Текст книги "Друг другу вслед"

Автор книги: Эрик Шабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– Ну, вот и мы… Встречайте! – обессиленно-радостно выпалили они с порога.

– Руки! – последовал неожиданный окрик. – Сдать оружие. Комендант, распорядись!

– Но ведь вы… из Четвертой уральской дивизии, разве не так? – оторопело спросил троичанин, плечом оттесняя коменданта.

– Допрос веду я. Кто такие? – жестко перебил его комбат. Не предложил сесть, кусал губы, пока тот вел сбивчивый рассказ. – Так-так… Проверим!

Он отошел к настенному телефону, вызвал Кунгур. Басил, с частой оглядкой на дверь, где столпились исчерна-загорелые, в отрепье, незнакомцы.

– Товарищ начгарнизона? Сведенья, полученные штадивом-четыре, подтверждаются. Обход крупными силами с юга налицо. Дивизия? Чтобы не попасть под удар, отступает к Красноуфимску, – комбат понизил голос. – У меня в штабе сидят пятеро. Не из тех ли? Вид крайне подозрительный, вооружены до зубов. Что, не применяют ли? Пока нет, но кто их знает… О себе плетут несусветное: мол, красные партизаны, со средины лета находились в кольце, пробиваются на соединение с нами… Блюхер какой-то… Боюсь, как бы не было провокации… Что? – комбат зажал трубку ладонью, обернулся: – Имя главкома, быстро!

– Василий Константинович.

– Совпадает в точности, товарищ начгарнизона. Есть. – И повторил тише. – Есть. К ночи будут у вас.

Он медленно опустился на подоконник.

– Попал я с вами в историю… Чего же толком-то не объяснили?

Троичанин порывисто шагнул к нему.

– Ладно, не обидчивые… О Ленине скажи!

Пятеро, смертельно побледнев, ждали ответа.

– Раны опасные, товарищи. Перебита кость, глубоко задето легкое, стреляли отравленными пулями…

– Ну?

– Да вы сядьте. Эй, комендант, стулья товарищам… Самое страшное позади. Здоровье Ильича идет на поправку. Сердится, что не дают газет и книг, справляется о делах на Восточном фронте. Вот последний бюллетень.

– Огромное спасибо! – помощник Томина подозвал ординарца. – Бери лошадь посправнее, скачи к колоннам…

Партизаны заметно повеселели. Долго сидели вокруг стола, взапуски дымили папиросами, пили кипяток с сахарином. Комбат и его ротные не успевали отвечать на расспросы. Давно ли сколочена Третья армия, кто при ней командир? Откуда злее наседают белые?..

За окном стемнело. Пора было ехать в Кунгур. Гости с шумом отодвинули стулья.

– Постой, а о каком обходе ты говорил? – вдруг спросил от двери помощник Томина. – С юга нет никого, кроме наших.

Комбат, мигом уловив, что к чему, принялся названивать в штадив-четыре.

– Натворили вы бед своим рейдом!

3

На улицах Кунгура еще не улеглась толчея, перед шеренгами бойцов еще вели речь выборные политруки, а в штабе гарнизона между членами Реввоенсовета армии Берзиным и Борчаниновым и новым начдивом-четыре Блюхером произошел такой разговор:

– Стоим на острие. Под угрозой Пермь, Четвертая и Третья уральские дивизии обескровлены, в их составе всего по нескольку боеспособных рот.

– Не густо, – Василий Константинович задумчиво погладил макушку. – А чем располагает враг?

– Силы крупные. Под Красноуфимском свежая иркутская бригада, на подходе бугурусланцы и верхнеудинцы. Дивизией командует генерал Голицын, из князей. Севернее развертывается дивизия генерала Зиневича, подпирает ее группа войск Пепеляева… Обстановка грозная, вся надежда на вас, товарищи. Когда вы сможете выступить на фронт?

– Когда прикажете. Но я бы просил день-два, чтоб люди помылись в бане, переоделись в красноармейское обмундирование, проверили оружие.

Штаб во главе с Николаем Дмитриевичем Кашириным еще готовил подробные сводки о белых частях, разгромленных под Петровским заводом, Ирныкшами, Чертовой горой, Иглино, потопленных в Уфимке, а колонны, по-новому бригады, одна за другой выдвигались на передний край.

Начдив с дюжиной конных вырвался далеко вперед. Сверяясь по карте, ехал от позиции к позиции, молча принимал рапорты, шел в окопы. Дела были невеселые: боец – на двадцать саженей, взвод – на версту. Как они еще держались до сих пор?

Комбат, умотанный до предела человек, подал замызганный листок, потупился.

– Кровью написано, товарищ начдив, не знаю, понятно ли.

– Ого, да ты философ! – Василий Константинович удивленно присвистнул. – «Прошу дать отдохнуть моим наболевшим и расстроенным рядам. Благодаря военным неудачам, команда пала духом победы, что самое важное в наступлении…»

Прочел Василий Константинович, развел руками. Партизанские командиры, стоя полукольцом, загудели. Как у него язык повернулся, черт побери! Или за их плечами не было рейда по горам и низинам, на их долю не выпали бои, один другого кровавей?

– Под расстрел паникера! – жестко бросил Погорельский. Но начдив рассудил иначе: похлопал понурого комбата по плечу, сказал:

– Даю две недели, так и быть. Дождись верхнеуральцев, отводи батальон в Кунгур. – И Погорельскому: – Твои скоро подойдут?

– Часа через три. Есть к тебе просьба, начдив. Этого анику-воина, – он указал на комбата, – после отдыха направь куда угодно, только не в мой полк. Они мне такую бациллу разведут, скребком не отдерешь!

– И не в мой, – подал голос Калмыков.

Лицо комбата побагровело.

– Да вы что, товарищи, вы что… Я же по чистой совести. Думал, поймете. Ведь второй месяц в боях, кажен день потеря за потерей…

– Эх, слабак. Мы, считай, полгода в огне… Да чего попусту ронять слова!

4

Серые сумерки сменились темнотой. Тяжело клубились тучи, срываясь дождем и градом, грязь текла по дороге. Конь всхрапывал, выбивался из сил…

К ночи резко похолодало, но свету не прибавилось: тьма все так же висела непроницаемой, под небо, стеной, только правее дробно взблескивал огонек, единственный на версты. Где он, далеко или близко, не поймешь: то ли на равнине, то ли среди гор. Игнат натянул поводья, помедлил с минуту, все-таки свернул вбок, надеясь отыскать кого-нибудь, расспросить о селе, куда торопился, обогнав обозы. Но огонек помигал и вдруг погас. Игнат очутился в непролазной чащобе, едва было не влез вместе с конем в бочаг, наполненный студеной водой. «Эдак заедешь к белым, чего доброго!» Насилу выбрался обратно на тракт, и радостно екнуло сердце, – навстречу ехал мужичок на порожней телеге.

Закурили, перемолвились несколькими словами.

– Зима в наших краях, мил человек, без трех подзимков не живет. А морозец по чернотропу дерет крепче январского, ей-ей!

Только со вторыми петухами Игнат наконец добрался до калмыковского штаба.

– Нестеров, ты? – обернулся Калмыков. – Легок на помине. А почему один?

– Вся летучая десятка в разбеге.

– Ну, что нового? Ты ведь в самой буче, помвоенкомбриг, а до нас только слабое эхо доносится. Точь-в-точь на необитаемом острове. Рассказывай!

– Живем на ощупь, – добавил молодой начштаба, он же комиссар полка. – Было время, судили о мире по звездам, теперь и их нет.

– Что-то вы загрустили, братцы! Негоже! – прогудел Игнат, снимая шинель и фуражку. – Надо б с вами потолковать всерьез.

– Поперву ответь, где обозы? Где снаряды?

– Тихо, со скрипом, но поспевают.

– Правда? Не врешь?

– Все, что говорит комиссар, правда, иначе как же с ним в бой идти? Плывут, плывут обозы. Спасибо комбату, подпирает плечом.

– Чей комбат? – поинтересовался Калмыков, меряя избу крупными шагами. – Не тот, понурый?

– Он, и при нем батальон в четыреста штыков. То-то Алексей Пирожников будет рад!

– Почему Алексей?

– Но ведь ты отказался. Или не помнишь?

– Не-е-ет, погоди, не торопись! Батальон-то куда нацелен штадивом? Ко мне? И пусть идет, и ты, пожалуйста, не сбивай его с панталыку.

– Ладно, так и быть. Готовь квартиры.

Калмыков с довольным видом потер ладонью о ладонь.

– Чайку б сейчас, а, Игнат?

– Не откажусь.

– Эй, ординарец, как твой самовар?

– Греется, товарищ командир, – с натугой пробубнил тот из дальнего угла.

– Новенький? – удивился пресненец. – А где Макар?

– На месте… – Калмыков рассерженно засопел, дергая темными усами. «Снова не поладили, не сошлись характером!» – смекнул Игнат и перевел разговор на другое.

– Что ж вы о себе молчок? Вырвались к горам, понимаешь, еле-еле настиг.

– Шагнули недурно, верст на сорок с гаком, – согласился Михаил Васильевич. – Привыкаем к «локтевой» борьбе, правда, не без осечек.

– Да, приключенье за приключеньем! – подхватил военком. – Чего стоит последнее, в Лебедятах, с четвертой ротой Чугунова… Вступили в деревню за полночь, выделили посты, пошли по домам. На рассвете откуда ни возьмись белая разведка. Миновала спящих часовых, спокойненько идет по улице, заглядывает в окна. Какой-то боец проснулся по малой нужде, увидел чужие морды, загалдел. Те, ясное дело, наутек. Ну, собрались, привели себя в порядок, тут командир и вспомнил: окопов-то нет! Рысью к околице, перекопали низину против леса, у риги, на склоне, выставили «максим». Сидели наготове до вечера. Зябко, сыро, снежок ранний пробрызгивает. Потом задуло крепко. Шум, гул, вой. Сосны туда-сюда… Вдруг весть – по ложбине от лесной опушки прет овечье стадо. Бойцы обрадовались: варево-жарево само в руки топает. И новая весть – следом за овцами идут бугурусланцы, роты две. Снег слепит, из окопов ничего не видно, а белые подобрались на бросок и – гранатами. Слышно, как беснуется офицерье, командует, чтобы цепь шла вперед. Цепь встала, а по ней сбоку наш «максим»! Не помогла хитрость, четверть батальона оставили перед окопами, а вдовес – половину овечьего стада. Было потехи!

– Словом, наступаем! – Калмыков раскрыл карту. – Одно плохо: никак не сговоримся с соседями.

– А что?

– Воюют абы как, о стыках не думают. У Молебского завода белые оседлали бугор, секут мои роты фланговым огнем. Еду, предлагаю: мол, проведем совместную атаку, вырвем окаянный гвоздь. Ни в какую! Дескать, своих бед невпроворот, не до вас, а вам советуем отойти на версту, и делу конец… Не поднимают, черти, что если мы попятимся, «кокарды» их будут кусать под ребро!

– На подходе Первый уральский, и с ним комбриг, Иван Степанович.

– Разберемся. Ты надолго к нам?

– Хочу заодно побывать в Белорецком полку. С Алексеем-то как, взаимодействуешь?

– Идем плечо в плечо, не жалуюсь. Был он позавчера, с крестником твоим, Петром Петровичем.

– Кем, кем?

– Ну, беглый штабс-капитан, изловленный тобой. Держится молодцом. На днях вваливаюсь к ним в штаб, а он басом по телефону: «Вы где, в бою, черт побери, или дома, на полатях? Выбить немедленно. Высылаю резервную роту!» Голова-а-аст! Позавчера вместе со мной побывал у бугра, подсказал умную штуку. Так что, приезжай поскорее, веселье будет знатное!

Влетел Кольша, закиданный грязью.

– Товарищ комполка, дядя Евстигней велел передать…

– Не дядя Евстигней, а комбат-два. Ну и ну?

– За увалом сызнова скапливаются белые. Подбросили еще станкач.

– Неймется сволоте? – Михаил Васильевич застегнул шинель, потянулся за старенькой продымленной кепкой. – За ответом дело не станет. А ты, Демидов, проводишь комиссара до белоречан. Места опасные, закрытые, того и гляди, казачий разъезд вынырнет. По пути заедешь на батарею, к Косте Калашникову: пусть будет наготове. И еще скажи… – Калмыков искоса посмотрел на своего нового ординарца. – Нет, ничего не говори.

Густо, до ряби в глазах, валил снег, повисал на березах, одевал в белое дома и поскотину, и лишь дорога чернела как всегда, длинной рваной чертой бороздила поле.

– Что-то нашего Макара не видно, – вспомнил Игнат, когда выбрались за деревню.

– А ты не в курсе? Поймал его вчера комполка, дулся в двадцать одно, на копейки. И загремел в батарейные ездовые!

Игнат нахмурился. Крепко засела в печенках партизанщина, нет-нет да и выплеснется оттуда. Выжигать ее надо каленым огнем, без пощады, командир прав.

Снегопад переместился в сторону гор, зато усилился ветер: набегал хлесткими порывами, леденил щеки и нос, пробирал до костей. Артиллеристы, кто в шинели, кто в стеганке, сидели у костра за еловым островом, – обжигаясь, пили крутой кипяток. Увидев Игната с Кольшей, обступили, и первое их слово было о куреве. Кисет помвоенкомбрига быстренько пошел по кругу, вернулся пустой.

Калашников, жадно затягиваясь дымом, напропалую ругал кунгурское интендантство.

– Заместо русской упряжи подсунули английскую. Каково?, Черт разберется в шорках окаянных, да и тот с трудом. Понимаешь, бились несколько вечеров подряд, всей ротой. Если б не разжалованный…

– Макарка?

– Он самый, любитель азартных игр! Перед сном сел в запечье, обложился шорками. Ладно, думаю, чем бы дитя ни тешилось… А утром дергает за ногу: мол, готово, комбат. И верно – ремень к ремню, пряжка к пряжке. Молодец! Хочу в ездовые определить, вместо Фильки Новикова, у того чирьи высыпали на загривке, спасу нет.

– С Калмыковым советовался? – задумчиво спросил Игнат.

– А что?

– Поговори. Нет-нет да и кликнет, по старой памяти.

– У-у-у, – разачарованно протянул Калашников. – Тогда напрасны мои хлопоты… А парень боевой, цепкий.

– Где он теперь?

– Был у орудий… Макарка-а-а! – позвал командир батареи и не дождался ответа, – Поди, спит в копнах. Ночь-то корпел над шорками.

Из-за елового островка наметом вывернулся Евстигнеев связной:

– Приказ комполка: выпустить по увалу десять шрапнелей!

Калашников отбросил окурок, бегом поспешил к огневой позиции.

– Батарея, к бою! – нараспев скомандовал он. – Заряжай! Прицел – сорок пять, целик – два!

– Первое готово! Второе готово! – посыпались голоса.

– Огонь!

Пушки басовито рявкнули, откатились, над гребнем дальнего увала вспыхнули белые круглые облачка. И тут же от крайнего орудия раздался чей-то вскрик. Туда бросились гурьбой, увидели: из-под опущенного верхнего щита выбирается Макарка. Разевает рот рыбой, обеими руками держится за голову, шинель разодрана в клочья, дымится кое-где.

– Тю-ю-ю, «ясное солнышко»… И он, и не он!

– Снегом его, ведь горит…

Грибов, осыпаемый со всех сторон пригоршнями снега, топтался у станины, бессмысленно-дико поводил глазами.

– Спал под дулом, вот и обожгло, – догадался старый артиллерист. – На германской не раз такое случалось!

У губ Калашникова заиграли тугие желваки. Он ухватил Макарку за шиворот, крепко, со злостью встряхнул.

– Ты, стервец, опять за свое? В штабе не надоело? Отвечай, долго будешь мотать мне душу?

– В-все, товарищ командир. Н-наповал… – отозвался Макарка и надломленно сел на черный снег, уткнул нос в колени.

– Новый номер. А ну, вставай!

– Н-не могу. К-конец…

– Вставай, горе луковое, пронесло!

Батарейцы переглянулись, грохнули веселым смехом.

…Минут через десять Макарка сидел у костра, морщась от боли, пил кипяток.

А смех не умолкал, знай перекатывался из края в край огневой позиции.

5

Было раннее утро. Ветер пронзительно высвистывал в оголенном лесу, крутил вихри, остервенело бил в лицо. Иногда открывалась на мгновенье холодная, недоступно-суровая высь неба, по глади озерец и промоин летел стальной блеск, трава, местами торчащая из-под снега, вспыхивала росной радугой, но вот снова наползала косматая, исчерна, муть, густела, изредка озаряемая отсветами далекого артиллерийского боя на северо-востоке. Там, перед станцией Кордон, вторая бригада сошлась накоротке с дивизией князя Голицына, стояла насмерть. Ближе – на участке богоявленцев – подавала свой голос батарея Калашникова, и лишь правее, у белоречан, пока было тихо. Надолго ли? Полк Алексея Пирожникова за последние дни тоже вышел вперед, закрепился в предгорье. Примирятся ли белые с потерей старинного Иргинского завода, не попробуют ли выйти из тесных ущелий на простор? Тишина обманчива. Так не раз бывало, когда враг стягивал силы для ответного удара…

Нестеров с Кольшей ехали обочиной проселка, роняли скупые слова, думали каждый о своем.

Игната одолевали его комиссарские дела. Надо ж так, за полторы недели – и только первый выезд в войска! Нежданно-негаданно слег военком бригады – сердце подвело, и закружило Игната, завертело, с головой накрыло заботами. Мозгуй обо всем враз, действуй без осечек: сделаешь наискось – передумкой не поправишь. Надо скоренько заглянуть в штабриг, потолковать с инженером о полевых дорогах и переправах. Только-только сколочена рота связи, о ней не забудь, направь туда верного человека. На примете Санька, но отпустит ли его Алексей? Держи в уме патроны, снаряды, кухни, поясные ремни, вещмешки, подсумки, уздечки, седла, хомуты. О душе бойца помни.

Неимоверно трудная осень! А тут еще ночами собственную башку просветляй, читай, не век же ходить «вольнопером». Конечно, прорех – воз и маленькая тележка, спору нет, мы пока не имеем того багажа, что военспецы, зато с нами другое… Генштабисты бубнят: мол, отпущен крайне малый срок, создать регулярную армию – дело непосильное! Но она создается, она крепнет, она атакует… Недавно был начарт из Перми, говорил о полках соседней дивизии. Крестьянский и Камышловский, по его словам, ничуть не уступят железным первоуральцам.

На лицо Игната опустилась внезапная тень. Грешил на ребят, осуждал их партизанщину, а сам? У Калмыкова неувязка с соседями, тут бы и вмешаться, вызвать недотеп на откровенный разговор. Не-е-ет, кивнул быстренько на Ивана Степановича: мол, комбриг наведет правоту, а я этаким козырем проедусь до белоречан, авось подвернется что-то интересное, вроде коли-руби… Да и слово дал, дескать, неудобно перед Алексеем. Тьфу, черт! Приподняло тебя, длинноносый, а за какое такое? Может, в строю, под твоей рукой парни куда умнее и находчивее… Отказаться? Нет, не за тем ехал из Москвы!

И голос Кольши, совсем не к месту:

– Любит она тебя, комиссар!

– Ты о ком? – спросил Игнат, застигнутый врасплох.

– Не догадываешься? Эх, слепота!

– Вот что… шути, но знай меру.

– Любит, не спорь! – отрубил Кольша, сведя брови к переносью. – Она как зорька чистая, под пулю встанет без единого слова, и к ней надо так же… Ну, чего смолк?

– Друга терять жаль, – с тоской вырвалось у Нестерова. – Пока его найдешь, пока…

– А кто сказал, что мы больше не друзья? – Демидов резко повернулся в седле, посмотрел с нестерпимой прямотой. – Говори, комиссар, да не заговаривайся. Ну, а с Наткой… – он осекся, и на его продолговатом лице отразилось выражение, какое было на Зилиме, при словах: «Откусил – проглочу. Только без жалостей!»

Всадники спустились на дно глубокой лощины, и их плотно обступил туман. Казалось, конца не будет вязкой студеной мгле, в которой без следа растворились кусты и деревья, казалось, вовек не разбить крутое молчание, сковавшее губы… Дорога пошла наверх, но туман знай клубился над головой, непонятной тяжестью давил сердце. И вдруг широко прояснело небо, ударили веселые брызги лучей, а там донеслась и стрельба, за раскатом раскат, словно ждала именно этой минуты. Верховые встрепенулись, пустили коней вскачь.

6

Взвод Саньки Волкова с ночи находился в карауле, Бойцы дремали по окопам, кутаясь в легкую одежду, иногда оглядывались назад: скоро ли смена, черт ее дери? Волновались неспроста: вечером взводу подкинули две овечьи тушки, подарок богоявленцев, и командир попросил хозяек сварить пельмени. Слюнки текли в предвкушении еды: постились не первый день.

На рассвете мимо заставы цепочкой прошли разведчики, вскоре вернулись, не заметив ничего подозрительного. «Смену поторопите, – сказал старшему Санька. – Пропустила все сроки!»

Вот наконец и смена. Ребята гурьбой затопали в село. Взводный недовольно морщился при виде своего воинства.

– Нет чтоб строем да в ногу. Валите бараньим стадом!

– К барану в гости, понимай! – зубоскалили бойцы. – А со строем успеется. Не все сразу.

– Шагистикой велено заниматься, правда ай нет? – спросил Кенка Елисеев. – По мне, век бы ее не было. Обходились, и еще как.

– Небось, приспичит, сам пойдешь!

– Ой ли?

– В бою кто кого, середки нет.

– Лучше я его! – блеснул ровной полоской зубов Елисеев.

– А сумеешь? Ну-ка, обороняйся.

Бойцы расступились пошире, ожидая потехи. Взводный пригнулся, сделал молниеносный выпад, за ним другой, еще хитроумнее первого, винтовка Елисеева с гулом отлетела прочь.

– Ну, солдат, где твое ружье?

– Известно где…

– То-то. Строй, браток, – это не просто равнение направо, это и выучка, и вид, и настрой… Ша-а-агом арш! – скомандовал взводный.

Какое шагом! Бойцы наперегонки внеслись во двор, запрыгали у колодца, смывая грязь, косились на окно кухни. Как там хозяйки, успели? Кто-то сбегал и принес добрую весть: пельмени готовы, целый двухведерный казан. Взвод, стараясь не греметь оружием, чинно, гуськом вошел в горницу, расселся вокруг длинного, с приставкой стола. Отворилась кухонная дверь, хозяин с сыном внесли казан, и по избе поплыл запах теста, мяса, перца с луком, еще чего-то вкусного. Перед каждым очутилась миска с тремя десятками пельменей. Волков подал знак: ложки разом поднялись и опустились… В тот же миг на окраине села глухо застрекотал пулемет.

Взвод побросал миски с едой, бегом помчался на позицию. Вот и окопы. Прилегли у заснеженного бруствера, понемногу разобрались, что к чему. Белые наседали в центре, вдоль заводского тракта, от каменоломен. К пулеметам присоединили свой рев пушки, густела винтовочная стрельба.

Связной передал приказ: третьей роте принять влево. Встали, редкой цепью двинулись по лощине, укрытой колким, дымчато-бурым кустарником. Шли в полный рост, как обычно, пули сюда почти не залетали, разве иногда просвистит случайная, шальная. У ручья встретилась разведка, донесла: нащупан фланг белых. Они, судя по всему, заметили, обходное движение, подаются назад, но центр на горе, у каменоломен пока стоит крепко. Офицерье засело с пулеметами в ямах, жарит свинцом, не дает первому батальону поднять головы.

Тут бы вперед, но комроты ни с того ни с сего скомандовал залечь, быть наготове.

– Дядь Иван, что ж это? – вырвалось у Волкова. – Зря старались, выходит? Фланг – вот он, бей по нему…

– Прекратить разговоры, взводный!

Тот замолчал. Что с ним, чертоломом? Страх обуял? Вроде бы на него не похоже: в рейде воевал наотмашь, без никаких. И под Иглино, и под…

Где-то громыхнуло «ура», из-за соснового леса, что синел поодаль на востоке, выехали всадники с шашками наголо, покатились лавой к горе. «Неспроста медлил комроты, клещи – ход испытанный!» Белые, получив удар в спину, заметались в поисках лазейки, но с трех сторон перед ними выросла белорецкая пехота, замкнула кольцо.

Санька, взбегая со своей ротой на гребень, краем глаза увидел Игната с Кольшей Демидовым, те вынеслись невесть откуда, оказались в гуще боя. Но останавливаться, здороваться не было времени: взводный стрелой проскочил мимо, вслед за подпоручиком.

Бой догорал, распадаясь на отдельные схватки. Под гору, на тракт, сползала толпа солдат, человек до трехсот, выловленных в каменоломне. В ямах, задрав колеса, валялись новенькие пулеметы. Стонали раненые, и девчонки-санитарки наскоро бинтовали своих и чужих.

Часть белых, до роты, все-таки вырвалась из клещей, уходила на глазах у всего полка. Шла перекатами от переема к переему, короткими залпами осаживала красную цепь, отбивала напуски кавалерийской сотни. Так ведь и оторвалась почти без потерь.

Игнат скорым, немного взвинченным шагом подошел к Алексею Пирожникову:

– Видал, как провели отход? Черт, учиться надо!

– Чему? – беззаботно справился Елисеев, попыхивая трофейной папиросой.

Алексей сурово поглядел на него:

– В строю с весны, а ни бельмеса не усвоили, прав Сергеич. Прикладом как дубиной, умеете одно. И с перебежками напортачили, особенно первый батальон. Сколько раз говорено: пять-шесть шагов, и падай, отползай вбок. А вы? Прете под пули буреломами. Хорошо, наступали в гору, и те завысили прицел… – Он медленно, по очереди, оглядел командиров. – С вас будет спрос!

Волков украдкой показал Кенке Елисееву кулак, пробурчал многообещающе:

– Ну, милые, на первой же дневке заставлю носом хрен копать!

– И ты с нами, – отозвался Кенка.

– Поговори, поговори.

Что-то заставило Игната обернуться. Поодаль стоял Петр Петрович, держа лошадь под уздцы. «Эка, мой крестник!» – Нестеров перевел глаза на склон, усеянный трупами, на толпу пленных, на пулеметы, выстроенные шеренгой. «Чисто сработано, ничего не скажешь. И обход, и охват, и удар с фронта… Горазды вы на выдумку, граждане военспецы. Но что в душе затаили – черт знает. Енборисов тоже недурно с делами штаба управлялся, а потом – стрекача до своих!»

В груди вставала крутая злость, правда, не столько к маленькому штабс-капитану, сколько вообще к тем, кто держит камень за пазухой, прикидывается овцой до поры.

Все-таки превозмог себя, подошел, поздоровался за руку.

7

Штаб Алексея Пирожникова напоминал рабочую сходку. Рядовые бойцы перемешались с комбатами и комротами, каждый громко утверждал свое, размахивал руками. Были здесь Горшенин и Петр Петрович, Санька Волков и седоусый машинист, был Мокей, теперь старшина хозкоманды, с наганом на боку. По избе – дым столбом, топот ног, разноголосый говор, молчал только Алексей. Но странное дело, его замкнутый вид не отпугивал, скупая, одной стороной лица, усмешка не бросала в оторопь. Редко-редко упадет с губ слово с неизменным «е-мое», и еще выше вскинется спор.

Армейская газета с портретом начальника вновь созданной Тридцатой дивизии была нарасхват.

– Первый номер первого пролетарского ордена! – взволнованно гудел Горшенин. – Это тебе не святая Анна за протирку штанов.

– Ребята, пошлем Василию Константиновичу приветственную телеграмму.

– Верно. Садись, пиши!

Мокей горевал о том, что по вине конников упущена часть белогвардейского обоза.

– Чем теперьча кормить пленных? Чем? Их вон триста душ, да и самим, извени, запас не повредил бы, – сердито бубнил он, косясь на сотенного. И вдруг помягчел, хлопнул себя по бедрам. – А ведь и дедок мой тоже раз обмишулился. В молодости. Клал трубу, клал, и вывел чуть ли не в угол!

– Все мы были когда-то внуками, ходили под себя, – обронил Алексей.

– Гу-гу-гу! – раскатился лешачьим смехом Мокей. – Ты чудно подметил!

Кольша сцепился с Горшениным и Санькой.

– Домой прийти полдела, – он загнул палец. – Вам, белорецким, хорошо – ни церковки, ни часовенки. А у нас – одна табынская богоматерь стоит белой дивизии. С ней как быть?

– А кто ее писал? С кого? – быстро спросил Горшенин. – Красота людская в нее влита… Так и понимай, когда придешь.

– Ха, если всякую заваль оберегать, о новом забудешь! – иронически молвил Санька.

– Нет, брат, круши-вали не по нас. Истинное все сохраним, все наше! Не спорю: многое надо перевернуть, перекромсать, закопать к бесу. Но-о-о…

В стороне Петр Петрович занимался «подъемом» карты. Остро очиненные цветные карандаши так и летали в его жилистой руке: зеленой штриховкой ложились леса с вырубками, просеками, полянами, одевались в коричневое горы, из их глубины сине змеилась речка, и обок с переправой рос бисер условных знаков.

– К чему художество? – подсел Игнат.

– Есть смысл, поверь.

– Да ну?

– Представь, что я неточно нанес обстановку. Первая рота в итоге не дошла до положенного места, вторая, посланная в обход, оказалась в западне.

Игнат пренебрежительно махнул рукой:

– Кавалерия вывезет, как сегодня!

– Сегодня капитанишка нос подтер. Думаешь, случайность? Вел своих как бог. Учитывал и низины, и взгорки, и перелески, все включил в оборону.

– Чего же не включил, когда шел на нас?

– Думал за роту, всего-навсего. Но увел из-под удара мастерски.

За обедом спор не убывал. Горшенин снова сцепился с Кольшей и Санькой, в запальчивости постукивал по столу деревянной ложкой.

– Ты вот, Александр, о чистом небе мечтаешь, о первозданном трудовом гуле, о тишине… Будь готов к любой передряге!

– Как, потом, после бучи? – широко раскрыл глаза Волков. – Светлый ты парень, комбат, но порой… К чему ведешь, куда клонишь?

– Веду к тому: не расслабляйся, встречай беды грудью. Жизнь тебя не замедлит обласкать ими! Заводы мертвы, поля заросли сорной травой, от конско-бычьего племени едва-едва уцелела треть.

– Была б голова на плечах, остальное приложится!

– А головы-то разные, ты заметил? В том же строю. Кто сбросил с себя всю окалину, идет впереди, кто еще на полдороге к тому, кто без поджева не ест, чапает вслед за другими… Строй как обруч: ослабнет – растянемся на годы и годы, пока сызнова не соберемся в крепкое одно!

– Может, и вставать не следовало, по-твоему? – сухо оказал Кольша. – Беды там, беды здесь…

– Подзагнул! – парировал Горшенин его наскок. – Пойми правильно. Идея у нас – чистая, крылатая, единственная в мире. Но ведь ее можно захватать грязными руками, опошлять нудной скороговоркой.

Санька сердито вскочил на ноги.

– Ну, скажи, умная башка! Откуда быть грязи, если мы ее выжжем без остатка, и не когда-то, а сейчас, в первый же год?

– Так-таки без остатка, так-таки в год? А мало ль таких, кто обочиной топает? А с двойным дном? Затаились до поры, но чуть заминка: они вот они! Достаточно пыли остаться, грязь будет. Иной раз и сами себе плюнем в лицо.

– Ой ли? Напуганный ты какой-то, комбат!

– Совсем наоборот, Санька.

Петр Петрович слушал, перекатывал умные глаза то на того, то на другого, молчал. «Осторожничаешь!» – подумал Игнат и не удержался:

– Давно хочу спросить… почему все-таки пристал к нам? После проверки мог бы и домой.

– Откровенно?

– Да!

Начштаба пригладил непокорный седой вихорок.

– Не было выбора, – сказал просто. – «Аргонавты белой мечты» с первых же дней перестали быть самостоятельной политической силой. Их устами говорят все, кому не лень: японцы, англичане, Северная Америка и прочие «союзники», свято блюдя свои шкурные интересы. Как ни верти, а только большевики олицетворяют собой подлинную Россию. С вами – народ.

Игнат переглянулся с Алексеем.

– Ну, а что ты о рабочем классе думаешь, военспец? Поди, трудно…

– Что именно?

– Привыкать к нашему брату. У нас – не там. Углами да задоринами, прямо, без уверток.

По губам Петра Петровича прошла взволнованная улыбка.

– Говорил я недавно по телефону с Сергеем Сергеевичем…

– Кто такой?

– Комвостфронта, выражаясь коротко. Сергей Сергеевич Каменев. Мы ведь с ним из Киева, оба арсенальские. Отцы вместе инженерили, да и мы в мастерской среде не были чужие. Вот и суди, что я думаю… Твердо знаю одно: России нет пути назад. В этом я с вами схожусь полностью.

– Есть, значит, и сомненьице?

– Есть. – Начштаба грустно усмехнулся. – Куда же русскому интеллигенту без него? С материнским молоком всосано…

– Лишнее отвеется, – успокоил его Алексей. – К тому идет.

– Да голова садовая, пойми! – гремел на другом конце стола Горшенин. – Ты сам и будешь заводской, окружной, какой угодно властью!

– Хороша власть – ни в зуб ногой, – отбивался Демидов. – Я всего до ста считать умею, а ну – до тыщи, до мильена? Вот и попрут наверх грамотеи, вроде писарька вашего, что в кусты деру дал!

– От тебя зависит, больше ни от кого. Придется одолевать и такой порожек. Или останешься баран бараном. – Горшенин для убедительности показал ему обглоданную овечью мостолыгу.