Текст книги "Друг другу вслед"

Автор книги: Эрик Шабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Съел, е-мое?!

Игнат окликнул распаленного Кольшу, заторопился к богоявленцам. Наутро ждал новый бой.

Часть третья

Глава десятая

1

Егор Брагин сидел на подоконнике в дальнем конце казармы, тягуче зевал, прикрываясь ладонью. Во дворе бывшей мужской гимназии, где с лета обосновалась унтер-офицерская школа, вовсю разлегся снег, над полосатой караульной будкой стояло низкое октябрьское светило, кидая вокруг слабый отблеск. И неожиданно вспомнилось, как он впервые увидел закат и, вцепившись в юбку матери, закричал: «Мам, солнышко помирает!» – и долго не мог понять, почему оно, погасшее к ночи, утром выплывает из-за гор как ни в чем не бывало… Брагин скосил глаза на Амурскую улицу. Поодаль собралась толпа, – видно, опять упал кто-то. Не мостовая, а каток. «То ли дело у нас, в Красном Яру. Шагай себе с сугроба на сугроб, устал – посиди!»

Пройдясь по казарме, Егор остановился у своей койки. Учебные роты на плацу не теряют времени даром. «Вы потопайте, а я отдохну!» – мелькнуло в затуманенной голове. Каждый день одно и то же. Ровно в шесть подъем, гимнастика, завтрак, нудная, выворачивающая нутро долбежка, стрельбы или «ать-два, левой!». Нет, все-таки недурно побыть в одиночестве: никто тебе не мешает, не лезет в душу, не норовит заехать в рыло, на кисловский манер.

Брагин потер скулу, по которой тогда залепил прапорщик. Но что ни говори, служить можно, другого такого места не сыскать: на всем готовом, как у Христа за пазухой. Напрасно маманька волновалась…

Он посмотрел на дверь. Где же Мишка Зарековский? Опять запропал на кухне, утроба ненасытная… Уйдет, а ты за него отдувайся.

Мишка знай чапал своей дорогой, везло черту сиплому. Правда, не всегда… В последнее воскресенье, возвращаясь переулком из увольнительной, Егорка с Серегой набрели на драку.

– Пьяные… Ну их к бесу, – молвил Серега. – Ввяжись, и тебя ж первого – в участок!

Но Егорка вгляделся повнимательнее, не своим голосом крикнул:

– Наших бьют!

Налетели с гиканьем, раскидали, расшвыряли. Юнкера, их было четверо, брызнули в темноту. С земли поднялся Мишка Зарековский, отплевываясь кровью, плача от злости, погрозил кулаком туда, где высилась громада юнкерского училища: «Не все вам сверху, гады. Выйдем в офицерье, поговорим!»

В казарму он еле дотащился, с избитым лицом. И ведь выпутался! Сказал, дескать, оступился, чуть не угодил под копыта, и был освобожден фельдшером на три дня от занятий. Ну, да фельдшер тоже разбирается, что к чему, особенно если в твоем кармане деньга похрустывает. С ней, деньгой, не пропадешь…

Егорка свел брови. Странный все-таки человек Зарековский: неровен, весь в недоскоках и перепадах. Не дает спуску юнкерам, всячески увиливает от шагистики, одни торговые дела на уме. И ни с того ни с сего взвивается на дыбы, под стать иному служаке… Вот и с погонами случай. Смеялся, шутил с ребятами, получив на руки две плотные суконные полоски, долго обнюхивал их со всех сторон и вдруг окрысился на Брагина, едва тот робко вставил: «Погоны понавесили, честь спрашивают. К чему? Зачем старое-то ворошить?» Зарековский остервенел: «Тебе новенькое по нраву, звезда с пятью концами? Знаю, откуда ветер, м-мать… Степка, поди, спал и видел комиссарство красное!»

На лестнице послышались шаги. Слава богу, возвращается чертов больной, вспомнил-таки о казарме. Напугать его, что ли? Мол, фельдфебель Мамаев дважды справлялся о нем, называл скотиной и велел немедленно бечь в писарскую, на предмет экзекуции, иными словами – порки… С трудом сдерживая смех, Егор покосился на дверь и обомлел. В нее входил, опираясь на плечо Лешки, отец, Терентий Иванович Брагин, одетый в неизменный заплатанный зипун и треух. На боку привычно висела темная холщовая сума.

– Ох! – только и сказал Егор, бросаясь к нему, а он глядел незряче перед собой, шевелил седыми бровями.

– Ты где, солдат? Подойди поближе, не съем… – и быстро ощупал сыновнее лицо ладонями, поцеловал. – Здорово. Решили навестить, понимаешь, да еле отыскали.

Егорка усадил отца на табурет.

– Из дому давно?

– Недели три, – голос Терентия Ивановича малость дрогнул. – Разминулись мы с тобой в августе-то. Я из Тулуна, тебя в губернию…

– Чего ж мало в деревне побыли?

– Погостили, и хватит, не вечно же на материном горбу сидеть… Побродим с Лешкой по городу, покормимся своими силами. У него, брат, резные петухи стали здорово получаться. Много нам не надо: кус хлеба, полселедки, глоток чаю. Тем и живы будем… Ну, а ты каково здесь? В служивых, говорят, и не простых? – Он дотронулся до Егоркиного плеча. – У-у, при погонах!

– С сентября, после присяги…

– Омскому временному? – спросил Терентий Иванович. – Так, так… – Он помолчал, опустив кудлатую голову, кивнул в сторону больших окон. – Ваши вытанцовывают?

– Они. А я дневалю сегодня. Служба легкая, только… на посты гонять принялись. Через день, да каждый день. – Егорка внезапно прыснул. – Потеха! Тут – я, тут – юнкер, а за ним – япошка в тонких обмотках и при усиках!

– Дожили до потехи, – вполголоса обронил отец. – Кто ж вы такие будете? Охрана, конвой или…

– Нет, батя, мы на унтеров учимся. Пройдем сполна науку, и чины с крестами добывать.

– А супротив кого?

Егорка вскочил, замахал руками, заговорил, не замечая, что слово в слово повторяет Мишкины доводы:

– Ругать легко, но вдумаешься… ей, власти-то новой, тоже солдаты нужны. Какая власть без воинской опоры? Ну, а опора – в тайгу… Да и вниманье ценить надо. Что ни месяц – две красненьких. Бери и не греши. Раньше вон твой зипун был на всех, теперь я и сам одет-обут, и для дома скопил кое-что! – Егорка достал из кармана кошелек, раскрыл, с хрустом, послюнявив пальцы, отсчитал несколько рублевых бумажек. – Вот, вам с Лехой на пропитанье. Остальные в Красный Яр.

Но Терентий Иванович деньги не принял, отстранил темной, в синих венах рукой.

– Мать как хочет, ее дело, а я перебьюсь и без ваших денег.

– Но ведь…

– Ша! Кончен разговор!

Лешка подался вперед, сказал сдавленным голосом:

– Батя, хоть на ичиги… Твои совсем прохудились!

– Цыц!

Егорка, помедлив, спрятал кошелек в нагрудный карман френча, сел бок о бок с отцом. «Помрет – не возьмет! А почему? Я никого не ограбил, кажется. Все честь по чести, без никаких!» Невпопад поинтересовался:

– Острога-то цела?

– Железо есть железо. Люди скорей вперегиб… – Терентий Иванович осекся на полуслове, помолчал и вдруг всхлипнул.

– Ты чего, батя?

– Ледокол «Байкал»… ваши… пустили на дно. А я этими руками каждую рейку, всякий винтик… – Терентий Иванович затрясся в беззвучном плаче. Егорка обнял его, успокаивал шепотом, как некогда в Москве, у глазной больницы.

– Что ж теперь волноваться, если беда стряслась?

Отец резко поднял голову.

– Чересчур много бед… в том и загвоздка. Был при большаках дом инвалидный – кошки съели. Степан убег от солдатчины – матерь твою выпороли. Я все… все вижу, сын, даром что слепой!

– Ради бога, тише!

Отворилась дверь, вошел Зарековский, напевая под нос, ковыряя спичкой в зубах. Увидел гостя, молодцевато выкатил грудь, словно тот мог оценить его выправку.

– Здравия желаю!

– Кто там? – Брагин-старший повернулся на табурете. – Голос больно знакомый… Михайло, что ль? Здравствуй, здравствуй. Вместе с моим, стало быть, лямку тянешь?

Зарековский весело оскалился.

– Мы с ним неразлучные. И койками рядом, и в строю, и гуляем за компанию… – он подмигнул смущенному Егорке. – Из Красного Яра, дедок? Родители мои живы-здоровы?

– Что с ними поделается. Батя в старостах сызнова и, по слухам, в уездное начальство метит.

– А Степка все в бегах?

– В бегах, милок, неведомо где.

– И… ничего? – продолжал веселые расспросы Мишка.

Терентий Иванович неопределенно повел руками.

– Рубцы на моей Аграфене зажили. Дом целехонек пока. Не то что у Малецковых, у Васькиной родни.

– А что?

– Двор ихний начисто выжгли, – встрел Лешка. – Подпалили с четырех углов и с водой никого не подпустили.

– Кто жег, дед Терентий?

Егорке становилось невмоготу от разговора, он чувствовал: вот-вот что-то будет. Угораздило их завести о пожаре, будто не о чем потолковать на радостях. Подал знак Мишке, тот вроде б не заметил.

– Известно, власти… – уклончиво сказал Брагин-старший.

– Приезжие, из Братска?

– Были и из Братска, и из Иркутска.

– Указали-то свои! – ляпнул Лешка.

– Говори прямо, дед, без уверток!

Терентий Иванович бесцельно поправил холщовую суму.

– Стоит ли, Миша? И тебе станет зябко, и мне пепел ворошить горько… К тому ж дети за отцов не ответчики.

– Та-а-ак. Спасибо за откровенность… – Зарековский поскрипел зубами. – Спасибо… Значит, папаня мой вам не угодил?

– Нам с тобой делить нечего, солдат. Напрасно всплыл на дыбы.

Но Мишку забрало основательно. Он задыхался от злости, теребил ворот френча:

– Н-нет, погоди… Значит, новая власть не понравилась? А когда нищета-босота наседала, чужое добро напяливала, совала в глотку луженую, это, по-твоему, было справедливо?

– Хоть я тоже из нищеты буду, но ты на меня не кричи, пес твоей матери!

Егор кидался от одного к другому, умоляюще дергал за рукав. От него отмахивались как от назойливой мухи.

– Отойди, не встревай, – хрипел Зарековский. – Ты в Вихоревке, у Прова Захаровича, был, не знаешь, что они в Братске и по деревням вытворяли, комиссарики! Явились, и давай делить что плохо или на виду лежало. Комбед сотворили, Степка ваш тоже с ними горло драл… У нас двух коров свели, Каурку облюбовали под председателево седло, бочонок масла взяли, уйму хлеба, пимы новые… Потом еще и еще… Хватит, погуляли, попили кровушки!

– Чьей? – вырвалось у Егорки.

– Ясно, не вашей, голодраной!

– Перестал бы ты, честное слово… – с тоской в голосе сказал Егорка. Но куда там! Еще злее становилась перепалка, теперь и отец не уступал, отбросив прочь недомолвки.

– Зачем ему переставать? Он знает, вражина, что говорит!

– Знаю! – ревел в ответ Зарековский и ладонью рубил себя по багровому загривку. – Вот они где у меня, Советы и комбеды!

– Дождался опять своей власти, ну и целуй ее в зад! Но комбеды не тронь, сучье семя! – резал Терентий Иванович, выпрямившись в полный рост. – При них было у народа право, а теперь? За всех поет нагайка!

– А что, цацкаться с вами? Вы будете чужое хапать, а мы – терпи? Не выйдет!

– И у вас не выгорит ни черта. Лопнете вместе с властью омской!

Егорка обессиленно сел на стул, перекатывая ошалелые глаза, – рехнулись, ей-богу! – и снова забегал по казарме, вдоль длинного ряда аккуратно застланных коек.

– Батька… Мишка… одурели? А ну, влезет кто-ни-будь, греха не оберешься… Одумайтесь! Господин полковник сказал: никакой политики, одна учеба. А вы…

До Мишки наконец дошло, что не вовремя затеян спор. Злые слова застряли у него в глотке. Озираясь на дверь, он подошел к своей тумбочке, начал копаться в ней. И только сквозь зубы: «Сатана… Ну, сатана!»

– Лопнете, дай срок!

– Поори, поори, дед, авось допрыгаешься до петли, – пробубнил Зарековский, не оборачиваясь. – У нас не церемонятся, особенно с красными!

– А ты возьми и выдай!

– Мараться не хочу. Сам…

– Ну-ну, договаривай.

– Скажи спасибо, Гоха не убег…

– У него все впереди. – Последнее слово осталось-таки за Терентием Ивановичем. Долго молчал, поди, весь путь до губернского города, и вот прорвало…

– Ох, военных понаехало! Раз… два… три… Гоха, кто этот, с котячьими усами? – спросил от окна Лешка.

– Его превосходительство генерал Сычев, начальник гарнизона.

– А рядом, высокий?

– Новый окружной, его превосходительство генерал Артемьев!

– Его высокопревосходительство, – угрюмо поправил Мишка.

– А голенастый, с хлыстом?

– Тот, что сбоку строя? Английский инструктор, «дядька» по-нашенски. Они ведь нас и одели с иголочки, и на довольствие зачислили, и обучают. Кажная пуля, что выпущена, – английская. Все – от них!

Мишка с треском закрыл тумбочку.

– Да уж, добрые, добрые… Вчера вон у понтонного моста разыгрались. Баб хватали, толкались почем зря. Милиция стоит в сторонке и вроде бы не видит. Один прапор подошел к ним, а они его сгребли – и в воду. Чуть не утоп!

– Дура! – возразил Егорка. – Буянили-то мериканцы…

– А-а, хрен редьки не слаще, – Мишка махнул рукой, с усилием выдавил из себя: – Не серчай, Терентий Иванович…

– За что, солдат?

– Ну, лаялись-то…

– Да нет, спор был начистоту, об чем думалось.

– Ладно, дед, – со вздохом сказал Мишка. – Понимаешь, туго… И раньше не было власти доброй, и эта, омская, не клад. Щи без капусты не еда. Нужно что-то твердое. Такое, чтоб… – и помотал крепким кулаком. – Словом, временных много, а шкура у человека одна.

– Смотря у кого! – колко бросил Терентий Иванович.

– Не будем. И так… – Зарековский чутко вслушался, прикусил язык. В казарму входили командир первого взвода Гущинский и фельдфебель Мамаев. Егорка вытянулся в струнку.

– Господин подпоручик…

Гущинский коротко взмахнул перчаткой: отставить! Увидев нищего с поводырем, недоуменно-строго вскинул бровь. Но, судя по всему, догадался, кто перед ним, помягчел.

– Отец Георгия Брагина, если не ошибаюсь? К сыну, старик?

Приподнимаясь, Терентий Иванович пробормотал что-то невнятное. Гущинский легким прикосновеньем удержал его на месте.

– Сиди, сиди. Потом зайдешь на кухню. Скажешь, я послал.

Терентий Иванович совсем растерялся. Ждал, что будет гром с молнией, и на тебе… Дрожащей рукой вцепился в бороду, быстро-быстро моргал веками, по землисто-серой щеке скользнула слеза.

– Не извольте беспокоиться, – выговорил с трудом. – Сума полнехонька. Мне б вот солдата повидать, боле ничего…

– Слушай, что господин подпоручик советует! – вмешался Мамаев.

– Спасибо на добром слове…

Отойдя к окну, Гущинский кивком подозвал Егорку:

– В час дня проводишь господина фельдфебеля на вокзал, к черемховскому поезду. Остальное время свободен. Зарековский, подмени.

Всю душу вложил Егор в слова: «Будет исполнено!» И пока он делился радостью с отцом, командир взвода и фельдфебель вели свой разговор.

– Подорожная, деньги при себе?

– Все в порядке, Станислав Алексеевич.

– Долго там не задерживайся, без тебя как без рук. Посмотри, что и как в местной команде, подкрути унтеров, и назад.

Взводный легким шагом направился к выходу. Мамаев немного повременил, уловив быстрый взгляд Зарековского.

– Ты что-то хотел сказать?

– Никак нет, господин фельдфебель.

– Видно, померещилось. Но ты не стесняйся, сыпь напрямик.

– Так точно, господин фельдфебель.

Мамаев исчез вслед за командиром взвода. Терентий Иванович послушал, как замирают шаги на лестнице, безошибочно повернулся в ту сторону, где стоял Егорка.

– Душа-человек, взводный ваш.

– Гущинский-то? Не обижаемся, верно, Михаил? Он да штабс-капитан Терентьев. О солдате пекутся день и ночь.

Мишка Зарековский пристально смотрел на дверь:

– Да и фельдфебель не отстал от взводного. Шьет и порет, и на месте не сидит.

– Ого! – весело отозвался Егорка.

– А у других, что ли, глаз нету?

– Как, поди, нету… – Егор озадаченно поскреб в затылке.

– Я не про то. Можно и шары иметь, и ничего не видеть перед носом… – Зарековский усмехнулся. – В Черемхово едет фельдфебель-то? В местную команду, по учебным делам? Черемхово неплохой городишко, бывал, знаю. Одно скверно, чумазых лиц много, рук ухватистых, ртов зубастых!

– Зубы у всех нас будь здоров!

– Ни хрена ты не понимаешь, телок мокрогубый… Фельдфебель-то из мастеровых, смекай, и с кем в дружбе тесной? Тоже с ними. Слесарек седоусый тебе ведом? Тот самый, что свет ладит каждую неделю… Друзья-приятели!

– Ты и я, например, с пеленок вместе. Что ж плохого?

– О Степке забыл…

Егорка отмахнулся досадливо, прекратил разговор. Вечно он так: роет, и самому невдомек, зачем и для чего… А может, что-то прознал? Слишком цепко влез в свои поганые догадки, не было бы какой беды. От Зарековских жди любой пакости… Но припомнилось крепкое, бронзовое, словно топором тесанное лицо фельдфебеля, и Егор поостыл, успокоился. С ним лучше не тягайся, пупок сорвешь. Вся рота, сто двадцать гавриков, у него в пятерне!

2

Степан Брагин с Васькой Малецковым и Петрованом уходили из деревни последним августовским вечером. С утра лил дождь, не густой, но дьявольски холодный, на Ангаре вздымались иссиня-черные валы, низовка яростно смахивала с них пену. Пока шли тайгой, ельником, было терпимо, но вот выбрались на взгорье, и с удесятеренной силой налетел ветер: пронизывал насквозь, едва не сбивал с ног, отбрасывал назад.

– И ветрило заодно с теми!.. – пробормотал Васька, кивая на реку, по которой приплыла вчера в Братск мобилизационная команда.

– П-п-подует и с нашей с-с-стороны, – отозвался Петрован. Брагин молчал, спаяв губы. Невпроворот смешались в нем злость, боль, тоска свинцовая, вина перед маманькой.

Далеко за еланью, за медвежьим логом, верстах в двадцати от Красного Яра, прилепилась на опушке охотничья изба-укотье. Редко раздавались около нее человеческие голоса, одна-единственная тропа, делая частые петли, огибая топи и гари, вела к ней. Жили в избе наездами, не дольше двух-трех недель, пока не протечет по первопутку струя выходной белки. В этом году прокатила осень с ливнями и снегом, на диво короткая, ударили морозы, но люди не тронулись с места, тощали на глазах, обрастали дремучими бородами.

Сидя у окна и медленно протаскивая шомпол в стволе берданки, Степан вспоминал о первых днях в тайге. Теперь хоть зайчатина есть, а осенью кроме брусники со смородиной – ничего. Воду кипятили в пороховой коробке, под рукой ни чайника, ни чугуна. После обзавелись тем и другим, Васька в одну из вылазок припер на себе. И даже стекольце в окне появилось, вшитое в парусину…

Заскрипела дверь, в укотье сперва просунулся драный малахай, вздернутый нос под ним, а потом и весь Петрован с охапкой поленьев. Он проворно шагнул через порог, бросил дрова и долго стоял над железной печкой. Попутно заглянул в большой чугун, утопил в бурлящем вареве заячью ногу.

– Н-н-начин зимы, но впору хоть вой! – прохваченным стужей тенорком сказал Петрован.

Кузьма, лежащий на нарах в стойкой полутьме, казалось, только и ждал тех слов, чтобы завести старую песню. Подобрав ноги, сел, зябко поежился.

– Ага, житье. С энтого боку припекает, с того леденит… – Голос его упал до шепота. – Видать, одно и осталось, а, Степан…

– Говори, слушаю.

– Выйти и повиниться перед адмиральскими властями. Ну, почешут спину, и что же? Или ее никогда не чесали? Не лютей же они, «кокарды» омские, двуглавого орла… – На мгновенье смолк, увидев повернувшееся к нему лицо Степана, заговорил опять: – Куда ни двинь, везде клин. И за Уралом не сладко – напирают белые. С севера – Гайда и Пепеляев, с юга – Дутов и Ханжин… Сомнут! А тогда и нашему гнездовью крышка… Нет, надо сматываться подобру-поздорову!

У Степана невольно сжались кулаки. Надоело: ноет, ноет, ноет… А кто виноват, спрашивается! Сам притопал как миленький, никто не звал, не волок сюда на аркане. Ясно, приходится туго: и холод, и некусай, и ночевки с постоянной тревогой на сердце. Но почему другие не стонут, хотя бы Васька Малецков, годами вдвое моложе его? «Черт, заведет Кузьма свою шарманку еще раз – пристрелю как собаку!» А вслух бесстрастно сказал:

– Дуй на все, на четыре… Но учти, спиной да задницей не отделаешься, башка запросто полетит с плеч.

И тут удивил терпеливый, скупой на слово Петрован. Он сорвал малахай с головы, кинул на пол, закричал:

– А если я б-б-без бабы не могу? Если я с-с-сижу сиднем, а ее там… ухари, в-в-вроде братца твоего! Г-г-гошка небось не побежал… В унтерах блаженствует!

Взвейся плюгавенький Кузьма, выпали подобное, он бы тут же, не сходя с нар, лег замертво от крепкого Степанова удара. Но Петрован был иной закваски, старым товарищем Федота, и Степан только оторопел от его крика, замер у окна… Таким и застал его Васька Малецков, с вечера посланный в деревню за едой. Он опустил ношу у стола, расправил заиндевелые усы.

– Мир честной компании. Чего надулись?

– А у н-н-нас д-д-д… – заговорил Петрован.

– После докончишь! – в нетерпении перебил его Кузьма, босиком устремляясь к Ваське. – Ну-ка, показывай, чего раздобыл… Да живее, не мытарь! – и раздернул мешок, вывалил на стол содержимое: три каравая хлеба, круги мороженого молока, табак, малость соли, нитки, чашку, штаны с рубахой. Кузьма увял, отошел к нарам. – Не густо!

Васька пошарил в кармане, извлек несколько луковиц.

– Твоя маманька дала, Степан.

Тот, оглядывая Васькину добычу, тихо, словно нехотя, спросил:

– Ну, что – маманька?

Малецков грустно усмехнулся:

– И моя родимая хлебнула горького, но твоей, Степка, повезло в особенности. Молодкой на Зарековских день и ночь вкалывала, ослеп Терентий Иванович, пришлось ей быть и за отца, и за бога. Под старость – новая беда. Среднего сына в солдаты забрили, старший тягу в лес. И опять на матери отозвалось, поркой!

– Не трави душу… – попросил Степан. – У своих был?

Васька потупился. Но долго унывать он не умел: отхватил кус хлеба, присыпал сольцой, захрустел.

– А о Силантии знаете новость?

– Никак Серка возвернули?

– Последнюю, сивую, в армейский обоз!

– Дождался правды! – Степан покружил по избе, думая о чем-то. – Хлеба мало… – Решительно мотнул чубом. – Завтра пойдем. Не хотелось часто под пули соваться, место открывать, но что поделаешь.

Васькины глаза вспыхнули радостью.

– Сходим, долбанемся! – и тут же стукнул себя в лоб. – Чуть не забыл… К нам еще двое прилабунились. Ждут за увалом, в пади. Звать?

– Погоди, погоди, – ухватил его за руку Степан. – Что за народ?

– По всему, свои!

Лицо Брагина построжало, у губ снова отвердели желваки. До чего легковерный парень… Свои! У них что, на лбу написано? Однако делать нечего: увал в полуверсте. Не отсылать же назад, в лапы «кокард», под топор. К тому ж дознаются о нашем укотье, придут по свежим следам, сыпанут горячим.

– Зови, коль привел!

Васька опрометью выскочил за дверь.

– Ой, не ндравится мне ваша затея, – пробубнил Кузьма, забыв, что и сам недавно был вроде тех: брел неведомо куда и зачем, ослабев от голода, в разбитых опорках.

3

Малецков распахнул дверь, посторонился, пропуская новеньких, сказал солидным баском:

– Пожалуйте к атаману! – и неприметно подмигнул своим.

На одном из незнакомцев, худом, высоком, глубоко припадающем на правый бок, свободно болталась ватная стеганка, на другом потрепанное полупальто с каракулевым воротником, под фетровой шляпой для тепла повязан бабий платок, на ногах чесанки с галошами. Ребята покосились: одет как буржуй!

Высокий поздоровался вполголоса. Сказал и задохнулся, долго кашлял, сотрясаясь всем телом, в груди что-то выпевало тонкой струной. Ребята переглянулись понимающе: да-а-а, круто обошлась с человеком злодейка-судьба!

– Здорово, – ответил Степан, рассматривая высокого: серые глаза, волосы сплошь седые, лицо в морщинках, – и повторил: – Здорово, комиссар. Огнивцев, если не ошибаюсь? Можешь не говорить, кто таков, откуда, по каким признакам розыск ведется. Без того все на ладони. Скажи, Александровский централ на том же месте?

Человек с усмешкой разлепил бескровные губы:

– По бумаге немудрено угадывать, атаман. И к вам попала?

– Спасибо почтарю, снабдил. На раскурку жестковата, но при нашей бедности сойдет… Садись, комиссар, к огню. Эй, Кузьма, подвинься… А вот на сытную кормежку не рассчитывай. Петрован, что с зайцем?

– К-к-кажись, еще не упрел.

– Ах, черт! – с досадой выругался Степан и неожиданно повернулся ко второму. – Говори-рассказывай.

– О чем?

– О чем угодно!

– «Красная Пенза эвакуируется в Вязьму». «Состояние нации близко к глубокому обмороку»!

– Тьфу, дьявол! – Кузьма раскрыл рот, испуганно заморгал.

Ласково глядя на обитателей укотья, низенький все тем же доверительным голосом сообщил:

– «По слухам, император Вильгельм вступил в социал-демократическую партию, а Карл Либкнехт провозглашен наследником престола».

Малецков повертел пальцем у виска:

– Эй, дяденька, ты – не того, пока брел?..

– «Сегодня в двенадцать часов в продсовлавочке производится выдача брюнеток по желтым талонам и блондинок – по красным. Запись в очередь там же».

– Ч-ч-чудеса! – развел руками Петрован.

– Говори-ка о себе! – Брагин разом прервал поток странных речей.

– Видите ли, я с ним. Или этого мало?

– Кто такой, спрашиваю! – рявкнул Степан, приподнимаясь на локте. – Коммерсант, шпион, писарь, подрядчик, черт, сатана?

– Просто странник.

– А проще?

– Путешествую по Ангаре. Созерцаю, думаю.

– Кем был до того, как начал… думать? – подкинул вопрос Малецков.

– Был, по необходимости, комиссионером. Приценивался, покупал, обменивал, продавал, знаете ли…

Васька – в тон ему:

– Драл три шкуры с честного люда.

– Случалось и такое, юноша, – согласился низенький.

– Ну, а потом? – спросил Степан.

– Последнее время служил в уездном почтамте. За отказ вскрывать частные письма оказался не у дел.

– То-то газетами до сих пор несет, хоть нос зажимай! – Степан вдруг улыбнулся. – Об чем еще катают, кроме Вильгельма?

– О многом, только не по эту, а по ту сторону.

– О порках, значит, ни слова? – глухо спросил Степан. – О спаленных избах, о налогах, о рекрутах…

– Как же, как же… «Мобилизация по Сибири протекает великолепно, без каких-либо осложнений. Новобранцы в полных списках являются на призывные пункты».

Васька прыснул:

– Точь-в-точь про нас, а, Степан? – Он по-свойски хлопнул низенького по плечу, шутливо откозырял. – Будем знакомы. Дезертир сибирской армии Василий, сын Поликарпов. Это – Степан Терентьевич Брагин, атаман. Рядом – Кузьма, такой же приблудной, как и вы, с того берега. Кашеваром – Петрован, мой зятек.

– Полиевт Оганесович Тер-Загниборода, – ответил низенький, кланяясь. Грянул общий хохот. Васька присел у порога, заливисто хохотал Степан, ухватясь за бока, ему вторил козлобородый Кузьма.

– Ой, уморил! Ой, смерть моя! – стонали ребята. – Ха-ха-ха! О-хо-хо-хо-хо!

Первым опомнился Степан. Утер веселые слезы, оказал сквозь смех:

– Как же тебя понимать? Хохол ты или армяшка? Или то и другое вместе?

На лице Тер-Загнибороды мелькнула грустная улыбка человека, привыкшего к таким оборотам.

– Видите ли, моя родительница… Вернее, мой достопочтенный дед…

– Хватит! – остановил его Степан. – Пристраивайся к котлу, Тер-Борода. Петрован, что-то стужей потянуло.

– Огонь п-п-погас, пока мы тут з-з-зкакомились, – отозвался тот и, встав перед печкой на колени, принялся раздувать угли.

Васька хлопнул низенького по плечу.

– Садись по-братски. Харч имеется?

– Есть немного.

– Вытаскивай: братство так братство! – и поднял голову. – Никак был свист?

– А ну, Кузьма, проверь, кто там еще, – велел Степан, – да окликни сперва. Бердану возьми.

Улыбки точно ветром сдуло с губ. Ребята сидели, напряженно вслушиваясь и с минуты на минуту ожидая пальбы за стеной. Высокий оглядел всех по очереди.

– Да-а-а, – сказал он с иронией. – Плохи ваши дела, молодцы Братского уезда.

Степан ответил не сразу.

– Жизнь хреновая, комиссар. За час вперед не уверен, во как. Всякий миг жди гостей: или местная милиция нагрянет облавой, или особые из города, что с капитаном Белоголовым села жгут. А жрать надо? Хлеб, одначе, на суках не растет, идешь на дымок, а там – «кокарды». На той седмице вон еле ноги унесли с Петрованом!

– Ага, – подтвердил тот. – Ч-ч-чуть не вз-з-злетели на осину! – Он заметил испуг Тер-Загнибороды, легонько толкнул его в бок. – Ты жми на едово, с-с-странник. Пугаться б-б-будем потом!

– Родичи в красных есть? – спросил Огнивцев.

– А мы какие, по-твоему? – задиристо молвил Васька и тут же сник. – Да и в белых навалом. Через дом, не реже.

– Переплетец. То-то вас не слышно, не видно.

Все загалдели разом.

– Но-но, комиссар, не очень. Дюзгаем понемногу!

– В смысле – грабите?

– Нет, зачем? Берем открыто и другим даем, голи тут ого-го. Беднота-то сама отдает последнее… – прогудел Степан. – Зуб на власть имеем крепкий! Петрован, скажем, до смотрителя на Лучихинской домне добирается. За сестренку поруганную… У Васьки с Кузьмой – иной разговор. У меня – тоже, особенный.

– Все-таки… скудно живете. Без гнева, без света!

У Степана задергало щеку. Ребятам его вспыльчивость была не в диковинку, чуть что, замолкали, но гость о ней не знал, потому и разговаривал так настырно. Подзадоривал, что ли? Вроде б нет расчета. Ну, пойдут они шастать по деревням, а ему один путь – пока на нары, а по весне в гроб…

– Мы браво не ходим, высоко не парим. Поучи нас, мил человек! – сказал Степан с затаенной усмешкой, но потом не сдержался: – Слушай, сидел бы ты дома, чего всколготился? Еле душа в теле, ей-пра!

– И то, собрался было на полати, да не получилось – волки набежали! – Огнивцев в карман за словами не лез, были они всегда при нем, наготове.

– Что ж нам делать, по-твоему?

– Мозгой шевелить надо, вот что. В низовья, к Илиму, гонца посылайте. Там не дремлют.

– А если мы сами по себе… – задиристо начал Васька, но Степан перебил его:

– Пусть они к нам идут. Здесь и до губернии поближе, и до «чугунки» подать рукой. А кто у них главным? – неожиданно поинтересовался Степан.

– О Бурлове слыхивал?

– Так, мельком.

– Ничего, услышишь. Глыба-парень!

Вбежал запыханный Кузьма, затоптался вокруг печки, косясь на ополовиненный чугун.

– Степша, лучихинский малец прибегал! Говорит, сход у них был утром, отказались царскую недоимку платить. Земский с угрозой: мол давайте подобру, Омск шутить не любит. Вы, мол, и осенью не внесли ни гроша, все ждали твердой власти. Она, мол, вот она – верховный правитель, адмирал Колчак… А мужичье с мастеровыми в один голос: не знаем о таковском, не слышали… Земский как заорет: может, вам Ленин о комиссарами надобен?..

– Что же сход? – спросил Огнивцев.

– Ясно, в рев. Ты, дескать, нас на крючок не лови, мы ученые! На том и разошлись. А земский наряд милиции вызвал…

– Эх, черт! – Степан яростно стукнул кулаком по столу. Ребята в замешательстве смотрели на него, но что он мог ответить? Ввязываться в открытый бой с «кокардами»? У них при каждом новенький японский карабин, а у нас? Берданка, скрепленная для верности медной проволокой, и тройка дробовиков…

– По какой дороге поедут? – спросил Огнивцев.

– «Кокарды»? По обычной. От укотья по прямой четыре версты.

– Наряды крупные? – Огнивцев набросил на плечи снятую было стеганку, слабой рукой потянулся за валенками.

– Раньше по двое шастали, теперь боятся. Впятером гуляют, а то и ввосьмером, на двух-трех подводах.

Огнивцев встал на нетвердые ноги, вынул из кармана револьвер, пересчитал патроны.

– Раз, два, три… Обойдусь!

Степан исподлобья следил за ним.

– Ты чего всколготился? Остынь, подумай. Против силы ведь не попрешь, она покуда на их стороне. Так?

– Сказал бы я тебе, да… Эх, бабья ваша кровь… Леший с вами, один пойду!