Текст книги "Друг другу вслед"

Автор книги: Эрик Шабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Глава восьмая

1

Буревая ночь с гулом врывалась в окна Братской земской управы.

– Брагина, Аграфена Ивановна?

– Я самая, батюшка… – мать низко поклонилась.

– Та-а-ак. – Воинский начальник за столом вроде бы задумался на минуту. – А скажи, Аграфена Ивановна, где твой старший сын, Степан?

– Где ж ему быть? Может, на рыбалке, может, на охоте. А то и на завод подался, он ведь последнее время там…

– Завод стоит полгода, к твоему сведенью. Говори, баба!

Мать растерянно оглянулась на Егорку, вошедшего следом за ней, развела руками.

– Ей-богу, что знала – сказала… Что ж еще? Старик при доме инвалидном в Тулуне, пять лет как слепой, средненький сын – вот он, завтра с вами поедет…

– Ты мне зубы не заговаривай, старая, некогда с тобой. Есть и другие. Ну-с, будем отвечать? Жаль, очень жаль… Семенов! – Перед офицером навытяжку встал приземистый, в летах, унтер. – Десять плетей!

Егорка трепетно шагнул к столу.

– Ваше благородие, не надо… Брат убег, с него и спрос, а она-то при чем? Не надо, ваше благородие…

– Лебеденко, вывести парнишку!

Рослый, головой под потолок, солдат играючи потеснил Егора, легким ударом выставил его прочь. Наступила тишина. Потом за стеной еле слышно свистнула плеть, и раздался приглушенный материн стон. Егорка без памяти кинулся к двери, и снова на дороге вырос громадина-солдат.

– Ша! – прогудел он. – Тихо, малый, а то и самому достанется, даром что новобранец. Закон есть закон. Провинился перед господом и земской властью, недоглядел за сынком – снимай штаны без разговоров. – Солдат посторонился, пропуская Поликарпа, отца Васьки Малецкова, угрюмо засопел. – Теперь до утра не спать. Их с одной волости за сорок, а пройдись по всему как есть уезду, ого!

Назавтра у Братской пристани теснился народ. Ветер заметно упал, по реке ходила пологая волна, прибивала к берегу шапки ноздреватой пены. Новобранцы, с вечера загнанные в трюм арестантской баржи, высыпали к борту, громко перекликались с родными.

– Папаня-а-а-а! – орал багроволицый, крепко навеселе, Мишка Зарековский, перегибаясь через поручень. – Без креста не вернусь, так и знай!

– Ну-ну… кха-кха, – взволнованно перхал отец. – Только, кха-кха, раньше в воду не свались.

– Не сахарный! А что до одежки, все равно бросать ее скоро!

У воды топтался пьяненький дед Пантелей, сипел, обращаясь к ребятам:

– Значит, едете?

– Как видишь, сгуртили, теперь на пастьбу! – ответил шуткой Серега-лучихинец. – Айда с нами, за компанию!

– Стар, не гожусь… А вы, значит, едете? Солдатчина, она такова: не ты к ней, а она за тобой, и всегда, понимаешь, не вовремя. Да-а-а. Что человеку надо? Жить в покое, сам себе голова, и чтоб над душой – никого.

– Вы слышали? – взвилась краснощекая тетка Настасья. – Нет, вы слышали, люди добрые? Власть ему не по нутру!

– Да что ты, кума, что ты? – испуганно зачастил старик. – Я про власть ни слова. Не нам ее судить… Ей видней, что и как…

Егорка неотрывно смотрел на мать. Она стояла в толпе, маленькая, худенькая, сгорбленная, махала рукой и что-то шептала без конца, давясь слезами. «Чего плакать? Не навек расстаемся, всего на год-полтора…» – бодрился Егорка, а у самого нос неудержимо вело в сторону. Он сцепил зубы, с трудом превозмог слабость. «А Степан, поди, за порогом пятками сверкает!» В груди вскипела обида на заполошного старшего брата, из-за которого так люто пострадала маманька. И зачем было бежать? Куда?

– Эй, проснись! – гукнул на ухо Мишка Зарековский. – День-то какой, а? Наш день!

– Мать высекли… Думаешь, легко? – выдавил из себя Егорка.

– Разбирай, что сгоряча, а что по закону. Высечь-то высекли, а сторублевый паек ей все-таки выплатили, по твоей милости. Х-ха, небось и беглому Степке от него перепадет! – оскалил белые зубы Мишка. Он оборвал смех, покивал многозначительно: – Ты их тоже пойми. Им даден приказ: под ружье столько-то бритых. А те в бега. Свою башку терять ни за что?

– Так-то так, – задумчиво согласился Егорка.

– Та-а-ак! – заверил его Мишка и подал недопитую бутыль. – Хлебни, другое запоешь, ей-пра!

«Башковит он все-таки. Весь в батю. Павла Ларионыча!» – Егорка малость повеселел.

Народ на берегу расступился, освободил сходни, Замелькали бело-зеленые кокарды на фуражках милиционеров, следом поплыли высокие, с черным блеском котелки чиновных господ. В центре выступал начальник уезда. Был он строен, по-военному подобран, мундир слепил золотым шитьем, а вот голос оказался на редкость слабым, утонул в крепком разноголосье толпы.

Губы начальника уезда произнесли последнее слово, рука в белой перчатке подала знак. На пароходе произошло движение, капитан крикнул в переговорную трубку, и властно, резко, оглушительно заревел гудок. Из черного борта вырвалось облако пара, поползло к барже, окатив новобранцев знобкой моросью. Буксуя и клокоча, зашлепали плицы огромного кормового колеса, и пароход тронулся, сперва через реку, чуть ли не прямо на Красный Яр, потом все круче забирая против течения. Солнце косо било в глаза, сверкало зигзагами по раздольному плесу. Прощай, дом родной! Прощай, маманька!

До губернского города плыли четверо суток, наглухо закупоренные в трюме. Наверх выпускали редко, и не скопом, а человек по десять, охрана зорко следила, как бы кто не сиганул с борта в реку.

– Черт, ну и погреб! – ворчал Мишка Зарековский, брезгливо оглядывая темные, в скользкой испарине стены, малюсенькие, зарешеченные окна под потолком.

Обтрепанные, полупьяные новобранцы валялись на кучах прелого сена, дулись в «очко» на копейки, бродили с тупым видом: в глазах затаилось настороженное недоверие друг к другу. Часто возникали потасовки.

– Везут как арестантов, – ронял кто-нибудь вялым голосом.

– А чем ты краше полосатого? Ни волос, ни справы!

– Ну-ка повтори! – и тут же бац по скулам.

Пока не погас огарок свечи, кем-то прихваченный из дому, было еще терпимо. Но вот наступила темень, пронизанная едкой гарью, и новобранцы осатанели. Вскочили даже те, кто сутками спал без просыпу. Один выругался, второй пригрозил, третий бешено затопал сапожищами, четвертый заторкал в стену кулаками. Брань, рев, стук прокатились по всей барже, от носа до кормы.

Немного погодя открылся тяжелый, окованный железом люк, на отвесной лестнице встал унтер с фонарем в руке.

– Что за шум? Аль с цепи сорвались?

– Свету! – орали в триста глоток.

– Чего, чего? – переспросил унтер, выдвигая левое ухо.

– Свету, глухой пестерь!

– А его нету!

2

Неделю новобранцев держали на окраине города, в бараках, за колючей проволокой. Кормили впроголодь, жиденькой баландой, два раза в день. Лишь у Зарековского в мешке сохранились кое-какие припасы из дому. Иногда и Егорке перепадало то яйцо, то черствый калач, правда, не часто…

Наконец в бараки пожаловали господа в золотых погонах, среди них даже один полковник, начали торопливый, с пятого на десятое, опрос. Тут же суетились доктора, выстукивали, выслушивали, ставили на весы. «В пехоту!» – слышалось чуть ли не подряд. Мишка не оплошал и теперь, причем подумал не только о себе. От кого-то узнал о наборе в унтерскую школу, куда брали не иначе как с двумя классами церковноприходской, вцепился в Егорку и Серегу, силой повел во флигелек на отшибе.

– Скорее, черти! – шептал, горячечно поблескивая глазами. – Не пожалеете!

– Да ты, одурел, что ли? – испуганно сказал Егор. – Какие у меня два класса? И года не учился.

– Ого! Первую зиму начал при удавленнике-учителе, так? Потом вторую – почти до рождества. Вот и два года. У меня даже три, если считать Братское высшеначальное… откуда выперли!

– А что за школа? – поинтересовался лучихинец.

– По указу Временного сибирского правительства сколочена, во как! Девять месяцев, и ты унтер, а там прямая дорога в офицерство. Чуете, куда прыгаете?

Уговорил-таки, черт ласковый! Да Егорка с Серегой и сами понимали: загонят в пехоту – не возрадуешься. Или пошлют по Ангаре ловить беглых, вроде Степана с Васькой, или, что еще хуже, турнут за Байкал, где продолжаются бои.

Школа разместилась в доме бывшей мужской гимназии, около Тихвинской площади. Тут же, невдалеке, юнкерское училище, кадетский корпус… Первое дни пролетели в празднично-веселой кутерьме: новобранцы до красноты отмылись в бане, отпарили грязь, получили на руки ворох новенькой обмундировки с гривастыми львами на пуговицах. Чего-чего не было в том ворохе! Английское белье, летнее и теплое, свитера. Френчи с накладными карманами, полубриджи, где каждая шерстинка искрилась. Штиблеты с кожаными, до колен, гетрами, в толстенной подошве семьсот гвоздей: какая гололедица ни будь – не упадешь, а пошаркай по булыжной мостовой – искры как из-под копыт. Шинель заморского сукна, и к ней фуражка, а на зиму каптенармусом обещаны сапоги, треух нерпичий, байкальский… Лафа, да и только!

А еда, еда-то! Утром – белый хлеб с сыром, сладкий чай, а то и кофе, в обед – борщ по край глубокой тарелки, непременно что-нибудь мясное, потом кисель: вечером – каша с маслом, снова чай… Вот не думали, не гадали!

У Мишки мгновенно завелись какие-то дела на воле. Изыскав предлог, отлучался, прибегал запаленный, с оглядкой доставал что-то из-за пазухи, прятал в тумбочку, под замок…

На третий день, утром, прихватил с собой Брагина.

Тот шел, задрав голову. Конечно, до Москвы губернии далеко, но после неказистого Братска, тем более Красного Яра и Вихоревки, город прямо-таки околдовывал. Как по линейке пролегли улицы, над ними – купола церквей, один выше и затейливее другого. Ключом кипела публика у нарядного, в броских афишах «Иллюзиона», мимо с криком проскакивали легковые извозчики, в обгон мчали сверкающие лаком «форды».

Слева зеленой стеной надвинулся Интендантский сад. Солдаты ненадолго остановились, попить сельтерской.

– В деревне… – Мишка поперхнулся горьковатой, с шипом, водой. – В деревне спроси: что такое зельтерская? – еще обругают. Хвать ковш речной, и на полати… Не-е-ет, в городе иная жизнь, Гоха. Люди, кто поумнее, белую сдобу едят, в золотые горшки оправляются, о керосине, о пешей ходьбе думать забыли… Кончится служба, ей-ей, расплююсь с Красным Яром. Продам лавку, дом, весь бутор…

– А куда ж отца с матерью?

– К тому времени, поди, сыграют в ящик. Я им зла не желаю… Идем дальше!

Новобранцы миновали сад, потом какую-то площадь, вскарабкались по крутой лестнице куда-то наверх, и Егорка ахнул: город, опоясанный светло-стальными лентами Ангары и Ушаковки, лежал как на ладони, можно было пересчитать пальцем все крупные дома и соборы.

– Там что за громадина белая?

– Бывшее генерал-губернаторство.

– Не врешь? – загорелся Егор. – Ведь батька мой строил его когда-то… Подойдем поближе, а?

– Некогда! – отрезал Зарековский, поворачивая вправо. – Время – деньги!

Егорка нехотя поплелся за ним, оглядываясь на понтонный мост через реку, на предместье Глазково, подчерненное дымами паровозов. Черт, и не рассмотрел как надо! Ему хотелось не спеша пройтись над обрывом, постоять в лиственницах, сменивших зеленый убор лета на золотисто-желтый, но неугомон Мишка знай торопил и торопил.

Снова окунулись в улицы, в разноголосый шум, едкий угар и чад. Брагин принялся читать по складам вывески.

– «Га-лан-те-ре-я». Ага, ясно. «Ре-монт о-бу-ви»… Мих, а что такое дантист?

Для всезнайки Зарековского любой вопрос был нипочем.

– Видишь, дурья башка, зуб нарисован? Стало быть, зубной доктор.

– Ха, половчее дела не нашел, что ли?

– Город, понимай! Много сладкого трескают…

Но всезнайку Зарековского занимало сейчас иное:

– Ну их к бесу. Идем скорей!

Он заскочил в пивной погребок, кого-то поискал, сорвался дальше.

– На толкучке никогда не бывал? Вот она, милая!

У Егора снова разбежались глаза. Обширное, на полверсты, пространство заполнили разноплеменные толпы, мелькали светло-багровые, бронзовые, желтые и даже черные лица. Несколько особняком стояли рослые парни в широченной синей справе, предлагали консервы и сигареты.

– Мериканцы… богатые, страсть! – завистливо шепнул Зарековский. – А обок, в серо-зеленом, чехи. – Чехов можно было угадать сразу, выдавал говор, малость вроде бы и понятный, но весь как-то сдвинутый набекрень.

Мишка быстро шел вдоль торговых рядов, щелкая языком, приценивался к сукнам, коврам, шубам-борчаткам.

– Сюда б золото, можно такое завернуть! – говорил он с придыханием. – А с бумажками лучше не соваться. Падают в цене что ни день. Понимаешь, японская иена обходится чуть ли не в десять рублев. Одна-единствениая! – Он решительно помотал головой. – Нет, завтра же напишу бате!

– Об чем?

– Об чем надо, телок!

Возле крайней палатки он задержался. Его позвала белолицая, сдобная особа лет под тридцать, стоящая среди вороха цветастых тканей.

– У-у-у, сестренка… Наше вам, Анна Петровна! – приветствовал ее Мишка. Он долго шептался с нею, она кивала, а сама нет-нет да и поглядывала на статного, темнобрового Егора.

– Приходи в гости, буду рада, – пропела напоследок. – И непременно с другом своим. Брагинский, что ли? Узнаю, узнаю, вылитый Терентий Иванович в молодости! – и снова стрельнула подведенными глазками.

На обратном пути Егорка в первый раз увидел японцев. О том, что они в городе, он знал, но сталкиваться с ними не доводилось. И вот они вышагали будто напоказ! Двигались по мостовой четкими желтыми колоннами, как заводные, и впереди плескалось белое знамя с красным кругом.

– Они-то сюда зачем? – недоуменно пробормотал Егорка.

– А зачем англичаны с мериканцами? – едко, вопросом на вопрос, ответил Зарековский. Егор смолк. И действительно, те-то за каким чертом приперлись в Сибирь? Если можно им, то разве нельзя кому другому?

3

Длинной чередой потекли дни учебы, удивительно похожие, как близнецы. То ли явь, то ли сон, скорее, все вместе, в каком-то странном клубке. «Подъем!» – командует дежурный, пробегая из конца в конец казармы, но крик его еле слышен. А что ж, бывает и так, особенно если выпил не в меру или глотку застудил: на дворе осень промозглая… Рота вскакивает, по высоким белым стенам прыгают суматошные тени. С брюками никакой мороки, раз – и готово, а зато в пот вгоняют гетры со шнурами. Перегнувшись вдвое, по соседству тяжело сопит Серега-лучихинец. «Чертова обувка. Кто тебя придумал?»

Рота гуськом топает по лестнице вниз, но сон еще продолжается, наперекор всему. Не прогнал его и светлый гимнастический зал… Егорка лезет по канату, мотается на перекладине, а черепок по-прежнему сам не свой, уши словно заложены ватой, и без остатка тонут в них голоса требовательных заморских «дядек».

Они наседают и потом, когда рота выбирается на плац, но не отстает и сон, окутывает, кружит голову сладкой звенью… Над городом навис густой туман, еле-еле проступают стволы деревьев и каменные статуи. Среди них одна – кудрявая, в крылатке, со скрещенными на груди руками – почему-то бросается в глаза. Где он видел почти такую же? Не где-то, а в Москве, в четырнадцатом году. Помнится, шел бульваром, окаймленным чугунной решеткой, выбрался на простор, и вдруг… Хлесткий удар кулаком отбрасывает его в последний ряд. Ну, так и есть, прапорщик Кислов: подстерег сонное брагинское любопытство, влепил гулкую оплеуху. На такое он мастер, что и говорить. Вот и вчера было, с Серегой. Английский инструктор в сопровождении Кислова обходил казарму. Парень возьми и подвернись. Кислов остановил его, спрашивает строго: «Кто я такой, ну?!» А тот язык проглотил от испуга. Знает и сказать не смеет: булькнешь не то слово, и – на «губу», а то и в карцер. Кислов рассвирепел, орет: «Морду подыми, быдло навозное!» Замахнулся по привычке, но вмешался англичанин, козырнул этак вежливо, прапорщик скис…

К роте подходит подпоручик Гущинский, стройный, белозубый молодчага, ребята заметно веселеют. Затевается примерный штыковой бой. Серега и еще двое здоровенных ребят на него по всем правилам, а он раз, раз, раз – и ружей у троицы как не бывало. Заморские «дядьки» в изумлении качают головами, что-то квакают по-своему, под усами ротного командира, штабс-капитана Терентьева, теплится добрая стариковская улыбка… А подпоручик знай чудит. Едва скомандовали короткий отбой, и рота отошла в сторону, Гущинский тут как тут: «Куча мала!» Он берет за плечи крайнего солдата, дает подножку, падает сам, остальные гурьбой на них, а сверху все равно оказывается ловкий Гущинский.

– Стройся-а-а-а… Напра-во! На стрельбы, шагом арш!

Но что такое? Пропала из виду площадь, отвалил прочь город, неведомая сила подхватывает Егорку и несет, с гулом, туда, где над красно-желтой кручей, над пенным порогом темнеет вереница изб и среди них, в ложбине, родная хата, крытая еловым корьем. За столом слепой батька, Степан и мальцы, а мать проворно достает из печи объемистый чугунок с кулагой…

– Левой, раззявы, левой! – чей-то знакомый тонкоголосый рев. И снова надвигаются каменные дома, растет ввысь купол кафедрального собора, и снова в холодной мгле колышется темно-зеленый строй, и над ним тускло посвечивают нити штыков.

Глава девятая

1

Оренбургская сотня, выслав головной дозор, на рысях шла по проселочной дороге. Позади, за рекой Уфимкой, еще раскатывались последние залпы боя, третьего на неделе, не менее упорного и кровавого с обеих сторон, чем у Чертовой горы и под станцией Иглино. Опять ладили «козлы», носили бревна и доски, падали от осколков и пуль… Конница не оплошала и теперь. В темноте нащупала брод, ловким маневром овладела высотами над Уфимским трактом, чуть свет свалилась на колонны белой пехоты, прибывшей из города. Одних пленных было взято четыреста, к ним в придачу две новенькие трехдюймовки. И снова ожил Иван Дмитриевич, расправил плечи, придавленные виной перед белорецкой громадой, тут и там слышался его звучный, с бархатинкой голос, только вот малиновую шелковую рубаху сменил на старенький чекмень.

Добропогодье, сушь остались за линией железной дороги. Из-за гор без конца наплывали мохнатые, в редких просветах, тучи, спускались к земле, окатывали водой. Глухо шумел по сторонам лес, будто что-то говорил, прощался с кем-то…

Сотня выехала на дальний бугор. Сбоку тусклой змейкой блеснула река, ненадолго открылся брод, у которого хоронили партизан, убитых в последнем бою. Вместе с конниками и стрелками лег в братскую могилу и пулеметчик Федор Колодин, и с ним певучая вятская гармонь…

Рано утром дутовские сотни вырвались едва ли не к штабу главкома, в мешанину подвод с беженцами и ранеными. Боковая застава, полурота белоречан, потеряв треть бойцов, попятилась к домам… В прикрытии остался Колодин со вторым номером.

Лежали на взгорке, у овина. Федор подстерегал черным глазком пулемета каждый бросок, бил короткими очередями. Иногда он шел на хитрость. Подмигнув напарнику, говорил: «Тихо!» – замирал за щитком. Цепь остервенело кидалась на заколдованный взгорок, и тогда снова подавал голос «максим», ровно, как на сенокосе, выбривал спешенную казару.

Но вот и последняя лента. Федор бережно принял коробку из рук второго номера, сказал:

– А теперь беги, здесь ты больше не нужен. Прощевай. Да гранату не забудь, оставь!

Кенка переменился в лице, едва не заплакал.

– Куда ж я один, без тебя? Давай вместе, Федя…

Тот яростно выругался, припал к пулемету.

– Ага, вместе, чтоб глаза потом кололи? Не-е-ет, я им покажу, как воюет и умирает сталевар… Необстре-е-е-елянный! – передразнил он бородача Мокея. – Выполняй приказ, малец!

Второй номер медленно, с оглядкой, пополз к деревне. За спиной коротко выстукивал «максим», раз, другой, третий – и вдруг словно поперхнулся чем-то жестким. «Неужели перекос?» Парнишка осторожно высунулся из-за крайнего дома, похолодел. Перед взгорком, подать рукой, накапливалась казара. Наученные опытом, белые теперь не вскакивали сломя голову, подбирались не спеша. Пулемет молчал, Федора около него не было. Ага, вот он, чуть левее, распластался на траве, ждет неизвестно что. Белые сошлись плотно, с четырех сторон кинулись к «максиму». Это мгновенье и подстерегал Федор. Привстав, швырнул гранату в самую гущу, сделал новый замах, боком, неловко осел на земли… Подобрали его под вечер, исколотого штыками, с вырезанной на спине пятиконечной звездой.

«Эх, парень, парень, – думал Игнат, затрудненно дыша. – А я ему позавчера невесть какое наговорил… Крутова с губастым приплел к чему-то… Ну, встречался, ну, выпивал, а кто их не знал, спрашивается? Жить в поселке – не то что в городе. Все на виду!»

Погода выпряглась окончательно. Морос укрупнился, мало-помалу перешел в косохлест. Порой перемежал ненадолго, припускал с новой силой. Вода натекала за ворот, струилась по спине, от шинелей и чекменей клубился густой пар. Закурить бы, – табак, у кого он был, подмок, превратился в месиво.

Конные миновали хутор, не первый, не последний за день. У обочины стояла крытая фура, на огородах шел сбор поздних огурцов. Какие-то люди, явно не сельские с виду, ходили вдоль гряд, с трудом нагибались, шарили в зеленых плетях, испуганно косились на кавалеристов, на повозку с пулеметом.

– Экое сазаньё! – вырвалось у Кольши.

– Не иначе, из города пожаловали на легкие хлеба. Вон тот господин особенно приотъелся! Может, его бонбой, замест огурца? – спросил молодой чубастый разведчик.

– Но-но, – хмуро, не повышая голоса, молвил сотенный. – Эй, граждане, далече ль до села?

– Версты три, – поспешно отозвался господин в котелке.

– Ничего не слышно?

– Н-ничего, г-гражданин…

– Услышишь, дай срок! – ввернул Кольша. Сотня раскатилась гулким смехом.

В лесу, что синел за хутором, среди колдобин от вывороченных бурей деревьев, по узкой, размытой дороге шагал невысокого роста человек, опираясь на ореховую палочку, за плечами болтался тощий мешок.

Увидев конных, не побежал прочь, только посторонился слегка, спокойно стоял под наведенными дулами карабинов, с тоской посматривал на низкое, с грязными космами, небо. Когда велели идти вперед и не озираться, пошел без сопротивления, ничему не удивляясь.

– Надо б выяснить, что за птица. Дозволь перекинуться словом? – сказал сотенному Игнат.

– Валяй. Надо так надо.

Игнат нагнал незнакомого человека, поехал рядом, остро приглядываясь к нему. Тот держался прямо, не горбясь, хоть и был в летах, на висках поблескивала седина, даже кургузая штатская одежда не скрывала его выправки.

– Откуда, и куда?

– Если откровенно, сам не знаю.

– Та-а-ак, допустим. Офицер?

– Штабс-капитан старой армии.

– Где потом обитал?

– Разумеется, в Уфе.

– В тех же чинах?

– Да. Помешали кое-какие обстоятельства. Некий спор.

– Плохо!

– Что именно?

– Помешали-то! – жестко обронил Нестеров.

Оба смолкли в одно время, но взглядами нет-нет да и встречались, видно, задели друг друга за живое.

– Надеюсь, кончен допрос? – колко сказал человек немного погодя. – Или пытать будете?

– Слушай, господин офицер. Я тебе не кат-палач из уфимского застенка. У наковальни с четырнадцати лет, в поту и дыму… Наш разговор короче: девять грамм в лоб, отваливай в гроб!

– И на том спасибо… – устало-насмешливо отозвался штабс-капитан. – Ничего другого не жду. Единственная просьба – нельзя ли поскорее?

– Успеешь к богу. А пока… бежать не вздумай.

– Некуда. Я вам объяснил русским языком.

– Небось и заграничные разумеешь? – поинтересовался Кольша, огибая промоину. Человек, в своих лакированных штиблетах, зашлепал прямо по ней. Утер со щеки грязь, брызнувшую из-под копыт, разомкнул спеклые губы:

– Да.

– Эка, едрена-матрена! – удивился Кольша. – Встренься герман тебе, ты б с ним запросто? Ну, а француз или, скажем, самурай?

– Кончай тары-бары, – предостерег сотенный.

Лес поредел, проглянуло поле, задернутое сеткой дождя, показалось село с церковкой на бугре. Сосновый лес, которым шел проселок, подступал чуть ли не к домам. Трое дозорных, по знаку сотенного, шагом выехали вперед. Никого и ничего. Но командир медлил и, как вскоре выяснилось, неспроста. Едва дозор миновал колокольню, с нее дробно застрекотал пулемет. Конники стремглав ударились обратно, к спасительному лесу. Запаленно влетели в заросли, матерились вполголоса, а пулемет не умолкал, взяв теперь на прицел дорогу. Что-то упало с тяжелым плеском. Игнат обернулся: посреди промоины трепетно бился вороной конь, силясь подняться, чуть в стороне, у куста, лежал комвзвода, широко раскинув руки и ноги.

– Наповал, – тихо обронил сотенный, снимая папаху. – В боях ни разу не зацепило, а тут… – Он помолчал, наливаясь бурой кровью, подозвал к себе Игната. – Бери нескольких конников, этого… и на тракт.

– А вы что ж?

– Посчитаемся с засадой, нагоним. – Он люто покосился на штабс-капитана, который с бесстрастным видом сидел под сосной. – Глаз не спускать!

Выкурив одну на всех цигарку, разъехались.

«Как с тобой быть, господин штабс-капитан? Вкатить пулю сейчас или подождать немного? С такой сволочью каши не сваришь, нет! – кипел Игнат, пристально глядя в затылок пленного, и рука тянулась к нагану. Что-то останавливало в самый последний миг. – Бежит от своих золотопогонных… Почему? Обидели, обошли в чинах? Нет, пожалуй, не то. Спросить? Вряд ли ответит».

Он все-таки не утерпел, заговорил снова:

– Радуйся, господин офицер. Еще одним красным на свете меньше… – Горло Игната перехватил сухой, полынно-горький ком.

– Остер, на лету мысли ловишь.

– Скажешь, не угадал?

– На сей раз нет.

– Навели порядок, самим тошно, – заметил Игнат. – Правда-то глаза колет!

– Правда? О какой правде речь? – штабс-капитан приостановился на мгновенье. – Где она? Ты ее видел? Не на войсковом ли кругу?

– Круг, а посередке пустота… – Игнат сердито засопел. – Но ты на меня не ори, ваше благородие, а то ведь я могу и шашкой!

– Один конец.

Больше штабс-капитан не проронил ни слова. Шагал, замкнутый, безучастный ко всему, с трудом передвигал ноги.

– Потер, что ли? – спросил Игнат. Человек отмахнулся: пустое, комиссар.

Через полчаса выбрались на тракт. Мимо с глухим стуком и плеском проезжал санитарный обоз Богоявленского полка. Сбочь вышагивала Натка, в казачьей справе, с красным крестом на рукаве, часто оглядывалась на конных, что вынырнули из-за бугра, словно кого-то искала среди них. Кого? Кольша, пронизанный радостью, привстал на стременах, приветственно вскинул руку. И погас, потускнел продолговатым, в конопинах, лицом, осадил сивую кобылку назад. Нет, не ему просияла Натка, вовсе не от него ждала ответного рывка. Игнат был перед ней, и только он!

Вслед за санобозом появились повозки белоречан. С ближней приподнялся укутанный в мешковину Санька Волков, пригласил на табачок.

– Спасибо. Приюти-ка арестованного.

– Офицер? – наметанным оком тотчас угадал Санька. – Драпака не задаст?

– Не думаю.

Штабс-капитан молча подсел к Волкову, смахнул с лица дождевые капли. И чуть ли не впервые охватил взглядом тракт, запруженный войсками и обозами, встрепенулся.

– Если не ошибаюсь, блюхеровцы?

– К чему твой вопрос?

– Много было разговоров, и вдоль и поперек. Теперь мне понятно волнение мистера Гарриса.

– Что еще за тип?

– Генеральный консул Соединенных Американских Штатов, приезжал на днях из Иркутска в Уфу. Интересовался исключительно вами. Какие меры приняты, крепок ли заслон, есть ли новые сведенья о генерале Блюхере. Долго изучал карту, беседовал с полковником разведки… Ему о Третьей и Седьмой казачьих дивизиях, о каппелевском ударном отряде, о польских и чешских легионах. Уперся, не стал и слушать. «Это таран, господа, это смерч!» Разволновался окончательно, заговорил о немедленном выезде в Иркутск, о телеграмме президенту Вильсону…

– Подзагну-у-ул, дядя! – недоверчиво сказал Санька Волков.

– Нет нужды, молодой человек.

Санька присвистнул.

– Только их и не хватало, комиссар!

– Ленин что говорит? Капитал – сила мировая, как и мы, пролетарии.

Штабс-капитан в странном замешательстве посмотрел на Игната:

– Вы… ни о чем не слышали? О выстреле эсерки Каплан, о…

– Пятую неделю в кольце, понимай. Ну и ну?

Штабс-капитан достал из кармана вчетверо сложенную газету, подал Игнату.

– Купил перед уходом. Простите, что предлагаю эту стряпню, но ведь на слово-то вы не поверите… – он потер лоб ладонью.

Игнат недоуменно свел брови, вчитался. Ядовито-черные строки запрыгали в глазах. Игнат покачнулся в седле, выдавил хриплое:

– Братцы, ранен Ленин…

Белоречане столпились вокруг, с тревогой расспрашивали его, а он бессмысленно мотал головой, выкрикивал неразборчивое… Потом вскачь сорвался по тракту, ничего не видя и не слыша.

Вокруг распростерлась темень. Тучи вместе с туманом опустились к дороге, облегли плотно, без конца сеяли холодный, пробирающий до костей бус. В мокрых ветвях по-волчьи завывал ветер.

Полки и обозы шли без обычного гомона, в суровой тишине. Люди притерпелись ко многому за последние вихревые дни, попривыкли к своей и чужой крови, к частым смертям, чуть ли не на каждой версте оставляя безымянные бугорки, но весть, принесенная штабс-капитаном, опалила сердца, согнула молодых и старых.

Об отдыхе вспомнили далеко за полночь, когда вконец отказали ноги. Кое-как устроились в лесу, развели костры, больше для раненых, а молчание не убывало, и неведомо куда отбежал сон.

Игнат то и дело вскидывался, поднимал голову. Скорей бы утро, что ли, а там бросок на Медянское, где, по слухам, стоят передовые красные части…

Кто-то глыбой вырос в темноте, сел рядом, накренив штабную повозку. Так и есть, Мокей Кузьмич, только его и недоставало в такую минуту. Но нет сил уйти с глаз долой от этого неугомонного бородача.

– Вот, завсегда шарахаетесь, как черти от ладана! – сказал тот с обидой в голосе. – А я, может, о чем-то наиглавном хочу… Думаешь, Мокей дурак? Извени! – и вплотную приблизил лицо. – В Белорецке-то кто бунтовал супротив Совета? Ну, а кто в Ленина стрелял? Те же самые… как их… эсеры. Одна шайка-лейка с буржуазеей и царем. Ты понимаешь?

– Цель одна, ты прав, – согласился Игнат, забыв о недавней досаде, а про себя подумал: «Да, время-времечко. И булыга оживает, перестает быть просто камнем!»

Мокей медлил, не уходил.

– Слушай, а ты его видел, Ильича-то?

– Несколько раз.

– А… беседовал, вот как мы с тобой?

– Не довелось. Всяк при своем деле, а у него груз во сто крат весомее. Стоило ли мешать, сам посуди?

– Ну не-е-ет. Будь я на твоем месте, извени, непременно бы потолковал, отвел душу. Много чего, понимаешь, накопилося в ней!

Он помолчал, осторожно прикоснулся к забинтованной, на перевязи, руке, скрипнул зубами.

– Энтой пули я им тоже не прощу. На германской ни царапины не получил, под Чертовой горой пронесло, а ведь огонь был адовый, и – на тебе… Ну-ну! – и погрозил кулаком в кромешную темень.

2

Разведка троичан, сделав сорокаверстный пробег, под вечер вступила в село Медянское. Опередив отряд, пятеро во главе с помощником Томина ввалились в штаб запасного батальона, расквартированного здесь.