Текст книги "Друг другу вслед"

Автор книги: Эрик Шабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Друг другу вслед

Часть первая

Глава первая

1

До камской переправы Брагины добрались перед утром. Клочья тумана медленно ползли над рекой, все отчетливее проступали на взгорье длинные, вкривь и вкось, порядки слободских изб, от них шли к пристани люди. Две рослые бабы, по виду мать и дочь, осторожно вели вниз корову. Следом немного погодя с грохотом скатилась телега, и лошадь едва не влетела передними копытами на узкий дощатый настил. Седока, вихрастого парня, выругали в несколько голосов.

– Кобылу хайте, не меня! – весело огрызнулся тот и принялся кромсать зубами пшеничный калач и пить молоко из четверти.

Егорка Брагин, лежа у костра, изредка поглядывал на жующего парня, и кишки еще сильнее сводило от голода. Батьке было легче: стоял себе над водой, двигал полуседыми бровями.

– Кама… – тихо бормотал он. – Река добрая, не чета иным лужам. Бывал я здесь, когда… – Он смолк, но Егорка и без слов понял, что хотел сказать отец: когда был зрячим.

От плеска волн на Егорку навалилась дремота, отодвинула далеко прочь людской говор, лай собак с разных концов слободы… Он снова был дома, в Красном Яру. Бок о бок сидят остроглазые братишки, мал мала меньше, перед каждым – кучка крупнозернистой соли. В углу сгорбился отец, думает о чем-то своем, а верховодит за столом красноволосый Степка, ломким баском покрикивает на огольцов, если надо, пускает в ход костяную ложку. А вот и маманька достала чугунок из русской печи, от него пар столбом. Картошка – чудо: сама тает во рту, жаль только – нет хлеба, ну хоть кусочек бы. Зато на сковороде, что появляется на столе вслед за чугунком, красуется румяный таймешонок, пойманный Егоркой у ближнего порога…

– Вставай. Пока шель да шевель, закапаем глаза. Что-то саднит.

Голос отца прозвучал совсем некстати, разом перенес на туманный камский берег.

За пригорком Брагин-старший прилег на траву и, когда сын склонился над ним, сердито прогудел:

– Да взболтай, взболтай, сколько тебе говорить! – И обеспокоенно: – Много еще лекарства в пузырьке?

– Почти половина.

– До Москвы хватит, а там… – он, как и давеча, не договорил, замер с закрытыми глазами, раскинув длинные, в синеватых венах, руки.

– Ну как? – шепотом спросил Егорка, сидя перед ним на коленях.

– Вроде б отвалила резь, – ответил батька, и сын удивился спокойствию, с каким были сказаны эти слова. Раньше, в первые дни дороги, не раз Егорка просыпался от сдавленного отцовского плача, особенно жуткого в кромешной тьме…

Кто-то пронзительно вскрикнул: «Валит!» Егорка из-под руки всмотрелся в смутные очертания правого берега: на светлую полосу воды и впрямь выдвигался маленький с высокой трубой пароходишко, и следом тянулось что-то громоздкое, тупым клином.

Шум, брань, детский плач. Толпа, теснясь и оступаясь, хлынула по мокрым сходням на пристань. Вокруг лошаденок суетливо забегали мужики-подводчики, поправляя упряжь. Бабы, мать и дочь, возились с коровой: одна держала ее за рога, другая закрывала глаза рядном. Корова шарахалась в сторону, мычала.

– Тряпкой-то к чему? – недоуменно сказал Егорка, помогая отцу сойти на приплесок.

– Ты о ком?

– Да о буренке.

– Нельзя иначе, может взбрыкнуть… Паром-то скоро?

Вихрастый парень обернулся на голос Брагина-старшего, с досадой кинул:

– Летит на всех парах. Точь-в-точь кульерский!

Ведя за собой широкую плоскодонную баржу, пароходишко медленно шел наискосок. Он, казалось, выбивался из сил, отчаянно шлепал плицами колес по воде, пыхтел и свистел, окутываясь дымом, и наконец подвалил. Но еще долго паром причаливали к пристани, чтоб его перегороженный балкой выход пришелся вровень с помостом… Первыми съехали телеги, за ними поползла вверх по откосу вереница людей.

Паром опустел. Теперь очередь была за теми, кто ждал на левобережье. Кони упрямились, фыркали, ступив на зыбкую палубу. Пешие пассажиры пробивались к носу баржи, где виднелось несколько грубо сколоченных скамеек. Стоя в проходе, человек с кожаной сумкой через плечо твердил усталым голосом:

– С пешего гривенник, с подводы полтина… Куда претесь, дьяволы? Все влезете, времени хватит. Полчаса, а то и час.

– Это почему? – колко спросил вихрастый.

– А потому! – паромщик строго подтянулся, мотнул головой на взгорье. – Господин волостной старшина должон быть вскорости. Уразумел?

– Хоть сам черт, а отплывай по расписанью…

– Поговори, поговори. Кликну полицию, будешь знать! – оборвал его паромщик и напустился на баб: – Эй, тетка, ты чего мне суешь? Сказано: гривенник с пешего, полтина с прочих. Ведь сказано?!

– По-твоему, что буренка, что лошак с телегой – одно и то ж? – вспылила старшая из баб. – Так, по-твоему?

– Колеса пола не загадят, а твоя рогатая не успеет приткнуться, и тут же… Гони полтину, некогда мне с тобой.

– Грабеж, люди добрые! – кричала баба.

– Уймись, мокрохвостая, пока не поздно. Вон, господин старшина едет. С ним шутки плохи, сама знаешь.

– На, злыдень, подавись!

Пропустив легкую «казанку» волостного старшины, Егорка с отцом взошли на баржу чуть ли не последними. Паромщик скользнул взглядом по нищенской суме Брагина-старшего. Свободных мест впереди не было, и они остались на корме, усеянной овсом, клочками сена, среди повозок.

– Дед с мальчонкой, шагайте ко мне, – позвал вихрастый. Он посмотрел на бородача-старшину, на ее гнувшегося перед ним паромщика, крикнул: – Эй, кондуктор, кажись, все в сборе!

– Не учи ученого, – проворчал паромщик и, надев картуз, подал знак рулевому.

Из высоченной трубы вырвался клуб дыма, рассеиваясь под ветром, обдал пассажиров горькой вонью, огромные красные колеса с шумом ударили по воде, взбивая пену. Пароходишко отбежал на несколько саженей от берега, повисшая цепь лязгнула, натянулась, и баржа стала медленно разворачиваться против течения.

– Слава богу! – сказал вихрастый, подмигивая Егорке. – Теперь можно и закусить. Не против?

Тот пробубнил что-то невнятное, отводя голодные глаза.

– По всему, не против. Передай калач батьке, да и сам не зевай. – Он повернулся к Брагину-старшему. – Откуда будете?

– Иркутяне, из-под Братска.

Парень удивленно присвистнул:

– Издалече топаете, не знаю, как вас по батюшке…

– Терентий Иванович.

– И куда теперь?

– В Москву, к тамошним глазным докторам.

– Отчего ж не в поезде?

– Было и такое, да гмырь-контролер ссадил под Катеринбургом. Вот и правим от слободы к слободе. – Терентий Иванович помолчал, спросил озабоченно: – Где-то тут правей Воткинские да Ижевские заводы, верно ай нет? Значит, не подвела память. А скажи, обозы с винтовками, поди, как и встарь на Сарапул идут, а оттуда – в Тулу?

Парень вытаращился на него, весело засмеялся.

– У тебя нюх, дедок. За три версты перед собой чуешь, ей-ей!

– Ничего кроме не осталось… – глуховато, с обидой молвил Терентий Иванович.

– Прости, дед. Понимаешь, в чем дело: те самые обозы… Короче, при них я и состою.

Донесся протяжный гудок. Пароходишко перевалил глубокое камское стремя, подернутое косой рябью, и все ближе придвигался обрывистый, в редких пихтах, берег. Егорка невольно посмотрел назад, как бы стараясь ухватить оком начало пути. Господи! Сколько верст медленно легло в пыль за спиной, а сколько их, полосатых, ждет впереди! Ведь еще и Волги нет, а уж где, за какими несусветными далями укрывается Москва, один бог ведает… Смолк, о чем-то задумался и вихрастый парень, недавно такой улыбчивый и бесшабашный. Заговорил он лишь после выгрузки, отъехав добрую версту в глубь соснового леса.

– Так вот, Терентий Иванович, – сказал, придержав кобылу на развилке дорог. – Мне крюк предстоит небольшой, кой-кого из родичей навестить надо, а вы идите себе по-тихому до Сарапула, и не куда-то, а прямо на товарную пристань. Послезавтра встретимся, потолкуем обо всем. Бывайте!

2

Заночевали в прикамской деревне. Батька знал, в какой дом толкнуться: под соломенной крышей своих бед невпроворот, правь к шатровой.

Хозяин во дворе отбивал косу. Он покосился на слепца с поводырем, засопел, ни слова не сказал, снова принялся выстукивать молотком.

«Неужели завернет?» – подумал Егорка, чуть не валясь с ног от усталости.

На улице возник шум, ворота распахнулись, и во двор влетел верховой, упруго соскочил на землю. Старик, отложив косу, развел руки, пошел навстречу высокому молодцу в форменной тужурке и картузе.

– А ну, господин техник, покажись во всей красе. Хоро-о-ош! Этак недолго и в анженеры, а?

– Лиха беда начало, дядя, – ответил молодец и закричал работнику, принявшему повод: – Походи с ней, походи подольше!

Оба уселись на крыльце, и молодец достал из кармана серебряный портсигар, щелкнул крышкой перед дядиным носом. Старик заскорузлыми пальцами долго ухватывал папиросу.

– Ну, Ганька, то есть Гаврила Пантелеич, какие новости?

– Лучше не надо! – отозвался молодец, подняв левую бровь.

– А все ж таки?

– Первая и главная – генерал с полковниками пожаловал на заводы, по указу государя-императора. Стало быть, нужда в огнестрельном, и крепкая!

– Не иначе, – подтвердил хозяин и вдруг спросил ни с того ни с сего: – А что ж отец и брат не приехали? Ведь не чужие, могли б и помочь.

Племянник потупился.

– Знаю, куда ветер дует, – молвил старик. – Пятый год засел в дурацкие головы, о свободе возмечталось. Только пустое дело. Возврата к смуте не будет, не таковские времена! – Он оглянулся, слепец с поводырем по-прежнему топтались посреди двора. – Эй, странники, дуйте к стряпке, пусть покормит, а спать – в баню!

…Чуть свет хозяин пришел в баньку, поставленную на задах огорода. Неторопливо открыл дверь, сел на скамью, положив рядом краюху черного хлеба и две луковицы. Был он не таким сердитым, как вчера во дворе.

– Благодать у вас, – молвил Терентий Иванович, слегка повернув голову на свет.

– Какое… погорели позалетось! – отозвался старик. – Кому-то чужой достаток не по ндраву пришелся… Так тогда заскучал, так заскучал, глаза б ни на что не глядели. Только баня и осталась от всей усадьбы.

– А двор ладный, по воротным столбам сужу. В обхват! – одобрительно сказал Брагин.

– Все новое, с божьей помощью.

– Семейство-то большое?

– Два сына, оба выделенные. Четыре дочери замужем, самая младшенькая пока в девках, – старик скупо улыбнулся, потряс пятерней. – Недавно посчитал – двадцать семь внуков и внучек у меня. Каково?

– И племяш, поди, часто наезжает?

– Ганька-то? А чего ж ему не наведываться, если до завода всего ничего. Да и надел братов остался, две десятины. – Он поморщился, засопел. – Брат напрочь от землицы отошел, бог его прости, ну а Ганька другой закваски человеком оказался. Молод-то молод, а глаз вострый. Умница, каких не сыскать. Сызмальства копеечку берег, на пустое не тратил, и все ко мне, ко мне, телок ласковый… Теперь вот в техники вышел, почти что барином заделался, полсотни оружейников под рукой, но место, где родился, не забывает…

Только что на его губах блуждала горделивая улыбка, и вот он враз посуровел, хлопнув руками по острым коленям, отрубил: «Ну, странники божьи, отдохнули? Не обессудьте, коли не так. Мне с племяшом на покос!»

3

Второй день вагоны с винтовочными стволами ижевской выделки стояли в тупике на окраине Москвы. С неба, затянутого серой мглой, без конца сыпал дождевой бус.

Вихрастый парень, раным-рано исчезнувший куда-то, вернулся встопорщенный, злой.

– Черт бы побрал их порядки. Не выпускают на Тулу, и баста! – ругался он. – Тех, что засели в управлении дорог, без подмазки не возьмешь. Сунулся раз и другой – отшили. А потом какой-то купчина влез. Выбегает обратно, ухмыляется. «Ну и что?» – спрашиваю. «Еду, любезный!» – и руки потирает… А до казенного никому дела нет. Винтовки или стволы к ним? Экая невидаль!..

– Ты б все же объяснил им, – заметил охранник. – Тульские заводы ждать не могут, а у нас на целый полк стволов.

– Какой к бесу полк! – вскинулся парень. – Дивизию снарядить можно запросто. А ведь грянет гром, вот-вот грянет!..

– Неужто… сызнова япошки? – робко спросил Терентий Иванович.

– Те наелись досыта, ковыряют в зубах. Теперь герман разевает пасть, чтоб слопать с потрохами…

Вполуха прислушиваясь к разговору старших, Егорка с досадой посматривал в сторону вокзала, где что-то звенело и вспыхивало синеватым светом. «Прикатили и уселись как пни, – думал он. – А батьке в глазную надо!»

Вихрастый парень словно угадал его беспокойные думы.

– Рванем-ка, сибиряки, на Пресню. Хоть и далековато будет, зато дружки есть у меня в тех краях. – Он подмигнул Егорке. – Не журись, малец, топать не придется. На извозчике поедем, чин чинарем.

– А Кремль увидим? – вырвалось у Егорки.

– Смотреть так смотреть. Айда за мной! Только вот, кусок брезента захвати, понадобится. Ну, а я с укладкой, кое-какие подарки везу.

Пошли, огибая мешанину продымленных кирпичных коробок и темных заборов, которым, казалось, не будет конца. Привокзальная площадь оглушила криками, топотом копыт. Мимо пронеслась продолговатая красно-желтая громадина, и над ней сверкнул синеватый огонек. Тут же из-за угла вылетел дивный, в яблоках, рысак, за ним вдогон – еще и еще.

Егорка стоял, задрав голову, с раскрытым ртом, пока вихрастый парень не окликнул его. Оказывается, он успел подрядить извозчика.

Ехали долго, петляя по улицам. А потом вдруг открылась просторная площадь, застроенная торговыми рядами, напротив них высились островерхие башни – одна, другая, третья, – и промеж высокая стена. Что-то искрой ударило в Егоркино сердце: словно бывал здесь, у стены, когда-то раньше, в немыслимо седой старине, и не только видел эти зубчатые стены, но и касался их ладонью.

– Ну как? – вихрастый парень легонько подтолкнул Егорку.

День сменился вечером, сумерки перешли в густую темень, редко помеченную желтоватыми огнями фонарей, а они все ехали. Колесили по булыжнику, по ухабам, поворачивали то влево, то вправо столько раз, что у Егорки зарябило в глазах…

Наконец остановились. Вихрастый парень расплатился с извозчиком, весело сказал:

– Вот он, Прокудинский переулок, прощу любить и жаловать. Как, славное названьице? А вот и дворец прохоровских работяг с галдареей, клопами и прочими благами. Идем! – и помог сойти Брагину-старшему.

Егорка вспомнил об укладке с подарками, выволок ее из-под сиденья, приподнял, и его повело вбок. «Свинцом набита, что ли?»

– Дай сюда, – тихо сказал вихрастый парень, оглядываясь по сторонам, и быстро зашагал к дому.

По скрипучей лестнице поднялись наверх, в длинный, открытый с одной стороны коридор, постучались в крайнюю дверь. Немного погодя на стук выглянуло встревоженное бабье лицо, при виде вихрастого парня засветилось улыбкой.

– А мы тебя с весны ждем!

– Маманька слегла, пришлось пропустить рейс. Ну, где Игнат?

– В кузне… А чего ж мы через порог? Входи, будь гостем. Ой, кто это с тобой?

– Из Сибири, отец с сыном. Беда у них.

Женщина присмотрелась внимательнее, всплеснула руками, забеспокоилась.

– Дедушка-то, поди, устал с дороги. Ничего, если в кладовке постелю?

– Можно и в ней, благо теплынь. Как, Терентий Иванович?

– Спасибо хозяюшке… – через силу ответил Брагин.

– Она еще и чаем нас напоит, ведь верно? – подмигнул ей вихрастый парень.

– Ой, и забыла совсем! – Она сорвалась с места, прикрикнула на чернявого парнишку, выскочившего из соседней двери. – Ну-ка, не путайся под ногами! Лучше б сбегал до монопольки, отца твоего там видели…

– Робит он… Позвали чинить котел… – пробормотал парнишка.

– С соседом прежняя история? – тихо спросил вихрастый.

– Не просыхает, окаянный. И семье покоя не дает.

– Так никуда и не пристроился?

– А кому он, забулдыга, нужен. Тут и добрые мастеровые годами на бирже стоят.

После чая Егорка с отцом улегся в кладовой. Едва смежил веки, стали кусать клопы. Кое-как притерпелся, задремал, но ненадолго. Среди ночи на «галдарее», совсем близко, раздался шум. Пронзительно кричала баба, ей на разные голоса вторили дети, все перекрывала пьяная мужская брань… Егоркино сердце до боли сдавила тоска. «Скорей бы папку поставить на ноги, скорей бы домой, в Красный Яр!»

Снова проснулся он под утро. Кто-то высокий ходил по кладовой, вполголоса переговариваясь с Терентием Ивановичем.

– Прости, дед, разбудил.

– Сами виноваты, чужое место заняли.

– Ну-ну, обойдемся, не впервой… – он чиркнул серником, короткая вспышка высекла из темноты молодое крупноносое лицо, волну светлых волос, бронзовую, в ссадинах, руку. Человек снял с гвоздя пиджак, прихватил сапоги, тихо вышел за дверь.

«Хозяйкин брат из кузни явился…» – догадался Егорка.

4

Глазную больницу они разыскали быстро, однако на том их везение кончилось. Доктора были заняты, могли принять не раньше, чем через неделю.

Егорка с отцом вернулись в Прокудинский переулок, и потекли нерадостные дни ожидания, хотя и наступило добропогодье. Тоска заела бы вконец, если бы не хозяйская дочь Иринка. Проводив мать на фабрику, она поила чаем Терентия Ивановича, не давала скучать Егорке.

Вот и теперь она влетела в кладовую, крикнула:

– Суп готов, бежим за хлебом! – и сорвалась вниз по лестнице, быстро-быстро мелькая тонкими загорелыми ногами. Догнать ее удалось лишь на перекрестке. По улице длинной колонной шли и шли солдаты со скатками через плечо, мерно колыхались штыки над вереницами плоских серых фуражек.

– Откуда они?

– Со стрельбища, – ответила Иринка и тихо добавила: – А знаешь, дядю Игната чуть не убили…

– Ну? – удивился Егорка.

– Он с полицией воевал. Не веришь? Прохоровские сделали баррикады поперек улиц, так он туда с мальчишками побег. У него даже наган был всамделишный. Ей-богу!

– Зачем побег-то?

– А зачем пошли со всех фабрик? – вопросом на вопрос ответила она.

Егорка промолчал. Слишком непонятными были для него эти люди прохоровские. Тоже вроде бы русские, и говор у них почти такой же, что в деревнях под Братском, но все равно какие-то чудные…

Когда Иринка с Егоркой на обратном пути сворачивали в переулок, сбоку раздался лихой разбойничий свист. На заборе сидел чернявый соседский парнишка, оскалив зубы, целился по ним из рогатки. Оба, не сговариваясь, юркнули за угол дома.

– Ну, цыган паршивый! – Егорка погрозил кулаком, вспомнив, как тот вчера вечером напал на него с гурьбой огольцов.

– Он сам нет, у него бабка была цыганкой. Ой, идет сюда! – Иринка опрометью бросилась к лестнице.

Но чернявый, судя по тому, что рогатка была засунута в карман, шел с добрыми намерениями. Улыбнулся белозубо, подал руку:

– Не боись, я нынче не страшный.

– А я и не боюсь.

– Молодец! – похвалил его чернявый и предложил: – Пойдем на рынок, пошныряем? Смотришь, кое-что и перепадет!

– Что перепадет? – не понял Егорка.

– Не придуривайся. Небось папаня-то из каторжных? К его рукам тож прилипало, когда с глазами…

И не договорил, отлетел к забору от сильного толчка в грудь. Но, странное дело, не осерчал, не полез в драку, только почесался.

– А ты ловок. Умеешь бодаться! – Он смолк, озабоченно покрутил носом. – Забыл, черт… Маманька велела за тятькой проследить, на бирже он с утра.

– Зачем?

– Вытурили его с Прохоровки… Слово не то сказал, ну, мастер и взвился на дыбы. Теперь одна маманька всех кормит… Слетаем?

Егорка в нерешительности переступил с ноги на ногу.

– Далеко она… та самая?

– Рядом!..

Наперегонки вынеслись к Большой Пресне, пересекли ее. Вскоре показалась и биржа.

– Не отставай, – сказал чернявый, открывая скрипучую, на расслабленной пружине дверь.

Зала, похожая на сарай, из конца в конец разделялась деревянным барьером, за ним сидели господа, и к каждому тянулась длинная очередь. Шарканье ног по каменному полу сливалось с голосами, отчего стоял гул, напоминающий жужжанье огромного овода. Изредка доносилось:

– Кузнецы в отъезд! Кто кузнец, подходи!

– Землекопы есть?

– Е-е-есть!

Весноватый парень пробивался сквозь толпу, держа на плече топор.

– Куда? Ведь плотник! – остановили его за рукав.

– Все одно…

– Как так?

– Трескать-то надо? – огрызнулся весноватый.

– А вот и пахан мой, – весело сказал чернявый, приподнимаясь на носках. – Еще тут. Но смоется, ей-богу, смоется. Видишь замухрыгу около? Тот, с кем они стекла высадили в кабаке. Вечно вместе, друг от друга ни на шаг!

Егорка присмотрелся. Он думал встретить чудище под потолок, которое лютует каждую ночь на «галдарее», а увидел сгорбленного, тихого на вид человека. Замухрыга, тоже в опорках и исподней рубахе, был позадиристее. Он косился на весноватого плотника, хрипел:

– Здоровый, черт, оттого и счастье. А ты стой, и никакого тебе просвета!

Дружки перекинулись двумя-тремя словами с чиновником, отошли от барьера к окну. Чернявый зорко следил за ними, силясь угадать, что они собираются делать дальше. «Эка его корежит, – шептал он. – А ведь умаслит, ей-ей!» Замухрыга что-то горячо лопотал, ухватив приятеля за руку, тот хмурился, тряс головой, лез пятерней в затылок и наконец сдался, когда замухрыга вынул из кармана пятак.

– Уговорил! – чуть ли не радостно сказал чернявый.

Егорка думал о своем: «Степан осенью на завод хотел отвезти. Нет уж, не выйдет… Пускай сам глотает копоть, обивает пороги, а я из дому – никуда!»

5

Огромный город и отпугивал и манил. Егорка выбирался из дома на свет, брел, с каждым днем все дальше, по Средней Пресне, с обостренной цепкостью запоминая обратную дорогу. Как-то он дотопал до широкой улицы, не имеющей ни начала, ни конца; по ней в обе стороны катили коляски и пролетки, плелись ломовые, их обгоняли, чихая едким синеватым дымом, пронырливые тупоносые авто.

Вместе с другими пешеходами Егорка проскочил перекресток, замедлил было шаг, чтоб осмотреться, но толпа мигом притиснула его к стене. Кто-то бросил: «Эй, деревня, чего кол проглотил!» – и он испуганно шарахнулся прочь, совсем как буренка на камской переправе. «Господи, куда они торопятся, куда бегут сломя голову?» – недоумевал Егорка.

Тихая, будто прочерченная по линейке улица позвала за собой, выдвигая дома один краше другого, незаметно вывела к бульвару. За невысокой чугунной оградой, под присмотром дядек и нянь, играли маленькие господа, и при виде их на Егоркином лице появилась усмешка взрослого, много повидавшего на своем веку человека. На жатву б этих барашков, в работу от зари до зари, с ломотой в пояснице и пылью на зубах. Мать, бывало, выведет на поле Зарековских, самое большое в деревне, сунет серп в руку. «С богом, сынка, да колосья не пропускай, – скажет и на миг опечалится, но тут же добавит, подбадривая: – Тебе, вой, пошел восьмой, а я с шести лет впряглась. И ничего!»

Он еще раз покосился на барчуков. Живут же люди, ничегошеньки, кроме игры, спанья на белых пуховиках и сладкой еды, не знают. Ни того, что есть на свете Красный Яр с пашнями и злой мошкарой, есть тайга, где из каждой колдобины жди бурого космача, есть порог, что пенится в версте от брагинской избы, есть и сами Брагины…

Поплутав по дворам и тупикам, Егорка вышел на реку, изогнутую как лук. По ее берегам раскинулись амбары, пристанские помосты, заваленные кулями с мукой, овсом и солью. С длинной вереницы плотов выгружали дрова. Как заводные, взметывались руки, передавая поленья по косогору.

Егорка постоял над рекой. Взмутненная до дна, она лениво несла на себе ржавые пятна, мелкий мусор. Невдалеке сидел старик с удочкой, глаз не сводил с поплавка; несколько рыбешек плескалось в стеклянной банке. А на братских порогах таймень или осетренок иной попадется на крюк – с трудом перетянешь через борт. И вокруг неумолчный гром, радуга коромыслом, свежесть первозданная!

За мысом, выше по реке, на крыльце кособокой сторожки, запрокинувшись назад, заливисто храпел какой-то бородач. У его ног разметался во сне кудлатый пес. Обок с пристанью дремотно загляделась в воду баржа…

Полуденное с белесым сверком солнце припекало все крепче, давило на темя, и Егорка почувствовал, что и его страшно тянет ко сну. Упасть бы, где стоишь, забыть обо всем, ничего не видеть и не слышать… «А батька, поди, волнуется!» – всплыло в голове. Он превозмог одурь, быстро зашагал на Пресню.

Егорка думал о том, что ждет их завтра у глазного доктора. Он бегом взлетел по лестнице, на миг приостановился – из хозяйской комнаты слышался незнакомый молодой голос, ему вторил сдержанный бас кузнеца Игната; Егорка боком вошел в кладовку, и первое, что бросилось в глаза, – было растерянное отцовское лицо, совсем такое же, как у людей на перекрестках.

– Народу кругом, ни проехать и не пройти. На пожар, что ли? – прогудел Егорка.

– Не пожар, кое-что пострашнее, – вполголоса молвил Терентий Иванович, – война с германцем. – Он трескуче закашлялся, помотал головой. – Принеси воды, глотка ссохлась.

В отгороженном занавеской углу, где стоял бачок, Егорка нос к носу столкнулся с Иринкой.

– Кто у вас?

– Дядькин знакомый. Работает в Мытищах.

Егорка отнес воду, вернулся к Иринке. Разговор в комнате не убывал.

– Честное слово, Игнат, надоело. Особенно донимают новенькие. Подходят, интересуются: из немцев будешь аль как? Отвечаю: мол, Медведевыми испокон века звались, а Блюхер просто-напросто барская затея… Не верят, черти. Мол, заливай, заливай.

– Василий, а вот… выйдет, как задумали, ну, а дальше? Страшно подумать – сами себе голова!

– Не робей, кузнец, ты ведь пресненский.

– Боязно все ж таки. Я, и вдруг…

– А что, плечи не выдюжат?

– Мобилизацией не кончится, как по-твоему?

– Ох, нет!

– А ведь забреют, Василий, и перво-наперво освободятся от нашего брата.

– Что ж, сходим, послужим. Только… будет это не к их радости, ей-ей!

6

Сквозь неплотно притворенную дверь Егорка видел: отца усадили в глубокое кожаное кресло, запрокинули голову, нацелились в его глаза какими-то круглыми штуковинами, надетыми на лбы. Смотрели долго, изредка бросая друг другу непонятные слова.

Потом седой доктор зачем-то подошел к столу, еще раз перечел бумагу, пронесенную отцом от самого Томска, посидел. Что-то его беспокоило, он встал, снова завел разговор с молодым помощником. И оба снова надвинули зеркальца, обступили Терентия Ивановича с двух сторон.

– Тебя, дед, в Томске пользовали чем-нибудь? – донеслось до Егорки, и тот удивленно покрутил носом: какой же он дед, ему всего-навсего сорок три года. Чудаки!

– А раньше, до томской лечебницы, видел?

– Самую малость. Человек ли идет, столб ли на дороге… Ну, а потом, как повязку сняли, – совсем ничего. Только вот на солнце когда гляну – вроде красное пробивается. Далеко-далеко.

Седой доктор взволнованно прошелся по комнате.

– Послушай, дед… – Он хотел сказать что-то, но передумал и, сев боком к столу, с брызгами набросал несколько слов на синеватом листке, запечатал в конверт. – Наведайся ко мне, скажем, послезавтра, а пока пройди на Никитскую, тут написано к кому. Побывай непременно… – И повернулся к двери. – Следующий! Что они там, заснули? – закричал, сердясь неизвестно на кого и за что.

– Ну, как? – с замиранием в сердце спросил Егорка, выводя отца из глазной больницы. Терентий Иванович молчал, плотно спаяв рот, весь одеревенев, и вдруг привалился к сыну, заплакал навзрыд. Егорка, словно маленького, гладил его по плечам, успокаивал и, не зная чем помочь, готов был сам разреветься.

– А письмо? – вспомнил он, загораясь надеждой, – Видно, еще к кому-то из докторов. Не иначе!

– Ладно, веди, – глухим голосом отозвался Терентий Иванович.

Пока они добирались до Никитской, пока разыскивали дом, он бормотал про себя:

– Все, все вижу. Правду скрывают… – И внезапно топал ногой, оборачивался назад, грозил кулаком. – Они у меня запоют, сволочи! Погубили глаза ни за грош, и думают…

– Идем, вон городовой на перекрестке! – испуганно тянул его за руку Егорка.

– Бог с ним… Иду.

Дом, на который указали дворники, был небольшой, в два этажа, с нарядной росписью по простенкам, и вовсе не походил на лечебницу. «Туда ли идем?» – засомневался Егорка, крутанув ручку звонка.

Дверь открыла молоденькая горничная в кружевной наколке. Узнав, кто такие и зачем, ушла с докладом и вскоре вернулась.

– Разуйтесь, – велела она свысока, брезгливо морща губки. – Носит вас дюжинами, а кто-то убирай.

Опорки остались у порога. Егорка, придерживая отца под локоть, боязливо шагнул в залу, пол, выложенный плитками дерева, сиял как зеркальный. В углу, заставленном цветами, виднелась женская фигура в черном бархатном платье. Чуть позади застыла еще одна фигура, и тоже в черном, но попроще, – судя по всему, воспитанница.

При звуке шагов женщина в кресле встрепенулась, подняла голову, и Егорка едва не вскрикнул. Глаза ее были точь-в-точь как у отца: ясные, будто налитые прозрачной ключевой водой, без единой искорки мысли.

– Кто там? – прошелестел тихий голос. – Ах да, с запиской от профессора. Вера, голубушка моя, прочти.

Девушка пробежала глазами синеватый листок, наклонилась к женщине, и та, выслушав, слабо повела рукой в сторону Терентия Ивановича.

– Подойдите сюда. Верочка, стул, пожалуйста.

Егорка почти не дышал. Два человека сидели друг против друга – она в кружевах и переливчатом бархате, он в дырявом зипуне, с нищенской сумой через плечо, – сидели и говорили, связанные общей бедой…

Госпожа подалась к Терентию Ивановичу, еле дотрагиваясь пальцами, ощупала его лицо.

– Откуда вы? Ах да, из Сибири… И давно это у вас?

Брагин-старший рассказал все: и как остался круглым сиротой и бродяжничал; как не по своей вине был сослан в Сибирь, потом вышел на поселение и строил в деревне избу, один на один с толстенными бревнами, часто подпирая их головой; как совсем недавно, осенью, взбесилась собачонка, и молния сверкнула перед его глазами, когда он открыл дверь, а собачонка, прибитая еще днем и внезапно ожившая, проскользнула у ног, бросилась к сыновьям…

Он смолк, понурился.

– Что я могу добавить? – сказала женщина, комкая батистовый платок. – Та же самая болезнь, «темная вода»… Муж погиб в Порт-Артуре, собственно, тогда и началось… Была у лучших окулистов Парижа, Лондона, Берлина, выбросила треть состояния, и все напрасно… – Она робко прикоснулась к большой коричневой руке Брагина. – Милый человек, Терентий Иванович. Может, я поступаю жестоко, но правда всегда милосерднее лжи… Не беспокойте семью, не убивайте силы на бесполезную ходьбу за тысячи верст. Отправляйтесь домой!

– Как же так? – растерянно бормотал Брагин. – Ведь я… ведь мне последнюю лошаденку, и ту пришлось продать… Куда ж я теперь?

Госпожа повернулась к воспитаннице, стоящей за ее спиной.

– Голубушка, в секретере пакет, подай сюда… Вот, милый человек, вам на дорогу и житье. Не поминайте лихом, прощайте… – Она откинулась в кресле, утомленно закрыла глаза, как бы отгораживаясь от всего на свете.

Зайдя за угол, отец разжал крепко стиснутый кулак.

– Ну-ка, глянь. Вроде и не деньги совсем…

У Егорки волосы поднялись дыбом: на отцовской ладони лежала новенькая, в радужных разводах, сторублевка. Точно такую он видел однажды в руках старосты Зарековского, собравшегося за покупками в Братск.