Текст книги "Друг другу вслед"

Автор книги: Эрик Шабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Глава шестнадцатая

1

– «Пав-ло-град»! – по складам прочитал Васька Малецков, стоя на подножке. – Слезавай, доехали. Дальше – фронт!

– Славу богу! – обрадовался вихрастенький казачок. – Шутка ли, сорок ден в пути. Обалдеть можно!

Самые нетерпеливые высыпали на перрон, вертели шеей, удивленно переговаривались:

– Эка занесло, чуть ли не на край земли!

– Одно слово, Украина!

– А дома-то, дома. Сплошь глинобитные, не то что у нас.

– У нас тайга, руби – не хочу, а тут безлесье на сотни верст, кумекай башкой. Вот и наловчились мазанки ладить. А живут чисто!

Бойцы ежились на хлестком утреннем ветру, оглядывали друг друга. Да-а-а, экипировочка на диво! Кто в потрепанной шинели, кто в бушлате, кто в коротких черных стеганках, из-под них багрянели длинные полотняные рубахи, выданные вместо гимнастерок. Одинаковыми в полку были, пожалуй, только шапки серого козьего меха: волос крученый, долгий, вьется перед глазами, лезет в нос.

– Эй, цыгане будете? – полюбопытствовал старенький путеец.

– Они самые, дедушка! – Васька хлопнул в ладоши, повертел носком ичига. – Дуй в наш табор, не промахнешься!

От телеграфа набежал комбат, запаленно спросил, почему нет выгрузки.

– Не забывайте, на подходе – состав с батареей и конной разведкой… Даю десять минут сроку. О готовности доложить! – и сорвался дальше. Взводные засновали по вагонам, торопя бойцов.

Разместили пулеметы и боеприпасы по телегам, строем двинулись через город, в степь. Вдоль походной колонны ехал комиссар полка, далеко разносился его молодой голос:

– Товарищи красноармейцы! Только что получена телеграмма из Москвы. По ходатайству сибирских рабочих, нашей дивизии присвоено почетное наименованье Иркутской!

– Ура! – ответили ряды.

– Вас приветствует начдив Пятьдесят первой Василий Константинович Блюхер. Желает непобедимым уральским и сибирским стрелкам успеха в боях с последним врагом социалистической революции!

– Уррр-рр-ра-а-а!

– Даешь Крым с табаком и белыми булками! – вставил неугомонный Васька. Демидов слегка покосился на него.

– Думай о главном, партизан.

– Попробую.

– Не попробую, а есть.

– Есть, хотя и нечего есть… Был паек, мышам на закус, и тот ополовинили.

– А кому отчислен, знаешь? – встопорщился Егор. – Голодной иркутской детворе.

– Да знаю, знаю, не учи. Еще ты мне будешь указывать!

День мало-помалу перетек в сумерки. На небо, недавно сквозистое, в голубовато-серых просветах, наваливалась лиловая мрачнина. Ветер со свистом гулял по раздольной бурой степи, гудел в редких островках леса, впивался в щеки студеными иглами, влетал за ворот. Бойцы продрогли, слова затрудненно шли с губ: «Чалая погодка… Быть снегу, ей-ей!»

К Ваське обернулся глазковец-кочегар, покивал на гармонь:

– Жива, родимая?

– На все Приангарье пела: и летом, и зимой.

– А ну – сибирскую, новую!

Ваську хлебом не корми – только дай сыграть. Он повел бровью, выгнул пестрые мехи, запел, и рота подхватила в полтораста хриплых глоток:

 
Из тайги, тайги дремучей,
От порожистой реки
Молчаливой грозной тучей
Шли на бой сибиряки!
 

На том и кончилась песня. По колонне передали: прекратить шум, быть наготове. «Дело понятное, – подумал Егорка. – Вечереет, идем прифронтовой полосой, крутом банды. Того и гляди, полоснут по сопатке!»

До рассвета одолели верст восемьдесят с гаком. Шли молча, окованные усталостью и дремотой, вздрагивали, заслышав конский топот. Какой-то город встал на пути, в руинах, пустой, с черными глазницами окон.

– Александровск, днепровские пороги! – заметил ротный.

– Белые-то и досель докатывались?

– Были и дальше. Конницей оседлали Синельниково, эвон там, за спиной… – Ротный оборвал речь, обеспокоенно присматриваясь к растянутому строю. Что и говорить, первый переход оказался трудненьким, поослабли за сорок дней голодного вагонного житья.

Утром вступили в село Большая Екатериновка. При въезде ждали квартирьеры, загодя высланные вперед, повели по хатам.

– Никак дневка?

– На час-полтора.

Кольшу занимал барон Врангель: где он обитает, собака, и куда нацелился?

– Вроде б на правом берегу Днепра у него не выгорело, – сказал квартирьер. – Наши зацепились у Каховки, по эту сторону, бьются день и ночь.

– Новость из новостей! – оживились верхнеуральцы. – А где наши головные полки?

– На передовой, к ним и топаем. Ну, отдыхайте, некогда мне с вами!

Иркутяне, вслед за вихрастеньким казаком, своим отделенным, переступили порог хаты, не сразу освоились в душной полутьме. На печи лежала дряхленькая бабка. С трудом подняла голову, затарахтела немазаной телегой:

– Боже ж мий! Скилько того народу в цих местах полягло, а они усе идуть, усе идуть! И де сила людская берется? Те були здорови, як бугаи, а вы ж зовсим диты малые… – и опечалилась, и залилась горькими слезами. – Не вернутись вам, хлопчаки, ой, не вернутись. Уси загинете в плавнях…

– Не пугай, бабуля. Мы хоть и малые, а того… удалые! – задиристо молвил Васька-гармонист. – Адмирала Колчака под лед загнали, во как. А ты нас каким-то плюгавеньким бароном стращаешь. Негоже!

– Ладно, ей простительно, – сказал отделенный и деловито справился: – Котел не дашь, чайку сварганить?

– Нема его, кадеты увезлы.

2

Снова были на ногах. Шли в обход высоченных курганов, спускались в балки, часто кружили на месте. Густыми космами висела ночь, еще темнее вчерашней, сон клонил к земле. «Бабке-говорунье небось хорошо теперь на печи! – подумал Егор сквозь мутное полузабытье и усмехнулся. – Эка, позавидовал!»

Далеко впереди треснул винтовочный выстрел, на редкость гулкий в настороженной тишине. Кем послан, в кого? Боковым дозором или бандитами по колонне? А может, показал свои острые клыки белоказачий «хвост»! Один бог ведает, куда забрели. Где свои, где чужие, не поймешь. Скорей бы рассвет, что ли…

Мимо пробежал ротный командир.

– Что там? – окликнул его Кольша Демидов.

– Проводника шлепнули, хотел завести полк барону в пасть!

Егор ни с того ни с сего вспомнил о Мишке Зарековском. Где он сейчас, выкормыш змеиный? Поди, около Чукотского носа пятками сверкает, чужими объедками кормится…

С воем налетел северный ветер, переклубил облака, и сперва редко, потом все гуще, гуще повалил мокрый снег. Надсадно зачавкала грязь под ногами, в ичигах забулькала ледяная вода.

– Привал! – не то почудилось, не то послышалось на самом деле. Егор продолжал идти, пока не натолкнулся на передних. «Куда, черт!» – сердито сказал кочегар.

Долго ли длилась остановка, Егор не знал. Сел надломленно у обочины, привалился к Васькиной спине, а когда открыл глаза, брезжил рассвет, снега как не бывало, а впереди, за бугром, осатанело били пушки…

Из серой мглы во весь опор вынесся кавалерист, с окровавленной щекой, хрипло спросил, где штаб. Егорка встал, шатаясь, ткнул пальцем в группу тополей, сбочь дороги… От роты к роте полетело разноголосое, перекатами: «Первая… Четвертая… Восьмая… Стройся»! Роты, закиданные хлопьями снега, просеченные стужей, заторопились на орудийные выстрелы. Осилив крутой взлобок, скользя и оступаясь, нырнули в овраг, перешли вброд узенькую речку. Поодаль, сквозь туман, вырисовывался новый бугор, невесть какой за ночь, левее проступали беленые хаты с огородами и садами.

– Село Балки, наконец-то! – сказал ротный, всматриваясь в планшет.

У леска, на развилке дорог, промелькнул перевязочный пункт, раненые сидели и лежали вокруг наспех раскинутых палаток. При виде колонны замахали руками.

– Серега, ты?

– Дядь Филипп! Где вас угораздило?

– Марковцы, суки, расстарались. Во вчерашнем бою.

– Еще кусаются, значит?

– Чуют смерть, злобствуют… Скорей, братцы, скорей!

Перебрели, по пояс в воде, еще одну, а может, все ту же речку, полезли на косогор, подгоняемые ледяным ветром. «Бр-р-р-р! – тряс губами Васька. – Вот тебе и юг, ничем не краше севера!» Потом, взмыленные и мокрые, бежали широкой улицей села, мимо обшарпанной, в потеках, церкви. Наблюдатель на колокольне свесился вниз, поторапливал знаками: «На тот край! Живо, на тот край!»

С гулом лопнула шрапнель над домами, жалобно зазвенели стекла в окнах. Егор на секунду оторопел, одна пулька, сдавалось, прошла мимо самого уха.

– Врешь, не поймаешь! – зло пробормотал он и сорвался дальше, за отделенным.

Вихрастенький казачок не приседал, не останавливался, знай рысил впереди своего десятка, что-то кричал сиплым голосом. И вдруг споткнулся на ровном месте, упал. Бойцы растерянно столпились около, смотрели с испугом, как из продырявленного японского ботинка темно-красной цевкой бьет кровь… Отделенный, морщась от боли, отыскал глазами Егора:

– Брагин… Принимай команду, веди ребят!

Тот ошеломленно глядел на командира.

– Чего остолбенел? – Отделенный жадно укусил снег. – Тебе сказано!

Оставив при нем легкораненого, Егор с отделением бросился вдогон взводу. Минуя последние хаты, он видел – поле из конца в конец прострочено длинными, изогнутыми нитями стрелковых цепей, своих и чужих. Восточнее села красные продвинулись на версту, в центре и по правую руку местами подались назад, залегли, окутанные дымами разрывов. Из-за бугра выскакивали дроздовские тачанки, огнем прижимали роты к земле.

– Номера, бей по лошакам! – велел батальонный. Раскатились пулеметная очередь, следом еще и еще, тачанки белых отпрыгнули в укрытие.

– Вперед!

Взбежали на бугор, замялись, накрываемые шрапнелью. Дроздовский командир, вероятно, заметил подход свежего красного полка, ударил по нему в несколько батарей. Но встали цепи справа, с криком «ура» покатились в низину, где толклась офицерская пехота.

– Братцы, кавалерия! – обрадованный голос Васьки.

С юго-запада – черной струей по заснеженному полю – текла конная лава, мчалась наперерез бегущим дроздовским порядкам.

– Кажись, наши. Тридцатый кавполк. Урррр-раа-а!

И лишь когда на колокольне, за спиной, обеспокоенно зататакал «шош», а со стороны красноуфимских цепей ветром донесло треск пальбы, стало ясно – атакуют белоказаки; тот самый Донской корпус, который потрепал Третью дивизию. «Видать, понравилось, хочет теперь расквитаться с нами!» – подумал Брагин.

Казаки обошли свою пехоту, перестроились, длинной дугой устремились в стык между полками.

– Пулемет! – крикнул Кольша.

Егор оглянулся, пулемет застрял на пологом склоне, в десятке саженей, оба номера лежали ничком. Брагин сорвался вниз, но его опередил Васька, ухватил «максим», поволок на гребень. Потом сидел за щитком, оскалив зубы, говорил прерывисто:

– Давненько я косу в руки не брал… считай, с иркутского боя!

Егор вынул из кармана каменно-твердую галету.

– Пожуй, легче будет.

– Пошел к бесу!

Враг – вот он. Развевались на ветру черные бурки, слышалось гиканье, храп коней, шашки смутно взблескивали на солнце. Еще немного, и никакая сила не остановит идущую наискось лавину, и на поле произойдет самое страшное при встрече пехоты с конницей – рубка.

– Огонь!

И тотчас взорвалась тугая, нестерпимо звонкая тишина. Заговорили винтовки передовой верхнеуральской цепи, с бугра заклокотал Васькин пулемет, к нему присоединился другой, быстро выдвинутый красноуфимцами на левый фланг, лава смещалась, рассекаемая очередями, редея на глазах, повернула прочь.

3

Белая кавалерия, потеряв на поле перед селом треть своих сабель и тачанок, скрылась в промозглой тьме. Но полк еще долго лежал в буграх, готовый к новому натиску.

Ночь иркутяне во главе с Кольшей провели в дозоре. На рассвете подошел резервный взвод, сменил, точнее, помог подняться на ноги. Ватные брюки, побывавшие вчера в нескольких купелях, скованные морозом, превратились к утру в ледяные колоды: ни встать в них, ни просто сесть.

– Черт, подсобите кто-нибудь! – ругался Васька, барахтаясь у пулемета.

Поддерживая друг друга, отправились в Балки, впервые за много дней поели сытно. Молодая хозяйка наварила бараньих щей, на второе подала пшенную кашу с салом.

– Ишьте, ишьте! – говорила она, стоя у печи и жалостливо приглядываясь к ребятам. – Кому добавки – скажите.

– Спасибо, – за всех поблагодарил ее Кольша. – Сам-то где?

– В обозе, с конягой. Вторые сутки ни слуху ни духу!

– Будь спокойна, вернется.

Поев, без сил попадали на ворох сена, притащенною хозяйкой, закурили, спросив, можно ли. Та махнула рукой: цвиркайте, сам дымокур, не приведи господь!

Егорка прилег было со всеми и тотчас вскинулся. «А как же отделенный, подбитый шрапнелью? Ему с пулей в ноге не то что нам, целым и невредимым. Знаю по себе!» Он сбегал в лазарет, благо за едой подсогрелся малость, передал вихрастенькому с ушаковцем по куску отварного мяса, рассказал о бое, успокоил как мог.

На улице его остановил за рукав политрук роты.

– В какой избе?

– В третьей.

– Грамотный? Ах да, из унтеров, – и подал газету. – На-ка, почитай вслух, обсудим потом.

Брагин заторопился назад. «Мое воинство, поди, храпит во всю завертку!» Но нет, кто-кто, а Васька не спал, топтался в дверях, сыпал игривую речь. Егор кашлянул, многозначительно повел бровью, и Васька понял намек, нехотя отвалил в угол, где разметались в крепком сне остальные.

– Командир на командире, – проворчал, укладываясь. – И все, понимаешь, Брагины. Сперва Степка гнул в дугу, теперьча – ты… Никуда от вас не денешься!..

Егору не спалось, хоть убей. Снова, как и тогда в вагоне, лезли упорные мысли. О Кольше и его «побеге», о расстрелянном проводнике, о схватке с дроздовцами и казаками… Но почему так решил отделенный? Почему передал команду тебе, а не Ваське? Или оттого, что унтер?

Впервые пришлось думать о других, казалось бы, совсем посторонних людях. Кто он им, кто они ему? С пеленок брел окольной тропой, вдалеке от опасного пламени, в котором дотла сгорел Федот Малецков… Да с него и не требовали ничегошеньки сверх посильного, в той же унтер-офицерской школе полтора года назад. Левой-правой, целься, на молитву становись – вот и все. Правда, после учил тому же новый набор, в один прекрасный вечер восстал вместе с батальоном, двинул против юнкерья, но под уверенной рукой Мамаева, ни на шаг от него… Заботился о маманьке с братишками? Не ты первый, не ты последний, невелика заслуга… Ходил поводырем до Москвы? Еще вопрос, кто кого за руку вел. Многое знал батька, хоть и слепой, о многом, тебе недоступном, догадывался. Он и вел, если по совести.

Ему вдруг пришло в голову, что все двадцать лет он был не на своем месте. А где оно, свое, какое оно? Может, спросить у Кольши, авось не оттолкнет, не подымет на смех… Но когда наконец ты будешь варить собственным котелком? Человек ты или гмырь болотный? Если гмырь, сиди, молчи.

4

Третья бригада выгружалась в Решетиловке спустя неделю.

Первыми прибыли богоявленцы. Не успели прийти в себя, разобраться по ротам, затрещали выстрелы, донеслась пьяная, с выкриками, песня.

– Черт, никак свадьба?

Вскоре из-за домов появился махновский отряд. Нестройной толпой ехали всадники, одетые кто во что, но добротно, в черных, лихо заломленных папахах, дробно выстукивали колесами пулеметные тачанки, а впереди всех гарцевала на караковом жеребце красивая полубаба-полудевка, увешанная богатым, в золотой насечке, оружием.

– Никак Маруська, правая атаманова рука?

Завидев красных, банда умолкла, заторопила коней на выезд.

– Да-а, союзнички… под черным флагом, – задумчиво молвил ушаковский доброволец.

– Временные! – отрубил Макарка Грибов, ныне ротный. – Помнишь, как с эсерами было позалетось? Шли до первого перекрестка, клялись в верности, потом – удар в спину!

– Дело знакомое, – согласился доброволец. – Не зевай!

Игнат задержался на станции дотемна, встречая батарейцев. Осторожность не мешала, вокруг толклись подозрительные одиночки, заговаривали с бойцами, – видно, охвостье Маруськиного отряда. В сумерках неизвестный напал на часового у орудий, ранив его, скрылся. Облава ни к чему не привела, но было ясно – пакостят людишки долгогривого «союзника».

С ними довелось встретиться еще раз, на привале, после ночного марша. Только Игнат с батарейцами смежили веки, в дверь забарабанили. С топотом и криками ввалилась гурьба махновцев, и с порога:

– А ну, баба, готовь шамовку!

– Ничего нет, ей-ей!

– Пошукаем! – процедил старший и кивком отослал кого-то из своих во двор. Сам уселся под божницей, медленно обвел глазами сонных артиллеристов, комиссара с ординарцем, нехорошо усмехнулся. Через минуту за домом послышалась возня, что-то затрещало, захлопало, и в хату влетел чубатый парень с гусаком в руке.

– Побачь, старшой, яка находка!

Старенькая хозяйка обмерла, в слезах бросилась к нему:

– Отдайте, люди добрые! Последний! Та последний же…

Старший махновец выразительно покрутил витой нагайкой перед ее носом:

– Затопляй печь, вари!

Нестеров, похолодев, нащупал рукоять нагана. Что делать со сволочью, как быть? В другое время не стал бы раздумывать, уложил бы на месте, но теперь пальба начисто отпадала. «Союзники»… Он отвернулся к стене, лежал, крепко сцепив зубы. Потом кто-то нагнулся над ним, обдал струей сивушного перегара, потормошил за плечо.

– Эй, комиссар, чи кто… Просимо к столу!

– Спасибо, сыт, – угрюмо ответил Нестеров, искоса оглядывая буйное застолье. – Из повстанческой армии?

– Эге ж, – старший махновец подбоченился.

– Вижу, вижу. Нечего сказать, борец! Кому свободу несешь? Селянской бедноте?

– Эге ж, ей самой.

– Несешь, а гусака распоследнего себе в глотку?

Застолье вскинулось угрожающе, загалдело, затопало коваными каблуками, двое-трое в запальчивости выдернули сабли из ножен, готовые крошить направо-налево, но повскакали артиллеристы во главе с Костей Калашниковым, заклацали затворами винтовок, в руке у молоденького Игнатова ординарца блеснула «лимонка».

– Геть, бисовы души. Назад!

Громкий окрик старшего успокоил ватагу, сабли вернулись на место.

– Так-то будет верней! – заметил Калашников, пряча револьвер.

Старший присел к столу, подпер кулаком чубастую голову. К гусятине он больше не притронулся, как его ни упрашивали, только пил стакан за стаканом, наливаясь мертвенной синевой, теребил ус, а перед уходом вдруг сорвал с пальца массивный золотой перстень, бросил хозяйке:

– Тебе, старая, шоб не помнила обиды.

Махновцы с грохотом вывалились прочь, ускакали в темноту.

5

Полки Третьей бригады прямо с марша – один за другим, вступали в бой. Первоуральцы еще двигались где-то по размытой дороге, а богоявленцы и подошедшие следом белоречане коротким ударом овладели Большой Михайловкой и ворвались в Веселое, чистенькое, живописное село на взгорье. Среди пленных оказался полный набор офицерских чинов, от полковника до прапорщика. Посреди села белые бросили трехдюймовое орудие.

Теперь оба полка нацеливались на Елизаветовку, что виднелась в нескольких верстах к югу от Веселого.

Ночью в штабриг ненадолго сошлись командиры. Собрались все, кроме Алексея Пирожникова, подсеченного жестокой простудой: его заменил помощник, присланный в полк на Селенге.

– Две казачьи дивизии в полукольце наших войск, – оказал комбриг Окулич. – Куда ринутся – вопрос. Быть начеку. Не забывать о тактике врангелевцев. Нащупывают слабые места, наносят резкие удары. Любой наш промах используют немедленно. – Он, стоя над картой, изложил свой замысел. Ровно в шесть утра белоречане силами двух батальонов атакуют село с фронта. Третий батальон остается в резерве. Богоявленцы, выступив на полтора часа раньше, делают глубокий обход. Сигнал общей атаки – красная ракета.

– С кем пойдешь, Нестеров? – обратился он к Игнату.

– Если не возражаешь, с усольцами.

– Договорились. Итак, задача ясна всем?

– Лишь бы обходная в срок поспела. Мои орлы не подведут! – молвил помощник Пирожникова.

Игнат свел брови. «Орлы, да еще – мои… Больно ты разыгрался, парень!» Он подавил внезапное беспокойство, спросил:

– Твой план боя?

– План простой: не топтаться, рубануть, наотмашь. Посмотрим, кто раньше оседлает Елизаветовку!

– Скажи откровенно, справишься?

Тот привстал с обидой на распаленном лице.

– Сколько… ну, сколько можно быть в пристяжке, товарищ комиссар? Один-единственный раз довелось, и то…

– Хочешь побегать коренником? – Окулич улыбнулся. – Ладно, готовь полк.

Связисты под командой Саньки Волкова всю ночь тянули провод в Веселое. Умотались, пока дошли до Белорецкой батареи, выдвинутой за село.

Еще стойко держалась темень, когда густой молчаливой массой выступили богоявленцы, мало-помалу растворились вдалеке. Потом, с первыми проблесками света, затопали в лоб на Елизаветовку белоречане, ведя редкий огонь по разъездам врага.

– Орудия, к бою! – раскатился голос командира батареи.

Санька привстал, из-под руки посмотрел вперед, чертыхнулся. Головной батальон почему-то шел не развернутым строем, как полагалось, а походными колоннами. Волков повел глазами дальше, и у него зачастило сердце. С двух сторон, обтекая Елизаветовку, на поле выносилась конница белых.

Передовые роты замедлили шаг, остановились вовсе, распадаясь на звенья, открыли беспорядочную стрельбу, но было поздно. Донцы пятью-шестью полками, сведенными в кулак, налетели справа и слева, зажали пехоту в клещи, и посреди ровной, окутанной мглой степи заплескалась рубка. Вслед за первым, под удар попал и второй батальон, врассыпную отхлынул за село.

Казаки прорвались к самой батарее. Ошпаренные картечью, они откатились назад, с гиканьем и свистом насели сбоку. Орудия смолкли, выпустив по нескольку снарядов, около них закипел скоротечный бой. На глазах у Саньки Волкова упал комбат, рядом слег лучший наводчик артдивизиона, рейдовец Никанор Комаров. Когда кончились гранаты, он выхватил наган, шесть пуль послал по казаре, седьмую себе в висок.

Связистов спасла маленькая высотка. Отстреливаясь, отошли к ней, заняли круговую оборону. С пригорка они видели все, что происходило на батарее. Часть казаков кинулась к пушкам, видно готовясь к их увозу, остальные во главе с голенастым офицером обступили пленных, сплошь перераненных в недолгой схватке. Пинками подымали их с земли, били нагайками, выстраивали в шеренгу. Трудно угадать за двести саженей, о чем надрывается есаул, но ясно и так: требует выдать комиссаров и членов партии. Сдюжат ли ребята, не дрогнут ли? Больно много на батарее новеньких и добровольцев, и недавних колчаковских солдат…

Кто-то вытянул над гребнем тонкую, коричневую шею, вне себя закричал:

– Раздели догола, гонят на большак! – и захлебнулся пронзительным ледяным ветром, лег, передернул затвор, выцеливая по есаулу.

– Повремени… – удержал его Санька. – Своих заденешь… – Он опустил голову, скрипел зубами в бессильной ярости.

– Гляньте, что там такое?

Среди белых ни с того ни с сего началась паника. Бросили возню около пушек, повернули чубы назад, откуда рос, накатывался какой-то гул, потом сорвались кто куда, бешено нахлестывая коней.

С юга, сквозь утреннюю седую мглу, показались густые стрелковые цепи. Чьи они? Санька наконец вспомнил о бинокле, что висел на груди, поднес его к глазам, выругался, руки сотрясала неуемная дрожь. Кое-как подавил волненье, всмотрелся, и в глаза кинулись черные стеганки вперемежку с шинелями, знакомые козьи шапки.

– Свои…

Через несколько минут связисты были на батарее, обнимали уцелевших ребят, совсем забыв, что те раздеты донага, дробно выстукивают зубами, а над полем завихоривает белая сутолочь. Опомнились, посрывали с себя, кто что, укутали артиллеристов, успевших мысленно умереть и воскреснуть, отправили в село, на обогрев. Последними объявились ездовые Соболев и Корнев. Оказывается, были уведены казаками, по дороге бежали, когда на разгромленных донцов навалился Тридцатый кавалерийский полк.

Отовсюду гнали пленных. Голенастый есаул, настигнутый конной разведкой у бугра, застрелился.

Но радость вспыхнула на какое-то мгновенье и погасла. Широкой многоверстной полосой от Елизаветовки до Веселого лежали порубленные белоречане…

6

Игнат с конными разведчиками вырвался далеко вперед и в Веселое попал кружной дорогой, через час после боя. На полном скаку осадил коня у штаба, весело подмигнул ординарцу. Обход получился, краше не бывает: распатронена вся, как есть, сводная белоказачья группа, с мясом вырван еще один коготь из бароновой лапы!

Но почему такой отрешенно-убитый вид у Алексея Пирожникова? Откуда он? Шел мимо, еле передвигая ноги, в шубейке нараспах, без шапки. Игнат малость посуровел.

– Эй, Леха, тебе что было велено, чертолому? Лежать, и никаких гвоздей. А ты?

– Я-то лег и встал… А вот ему больше не подняться… – с усилием пробормотал в ответ Пирожников.

– Кому?

– Полку Белорецкому… – Алексей тяжело, всем телом привалился к плетню, стиснул голову кулаками, навзрыд заплакал…

Штаб сковала непривычная тишина. Полушепотом вели разговор телефонисты, в прихожей и на крыльце немо сбился ординарский люд. Ни слова, ни стука, ни шороха. Игнат, окаменев, сидел бок о бок с подавленным командиром бригады… Будь ты проклято, сельцо Веселое! Сколько боевых ребят полегло перед тобой, какие батальоны пошли на распыл… Срывы, неудачи бывали и раньше, но такая устрашающе скорая, нелепая, кровавая грянула чуть ли не впервые.

В Игнатовой голове опять и опять возникал вопроса кто виноват? Спору нет, проморгал молодой командир, не на высоте оказался и штаб. Ну, а ты, комиссар Нестеров, ты, который за все и за всех в ответе, так ли уж ни при чем? Да, твое место было с обходной колонной, ничего не скажешь против… А вот о белоречанах всерьез не подумал, понадеялся: может, встанет на ноги Алексей, а если нет, с фронтальной атакой запросто справится его помощник. Просчет обернулся непоправимой бедой. Помкомполка прозевал наскок белоказачьих лав, растерялся, подвел под сабли первый и отчасти второй батальоны, погиб сам…

Трудно, чертовски трудно было смириться с мыслью, что выведен из строя один из наиболее стойких рабочих полков, разбит накануне решительных боев за Крым. Не раз он спасал, казалось, безвыходное положенье! Не поспей белоречане к Березовой горе, неудача под Пермью была бы куда горше и опасней. А в рейде, во время перехода партизан по Уралу? Полк грудью вставал на пути отборных дивизий Ханжина и Колесникова, на пути офицерских частей. Потом переправа через Сим, бой за высоты, одна круче другой, потом станция Иглино, река Уфимка, бросок у Енисея, сквозь пургу и шквальный огонь. И вот – Веселое…

Вечером в бригаду приехал Иван Кенсоринович Грязнов. И погоревал вместе, и отругал, и похвалил за веский удар по сводной Донской группе. И тут же склонился над картой Северной Таврии, – время не ждало.

– Волю в кулак, други мои! – он взъерошил кудрявую голову, закончил: – Поднимайте батальоны.

Бригада выступила с темнотой. Падал снег, подмораживало. Где-то далеко на юге вспыхивали зарницы орудийного боя, – там, сквозь порядки Первой Конной, прорывалось к перешейкам ядро потрепанных, но еще не сломленных до конца врангелевских войск.