Текст книги "Друг другу вслед"

Автор книги: Эрик Шабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Глава семнадцатая

1

Третье ноября застало полки на подступах к Чонгару. Справа и слева – полосы взрябленной, темно-серой воды, Гнилое море, вдоль тонкой линии железной дороги – крошечные станции, почти на виду одна у другой, по черте степного окоема – редкие хутора.

Гремели бои. Чонгарский полуостров был весь изрыт окопами, на версты опутан колючей проволокой.

– Говорят, корниловская дивизия, а обок – марковская… – хмуро пробормотал Егор, лежа в цепи.

– Нам не привыкать, – отозвался Кольша Демидов. – Кого-кого не расшибали: и дутовцев и дроздовцев.

Особенно упорной и кровопролитной была схватка за станцию Джимбулак. Надвигалась темень. Роты верхнеуральцев и красноуфимцев шли в лоб на бетонные капониры, обозначенные огоньками выстрелов, рубили оплетку саперными лопатами и топорами, откатывались, вставали вновь… Под угрозой охвата белые отступили к станции Чонгар.

Ночь провели, считай, под открытым небом: в выбитые окна станционных построек влетал бешеный морской ветрило, обдавал студеной сыростью. Бойцы, усталые, с подведенными от голода животами, лежали на кучах соломы. В дверь то и дело вваливались опоздавшие, с головы до ног облепленные снегом, спрашивали, не найдется ли свободное местечко, падали у порога… Неумолчно гудели орудия в стороне Перекопского перешейка: там готовилась к новому штурму Турецкого вала Пятьдесят первая дивизия, сосед по Каме и Тоболу.

Утром к Джимбулаку вплотную подкрались врангелевские бронепоезда. Подкатили незаметно, тихо, в седой рассветной мгле, когда красные, измученные непрерывными боями, спали мертвым сном. Спасибо командиру батареи Чеурину, не проморгал. Уловив глухое подрагиванье рельсов, он вышел на железнодорожное полотно, вгляделся – с юга безмолвно подплывала длинная пестробокая громадина, из бронебашен угрожающе торчали пушки.

Чеурин поднял ездовых, благо ночевали они у лошадей, батарея быстро взялась на передки, отскочила за станцию. И вовремя. Головной бронепоезд придвинулся к станционным постройкам, откуда толпами выбегали сонные бойцы, ударил в упор. Стрелковые роты, команды разведчиков и связистов, полковые обозы кинулись прочь, путаясь в проволочных заграждениях накануне захваченной укрепленной полосы. Вдогонку зло визжала картечь, взахлеб стрекотали пулеметы, сметали все живое… Лишь отдельные группы успели кое-как собраться, отходили организованно, вынося раненых, стреляя по белому десанту, высаженному с бронепоездов.

Чеуринская батарея, установленная в полуверсте от Джимбулака, молчала. Неподвижно застыл на взгорке ее командир, окаменев сизыми скулами.

– Товарищ комбат, наши гибнут! – вскинулись отчаянные голоса.

– Ждать! – скупо молвил Чеурин. Чего ждать – не сказал, но и так было ясно: пока бронепоезд не подставит пестро-серый, цвета волчьей шкуры, бок. Но тот был на редкость осторожен. Пачкал небо черным дымом, скалил пасть из-за угла, плевался раскаленной слюной, а вперед – ни шагу. Терпенье батарейцев истощалось: выйдет «волк» на открытое место или нет? Наконец осмелел. Раздолбал вдрызг водокачку, станционное здание, подпалил склады и пакгаузы, выкатился во всей своей сумрачной красе.

– Батарея… прямой наводкой… – пропел Чеурин и, выждав несколько мгновений, отрывисто закончил: – Огонь!

Четыре ствола полыхнули длинным, хвостатым пламенем. Первый снаряд упал перед бронепоездом, второй – за ним, остальные угодили в самый чок. Наблюдательная башня треснула как яичная скорлупа, осела в сторону, из бронеплощадки повалили клубы дыма, и донесся приглушенный взрыв.

– Два попадания, товарищ комбат!

– Вижу… Батарея, огонь!

Бронепоезд остановился перед семафором, усиленно запарил: новый «гостинец» попал в локомотив.

От окопов укрепполосы с криками «ура» набегали приободренные удачей цепи. На плечах марковского десанта они ворвались в Джимбулак и едва-едва не захватили подбитого «волка». Жаль, ушел-таки. Видно, попался опытный машинист, стронул громадину, отвел назад.

Полки, поддерживаемые беглым огнем батарей Сивкова и Чеурина, устремились к станции Чонгар, последней на полуострове. Впереди шла 6-я кавдивизия. В полдень конница, а вслед за ней и пехота Первой бригады вынеслись к Сивашу. Врангелевские бронепоезда медленно переползли на полуостров Таганаш, и тут же грохнуло два взрыва. Крайние фермы железнодорожного моста вздыбились кипуче, с плеском обрушились в воду. Конница попыталась прорваться левее, на Тюп-Джанкой, через горящий пешеходный мост, но, встреченная залпами, отпрянула назад.

Верхнеуральцы сгрудились на пятачке голой, чуть покатой на юг степи, концевые роты залегли совсем невдалеке от головных, иной раз перекликались даже. С Таганашских высот; из-за старого Татарского вала, рявкали морские орудия, над станцией Чонгар летали аэропланы, снижались, выискивали цель покучнее, метко укладывали бомбы.

Егор Брагин лежал во второй линии, вертел головой. Ну и местечко! На многие версты – ровная, в снеговых разводах, скатерка, исполосованная Гнилым морем, и никакой тебе горы, никакой завалященькой балки. Проливом-заливом и так-то не пройдешь минуя искромсанные переправы, а тут еще огонь стеной, птички окаянные кружат в небе. Не зазимовать бы на полуострове, чего доброго!

Ночью со стороны моста послышался скрип снега, тихий говор. Возвращались разведчики, проведя несколько часов на дамбе, в засаде. Несли на брезенте раненого командира, зацепило при отходе осколком, вели кого-то, по макушку закутанного в башлык.

Старшина разведки, мокрый, продрогший, отправил команду к станции, сам присел на бруствер, пустил по кругу трофейный кожаный кисет.

– Чего ж вброд, не на лодках? – закинул вопрос Васька.

– Броневые поезда расстарались, гады. Все до одной в щепу. Ладно, уровень воды пока низкий, не то б куковали до утра!

– И все-таки с добычей? – сказал Кольша, затягиваясь табачным дымом.

– Урядник Восьмого донского полка. Только в «секрет» вылез, а мы тут как тут. И ойкнуть не успел… Порассказал об укрепах, волосья дыбом. Дамба на версту, в семь сажен шириной. Потом аванпосты, за ними – первая линия, вся в колючках.

– Сколько ж их всего, тех линий?

– Углядели три. Окопы в рост человека, оплошные, над ними козырьки. Брони и бетона больше, чем на Перекопе. Не знаю, может, брешет казак…

– Не брешет. Головы поднять нельзя, – угрюмо прогудел Васька. – Пушек-то много?

– К западу – морские, на линиях – трехдюймовые и горные, перед мостом пять бронепоездов, среди них и те, что вчерась колбасили… – Старшина помолчал. – Препона крепкая, а прошибить ее надо, и не как-то, а в единый замах. Не одолеем черного барона к зиме, придется туго! – Он встал, загремел обледенелыми полами шинели. – Ну, бывайте здоровы. До встречи на том берегу!

Брагин долго смотрел ему вслед, потом вскинулся, быстро пошел вдоль бруствера, проверяя, все ли на своих местах.

2

Утром с севера ускоренным маршем подоспели Вторая и Третья бригады. Первая разместилась на Черкашиных хуторах. Теснота страшенная: в каждую хату понабилось человек по тридцать – сорок, здесь же хозяева с семьями, беженцы, оставленные врангелевцами на произвол судьбы. С новой силой донимал голод. Все съестное вымели прожорливые корниловцы и марковцы.

Васька, перевязывая тряпицей руку, задетую пулей, сетовал невесть на кого:

– Бронепоезд упустили, ч-черт! А там и галеты, и консервы, и сахар!

– Чего ж ты зевал? – поддел ушаковский рабочий.

– Вместе бегали…

Егорка повернулся к взводному, при виде его закопченного, в саже лица прыснул.

– Негра негрой!

– На себя оглянись, – посоветовал Кольша. – Ты вот что, помощничек, добеги до старшины, авось что-нито стрельнешь. Хотя б для раненых, мы перетерпим.

– И я за компанию! – встрепенулся Малецков, позабыв о покалеченной руке.

Старшина роты, кивая на пустую повозку, угрюмо-виновато, словно оправдываясь, повторил то, что знал каждый: обозы с продовольствием намертво застряли под Александровском, среди моря грязи. Когда будут на перешейках? То ли завтра, то ли послезавтра, если «союзники» не раскурочат по дороге.

– Ну, а водица есть, полбочки. Буденовцы отвалили. Сейчас разнесу по взводам.

Васька тем временем навострил глаза на ветряк, что темнел за хатами, поодаль. Там, у костра, тесной гурьбой сидели артиллеристы, что-то жарили на шомполах. Малецков чутко потянул ноздрями: ей-ей, мясной дух!

И точно, пушкари ели мясо, нарезанное длинными ломтями, кое-как обжаренное, полусырое. Глотали с присвистом, с прижмуром, не осилив одного куска, брали другой. У Васьки потемнело в голове.

– Эй, братцы, – сказал сдавленным голосом. – Откуда такое… добро?

– А вон, за мельницей, коровы побитые лежат. Успевай, пока не растащили.

Иркутяне со всех ног бросились по многочисленным следам, и действительно, чуть не опоздали. Самые съедобные куски унесли те, кто набежал сюда первым… Но все-таки обратно шли с сияющими лицами, нагруженные ворохом костей и мосолыг: при охотке сгодятся и они. Тут же, не мешкая, развели во дворе костерок, завалили добычу в котел, выпрошенный у хозяев.

Еда поспела быстро, или только показалось, что готова. Рассусоливать было некогда: внесли котел в хату, обступили тесным кольцом, заработали зубами. Со скрежетом дробили хрящи, многократно обгладывали кости, вволю наливались пресным, в редких жировых блестках, варевом.

Еще не покончили с обедом, в хату завернул санитар, погреться. Топая обледенелыми ботинками, он подошел к столу, потрогал на диво отполированные мослы.

– Где раздобыли?

– А тут, невдалеке, – ответил Кольша. – Спасибо ребятам, не оплошали. И на ужин осталась пара мосолыг. Приходи, гостем будешь.

Санитар мгновенно побелел.

– У мельницы? Да там же… находился врангелевский карантин!

– И бог с ним! – в тон присказал взводный.

– Да коровы-то наверняка чумные… А ну, идем к доктору, иначе буду стрелять! – в руке санитара не шутя блеснуло оружие.

Делать нечего, иркутяне сгребли «арестованные» мосолыги, затопали на перевязочный пункт полка. Санитар, приотстав на несколько шагов, упорно держал их на мушке нагана. Двое с испугом косились на несговорчивого лекаря, дрожали коленками. А вдруг она и есть – чума? С ней, багроволицей, пятнистой, шутки плохи: косит всех подряд, и старого, и малого, – знай закапывай… Вот нарвались так нарвались. И когда – в самом конце войны, на пороге белого Крыма!

Полверсты до перевязочного пункта показались Егорке и Ваське бесконечно долгими… А тут еще пришлось миновать махновский табор. В палатках и просто на возах гремела развеселая гульба: «союзники» приволокли с собой и жратвы, и самогона со спиртом, и баб.

– Эй, москали! – окликнули с крайней тачанки. – Конвоира по боку, айда к нам!

Бойцы не ответили.

А потом словно гора упала с плеч. Доктор скоренько обследовал кости, успокоил: мясо чумных коров для человека не опасно. Мосолыги с торжеством доставили в хату, и перед сном взвод снова согревался костной похлебкой, благо старшина подбросил несколько горстей муки.

3

На хуторах простояли четверо суток, и если седьмое ноября взбодрило коротким военным парадом, то восьмое и девятое протекли в возрастающем нетерпении, хоть на стенку лезь. Наконец, под вечер десятого, из штадива поступил долгожданный приказ: Первой бригаде выдвинуться вперед. Куда, к какому мосту? К Чонгарскому, который день за днем штурмовала Вторая бригада Калмыкова, или к Сивашскому железнодорожному?

– Гриня, Петряй, что нового?

Связные отмалчивались, проезжая мимо шеренг, порой кидали скупое словцо. Нет, вести не радовали. Передовые калмыковские «волны» отчаянным броском вынеслись на Тюп-Джанкой, залегли по его кромке, скованные бешеными контратаками врангелевских войск. Перед Таганашем было и того хуже…

Стемнело. Густо протопали красноуфимские роты, чуть погодя выступили верхнеуральцы, круто забирая вправо. Значит, все-таки к Сивашскому, на подмогу обескровленной Третьей бригаде, а говоря попросту, в свои собственные окопы.

Неподалеку от залива колонны остановились, развернулись в цепи, сменив Богоявленско-Архангельский полк. Прошел какой-то час, а Брагину казалось, что и он, и его отделение никуда с берега не уходили, что время, проведенное в резерве, просто сон, и ничегошеньки больше. По-прежнему бесновался враг, бил враскид по дамбе, станциям и хуторам, в глубине Чонгарского полуострова дыбилось черно-багровое зарево пожаров. Не было перемен и вокруг: на том же месте пулемет с заправленной лентой и Васька около него, взводный Кольша зорко посматривает перед собой, вслушивается в перестук саперных топоров у моста.

Егорка повернул голову туда, где несколько последних дней гудел Перекоп с его знаменитым Турецким валом. Но он молчал, будто подавился крупной костью, бои откатились в Пятиозерье, к Ишуньским позициям. «А мы здесь чухаемся. Прорвут без нас, будет стыдобушки!»

Вдоль окопов прошелестел говорок, затих. От путевой будки – там разместился штаб полка – шел батальонный командир и рядом еще кто-то, длинный как жердь, бородатый, с чудной, как бы приседающей походкой. Кольша повел головой на бойцов: мол, не подкачай, братва! Он скупо, в два-три слова, отрапортовал.

– Вольно. Здравствуйте, товарищи! – ответил комбат. – Ну, каково устроились? Жалоб на подъем нет?

– Какие, к бесу, жалобы!

Над крымским берегом взвилась ракета, за ней другая, мертвенно-зеленый свет залил выбеленную инеем степь, гребешки брустверов. И тут же негромкое:

– Дядя Мокей, чертушко, ты ли?

Бородач, спутник батальонного, и Кольша разом шагнули друг к другу, обнялись посреди тесного окопа, замерли на мгновенье… Первым опомнился бородач:

– Наши-то заводские… знаешь?

– Знаю. Макар передал… Ты надолго к нам?

– Ротным назначили, взамен убитого.

– Что ж, будем вместе. Игната, комиссара, встречать не доводилось?

– У чугунного моста он, с уральцами. Да не грусти, не грусти, свидитесь. Теперь – наш черед! – Мокей поправил папаху, приосанился. – Ну, показывай роту, Демидов. Товарищ комбат, разреши…

Ротный освоился быстро, В сопровождении Демидова обошел окопы, вполголоса здороваясь и вглядываясь в лица, большей частью незнакомые. Судя по всему, человек он был опытный, цепкоглазый, подметил многое при вспышках ракет.

– Курсант аль из унтеров? – спросил у Егора и простецки улыбнулся. – Ну-ну, не серчай. По выправке угадал, ее никуда не скроешь… А ты, партизан удалой, займись пулеметом. Подзапущен, извени, как таратайка махновская… Теперь – главное. На Сивашу кто-нибудь бывал? Ну-ка, поподробней. – Выслушал, не перебивая, задумчиво сказал: – Крепкий орешек. Надо б наведаться, проверить самому.

Ветераны роты понимающе переглянулись. Одно слово – рейдовский!

К ночи вызвездило, ударил мороз, поверх земли там и сям забелел тонкий, в соляных наплывах, ледок. Развели на дне окопа костер, согрели воду, кликнули ротного. Тот не спеша подсел к огню, прежде всего перемотал портянки, отведав кипятку, густо крякнул. Мало-помалу завязался разговор.

– Так, белорецкий будешь, комроты? – справился рыжеусый казачок, друг-приятель вихрастенького, раненного в ногу под Балками. – Совсем соседи, понимаешь, каких-то сорок верст… – Он потянулся всем своим ладно скроенным телом, добавил мечтательно: – Эх, к весне б домой, братушки. Утром выйдешь: на базу туман стелется. Урал текет – чище не надо. Скорей на коня и в степь, к табунам!

– Что ж, без еды? – удивленно справился Васька Малецков.

– С ней дело короткое. Берешь прут икры, кус хлеба, и айда! – Казачок свел брови, потупился. – Второй год снится одно и то ж…

– Снам воли не давай, – рассудительно молвил Мокей. – Мозгуй, как бы поскорее кончить с бароном. Чтоб новый генеральский чирей не вспух. Было их – раз, два, три… ой, много!

Казачок скрипнул зубами.

– До чего людей довели… В Крым войдем – всех, до единого, под корень!

– Извени! Мы – революционный топор, верно. А вот сплеча не рубим, направо-налево не косим, запомни.

Глазковец-кочегар непримиримо покосился на Брагина.

– Беляки не только по ту сторону…

– Ты о ком?

– Есть у нас такие…

– А ну, без намеков! – осадил его Мокей и подпер голову кулаком, сказал раздумчиво, невесть кому: – Огромадная все-таки глубь – человечья душа. Как ни мается, ни топает впотьмах, а выйдет на свет. Любая, самая заматерелая!

– Тогда и баронова, по-твоему? – подкинул едкий вопрос Васька.

– Я о людях, балда!

Казак приподнялся, исподлобья оглядел взорванный мост, проступающий вдалеке, сказал сиплым, не своим голосом:

– Уральцы-то, уральцы… А завтра мы по их следу, а послезавтра…

– Жили в одной яме, сосед, умрем на одном бугре, – спокойно отозвался ротный. – Договорились? А теперь спать, утро на носу.

4

В полуверсте от них, у огня, разведенного саперами, сидел Игнат Нестеров, еще не остыв после ночной атаки. На дамбе, длинной тонкой стрелой, вонзенной в крымский берег, заваленный грудами мертвых тел, повторилось то, что было позавчера, и вчера, и сегодня утром. Уральцы проскочили саженей сто, сто пятьдесят, залегли, накрываемые огнем бронепоездов и морских орудий. Мало кто уцелел в передовых ротах. Совсем недавно парень шутил, сердился, дерзил начальству, думал о живом, сокровенном, и вот уж нет его, и осталась о нем у товарищей пронзительная, острой ссадиной, память…

Атака захлебнулась. По приказу комбрига поредевшие в боях первый и второй батальоны отступали назад. Их сменил третий, оседлал завалы железнодорожного моста, выдвинул к дамбе пулеметный дозор.

Перед рассветом Игнат перешел на свой берег: надо было позаботиться о подвозе патронов, поскрести тылы бригады, чтоб иметь под рукой резерв.

Попутно заглянул к саперам: они, почти на ощупь в зыбкой полутьме, под пулями и осколками, готовили запасные звенья пешеходной переправы, вновь и вновь расшибаемой врангелевской артиллерией.

– Где командир?

– Прежний убит, а новый скобу вколачивает. Эй, Ксенофонт!

Командир выпрямился, утер со лба пот, повернул на зов усталое, землисто-серое лицо.

– Медведко, начснабриг, ты здесь какими судьбами?

– Не все тебе, комиссар… Ну, а если откровенно, сбежал к лешему. Я ведь потомственный камский плотогон… – Медведко повел рукой на костерок в глубокой бомбовой воронке. – Прошу к моему шалашу. Покурим.

– А есть? – обрадовался Игнат.

– Сам Грязнов саперам прислал, за геройство, за муку. Пехоте все-таки легче.

– Позавидовал… – глухо уронил Игнат, опускаясь вслед за ним в воронку. Закурил, посмаковал едкий махорочный дымок, улыбнулся. – Какие дела на нашей стороне?

– Затемно Первая бригада подвалила с хуторов. Стоит левее, у недостроенного танкового. Половину моей команды затребовали туда. Улавливаешь стратегию?

– По всему, новый штурм.

– Непременно, все к тому идет… А тебе поклон, комиссар!

– От кого?

– Кашевара Мокея помнишь? У-у-у, высоко взлетел бородач – ротой командует. А в помощниках у него… кто б ты думал? – губы Медведко чуть повело вкось. – Кольша-стеклодув!

Игнат вскочил, снова сел. По его лицу, подсиненному порохом, растекалась бледность.

– Наконец-то! Ищу-ищу, как в воду канул… Друг мой хороший, с первых рейдовских дней… Ну, спасибо, Ксенофонт, обрадовал!

Медведко насмешливо померцал глазами.

– А девку-то у него все-таки отбил, сердечный друг!

– Было и такое, не спорю.

– Ну, он тоже не оплошал, толстобровый. Под корень подсек… с Палагой моей. Дело прошлое, но…

– Чего ж лютовать, если сама выбрала?

Ксенофонт сбычил голову, дышал затрудненно, со свистом. И не утерпел, спросил:

– Где она теперьча, в Красноярске?

– Там, с дитенком. Наталья говорила: ну, вылитый батя.

– Сыпь, сыпь сольцой, комиссар, не жалей плотогона. Шкура у него толстая, еловая…

– Вот это другой разговор.

Над ямой появилось остроносое лицо завразведкой.

– Идет начальство, Сергеич, готовься к встрече.

– Кто да кто?

– По-моему, сам Грязнов с нашим комбригом.

Игнат выскочил наверх. С насыпи, ловко пружиня ногой, спускался начдив Грязнов, стройный, в старенькой кожаной куртке. Следом по скользкому обрыву съехал на каблуках Окулич.

– Иван Кенсоринович, откуда?

– От Калмыкова. Ф-фу, насилу добрались. Где ползком, понимаешь, где швырком… Ну, комиссар, чем порадуешь?

– Веселого мало. Ночью ранен полковой командир, снесли на хутор.

– Жаль молодца… Продвинулись далеко?

– Саженей на сто, не больше… Бронепоезда гадовы!

– Потери?

– Первого батальона уральцев как не бывало: едва наберется человек семьдесят, вместе с легкоранеными. Второй уменьшился на треть.

– Да-а-а, – покусал ус Грязнов. – Саперам по-прежнему туго?

– В воде каждые полчаса, – доложил Медведко. – Вяжем запасные прогоны, ставим взамен, а те б-бах из дальнобоек, и все в щепу.

– Какие думки, Сергеич?

– Планируем новый бросок по дамбе. В восемь ноль-ноль, когда феодосийцы завтракать усядутся. Просьба – подкрепить колонну парой богоявленских рот. Не век же им быть в резерве. Огонька даст Сивков, твердо обещал.

– На богоявленцев не рассчитывай, – отрезал начдив. – С кем в Крыму воевать будешь? О том подумал?

– Тогда, может, верхнеуральцев пришлешь? – погас и снова загорелся Нестеров. – Здесь они, под боком.

– Были, да сплыли. Комбриг, объясни ему. Сил моих нет, до чего настырный парень.

– Красноуфимская бригада снова идет к Чонгарскому мосту, – поведал Окулич и сморщился точно от зубной боли.

– А что там, на Тюп-Джанкое?

– Переправа удалась, дальше пока ни с места.

Иван Кенсоринович высоко вскинул темнокудрую голову.

– Двести шестьдесят шестой зацепился на том берегу. Теперь вводим Двести шестьдесят седьмой, следом. Определенный успех, и его необходимо развить во что бы то ни стало!

В глазах комбрига мелькнула досада, он отвернулся. Какое-то время Грязнов молча, в упор смотрел на него. Было ясно: по дороге сюда между ними произошла горячая словесная перепалка. То-то явились взъерошенные, и обстрел не охладил…

– Успокойся. Надеюсь, помнишь? Твое впереди, погоди.

– Скоро некому будет ждать! – Окулич пободал ногой бревно, коротким кивком указал налево, где в дыму сражались калмыковские полки. – Ты говоришь: успех, да еще определенный… По-твоему, генерал Слащев – круглый дурак? Сомневаюсь. Поди, все резервы подтянул на Тюп-Джанкой!

– Вот и дивно! – с хитроватой улыбкой парировал Иван Кенсоринович. И Нестерову, озабоченно: – С атакой повремени. Окапывайся на дамбе, перебрось туда еще два-три пулемета. Дрогнешь, откатишься – отдам под трибунал. Не посмотрю, что рейдовец.

– Ложись! – крикнул Медведко.

Тяжелый снаряд упал невдалеке, с грохотом разорвался.

На исходе дня командиры и комиссары бригад съехались в штадив, на станцию Чонгар.

Сидели в телеграфной, единственной комнате, которая не пострадала от бомб. Вдоль стены ровной шеренгой застыли полевые телефоны, и над ними склонились охрипшие связисты. Один приглушенно-сердитым голосом вызывал артдивизион, второй тихо пересмеивался с какой-то Дусей, третий толковал о зерне: «Что ж что подгорелое. Все-таки лучше, чем ничего. Бери старшин, бери повозки, и через двадцать минут будь на месте. Все!»

Докладывал Калмыков, Игнат даже не узнал его в первое мгновенье. На плечи кое-как наброшена шинель, искромсанная осколками, в ржавых пятнах, вид крайне измученный: глаза набрякли кровью, нос и усы поникли.

– Завязли вконец… Траншея на траншее, уйма колючей проволоки. Бьют по нашему клину с трех сторон. Двести шестьдесят шестой выкошен почти до одного человека, немалые потери и в Двести шестьдесят седьмом. – Калмыков опустил бритую голову, тяжело налег на стол. – По словам пленных, подошла сводная офицерская группа… Словом, операция на волоске.

Начдив прошелся из угла в угол, что-то соображая, круто остановился перед Калмыковым.

– Подзавязли, говоришь? А им, думаешь, просторней и легче? Как бы не так! – Иван Кенсоринович взбил волосы, пристально поглядел на командира Первой бригады Смирнова. – Будь готов к маневру, надеюсь, последнему на северных берегах.

– Куда?

– А сам не догадываешься?

Зазуммерил телефон.

– Товарищ начдив, комфронта, – шепотом позвал связист, невольно вытягиваясь в струнку.

В комнате повисла тишина.

– Да, товарищ командующий, – гудел Иван Кенсоринович в кожаный раструб микрофона, – решенье окончательное и бесповоротное: атакуем по дамбам Сивашского моста, через Таганаш. Дроздовцы скованы Второй бригадой на Тюп-Джанкое. Переправы готовы, там день и ночь работает сводный саперный батальон. Артиллерию ставим на прямую наводку… Что? – и поник было, вслушиваясь в далекий голос. – Утром двенадцатого будем в Крыму, живые или мертвые… Есть, пройти живыми!

Грязнов опустил трубку на рычаги, малость помедлил.

– Сказано коротко: Василий Константинович у Пяти озер, вы, уважаемые, топчетесь на месте… – Начдив быстро, немного взвинченно подошел к карте, пристукнул по ней кулаком.

– Треп в сторону, слушайте мой приказ. Красноуфимцы, оба полка, наступают по недостроенному танковому. Двести шестьдесят четвертый сменяет уральцев, кроме третьего батальона. Ты, Окулич, отводишь бригаду в резерв.

– Но…

– Никаких «но», мы с тобой не на базаре. Повторяю, твое впереди.

– Им-то, чертям, хорошо!

– Кому?

– Да смирновцам. Угодили в самый чок, почти без потерь. А мы…

Игнат неотрывно смотрел на Ивана Кенсориновича.

«Или я ни бельмеса не понимаю, или… вот он, долгожданный час! – думалось ему. – Да, именно теперь, когда тюп-джанкойская группировка скована по рукам-ногам, настала пора ударить вдоль чугунки. Подловили-таки генерала Слащева: как ни кусался, ни ловчил… Все правильно, все так!» Он с грохотом отодвинул табуретку.

– Есть просьба, товарищ начдив. Личная.

– Ну-ну?

– Разрешите быть с третьим батальоном уральцев!

– Отдыхал бы, чудак-человек. Поди, после выгрузки и не спал вовсе? – Грязнов переглянулся с военкомдивом. – Ладно, разрешаю. Один боец останется на передовой, все равно твое место рядом, комиссар.

– Спасибо!

5

Ночь выдалась холодная. Хлестко дул ветер, сдобренный горьковатой солью, с неба то и дело припускала пороша, темно-сизые, в свинцовом пересверке воды залива дымились паром.

Верхнеуральцы рота за ротой стягивались к предмостью, залегали у невысокого, в расщелинах, берега. Сквозь рев канонады и гул ветра доносились топот ног, частое тарахтенье пулеметных колес, крики батарейцев, передвигающих орудия на новые огневые позиции. Кто-то молоденький бегал от окопа к окопу, не своим голосом звал неведомого «дядю Ваню». Вслед ему пустили острое словцо, и раздался негромкий гогот, – не могли казаки без выкамариваний, даже в такой час. Левее, напротив недостроенной танковой переправы, развертывались красноуфимцы. Внизу, вдоль пешеходных трасс, гнули спину саперы, чинили разбитые штурмовые мостки, чтоб через десяток минут повторить все сначала.

Враг нервничал, догадываясь о подходе резервов, усиливал и без того плотный обстрел. Одна за другой вспархивали ракеты, гулко лопалась шрапнель, стальной горох частил по взмутненному заливу.

Та-та-та-та-та! – отдаленно выговаривали пулеметы, рассыпая над головой короткий, близкий посвист пуль: тюф, тюф, тюф, тюф-ф! Бойцы, лежа по воронкам, только посмеивались: лупи, лупи в белый свет… Куда опаснее были рикошетные: с визгом отскакивали от каменных мостовых ферм, доставали где угодно, калечили и убивали. Тшшик-ииззз!

Время от времени, перекрывая все остальные звуки, бухали морские орудия, укрытые за Татарским валом. У-у-у-у-ух-хо-хо-о-о-о-о! – выло, и взметывался гигантский огненный смерч. Под самое небо летели доски, бревна, уцелевшие саперы со всех ног бросались а месту взрыва. И снова звенела пила, стучал молот, вгоняя сваю в топкое дно.

Особенно доставалось батальону Третьей бригады. Бронепоезд раз за разом выкатывался чуть ли не к дамбе, остервенело садил по ней, начисто сметал неглубокие окопы. Когда уральцам стало вовсе невмоготу, просигналили на свой берег: поддержите огоньком, одолевает… Чеурин пятью меткими выстрелами отогнал бронепоезд за выемку, потом перекинулся на прожектора.

– Ослепли! – радостно сказал Васька-партизан и пустил обычный матерок.

В час сорок ночи, – Егорка справился по часам, подаренным на прощанье вихрастеньким отделенным, – последовала команда:

– Первая рота, на мост. Второй приготовиться!

Спустились на узкую, в три доски, пешеходную трассу, побежали. Обледенелый настил гнулся, угрожающе скрипел под ногами, бревна, кое-где сорванные со скоб, уходили вниз: кто не успевал удержаться – оказывался по горло в воде. «Бр-р-р-р, – тряс губами пострадавший. – Невсутерпь холодна!»

– Гуськом, гуськом, и поживее, не застревай! – торопил Кольша, оглядываясь на свой взвод. – Крепче за канаты!

Миновали середину железнодорожного моста, когда с крымской стороны вдруг брызнули столбы расплавленного серебра, вспороли серое, в космах, небо, упали на залив, стремительно перенеслись к переправам. Ожили чертовы прожектористы!

Обстрел, к ночи немного приутихший, возобновился с утроенной силой: врангелевцы били наверняка, по нитке мостовых дамб. Там и сям вздымались высокие всплески, окатывали с головы до ног, шрапнель густо секла по воде…

Вот и конец мосткам, вот и твердая, правда, пока насыпная земля. Раненые уральцы, собранные для отправки в лазарет, увидели подмогу, пересиливая боль, потеснились к бровке.

– Думали, не дождемся…

– За такие думы… знаешь? – напер на раненого Васька.

– Валяй до кучи, – усмехнулся уралец, белея в темноте марлевой повязкой. – Ну, земляки, не подкачаете? Говорите сразу, а то ведь мы и назад повернем!

– Не гоношись! – был скупой Кольшин ответ.

– Эй, а твой голос мне знаком. Не из нашей ли бригады, куманек?

– Угадал… Быстрей, ребята, быстрей!

Красноказачья пехота выходила на дамбу, снова разбиралась «волнами», теперь куда более короткими, чем раньше, на северном берегу.

– Перебежками вперед!

Бойцы вставали, неслись как угорелые, спотыкаясь о тела убитых, припорошенных снегом. Сбоку налетал ветер, прошибал тонкие шинельки и стеганки насквозь.

– Ложись, окапывайся!

Проскочив несколько саженей, падали у рельсов, ловили ртом ускользающий воздух. Окапываться, собственно говоря, было негде. Просто с шапку жесткой, накромсанной взрывами землицы перед собой, и готово, а там – новый бросок в ночь, рассеченную прожекторами, в туман, в гущу огня, поставленного белыми. Свинец и сталь, сталь и свинец, и ты, голодный, холодный, сотрясаемый крупной неуемной дрожью, на высоком заснеженном гребне дамбы, у всех на виду, открытый каждой пуле, каждому осколку.

Брагин поспевал вслед за Кольшей, ни на шаг от него, ненадолго замирал, звонко передавал слова команды, а перед глазами ни с того ни с сего проносились обрывки далеких видений: бревенчатая изба над отвесным красновато-желтым яром, утюги-баржи, битком набитые полупьяной молодой деревенщиной, заплаканная мать на приплеске… Давно ль это было? Год с небольшим назад!