем кто-либо, возмущен бесчинствами на заводе. Виновные в них будут преданы суду и понесут наказание… Не поддавайтесь на провокацию, товарищ! – Сочтя разговор оконченным, он кивнул машинистке: – Продолжим: «Как и на Первом Верхнеуральском съезде Советов…» Нет, лучше не так, о съезде забейте. Просто: «Как выборный командир казачьих революционных войск, ближайший соратник Ивана Каширина, я со всей твердостью заявляю, что не вложу клинок в ножны до тех пор, пока…» Кстати, на какой час назначен митинг?

Вошел комендант, шепнул несколько слов.

– Пригласите.

На пороге появился человек лет тридцати, остролицый, с тонкими рыжеватыми усиками, вытягиваясь перед Енборисовым в струнку, подал ему пакет.

– Резолюция солдатского собрания, товарищ начштаба. Все по пунктам. Первый – создать надпартийный добровольческий отряд, вооружив его на месте; второй – комитет, замаранный кровавыми расправами и реквизициями, переизбрать заново; третий – смещенных с должности под бдительной охраной направить на фронт, где… – он уловил предостерегающий взгляд Енборисова, умолк.

– Дежурный! – громко позвал Енборисов. – Проводите товарища комиссара.

– Обойдусь без провожатых, – отрезал Игнат.

Он шел по улице, сдвинув брови к переносью… Что же такое каширинский штаб, кто же в нем голова? Сам главком, чье имя гремит из края в край? Едва ли. Его думы заняты оставленными станицами, брошенными на произвол судьбы стариками и детьми… Ему что напоют о местных делах, с тем он и соглашается, а то и просто махнет рукой: мол, не до вас, не до ваших свар. Ну, а в штабе определенно верховодит Енборисов. Тоже вроде бы на коне человек: слова-то какие диктовал девчонке! И вот аресты, убийство честнейшего, непреклонного Павла Варфоломеевича, гибель других ребят. Кому это выгодно, кто погрел на огне руки?

В ревкоме было шумно. Вокруг осиротелого председательского стола сидели Алексеев, Горшенин, венгр Сокач, прибывшие с Северного фронта Пирожников и Сызранкин, обсуждали новый приказ каширинского штаба.

– Наконец-то взялись за ум, а то все о роспуске твердили… Предлагают провести выборы комсостава Белорецкого рабочего полка, – сказал Горшенин Игнату.

– Ну-ну, е-мое, – прогудел Алексей Пирожников, угрюмейшего вида человек, и надолго спаял губы.

В дверь протиснулся Волков, поманил Горшенина. Тот в нетерпении выслушал его, вернулся к столу.

– Что я вам говорил? Нацелились на полковой штаб… Крутов и заводской врач заседают в чайной вместе с левыми эсерами, толкают речи: мол, если в командиры пройдет кто-то из комитетских, снова прольется ни в чем не повинная кровь!..

– Не его ли я встретил у Енборисова? – вспомнил Игнат. – Волосы гладко зачесаны, рыжие усишки…

– Он! – Горшенин яростно скрипнул зубами. – Санька, звони в котельную: долгий гудок.

С командиром полка у крутовцев ничего не вышло, сразу же все остановились на Алексее Пирожникове, зато в начальники штаба они все-таки провели своего. Много было названо добрых имен – Сокач, Горшенин, Сызранкин, – но именно это затруднило выбор. Тогда-то и выскочил вперед солдат из «добровольцев».

– Кру-у-утова! – заголосил он. – Крутова в штабные! Почему? Да потому, голова садовая, что с ним ты завсегда в надежде на справедливость. Потом… кто-нибудь видел, чтоб он прятался в кусты аль не резал правду-матку? То-то! И я, как сам рабоче-крестьянского племени, раненный и перераненный немцами, говорю: лучшего штабиста не сыскать. Во!

– Спроси, где он был ночью! – крикнул Санька.

Сквозь толпу медленно протолкался Крутов, губы плотно сжаты, усики встопорщены.

– Интересуются некоторые, где я был… Отвечу. Дежурил на станции, по личному приказу товарища Енборисова.

– Ври! – звонкий Санькин голос. – Где твои дружки, там и ты, обязательно. А они шастали у конторского дома, стреляли в Павла Варфоломеича!

– Товарищи! – Крутов замотал головой. – Кто путеец, отзовитесь. Иначе я порешу себя, иначе мне…

– Точно, дежурил, – подтвердил седоусый машинист. – С вечера и до третьих петухов.

– Ой ли?

– Брехать не обучен, да и не таков мой возраст.

Над толпой с разных сторон взмыли голоса:

– Крутова в штаб! Урра товарищу Крутову!..

На площадь выехал с ординарцами Иван Каширин в шелковой рубахе, стянутой по талии наборным кавказским ремешком, прислушался к разговорам, кивнул Пирожникову:

– Тебе все ясно, командир?

– Покуда все, – глядя под ноги, отозвался тот.

– Действуй. Сбивай роты, сотню заимей непременно, без конницы много не навоюешь.

К стремени главкома подошел озабоченный Крутов.

– Я полагаю, Иван Дмитрич…

– Полком теперь командует Пирожников, обращайся к нему, – отрезал Каширин. – Алексей, твое слово.

– Пускай займется обмундировкой и подводами. Как-никак их потребуется до пятисот.

– Исполняй, Крутов.

…Днем в Белорецк вступили долгожданные колонны Василия Блюхера и Николая Каширина.

9

В окна ревкома било солнце, ветер гулял по комнатам, раздавались громкие голоса, а Игнат с Василием Константиновичем, забыв обо всем, сидели на подоконнике, увлажненными глазами смотрели друг на друга.

– Ты все такой же, Игнашка. Чуб витой, нос на версту.