Текст книги "Ароматы кофе"

Автор книги: Энтони Капелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

Глава двенадцатая

Постижение кофейного аромата еще более осложняется из-за того замысловатого способа, посредством которого человеческое нёбо реагирует на всевозможные ощущения.

Тед Лингл. «Справочник любителя кофе»

Вечер. Эмили стоит у окна в конторе отца и глядит вниз на Роберта, уходящего от Пинкера. Не отводя взгляда, все плотней прижимается к стеклу, чтобы видеть, как он выходит на Нэрроу-стрит. Едва Роберт исчезает из вида, Эмили замечает перед собой на стекле пахнущее кофе облачко, и оно напоминает цветок.

Еще пару недель назад такое, как многое теперь, она бы не заметила вовсе.

Непроизвольно Эмили касается кончиком языка упругого прохладного стекла. Точка в сердцевине цветка похожа на пестик. Эмили пальцем выводит четыре лепестка, стебель. Стирает рисунок, тыльная сторона руки визжа скользит по стеклу.

С Эмили что-то происходит. И не понятно – радоваться или пугаться, приветствовать или осуждать эти перемены в себе, это пробуждение чувств, медленно захватывающее ее всю, наполняя теплом, как в оранжерее зреющий абрикос.

Эмили возвращается к письменному столу, просматривает последние записи. Абрикосовый – этот аромат они открыли сегодня в некоторых сортах кофе «мокка» и в лучших сортах южноамериканского. Густой привкус золотистого, дышащего теплом абрикоса. Он займет свое место в шкале ароматов между ежевичным и яблочным. И еще в этот день удивительное открытие преподнес им колумбийский «экссельсос»: точь-в-точь запах свежих груш, в момент, когда срезают с них ломкую, истекающую соком кожуру…

Солома. Аромат ячменных стеблей накануне уборки урожая, тихо шуршащих на пропекшемся солнцем поле. Лакрица: темная, мягкая, сладкая. Кожа: пахучая, старая кожа, отполированная, как любимое кресло отца. Лимон: так едок, что даже щиплет губы… Пробегая глазами эти записи, Эмили обнаруживает, что может вызвать в памяти каждое из этих ощущений, ароматы экзотическим цветком распускаются у нёба, с каждым разом все острей и острей.

Каждый аромат упрямо подталкивает раскрыться туго свернутый бутон ее чувств.

Когда впервые, уже давно, Эмили пришла в голову мысль об Определителе, привлекательней всего в замысле ей казалась идея систематизации:желание упорядочить этот хаотичный, вечно изменчивый мир людских восприятий, превратив его в нормальный объект рационального исследования. Она и представить себе не могла, что все может обернуться совершенно иначе, что она обнаружит, как в глубинах ее внутреннего покоя – в ее уравновешенном, практичном существе – что-то сдвинется, дерзко и волшебно потянется куда-то, как молодой росток.

Она не открыла никому, что творит с ней работа над Определителем – ни сестрам, ни тем более отцу. Уж и без того он имел повод пару раз заподозрить свою старшую дочь в пагубных страстях. Сейчас, должно быть, он ничего не подозревает. К тому же, у него есть свои причины поощрять эту работу; не те, лежащие на поверхности, которые он раскрыл перед Робертом, но совершенно иной расчет – коммерческие схемы, в которые сулил вписаться Определитель; отца бы явно встревожило, что выстроенный план рискует пострадать из-за непредсказуемости эмоций девчонки.

Девчонка. Именно, в этом все и дело. Все потому, что она – женщина, отсюда эта нелепая чувственность, податливость физическим удовольствиям. И именно потому надо бороться со слабостью. Или же – ведь бороться она пыталась и уже, к своему изумлению, поняла, как сильна, как мощна в ней эта женская слабость, – надо просто ее не замечать.

Эмили обнаружила, что личность она совсем не Рациональная, но все же надо попытаться вести себя, будто именно так оно и есть.

Совершенно очевидно, мужчины никогда не позволят женщинам трудиться наравне с ними, голосовать наравне с ними, совместно определять будущее – ведь они считают женщин глупыми, и она не исключение, в чем смогла убедиться сама.

Конечно, некоторым женщинам нравится слыть глупыми. Эту разновидность Эмили презирает. Хотя и Роберт Уоллис как раз из тех молодых людей, которые ей чужды. Мысль, что ее сердце, – не говоря уж о всяких иных тайных органах, – как видно, не способно вторить доводам рассудка, глубоко неприятна Эмили.

Она берет одну из чашечек, в которые наливались сегодняшние пробы. На дне все еще осталось чуть-чуть уже застывшего «экссельсос». И не только: Эмили слегка вдохнула, и ей почудилось, будто чувствует задержавшееся на дне дыхание Роберта.

Она вдыхала это, позволив векам прикрыться, впуская в мысли вихрь сладких фантазий. Его дыхание сливается с моим, как в поцелуе….

Она вновь подходит к окну, снова дышит на стекло, на свой полустертый цветок.

Будто выведенный симпатическими чернилами, цветок вновь медленно проявляется всего на миг и исчезает снова.

Глава тринадцатая

«Свежезеленый» – кисловатый запах, характерный для молодой зеленой фасоли.

Майкл Сиветц. «Технология приготовления кофе»

Мы с Эмили не только дегустировали кофе ее отца. Мы еще по настоянию Линкера расставляли сорта по ранжиру. Сначала я с неохотой отнесся к этому поручению, заметив своему хозяину, что «хорошо» и «плохо» – суждения морального порядка и как таковые к критериям Искусства отношения не имеют.

– Однако, Роберт, в коммерческом деле приходится ежедневно заниматься подобным, – сказал со вздохом Линкер. – Разумеется, невозможно впрямую сравнивать тяжелый, смолистый «яванский» кофе с нежным «ямайкским». Но и за тот, и за другой мы платим той же монетой, посему и следует задаться вопросом, когда наша монета выгодней вложена.

Действительно, некоторые сорта кофе оказывались явно лучшего качества, чем другие. Мы заметили, что если кофе особенно приходится нам по вкусу, то чаще всего он отмечен сортом «мокка» – однако это слово, казалось, воплощает в себе множество разновидностей: одни покрепче, другие менее крепкие, третьи с интригующим цветочным ароматом.

Однажды, оказавшись один в кабинете, я дегустировал небольшую партию кофе. Этикетка на мешке отсутствовала, правда присутствовал некий знак, похоже, арабский; подобный я видел на многих тюках, которые мы получали из арабских стран:

Едва раскрыв мешок, я тотчас понял, что там нечто особенное. Запах был сухой и медвяный, почти фруктовый: когда, принеся зерна в контору, я ждал, пока вскипит вода, ожидание сопровождал нежный аромат дыма и цитрусов. Я смолол зерна в маленькой ручной мельнице: запах усилился, обнаружив еще и глубокое, низкое basso profundoлакрицы с гвоздикой. Наконец я медленно стал лить воду.

Вмиг взметнулся густой, насыщенный, непостижимо зримый букет ароматов. Волшебно и вместе с тем пронзительно естественно: как будто джин вырвался из своей лампы, или локомотив исторг облако пара, или грянули звонкие фанфары. Комнату заполнил аромат экзотических цветов, – но не только: еще и лайма, и табака, и даже свежескошенной травы. Понимаю, может показаться неправдоподобным, что я открыл столько несопоставимостей в одном запахе, но к тому моменту мои вкусовые ощущения уже вполне настроились на свою задачу, и запахи уже не были иллюзией. Они были явные, отчетливые, такие же реальные, как эти стены и эти окна.

Время насыщения истекло. Я придавил гущу ложкой, поднес чашку к губам. На этот раз я не всасывал напиток: не было нужды. Вкус был точь-в-точь такой, какой предвещал запах, – ощущение во рту плотной густоты с едва угадываемой искрой живого огня; ароматы цветов райским пением наполнили голову. Я сделал глоток. Упоительное ощущение натуральной сладости и долгий сочный отзвук зеленого чая и кожи. Ощущение, столь же близкое к совершенству, как от любого особо отмеченного мной прежде кофе.

– Разновидности «мокка», – заметил Пинкер, когда я спросил его об этом, – не похожи на остальные сорта кофе. Смотрели, где это на карте?

Я отрицательно покачал головой. Он подошел к книжной полке и вытянул оттуда громадный атлас, страницы которого были величиной с цирковую афишу.

– Так-с… – Пинкер принялся нетерпеливо листать этот огромный том, пока не наткнулся на нужную страницу. – Ага. Вот оно!Видите?

Я взглянул туда, куда указывал его палец. Где Персия сближалась с Аравией, отделяясь проливом в виде раздвоенной задницы. На крохотную точку. Вгляделся пристальней. Крохотная точка была обозначена: «Аль-Макка».

– Мокка, – сказал Пинкер, – или, как называют ее арабы, – Макка. Источник величайшего в мире кофе. – Он постучал пальцем: – Вот тут его родина. Его колыбель. И не только кофе – всего. Математики. Философии. Словесности. Архитектуры. Когда Европа утратила цивилизацию, именно оттоманская империя возродила христианскую культуру. Правда, в наши дни они сами, как видно, переживают мрачные времена, ждут, когда история придет на помощь и освободит.

– Чем же их кофе так особенно хорош?

– Отличный вопрос, Роберт. Черт меня подери, если я знаю на него ответ. – Он на мгновение замолчал. – Некоторые торговцы уверяют, будто у кофе сортов «мокка» есть легкий привкус шоколада. Иные даже умащивают зерна других сортов какао-порошком, чтоб воспроизвести этот вкус. Ну а вы что думаете?

Я порылся в памяти:

– Действительно, в некоторых чувствуется привкус шоколада. Но не у самых изысканных – те, по-моему, обладают каким-то сверхъестественным ароматом, скорее близким к жимолости или ванили.

– Совершенно с вами согласен. О чем это нам говорит?

– Что «мокка» не один сорт, их несколько?

– Вот именно! – Пинкер обвел пальцем область Красного моря. – Понятно, арабы сначала имели монополию на выращивание кофе. Потом голландцы украли у них несколько саженцев и перевезли их в Индонезию, а французы украли саженцы у голландцев и перевезли их в район Карибского моря, португальцы же украли саженцы у французов и перевезли в Бразилию. Вот так. Но теперь давайте будем следовать логике и предположим, что и арабы саженцы тоже украли. Откуда могли бы они их украсть?

– Неужели это можно определить?

– Трудно сказать. Вы не знакомы случайно с Ричардом Бертоном?

К тому времени я уже привык к внезапным поворотам Пинкера в середине разговора. Его мысли ускакивали далеко вперед, высматривая, куда бы теперь перенести собеседника, затем препровождали вас туда кратчайшим путем. Я отрицательно покачал головой.

– Меня представили ему на одном приеме, – сказал Линкер. – Там было гостей пятьсот, не меньше. Это был человек значительный, в тот момент его чествовали за исследования исламского Востока. Теперь, разумеется, он уже не в том почете. Возникли какие-то слухи насчет его частной жизни… М-да, это неважно. Услышав, что я занимаюсь кофе, он захотел со мной побеседовать. Я предстал перед ним благоговейно, как и любопытные, что собрались вокруг.

Бертон недавно возвратился из очередной поездки по арабским странам – притемнил себе кожу соком грецкого ореха, носил арабское платье и подавал себя как какое-нибудь исламское святейшество. Разумеется, по-арабски он говорил совершенно идеально, и их священные книги изучил великолепно. Он рассказал мне, что обнаружил где-то в Восточной Африке, – где климат умеренный, плодородна земля и растет кофе, – величественный город, обнесенный каменной стеной. Он даже утверждал, что кофе там рос так буйно, что его даже и не культивировали, – кофейные кущи возникали сами по себе, размножаясь сами собой, прорастая там, где в землю падали созревшие зерна. Торговцы кофе считались в хозяйстве столь необходимыми людьми, что им запрещалось под страхом смерти покидать этот город. Очевидно, это был богатейший край. Бертон рассказывал об изделиях из слоновой кости, о драгоценных камнях, о золоте… и обмолвился, по его словам, кое о каких темных делах. Надо полагать, имел в виду рабство.

Настолько изолирован от мира был тот город, что у торговцев даже выработался особый язык, совершенно не похожий на тот, на котором люди говорили за пределами этой местности. Но тот кофе, как утверждал Бертон, был самым великолепным из всех видов, что он перепробовал за годы своих странствий. И – вот что засело у меня в памяти: он сказал, что запах у кофе ароматный, как у цветков жимолости.

– Как у этого «мокка»?

– Вот именно. И вот что еще интересно: тот город назывался Харар, а название всего того района на местном языке звучит «Каффа».

– Похоже на «кофе»?

– Бертон считал, что у этих слов явно общий корень.

– Так, значит, зерна кофе, который растет в диком виде в Каффе…

– …вероятно, продаются харарскими купцами торговцам, которые, соответственно, привозят его в Аль-Макку. Откуда кофе развозится по морю во все концы света. И если вы торговец из, скажем, Венеции или Константинополя, то вполне можете ставить на этикетках покупаемого вами кофе название изначального порта отправки, а не того места, где оно выращено. При мании арабов к утаиванию, вам, скорее всего, даже не скажут, из какой страны приходит та или иная партия. Потому вы и будете все, что проходит через Аль-Макку, называть «мокка», как теперь некоторые весь кофе, поступающий из Южной Америки, называют «сантос».

– Любопытно. А Бертон сказал вам, где именно находится этот Харар?

Пинкер прошелся пальцами по карте. В те годы атласы обновляли и переиздавали почти каждый год: все новые страны закрашивались цветом империй, которые их колонизировали. Разумеется, большая часть суши была окрашена в красный – британский – цвет, хотя имелось еще и некоторое количество голубого, лилового, желтого и иных цветов. В мои детские годы Африка была почти полностью не закрашена. По мере того, как мореплаватели возвращались, возвещая о все новых открытых ими, получивших название и заносимых в реестр территориях, белый цвет все убывал, уступая место красному, наплывавшему с краев огромного континента к его центру. Но, разумеется, красный цвет не был единственным: французы и голландцы не желали позволять нам властвовать повсюду, и границы, отделявшие один цвет от другого, нередко прокладывались кровавым путем.

Несомненно, атлас Линкера был новейший. И все же на территории уже почти полностью закрашенной Африки одно маленькое пятнышко в самой середине континента, величиной с ладонь, оставалось бесцветным.

Линкер задумчиво постучал по нему пальцем:

– Здесь! – казал он. – Бертон говорит, что это здесь.

Мы оба молча смотрели на карту.

– Что за потрясающая штука кофе, – произнес после паузы Линкер. – Может сотворить благо по обе стороны света. Англию отвратить от алкоголя, а где-то на дальнем конце – взрастить цивилизацию.

– Да, поразительно, – сказал я. – И еще более поразительно, если учесть, какой выгодой это оборачивается в промежутке.

– Вот именно! Вспомним Дарвина: именно выгода делает все на свете возможным. Не филантропия спасет мир, его спасет коммерция.

Я не придал большого значения этому разговору: в те дни Африка у всех была на языке. Но Линкер был не из тех, кто пускает свои средства на ветер. Каждый шиллинг непременно вкладывался со смыслом, и когда Определитель был закончен, я уже ни пенни ни у кого ни одалживал.

Теперь деньги ручьем текли в мои собственные руки. Веллингтон-стрит славился не только мягкими диванами и шиньонами: за пару суверенов сверх цены любая девица была способна на столько всяких разностей, а если ваш интерес несколько увядал от предложенныхвозможностей и перемещений, за углом можно было обнаружить набор всяческих иных услуг. Подобно тому, как Лондон располагал цветочным или рыбным рынком, улицей ювелиров и улицей букинистов, так и заведения в разных частях города имели разную специализацию по части искусств любви. В этом квартале можно было обнаружить Дома Сафо; в том – Дома Юности. Я упивался всеми этими утехами, как иные упиваются восточной кухней: не потому что предпочитал их своей обыденной пище, но потому, что прежде они были мне неведомы.

Но порой я обнаруживал, что меня влечет и к более опасным играм. Однажды днем я шел какой-то тихой пристанью, как вдруг уловил едва ощутимый пряный запах курящегося опия. Мне хватило мгновения, чтобы понять, откуда он. Я скользнул в проулок в нужном направлении и оказался посреди заброшенной верфи. Идя по запаху, как по проложенному следу, я дошел до невзрачной двери. Из-за плотно прикрытых ставнями окон складского помещения не доносилось ни звука. Но едва я постучал, дверь скрипуче приотворилась, и возник китаец с высохшей физиономией. Я показал ему пару монет. Дверь в безмолвии распахнулась, меня впустили внутрь. На многочисленных лежанках и койках, гигантскими голубиными гнездами протянувшихся вдоль помещения далеко в пространство и терявшихся в темноте, лежали или сидели, опершись на локоть, попыхивая изогнутыми глиняными трубками, люди с остановившимся взглядом, укрытые подоткнутой одеждой, точно египетские мумии.

В центре помещения на раскладном столе под приглядом старого китайца располагались объекты торговли: многочисленные трубки, иные длиной с трость, небольшая жаровня с тлеющими углями, весы.

Я заплатил шиллинг, и трубка была наполнена смолистым содержимым, затем поднесена к огню, чтобы поджечь. Едва трубка разгорелась, я взобрался на койку, указанную мне, и предался действию опиума. После пары затяжек почувствовал смертельную усталость, все тело настолько ослабло, что я едва мог держать трубку в руке. Цвета, казалось, сделались ярче, звуки отчетливей; немой, грязный склад внезапно превратился в роскошный дворец, весь в сиянии огней, приглушенных звуках и едва уловимых сладких мелодиях. Вокруг меня порхали бесчисленные сюжеты, замыслы. Я ловил обрывки возбужденной речи. Меня охватило вдохновение. Восхитительные рифмы кружились в голове, все в каком-то алгебраическом переплетении. Помнится, явилась мысль, будто математика и поэзия явления равно поразительные, будто они неотделимы друг от друга. Вдруг почему-то представилось, будто я путешествую по морю. Я совершенно явственно ощущал соленый привкус на губах, вкус съеденного только что за обедом черепашьего мяса и последовавшего за этим глотка рома. Я даже чувствовал на щеках легкую пряность теплого африканского ветра. Потом провалился в глубокий сон.

Я проснулся оттого, что старый китаец грубо тряс меня за плечо, требуя денег: с трудом поднявшись на ноги, я обнаружил, что прошло уже восемь часов. Стоит ли говорить, что я не помнил ни единой из тех блистательных фантасмагорических рифм. Шатаясь, я вышел на улицу, отыскал кэб и отправился домой. На другой день я все еще пребывал в состоянии сонливости и головокружения, так что Эмили встревожилась и велела мне ехать домой. Я поклялся никогда больше не повторять подобных попыток, но при всем этом испытывал тоску по тем сверкающим, зажигательным видениям; как Калибан, я, проснувшись, жаждал вновь погрузиться в сон.

Но вот аванс мой был истрачен. Каким-то образом я просадил тридцать фунтов примерно за столько же по количеству дней. Отвратительное это было место, лавка ростовщика на Эджвэр-роуд. Ее хозяин, старик-русский по имени Айк, брал все подряд от ювелирных изделий до всякого тряпья, и когда входишь внутрь, в ноздри ударяет кисловатый запах плесени, который старьевщики именуют «первородным» и который слегка отдает влажным, преющим мехом.

– Доброго утра, молодой человек, – произнес Айк с беглой улыбкой, потирая руки за прилавком. – С чем пожаловали?

Я выложил на прилавок томик стихов Кавентри Пэтмора в изящном кожаном переплете, три шелковых жилета, которые уже не носил, две высоких бобровых шапки, резную трость из слоновой кости.

– Красивые вещи, – сказал Айк, похотливо ощупывая разложенный товар. – Очень красивые.

– Сколько?

Достав огрызок карандаша, он поскреб в затылке, не сводя с меня хитрых глаз. Игра была мне известна: величина суммы, которую он назовет, зависит не столько от ценности того, что я предлагал, сколько от того, до какой степени, по его мнению, я нахожусь в безвыходном положении. Я постарался изобразить на лице полное равнодушие.

– Три гинеи, – произнес Айк наконец, вычерчивая цифру на грязном обрывке бумаги, тем самым как бы подчеркивая ее непреложность.

– Я рассчитывал на шесть.

Айк с улыбкой развел руками:

– Ведь это надо еще продать!

– Пожалуй, я обратился не по адресу. Наверно, проще отправиться с этим в Вест-Энд.

– Там, сэр, народ знающий. Лучшей цены вам не предложат. – Он осклабился: – Конечно, если вы желаете больше наличными, я всегда смогу вам выдать авансом некоторую сумму.

– Не подозревал, что вы предлагаете подобные… услуги.

– Обычным порядком нет, сэр, о, нет! Но такому господину, как вы, в счет будущих возможностей… Возьму с вас за это весьма по-божески.

– Вы и за аванс взимаете долю?

Снова Айк развел руками:

– Небольшой процентик, понедельный.

– И на сколько могу я рассчитывать?

Снова улыбка:

– Пройдемте-ка ко мне в контору, там и с бумагами разберемся.