Текст книги "Друг другу вслед"

Автор книги: Эрик Шабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Глава одиннадцатая

1

Игнат открыл глаза, по привычке потянулся за гимнастеркой и едва не вскрикнул от боли в правом плече… Не было стола, заваленного бумагами, картами, книгами, не висела шинель в углу, за окном не заливался нетерпеливым ржаньем белолобый. Игнат слабо усмехнулся: здесь тебе не штабриг, дурень, а тыловой лазарет, не предгорное Осинцево, где налетел горячий осколок, а Пермь…

Из конца в конец палаты – койки, койки, койки, и на каждой раненый, вроде тебя. И пускай ты лежишь, одетый в чистое, просветленно-усталый после сна, и все же куда краше – на ногах, в строю, обок с товарищами.

Госпитальный день вступал в свои права, сестры, и среди них Натка Боева, разносили в котелках морковный чай с сахарином и по крошечному кусочку серого хлеба. Натка покивала издали, занялась пожилым бойцом. Ее тонкие руки были обнажены по локоть, она сноровисто переворачивала белье, что-то выговаривала раненому. Тот смущенно краснел…

Потом подошли врачи, и впереди рослая докторша с трубным голосом. Иной во время перевязки не выдерживал, пускал бранное словцо. Она спокойно басила в ответ:

– Не раскисай, не рожаешь… Потерпи.

– Ж-ж-жжет…

– Пожжет, не без того. Сам-то откуда?

– Саратовские мы… Ой, больно!

– Шабры, стало быть. Я из Царицына, казачья дочь.

– Письмишко бы… жене. Живой, дескать, здоровый… – шевелил губами саратовец.

– Будет письмо.

– Если оклемаюсь, домой съезжу… Трудно ей, доктор. Как в августе ушел, и с концом…

– Ну, твоей крепко повезло, браток, – заметил усач, держа перед собой, на подвесках, искалеченную ногу. – Моя четвертый год постится.

«А вдруг и нас не обнесет расставанье!» – Игнат с невольным испугом посмотрел на Натку. Она словно угадала, о чем он думает, придвинулась к нему, переставила питье на тумбочке. Игнат скупо, через силу, улыбнулся.

– Неужели ты не одна такая, Наташенька? Неужели только тысяча восемьсот шестая? – Он указал на ее рукав, где был нашит лоскут с цифрами.

– Чудной! Это номер госпиталя.

– А мне показалось…

– Прекратить разговоры, Нестеров!

– Молчу, помалкиваю… Еще одно слово: ты-то как очутилась в Перми?

– Такой бой выдержала в медсанбриге, – шепотом сказала Натка, – просто жуть! Спасибо Петру Петровичу, уладил… – Натка оглянулась на докторшу, построжала. – А теперь лежать, не мешать!

– Есть!

2

Прополз, по колено в грязи, остаток октября, зазвенел полозьями ноябрь, а рана все не унималась, бросала то в жар, то в озноб. Игнат часами бродил по коридору, мимо окон, с завистью поглядывал на прохожих, мрачнел. «Пять недель взаперти, обалдеешь!» Только в начале декабря наконец его перевели во флигелек для выздоравливающих, и он получил возможность выбираться во двор.

Сегодня он впервые вышел на улицу. Шагал, придерживая правую руку, с наслаждением втягивая студеный воздух. Красота! Всюду кумачовые флаги, на заборах расклеены декреты. «Интересно, где штаб армии? Надо побывать, узнать, что под Кунгуром».

Церковь духовного училища смотрела через дорогу пустыми глазницами колокольни. Мужчина, в рясе и камилавке, видно – поп, мел мостовую. Мимо вразнобой протопала рабочая рота, составленная из буржуев, рыть окопы за городом. «Правильно, в дело господ-лежебок! – подумал Игнат. – Авось когда-нибудь станут людьми!»

Неприютный, обшарпанный, в ледяных сосульках, вырос городской вокзал. У входа трое поддавших молодцов, покачиваясь и придерживая друг друга, громко, но таинственно сговаривались о чем-то. Вдоль стен вповалку лежали беженцы, мертвенно-бледные лица лиловели в душной, спертой полутьме, отовсюду раздавался трескучий кашель.

– «Испанка». Третью неделю косит, за компанию с тифом, – сказал путеец, перехватив Игнатов напряженный взгляд. – Иди-ка ты подобру-поздорову!

Привокзальная площадь кипела народом: плелись женщины с грудными младенцами, укутанными в тряпье, бородачи бегом несли мешки, узлы, сундуки, напирали на постовых у чугунных ворот. Поодаль толпилось человек двадцать серошинельных, видно, из перебрасываемой на фронт Камской бригады, в центре стоял маленький стрелок. Его в редкой щетине лицо было нахмуренно-строго.

– Давно с передовой? – спросил пожилой солдат, протягивая ему кисет.

– Ночью. И утром снова туда, с патронами. Есть приказ об отдыхе, а смена прибывает кое-как. Вот и получается: одной ногой на позиции, другой – в пути.

– Главное, дяденька, что велено, – подмигнул безусый боец. – Небось рады-радешеньки?

Стрелок искоса посмотрел на него, по сухим, обветренным губам скользнула еле уловимая презрительная усмешка.

– Трепись, да меру знай. Думаешь, кто по осени две бригады «кокард» распылил? Мы, никто другой, одним-единственным полком!

– Ври! – усомнился безусый.

– Ну, я тебе не клоун, чтобы врать.

– Что ж это за полк у вас?

– Первый крестьянский, красных орлов! – с гордостью ответил стрелок.

– У-у-у! – загудели слушатели. Игнат удивленно приостановился: «Вон ты кто. Почти сосед!»

– А болтали, мол, отступленье по горнозаводской дороге, нас торопили незнамо как!

Стрелок Первого крестьянского полка сумрачно потупился:

– Трудно, товарищи, очень трудно. В нашем полку под ружьем всего человек семьсот, и у камышловцев не гуще. Ждем вас, а вы в город прибыли только-только, да и то не все. Прохлаждаетесь тут, на баб зыркаете. А там… – и отошел, не оглядываясь.

– Что же получается? – испуганно заговорил безусый. – Этак нас и прихлопнут запросто…

– Не балабонь! – осадил его пожилой. – Лучше мозгуй, как нам беляка ловчее подловить.

– Ага, я мозгуй, а командир бригады в тое время с последними обозами едет…

Узнав у коменданта вокзала, где штаб армии, Игнат заторопился туда.

Пока шел, думал обеспокоенно, что и потолковать будет не с кем, но в штабе оказалась уйма знакомых. Кто приезжал осенью в Кунгур, кто перевелся из расформированных Четвертой и Третьей дивизий. Едва ли не первым встретился ему начарт, невысокого роста, подвижной, с щеточкой усов, обнял, троекратно расцеловал.

– Как на фронте? – с тревогой справился Игнат.

– В нескольких словах не обскажешь. Идем ко мне.

На том и оборвался разговор. Подошел штабной артиллерист, завел о снарядах для Камской бригады.

– Прости, военкомбриг, дела. Что ни час – новое… и надо это новое брать в шоры, пока оно тебя не подмяло под копыта… Как с рукой?

– Почти порядок, но не выписывают, и баста. Может, замолвишь словцо?

– Ладно, попытаюсь.

В приемной гурьба местных рабочих обступила комиссара штаба.

– Тихо, не все сразу. Ну?

– История такая, товарищ. Липовую гору знаешь? Там, по верным сведеньям, собираются золотопогонные, какие в городе подзастряли. Замышляют поганое, да и кое-кто из городских зубы точит…

Комиссар стал вертеть ручку настенного телефона. «Комендатура? Девушка, дай комендатуру. Срочно!» Он дотолковался с комбатом о полуроте бойцов, подозвал рабочих.

– Будьте наготове, товарищи! Утром ждите, прочешем горку вместе с лесом!

– Слушай, а мне… можно? – спросил Игнат. Комиссар скептически оглядел его, вздохнул.

– Куда тебе, с твоей рукой.

– Не рукой, плечом.

– Что в лоб, что по лбу… – Комиссар подумал и вдруг согласился. – Шут с тобой, приходи сюда в шесть утра. У телефона подежуришь, в крайности.

3

– Сходи, проверь, здесь ли… – тихо сказала Натка.

Палага, девчонка веселая и бойкая, накинула платок, вынеслась за дверь. Натка бесцельно покружила по комнате, застыла на миг, снова заходила из угла в угол. Старшая сестра, попыхивая папиросой, иронически наблюдала за ней.

– Успокойтесь, милочка. В конце концов, это даже неприлично. Терять голову из-за мужчины, по-моему…

– Но ведь ему хорошо со мной. Вот и в бреду звал…

– Они и здоровые-то как в бреду!

Натка, прильнув к окну, вгляделась в затемненный сумерками двор: нет, не видно Палаги, наверно, заболталась с парнями! – и не оборачиваясь, резко, чуть не плача:

– Дайте папироску!

– Ого, вы делаете успехи, – сказала старшая сестра, щелкая портсигаром. – Женщиной становитесь, милочка. Все правильно, все так.

Наконец вбежала Палага, красная от мороза, веселая пуще прежнего.

– Ой, что было! – затараторила она с порога. – Все кричат, спорят, аж главного врача вызвали…

– Отчего шум-то?

– Вроде… плохо там… – она указала на юго-восток. – И один, и другой, и третий наскакивают на главного: посылай его в дивизию, иначе он бог знает что сотворит… И громче всех твой.

– А главврач?

– Выслушал и говорит: «Все? До свиданья, мне надо на операцию». А потом твой подошел к тумбочке и достал бритву…

– Ну?

– Чего ну-то? Намылился и давай бриться. Больше ничегошеньки не было… – Палага не дыша, с любопытством воззрилась на подругу: брови стрелами, на щеках румянец, глаза слепят блеском. «Вот она какая, любовь! – разинула рот Палага. – Что же дальше-то будет? Интере-е-е-есно!»

Натка сунула ноги в стоящие у двери валенки, потянулась за шубейкой. Старшая сестра, держа папиросу на отлете, покачала головой.

– Поймите меня правильно, девочка. Времена очень опасные, и жена комиссара, при известном обороте событий… Короче, я бы крепко подумала!

– Вы осторожный человек, Софья Григорьевна, – отрывисто бросила Натка, не попадая в рукав.

– Что ж, век живи, век учись…

Натка, словно ветром гонимая, шагнула за порог, в сумерки, и мороз мгновенно обжег лицо. Тревожно-радостным, невыносимо ярким было все вокруг – и небо в редкой россыпи звезд между тучами, и дома, опоясанные цепочками бледных огней, и гул ветра в оголенных березах… Сбоку завиднелся флигелек, и ноги сами собой свернули с утоптанной тропинки… Тихо мерцал огарок свечи в разрисованном стужей окне. Натка приподнялась на носки, попыталась дыханьем разогнать ледовую корку. Ничего не получилось. Она постояла еще немного и вдруг решительно взялась за скобу.

Поздоровалась – не то сухо, не то робко.

– Ты, Наташа, а я думал… – Игнат не досказал, махнул рукой, досадуя неизвестно на кого и за что. Ее глаза торопливо обежали комнату, наткнулись на обшарпанный чемодан, изготовленный в дорогу. Поверх лежали знакомая, в подпалинах, шинель и свернутый в кольцо ременный пояс. Девушка испуганно взмахнула ресницами на Игната. Ей хотелось спросить, был ли он в штабе, что слышно о боях юго-восточнее города, к чему привел спор с главврачом, но сказала совсем иное:

– Брился, что ли?

– Да, чтоб утром горячку не пороть. Кое-какие дела у начгарнизона.

– А рука?

– Наган удержу запросто… – он уловил ее тревогу, добавил торопливо: – Да нет, нет, до стрельбы не дойдет. Потрясем кое-кого из офицерства, и обратно.

– А… меня к дивизионному госпиталю приписали. Накрепко.

– Да ну? – спросил Игнат вроде бы озадаченно, но ей почудилось в его голосе едва ли не облегчение. Она опустила голову, стиснула зубы. Он подошел, взял ее за тонкое запястье. – Что ж, девчонка. Спасибо за все, что ты для меня сделала. Огромное спасибо. Оставайся при госпитале, а я денька через два-три…

Натка припала к его плечу, горько заплакала. Он растерянно гладил ее волосы, умоляюще бормотал:

– Наташенька, милая, успокойся. Ничего страшного… Ну, что ты? Что ты?

Они шли рука об руку вдоль Камы. Темнело. Скрипели полозья редких подвод, у вокзала тонко высвистывала маневровая «овечка». Длинный пассажирский поезд крупным скоком набежал вдалеке с того берега, потряс холодную тишину.

Игнат молчал, крепко стиснув ее локоток, и невесть куда отлетели дневные тревоги, стерся в памяти разговор камцев с маленьким стрелком, словно бы подзабылись вести, услышанные в штабе армии. Молчала и Натка, прижимаясь к нему. Он распахнул шинель, укутал ее плечи, долго смотрел на нее сбоку: смешно и трогательно вились на ветру пушистые завитки волос, мягко сияли глаза.

Опустился вечер, смазал дома, громады церквей, высокий обрыв с изогнутыми сосенками, торосы посреди безмолвной, одетой в белое реки, далекий правый берег. Мороз крепчал. Над головой четко рисовалась тонкая льдинка месяца, искрили звезды, высыпая все гуще, и только на востоке тяжелой, мрачной грядой залегли облака. Игнат на мгновенье прислушался. Нынче там было удивительно тихо. Смолкли орудийные раскаты, погасли отблески пожаров. Судя по всему, белые выдохлись: перли очертя голову, бросали в пекло батальон за батальоном, полк за полком, вот и доигрались. Давно пора!

4

Ясная, морозная ночь. Сосны, припорошенные инеем, на многие версты, все бело от снега, и по нему, извиваясь, течет белая колонна, течет настороженно и немо. Кто они, эти люди в колонне? Откуда? Куда идут далеко в стороне от железной дороги, от сел и деревень? Что-то зловещее есть в их движении, в беззвучной ярости, с какой они кидаются вниз по склонам, лезут на гребни вставших на их пути увалов.

Остановка в овраге. Фигуры в белом столпились у костров, курят. Человек в бурке и папахе призывно вскидывает руку, и тотчас к нему сходятся такие же прямоплечие. Перед ними появляется карта: она похрустывает на студеном ветру, ее придерживают за углы, вслушиваются в негромкую речь старшего. Он проводит линию к извивам реки, к большому кружку – губернскому городу. «Бить с юга!» – угадывается по движенью губ. Слышен тихий говор:

– Казармы? Да, прежде всего их… А как быть с городским вокзалом, с мостом через реку? Могут уйти, если не принять мер… Позаботьтесь об орудийном обстреле из Мотовилихи.

Те, что сгрудились над картой, в нетерпении поглядывают на запад, куда скрылись лыжники. На взмыленной лошади подъезжает ординарец, подает пакет. Старший, читая донесенье, попутно задает вопросы.

– Далеко ли головной отряд?

– В четырех верстах от города.

– Противник?

– Пока нигде не обнаружен.

Звучит команда. Белые фигуры отхлынули от кострищ, и колонна длинной змеей растягивается по заметенной проселочной дороге.

Вокруг висит предрассветная тишина. Изредка громыхнет на ухабе легкое орудие, провизжит полоз, и снова тихо. Люди в белом идут быстро, ноги в добротных валенках с ожесточением перемешивают снег.

Сосновый бор поредел, отодвинулся, и колонна вышла на открытую равнину. Правее, верстах в шести, вздымаются вверх клубы дыма, там и сям перемигиваются огоньки. Мотовилихинский завод. Налево тоже видна россыпь огней, но погуще, подлиннее в несколько раз. – это сам город.

Разведка приводит крестьянина, едущего из города. В битком набитых санях штуки полотна, выменянные на хлеб, две пары яловых сапог, ненадеванная шинель, какие-то гайки, болты, гвозди, бачок с керосином. Задержанный краснощек, плотен, в справном овчинном тулупе, стоит, мнет малахай, несет околесицу. По его словам, сегодня утром какой-то полк вышел из казарм и расположился в деревне Голый Мыс.

– Где это? – размыкает губы человек в бурке.

– А эвон там, – мужик показывает левее города. – Тольки… дорога-то другая. А промеж, ясное дело, саженный снег.

Старший молчит, не глядя на тех, кто ждет его приказа, слова, просто знака. «Но ведь это почти у нас в тылу!»

– Что в городе?

– Спят как миленькие, без задних ног! – отвечает мужик и, хитренько прищурясь, смекнув что-то, вызывается проводить до города.

Колонна, оставив взвод с пулеметом и команду пеших разведчиков, снова выступает по дороге, лесной дачей, вплотную примыкающей к городской окраине. И опять – заминка. На пути – глубокий овраг, по дну которого извивается узкой белой лентой речка.

– Егошиха! – говорит проводник, уловив вопросительный взгляд старшего.

Колонна вытягивается в несколько цепей. Легкая батарея, установленная в полуверсте, готова открыть огонь.

Вдоль забора, опоясавшего казармы, ходит часовой, маленький стрелок, притопывает ногами, из-под надвинутой на лоб мохнатой шапки смотрят усталые глаза. Кусты, кусты, овраг с извилистой речкой, за ним лес, дальше – заснеженное поле… Поправив на плече седое от инея ружье, стрелок оборачивается к казармам. В них спят вповалку камышловцы, выведенные в резерв, пришли они вчера с передовой, окоченелые, тощие, а с запада подоспели новые камцы, тоже не в лучшем виде, похлебали пустых щей, свалились замертво.

Медленно убывает зимняя ночь. В темноте с особенной силой одолевают мучительно-сладкие думы о селе, оставленном по ту сторону Камня, о детях, о жене, обо всех, с кем сталкивала в эту грозную пору судьба. Трудно, ох, трудно! А где не легче, спрашивается? Под Петроградом или на юге? Юденич, Деникин, Дутов… Хорошо, немцы опамятовались, обратили штыки на своих пузачей!

И снова перед глазами встала родная изба и на крыльце… свет Матрена, около – Сережка, Дунька, двухлетний Патрикей… Упавший с дерева ком снега вывел часового из минутного забытья. Он вздрогнул, торопливо зашагал вдоль забора… И опять овраг, лес, пустынно-белая змея проселочной дороги, опять наседает каленая стужа. Но что-то переменилось в лесу, какие-то неясные тени мелькнули на опушке, исчезли, появились вновь. «Откуда народ? – спросил стрелок и сам ответил: – Чудак-человек. Вчера протопал мимо целый полк, обозы-то могут идти вдогонку? Или раненые подтягиваются с передовой… А что спустились к речке, тоже ничего мудреного: испить водицы захотелось. Благо, прорубь – вот она…»

Предутреннее синевато-серое небо дугой прочертила зеленая ракета. Дрогнула земля от разрывов, справа и слева по склону стали набегать орущие цепи, широкой подковой охватывая казармы.

5

В окно барабанили долго и упорно. Игнат чертыхнулся, недоумевая, кому это не спится в такую рань. Рядом сонно моргал сосед.

– Не твоя ли зазноба принеслась ни свет ни заря? – спросил он.

Игнат с улыбкой покивал товарищу, и вдруг до сознания дошло: нет, вовсе не стук, а более весомые удары сотрясают стены. В памяти возник вчерашний разговор на вокзале, выплыл замкнуто-строгий вид маленького стрелка… Кое-как надернув одежду, Игнат опрометью вылетел за дверь.

Из конца в конец города перекатывалась винтовочная пальба, за нагорными улицами татакал пулемет, изредка подавали голос орудия. Выздоравливающие, их было человек семьдесят, высыпали на мороз. Как быть? Пробиваться к штабу армии? Но с голыми руками не пройдешь и сотни шагов. Волей-неволей пришлось повернуть в сторону вокзала. Была робкая надежда на камцев, роты которых все еще прибывали с запада: авось найдется у них что-то про запас.

Добрались не скоро. На переезде получилась пробка: грузовой автомобиль, доверху набитый шкафами и железными ящиками, наскочил на длинный, в несколько десятков саней, обоз. Лошади храпели, взвивались на дыбы, рвали упряжь, подводчики с руганью обступили вышедшего из кабины сердитого шофера. Наконец, после долгой перебранки, грузовик подался назад; обоз тронулся было через дорогу и снова остановился. Наперерез выехал штабной ординарец, подняв плеть, заорал:

– Сто-о-ой! Куда-а-а?

– Пока в Горки, до казарм, а там должон быть порученец от комбата, – пояснил обозный старшина.

– Поворачивай оглобли!

– Да там наши без куска хлеба! – закипятился старшина. – Второй день без ничего. Это как, по-твоему?

– В Горках… белые, дурень!

Обозный расслабленно опустился на сани, посидел, отрешенно глядя перед собой.

– Едемте назад, – обронил он тихо.

«Неужели отдадим город? – подумал Нестеров. Он присмотрелся к обмороженным лицам ездовых, к их замедленным, точно во сне жестам, похолодел. – Тыл с ног валится. Что ж тогда говорить о передовой?»

Трескотня перестрелки на центральных улицах нарастала. От казарм, окраинами, подходили кучки бойцов, маленький стрелок собирал их, проверял, есть ли оружие, посылал в цепь.

– Камышловцы, дуй направо, там ваш командир. Конной разведке запасного полка установить связь со штабом. Инженерной роте быть в резерве. Остальные, ко мне!

– Что стряслось? – подошел к нему Игнат.

Стрелок махнул рукой.

– Мясорубка, одно слово! – ответил за него бородач. – Спасибо, часовой не оплошал, вот он… Сам встал на караул, пока мы спали, выстрелом поднял казарму. В других, соседних, и не почесались, а белые тут как тут. Кто полег под пулями, кого схватили без порток… – Он выругался горестно.

– Здорово, комиссар, – хмуро бросил Игнату рабочий, встреченный вчера в штабе. – Дьявол, прошляпили. Надо было немедля с контрой кончать, не откладывать на утро. А теперь она бьет нас и в хвост, и в гриву!

Ледяной ветер обжигал щеки.

– Что ж, братва, так и будем стоять? – спросил маленький стрелок, обращаясь ко всем сразу. Он сердито свел брови. – А почему без винтовок, товарищи раненые? Ну-ка, бегом на вокзал. Да подсумки, подсумки не забудьте!

Вскоре цепь двинулась к нагорным улицам. На перекрестке ждали верховые, в них Нестеров тотчас узнал начальника артиллерии с ординарцем.

– В какую сторону, товарищ начарт?

– К штабу, если он еще есть… Ого, слышите, комендантский батальон голос подает. Его «шоши»… За мной!

Извилистыми переулками выбрались наверх.

– Гляди! – испуганно крикнул кто-то, указывая на ледовое плесо Камы. По нему густо бежал народ, вскачь неслись подводы, небольшая группа красных залегла вдоль торосов, беспорядочно палила по набережной. Оттуда сквозь морозную утреннюю мглу сверкали ответные огоньки.

– Поди, штарм давно за рекой, – заметил маленький стрелок. – Вы-то как отстали, товарищ артиллерист?

– Был на Перми-второй, встречал бронепоезд.

– Встретил?

– Должен быть, вот-вот.

Цепь миновала водокачку, попробовала пройти дальше, но в первые же минуты понесла потери убитыми и ранеными, отступила за дома. Стреляли отовсюду: из окон, с чердаков, с крыш. Только через полчаса, когда совсем рассвело и подошли остатки комендантского батальона, приведя с собой пленного прапорщика, обстановка немного прояснилась.

Первым, сделав многоверстный ночной переход, ворвался Енисейский полк белых, спустя некоторое время к нему присоединились барабинцы и штурмовой батальон. Утром же в городе вспыхнул мятеж. Офицерство, затаившееся до поры, чиновники, гимназисты, заранее сколоченные в «звенья», начали бешеный обстрел штаба армии, ревкома, военного городка. Новобранцы Камской бригады частью сдались, застигнутые врасплох, частью, вместе с камышловцами, которые потеряли в недавних боях три четверти состава, пробились на южную окраину. Они-то, да раненые из госпиталей, да потрепанный инженерный батальон с остатками запасного полка и сдерживали теперь белых, яростно устремившихся к Камскому мосту.

Особенно зло враг наседал от Сибирской заставы. Штурмовые роты наступали по набережной, стремясь отрезать красным пути отхода. Едва рассеялся туман, заговорила артиллерия, захваченная енисейцами на Мотовилихинских горках. Над головой с клекотом пролетали снаряды, рвались на станции Пермь-вторая. Дальние постройки и вагоны у моста заволокло дымом.

Люди на льду заторопились еще быстрее. И снова ударило вдалеке, пушистые дымки безобидными кольцами разошлись по сизо-голубому простору неба. И упал человек, за ним сразу двое, остальные кинулись по сторонам.

– Шрапнелью, гады… – чей-то голос в цепи.

– Что ж твой бронепоезд помалкивает? – спросил Игнат у начарта армии. Третьего связного послали на станцию, а бронепоезд по-прежнему был глух и нем.

Из-за дома появился конник с забинтованной головой.

– Командир полка приказал…

– Камышловского, что ли? Некрасов?

– Не, запасного…

– Объявилась-таки пропажа. Ну и ну?

– Велел отходить к вокзалу. За неподчиненье – расстрел.

– Передай ему… – и начарт привернул соленое словцо.

Потом подоспел новый посыльный, от начгарнизона, с категорическим приказом атаковать в лоб.

– Сам-то он где?

– На станции. На второй, стало быть, Перми. Ой, натерпелись мы с ним лиха. Кружным путем, по тому берегу…

– Ну, пусть отдохнет, – молвил маленький стрелок. – Черт их батьку знает. Всяк свое. Нету единой твердой руки… – И посыльному резко: – Нечего моргать, айда в цепь!

Держались у водокачки и на прилегающих к ней улицах весь день, отбивая барабинцев и штурмовиков.

– Да, перед нами теперь не полк с батальоном. Считай, бригады две-три! – Начарт потер побеленную стужей щеку. – Будем драться, утро покажет… – и смолк, не объяснив, на что все-таки надеется: то ли на команды камцев, отступившие к мосту, то ли на бронепоезд, который до сих пор не подошел с той стороны.

Красные, сотен шесть-семь голодных, измотанных морозом людей, глубокой ночью заняли оборону в женском монастыре и особняке Мешкова. Колчаковцы поутихли, но каждому было ясно – жди новых атак.

Ранним утром начарт вызвал Игната с группой бойцов на станцию.

– Что за спешка?

– Буза у санитарного эшелона, – ответил связной. – Понабилось черт знает какой публики. Невпроворот!

Нестеров отобрал десятка два камышловцев, повел вдоль насыпи. И впервые за время боя он вспомнил о Натке, тревога опалила сердце. Где она сейчас? В санитарном вагоне или на передовой, с какой-нибудь фланговой ротой? Ох, Натка, Натка!

На станции творилось что-то невообразимое. Часть построек была сметена артиллерийским огнем, дотлевала огромным пепелищем. Горели разбитые пульманы. По рельсам с криками неслись беженцы, наскакивали друг на друга, мчались дальше. Игнат и камышловцы еле-еле прошли сквозь толчею. На главном пути стоял готовый к отправке поезд. Крыши вагонов облепили беженцы с узлами и мешками, снизу к ним карабкались еще и еще. Подножки осаждала толпа молодых парней, одетых кто во что, часовые с трудом сдерживали их напор.

– Не велено, товарищи. Санитарный поезд!

– Кому не велено? – взвился парень в кацавейке. – Мы кровь проливаем, а нас не пускать? Жми, братва!

Он выдернул из кармана револьвер, навел на часового, и тут же рядом с ним вырос бородач-камышловец.

– Спокойно!

– Прочь с дороги, с-с… – выкрикнул парень, дыша винным перегаром, и, точно подавился, кубарем полетел под колеса.

– Есть еще смельчаки? – справился бородач, потирая кулак.

Парни с оглядкой попятились, норовя шмыгнуть за цейхгауз, но было поздно: перрон оцепил заградительный отряд, приведенный командиром бронепоезда, подошедшего ночью с опозданием на сутки. Началась проверка всех, кто вызывал подозрение, и тогда выяснилось, что парни эти – переодетые камцы. Их заперли в склад, занялись отправкой санитарного эшелона. Брезжило утро, белые вот-вот могли возобновить обстрел.

У последнего вагона Игнат увидел седенького главврача и Натку. Тот убеждал ее в чем-то, она решительно мотала головой.

– Комиссар, помоги, – взмолился главврач. – Бунтует сестрица!

– В чем дело?

– Отказывается ехать.

– Ой, – только и сказала девушка, узнав Игната. Он отвел ее в сторону, сдвинув брови, строго велел:

– Немедленно в вагон!

– Нет, я с тобой. Только с тобой…

На Мотовилихинских горках блеснул огонь, и у моста вырос черный разрыв. «Морское орудие, бывшее мое! – скрипнул зубами начарт. – Пристреливаются, гады!» Впереди тревожно загудел паровоз, ему длинной трелью откликнулся свисток на перроне. Медсестры с подножек замахали руками, позвали хором: «На-та-ша!» Она и бровью не повела. Игнат отчаянным голосом:

– Родненькая, ну, куда ты со мной, по снегам, в стужу?!

– А как другие, как ты сам?

– Все-таки, может…

– Без может! – она поджала маленькие губы, нахмурилась, и он понял: теперь ее не сдвинешь с места.

Вдоль состава пробежал старичок в путейской фуражке.

– Закрыть двери, с площадок уйти, – сиплым тенорком распорядился он и вспрыгнул на подножку. – Гони, Семен!

Это был единственный поезд, которому удалось пройти через Каму в то полынно-горькое утро. Следующий, с имуществом штаба армии, застрял на середине моста. Снаряд, посланный белыми из морского орудия, попал в паровоз, разворотил ему весь бок. Люди посыпали из вагонов. Кто вернулся обратно, кто пешком отправился на ту сторону.

Прибыл связной с правого берега. Васильев, начдив Двадцать девятой, отступив с остатками Крестьянского и других полков севернее города, запрашивал обстановку. Но о помощи не могло быть и речи: у начдива сил было всего ничего, только б выставить заслон…

Начарт и Нестеров перемолвились словом с командиром бронепоезда, зашагали к складу, где сидели арестованные.

– Ну, как, поостыли? – справился начарт.

– Было время, – прогудел парень в кацавейке.

– Хвалю за честный ответ.

Командиры имеются?

– Адъютант полковой, вот он, – указал парень на человека с бледным, испуганным лицом.

– Живо собрать шинели, винтовки, запастись патронами и – к монастырю. Там и рабочие, и камцы, и раненые госпиталей… Всем ясна задача? – спросил начарт, обращаясь почему-то к солдату в кацавейке.

– Угу, – отозвался протрезвевший парень и, косясь на бородача, потрогал всплывший над глазом багровый синяк.

– Тогда выходи, стройся. Товарищ адъютант, распорядись!

Тот, сгорбись, потоптался у двери.

– Разрешите передать команду. Я ч-ч-чувствую себя нездоровым. Кроме того, комполка велел мне безотлучно быть на станции, при штабном обозе. К сожалению, ваши люди вчера как следует не разобрались и вот…

Начарт побурел, сжал кулаки, сделал шаг вперед… Наступила тишина.

– Дерьмо! – наконец выдавил из себя начальник артиллерии и посмотрел по сторонам. На глаза ему снова попался молодец в бабьей кацавейке. – А ну, веди народ, искупай вину. Игнат, помоги… А эту мокрицу под арест, после боя разочтемся. Часово-о-ой! – громко позвал он.

Приход нового отряда заметно приободрил защитников монастыря и особняка Мешкова. Они пошли на сближенье с атакующими барабинцами и енисейцами, И тут показал себя во всей своей красе бронепоезд. Вырвался из-за поворота, подлетел чуть ли не вплотную, полоснул пушечным и пулеметным огнем с обоих бортов. Цепи темно-зеленых откатились к нагорью, но камышловцы и камцы насели на них и там, выбили штыковым ударом, погнали вдоль железнодорожного полотна.

Белые драпали, бросая винтовки, папахи, шинели, но бойцы первым делом кинулись к подсумкам, за патронами. Кто-то с помощью товарища перевязывал себе руку, другие затягивались дымком, передавая окурок по кругу.

Бородач-камышловец торопливо рассказывал:

– Понимаешь, вбегаю. Он в телогрейке, у печи, рука в кармане. А бабочка чуть ли не в крик. Я к нему; «Почему обижаете женщину?» Смотрю: из-под телогрейки у него золотые пуговицы. Ах ты, думаю, хотел обмануть старого солдата! Только подумал, он бац себе в висок!

– Мог и тебе!

– От них, упырей, жди чего угодно!

– Говорят, Пепеляев жмет с корпусом, – заметил маленький стрелок. – Знавал я его еще по германской. Поменьше имел чины, но зверь большой был и тогда!

Едва собрались у женского монастыря, с правого фланга примчался связной: комендантский батальон и саперная команда оставили особняк Мешкова, бегут к станции. Вот-вот штурмовые офицерские группы ворвутся в поселок, учинят расправу над жителями и ранеными, которых поднабралось до пятисот… Новый командир камцев и Игнат вынеслись на пригорок, пальнули вверх в два наганных ствола, закричали что было мочи:

– Сто-о-ой!

Подоспели камышловцы, испытанные ребята, длинной пулеметной очередью уложили в снег передовую офицерскую цепь. Тем временем беглецы опомнились, повернули назад. Впереди, распахнув шинель, бесстрашно выступал новый камский командир.