Текст книги "Ароматы кофе"
Автор книги: Энтони Капелла
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)
Глава сорок четвертая
«Взрывной» – игристый привкус, зачастую обнаруживаемый в эфиопском кофе.
Смит. «Терминология дегустатора кофе»
Текли недели. Я пребывал, как животное, в спячке, тешась сонмом воспоминаний, вызывая в памяти гладкую, прохладную и душистую глянцевитость кожи Фикре, вкус ее сосков…
– Скажу вам, Роберт, – заметил Гектор однажды утром, когда мы прохаживались между рядами работающих, – вы на удивление здорово справляетесь. Признаюсь, я думал, вы изойдете тоской по своим старым соблазнам с Риджент-стрит.
– Риджент-стрит? Как странно, уж по Риджент-стрит я ни капли не скучаю. Мне даже моя прежняя жизнь в Англии кажется удивительно тусклой в сравнении с нынешней.
– В самом деле? – Гектор, казалось, озадачен. – Вы у нас уже сделались искателем приключений.
– Кстати о приключениях, – сказал я небрежно. – Мне скоро понадобится снова в Харар.
Гектор нахмурился:
– Как, опять?
– Совершенно очевидно, что гораздо сложней покинуть ферму, когда вы отбудете, – сказал я с нажимом. – Именно поэтому есть полный резон постараться распродать как можно больше товара до вашего отъезда. Не так ли?
– Полагаю, что так, – с неохотой отозвался Гектор.
– Отлично. Значит, договорились. Я отправлюсь в воскресенье.
Мы дошли до бровки склона: под нами работники трудились вдоль линии, помеченной нами белой лентой, копая ямки через каждые шесть футов и помещая туда саженцы. Гектор с вершины следил за их работой.
– Обратите внимание на эти линии, Роберт. В конечном счете, Цивилизация это и есть ярко прочерченные белым, прямые линии.
Из глубины джунглей донесся какой-то звук – низкое, бессвязное мужское пение, когда поют не просто так, а чтобы легче шагалось. Все, в том числе и мы с Гектором, прекратили работу, взгляды всех выжидающе устремились к умытым дождем деревьям.
– Не стой! – выкрикнул Джимо.
В последнее время он обзавелся хлыстом, длинным гибким прутом, которым он со свистом взмахивал в воздухе, придавая вес своим словам.
– Не стой!
Жители деревни с неохотой вернулись к своим делам.
Сквозь деревья двигались прямо на нас две длинные вереницы мужчин. Хотя не только мужчин – там были и женщины, нагруженные кухонной утварью, мешками с кукурузой, даже маленькими детьми, пристроенными в походные котомки за спиной. Все темнокожие, но не такие черные, как наши. Низкорослые, смуглые с вьющимися волосами и тяжелыми бровями.
– Это кули, – довольно сказал Гектор. – Я все прикидывал, когда они сюда прибудут.
Водитель каждой колонны отдал команду; пришедшие остановились, спустили мешки на землю, присели на корточках рядом.
– Откуда они? – озадаченно спросил я.
– С Цейлона. Это индийцы. Тамилы. Потрясающие работники. Не то что эти африканцы.
– Но как они здесь оказались?
– Ну, разумеется, мы их выписали. – Очевидно слегка раздраженный моими расспросами, Гектор пошел по склону вверх прямо к главному среди пришедших. Тот стоял и ждал нас, уважительно склонив голову.
– Вы устроили, чтоб их доставили сюда?
Гектор протянул руку, главный тамил вложил в нее связку грязных бумаг.
– Я их завербовал. Свой проезд они оплатили.
– Сомнительно, чтоб у них нашлись такие деньги.
– У них и нет. – Гектор снисходительно вздохнул, будто имел дело с недоумком. – Теперь на Цейлоне им работы не найти. Вот они и вызвались со своим старшим, чтоб их переправили сюда. Цена их провоза будет вычтена из их жалованья. Сейчас мы выкупим их контракты у их старшины, чтобы покрыть его расходы, тамилы получат работу и еду, и все будут счастливы.
– Понятно, – сказал я, хотя, признаться, все еще никак не мог взять в толк, каким магическим образом экономической машине удалось перебросить этих людей за тысячи километров от родного дома.
Тамилы были воистину особенными. Полная противоположность всегда улыбчивым местным жителям; они отличались неизменно хмурым, насупленным видом. Зато работники они были отменные, ничего не скажешь. За несколько дней соорудили три просторных хижины – одну, в которой спали мужчины, другую для женщин и третью, как пояснил Гектор, для сортировки кофейных зерен. Если тамилы принимались за рытье посадочных ям, то там, где местные успевали пройти шестьдесят ярдов, эти умудрялись за то же время освоить триста.
– Все потому, что эти связаны договором, – сказал Гектор. – Усердно работают, им ведь деньги отдавать.
Через несколько дней Гектор собрал африканских жителей в нашем лагере. Подойдя к клети, где хранился наш хозяйственный инструмент, он извлек пару топоров европейского производства.
– Это отличные топоры, они очень дорогие, – объявил он, показывая африканцам. – Они стоят сотни рупий. Так просто никому из вас такие не приобрести.
Джимо перевел; слушатели закивали.
– Но для тех, кто на нас работает, дело другое. Если вы согласны поработать до первого урожая нашего кофе, мы выдадим каждому по такому топору, а женщинам – по мотыге.
Джимо снова перевел. На сей раз слушатели озадаченно смолкли.
– Сейчас деньги отдавать нам не нужно, – пояснил Гектор. – Будете выплачивать по рупии в неделю из своего жалованья.
Джимо перевел. И тут поднялся страшный шум. Тот, кто вник в смысл предложения, разъяснял менее сообразительным. Другие подбежали, чтобы пощупать топор, водили рукой по обточенному до гладкости топорищу, касались зеркальной поверхности обуха, лезвия в жирной смазке, восхищенно что-то бормоча.
– Мало того, – выкрикнул Гектор сквозь галдеж. – Вот! Смотрите! – Он подошел к клети с товарами обменного фонда.
– Рыболовные крючки! Зеркала! Все это смогут получить в кредит все, кто подпишет контракт. – Подхватив стеклянные бусы, он взмахнул ими. – Видите?
Бусы вырвал у него любопытный абориген.
Гектор самодовольно взглянул на меня:
– Все подпишут. Куда они денутся! Такой красоты им сроду никто не предлагал.
– А не смогут они, когда выплатят долг, с полученным инструментом попросту завести свою ферму?
– Теоретически смогут. Но, вот увидите, таких найдется совсем немного. – Гектор удовлетворенно потер руки. – Вот красота, придется-таки приобрести побольше всякого инструмента. Чтоб все остались довольны.
В тот вечер в деревне было о чем потолковать. Поднаторевшая в подобных обсуждениях Кику понимала, что самое умное – не торопиться высказывать собственное мнение, и, приняв к сведению то, что говорят другие женщины, воспользоваться своим старшинством и подвести их к общему согласию. Однако сейчас это оказалось нелегко, так как впервые на ее памяти ни одна из женщин с нею не согласилась.
– Что станет с нашим лесом, если мы все обзаведемся топорами? – озабоченно спросила она. – Что будет с деревьями?
– Но деревьев и так много, а нас так мало. Наверное, это хорошо, что мы сможем теперь их рубить. Тогда уже нам придется саафурубить не меньше, а больше, чтобы потом распределить поровну, – раздался голос.
К недовольству Кику это произнесла Алайа, новая жена Тахомена, и, что еще хуже, на остальных, похоже, слова Алайи подействовали.
– Сказать, что не надо топорами рубить деревья, – вставила другая женщина, – разве не то же, что сказать, чтобы мы перестали носить воду горшками? Зачем усложнять жизнь, когда она у нас и без того трудная?
– Я сама, например, не прочь поработать мотыгой, – добавила Алайа, – если мотыга хороша. Хотя, раз я жду ребенка, лучше бы мне работать не слишком долго.
Остальные женщины закивали. Раз Алайа носит ребенка от Тахомена, ясное дело, работать долго она не будет. Но всем очевидно очень понравилось, что Алайа готова хоть немного потрудиться. Не все жены старейшин такие трудолюбивые.
Кику почти ощущала, как эти мысли бродят в головах женщин, и когда те посмотрели в ее сторону, ожидая, что скажет она, ей показалось, будто она видит в их взглядах явный вопрос: А Кику? Она не носит ребенка Тахомена, она ведь не собирается взять в руки мотыгу? Потому-то она и не хочет, чтобы мы получили топоры и мотыги! Пусть и она, хоть раз в жизни сама попотеет, потрудится!
– Говоришь, мотыгу возьмешь… – начала Кику.
– Ну! – просияла Алайа.
– А чем же ты ее оплатишь, если у тебя будет ребенок?
Вопрос заставил Алайю призадуматься. Эта мысль, как видно, не приходила ей в голову. Но вот брови ее расправились.
– Если Тахомен возьмет топор, – объявила она, – он будет рубить деревья, тогда сможет заплатить и за мою мотыгу, и за свой топор.
Напряженно слушавшие женщины вздохнули с облегчением. Сам старейшина будет рубить деревья! Как будто он такой, как и все! И тут, как и прежде, Кику почти прочла мысль, зародившуюся в их головах, – а почему бы и нет? Почему вдруг старейшина должен быть избавлен от физической работы? Пусть поработает вместе со своей беременной женой!
Осознание того, что Алайа ее обошла, подтолкнуло Кику смело заявить:
– А я не согласна!
– Кому нужно твое согласие? – сказала Алайа. – Пусть те имеют согласие, кто готов работать и хочет иметь топоры. И мотыги тоже. Мы сами можем решать, нужно нам это или нет.
Снова притихли потрясенные слушатели. Мысль, что это решение может стать делом каждого, а не всего племени, была также совершенно новой. Кику видела, как женщины переглядываются, примеряя эту мысль на себя, кивают. Алайа правильно говорит, считают они. Почему нас кто-то должен учить, как поступать? Пусть говорят те, у которых сильные, молодые мужья, готовые к тяжелой работе, и пусть они зарабатывают себе мотыги! Некоторым повезет, – ясно, что не всем: есть старые, малые, немощные. А вот тем, кто будет усердно трудиться, как раз благодаря топорам, ясное дело, повезет.
И тут Кику поняла, что все кончено. Перемены уже не остановить, как не заставить ручей течь не вниз с горы, а вверх. И ей стало тревожно: она не понимала, что будет дальше и где всему этому конец.
На следующий день все подписали новые контракты, даже Тахомен. Но, глядя на ожерелья, украшавшие теперь шею каждой женщины, Кику не могла избавиться от мысли, что больше, чем любые лесные украшения, которыми жительницы прежде украшали себя, эти ожерелья походят на рабские цепи.
Глава сорок пятая
Напыщенная реклама Кэрнса, к явному неудовольствию Эмили, возымела большой успех. Непонятно: то ли сработал выраженный в ней призыв, то ли просто возрос интерес к фирме «Пинкерз» из-за такой энергичной рекламы, но «Кофе Кастл» становится теперь самым раскупаемым бакалейным продуктом. Поскольку эта отрасль торговли в последнее время грандиозно преуспела, такие господа, как Томас Липтон и Джон Джеймс Сейнсбери с таким же напором стали осваивать новые широкие возможности, как и Пинкер в своем кофейном деле. Новый рекламный ход был всеми подхвачен. Сейнсбери размещает заказы на «Кастл», будучи уверен, что получит именно желаемый продукт в каждом из своих магазинов, в то время как Пинкер, видя, какой огромный спрос вызывает его реклама, может быть вполне удовлетворен достаточным количеством точек сбыта. Липтон, в частности, превращается прямо-таки в делового партнера: предлагает запустить в продажу вместе с пробными упаковками своего нового чая и пробные образцы смолотого «Кастла». Пинкер с готовностью соглашается.
– Но ведь смолотый кофе долго не хранится, и вкус у него хуже, чем у свежесмолотых зерен, – замечает Эмили.
– Возможно, некоторая разница и есть. Но в современной жизни не у каждой женщины есть время, чтобы молоть кофе. Многие ведь работают, Эмили. Ведь ты же сама не хочешь, чтоб женщины лишились работы, правда?
Разумеется Эмили этого не хочет, и потому прекращает высказываться: подозревает, что отцу ее мнение не очень-то и интересно. Теперь у него целая армия советчиков – секретари, помощники и новая поросль ассистентов, именуемых администраторы.Язык бизнеса меняется с переменами в самом бизнесе. Эмили заметила, что иногда отец называет свои склады депо,а свой «Кастл» – продукт.Из гроссбухов она видит, что теперь фирма закупает высокосортного кофе не больше, чем прежде; рост продаж пополняется все возрастающим количеством более дешевых сортов, сдобренных легким подмешиванием качественного «арабика». Правда, продукт стал дешевле – ровно настолько, чтобы подсечь кофе «Хоуэллз», но большая часть средств, выручаемых от сырья, вкладывается в рекламу. Теперь цель – расширение торговли, не прибыль.
Раз отец выводит Эмили на улицу, показать ей кое-что. У края тротуара стоят три фургона для перевозки керосина, раскрашенные в ливрейные, черные с золотом, цвета «Кастл», тарахтящие двигатели заполняют улицу едким дымом. Сбоку на каждом знакомая картинка с замком, красующаяся на кофейных пачках Пинкера, поверху слова: «„Кофе Кастл“ – выбор заботливых жен».
– Это предложил Кэрнс. Фургоны разъезжают по городу, развозя свой товар, а народ смотрит и думает: «А не заказать ли нам „Кофе Кастл“»?
– Похоже, ему еще и спасибо надо сказать, что Большую Любовь сюда не приплел, – бормочет Эмили.
Но все же единственной отраслью их империи, которой не коснулся расцвет, стали безалкогольные бары. Иногда Эмили сопровождает отца, который наведывается туда, пытаясь решить проблему.
– Дело, конечно, не в идее, – говорит Линкер, оглядывая полупустой зал кофейни. – Вон «Лайонс», они продают свой чай, как и мы, через бакалеи, но в их заведениях, говорят, полно народу.
– Может, бары неудачно расположены? Чайные «Лайонс» находятся на оживленных улицах, так что женщины, делающие покупки, могут заскочить туда ненадолго. А наши бары находятся в жилых кварталах.
– Все потому, что они преобразованы из питейных заведений, – вздыхает отец. – Думаю, на этот раз я недооценил вкусы публики, Эмили. И если наши бары не дают прибыли, придется их закрыть.
– Но я-то считала, в самих этих барах главная идея всего? – озадаченно произносит Эмили. – Или трезвость уже не твоя цель?
Линкер поджал губы:
– Разумеется, моя цель – трезвость. Но, пожалуй, средства будут иные – может быть, пачка кофе сумеет поменять привычки рабочего люда.
– Пока будут питейные заведения и алкоголь, не исчезнет и пьянство, – напомнила отцу дочь.
Тот повел плечами:
– Пусть так, но бизнес, не приносящий прибыли, не может быть орудием перемен. Пока не будем ничего предпринимать. Может, рыночная картина изменится.
Глава сорок шестая
Я блаженно и сыто нежился в объятиях Фикре. Стоило кому-то из нас шевельнуться, вспархивало душистое облако – перед свиданием со мной Фикре стояла, как это делают женщины бедуинов, обнаженной у курильницы с миро, чтобы ароматизировать кожу, и теперь этот аромат слился с влагой нашей любви, запахом мешковины под нами и кофейными ароматами нашей импровизированной постели.
Внезапно я рассмеялся, вспомнив про Определитель: сколько там составляющих, но в конечном счете человека просто влечет инстинкт: да, хочу это, сейчас; как это приятно.
– О чем ты думаешь? – спросила она, шевельнувшись под моей рукой.
– Об одном совершенно дурацком эксперименте, которым занимался до отъезда сюда.
И я рассказал ей про Определитель, про Линкера и про ящички с пробами…
– Очень, очень хочу посмотреть! – Фикре вскочила – ее темперамент не выдерживал длительного покоя; через считанные минуты после любви ей уже снова хотелось еще: больше секса, разговоров, больше страсти, рассуждений о будущем. – Они у тебя здесь?
– Да, тут где-то.
Я отыскал ящик с ароматами, принес ей.
– А твой любимый – какой?
– Пожалуй, вот этот.
Я вскрыл склянку с этикеткой «яблоко». Внезапно мне показалось, что запах улетучился, – я не почувствовал почти ничего. Но вот еле ощутимо пахнуло чем-то безжизненно тусклым и пресным, как молоко.
– Теперь мне кажется, что он ужасен. – Я передал ей склянку.
Она понюхала, пожала плечами:
– Слабый какой-то.
– Ты изменила во мне чувство запаха.
– Это Африка изменила.
– Ты и Африка.
Я вернулся в постель, и она снова пришла ко мне.
– Я нашла одно его стихотворение.
– Чье?
– Того француза, который здесь жил. Хочешь послушать?
– Ну, если надо…
Она уселась на мешках с кофе, скрестив ноги, естественная и непринужденная в своей наготе, и стала декламировать вслух.
– Довольно, – сказал я через пару минут. – Прекрати, Фикре! Сплошные звуки… никакого смысла.
– Он же прямо упивается словами, – упиралась она. – Неужели ты не слышишь?
Она вскочила и стала ходить по комнате, декламируя и взмахивая в такт рукой:
Est-ce en ces nuits sans fond que tu dors et t’exiles,
Million d’oiseaux d’or, ô future Vigueur…
Я не мог сдержать улыбку – она завелась, как ребенок, но слетавшие с ее губ французские слова, бесстрастные по сути, звучали удивительно эротично.
– Иди ко мне.
Mais, vrai, j’ai trop pleuré! Les Aubes sont navrante…
– Хочу снова трахаться.
– A я нет! Хочу читать стихи!
Ухватив за лодыжки, я закинул ее обратно на постель. Она сопротивлялась, царапаясь, отбиваясь, хохоча и все пытаясь горланить свои стихи, когда я уже завладел ею. Даже когда я вошел в нее, не иссякла в Фикре эта странная, демоническая энергия. Она вывернулась и уже оказалась поверх меня, и даже когда я кончил, все не унималась, скача на моем обмякшем достоинстве, выпаливая:
И ее ногти неистово впились в мой живот.
Разумеется, стишки были так себе, но что-то было в их мелодике, в этом примитивном, дикарском барабанном ритме, и он пульсирующим эхом отзывался в моей крови.
И я подумал: «Я вовсе не плантатор. Я вовсе не торговец кофе, И, конечно же, я вовсе не супруг».
И пообещал себе: когда все это кончится, я снова стану писать – я заново открою в себе того буйного, ликующего суккуба, который прежде жил во мне и писал стихи.
– Я придумала, – произносит голос Фикре.
– У-м-м? – выхожу я из дремоты.
Что-то твердое, легкое и сухое протискивается у меня между зубов. Я плююсь и открываю глаза. Она вкладывает мне в рот с ладони кофейные зерна. Улыбается и кладет остальные себе в рот, быстро пережевывая каждое сильными зубами, как кошка, грызущая косточки.
– Ты ешь немолотые зерна?
– Это вкусно! – кивает она.
Я неуверенно пробую на зуб одно. Она права – это вкусно: чистый вкус неразбавленного кофе.
– К тому же тебе пора просыпаться. – Она делает паузу. – Вот что я придумала. Я решила, что мы должны убить Ибрагима. Это единственный выход.
– Как такое возможно?
– Ты должен нанять башибузуков.Наемных убийц. Они его убьют, и мы с тобой сможем быть вместе.
– К несчастью, ты куплена под залог. Он в пустыне мне про это сказал. Даже если он умрет, его кредиторы тебя заберут в счет долга.
Фикре сверкнула глазами.
– Как я его ненавижу! – Она снова бросилась на постель. – Когда это все кончится, надо сделать так, чтоб мир перестал быть таким!
– Мало тебе наших забот… – пробормотал я.
Фикре потянулась, провела рукой мне по щеке:
– Теперь, когда у меня есть ты, когда есть все это,я хочу жить! Чтобы быть с тобой.
– Я что-нибудь придумаю, – пообещал я.
Снова все та же успокоительная ложь.
Глава сорок седьмая
«Едкий» – вызывается горечью, сменяющей сладость в основной модуляции вкуса.
Тед Лингл. «Справочник дегустатора кофе»
В ночной тишине раздался вопль.
Кику тотчас поняла, что это не крик человека, наступившего на змею или поранившего руку пестиком, растирая зерна маиса. Это даже не был крик от боли. То был крик человека, пытавшегося – отчаянно и сбивчиво, – поведать другим, что произошло что-то ужасное.
Кику бросилась вон из своей хижины. По тропинке со стороны лагеря белых людей шла, спотыкаясь, Алайа, одной рукой прикрывая грудь, другую прижимая ко рту, будто вот-вот задохнется.
Кику вместе с другими женщинами, услышавшими шум, подхватили ее и провели в одну из хижин. Мало-помалу все узнали, что произошло. К Алайе подошел мужчина, но ей он был неинтересен – или, вернее, интересен самую малость, только чтоб согласиться пойти с ним в его хижину. Он сказал, что у него есть для нее подарок, и, правда, он протянул ей ожерелье. Но Алайа не хотела давать ему то, что он от нее хотел, тогда он ее ударил, и повалил на землю, а потом взял то, что хотел, силой.
– Что это был за мужчина? – спросила Кику. – Тот, который сделал с тобой это?
– Винията Анантан, – прошептала Алайа.
Это был бригадир из тамилов. Это все намного осложнило. Работники боялись бригадира куда больше, чем массу Крэннаха или массу Уоллиса. Только бригадир мог определить человека на легкую работу, скажем, с мотыгой, или на тяжелую, скажем, двигать поваленные деревья. Бригадир мог исподтишка огреть палкой по ногам, если решал, что кто-то не слишком усердно трудится. Бригадир мог урезать жалованье, если кто-то не сделает то, что тот приказал.
Кику понимала, если деревенские теперь не выступят все вместе, то жизнь для всех станет невыносимой. Он пошла к себе в хижину, отыскала свою палку сикквее.
Сикквеебыла у каждой женщины: она передавалась от матери к дочери, едва дочь переставала быть девочкой. Сделана была палка из платана, женского дерева. У каждой женщины была палка из платана. Это был знак того, что все они связаны между собой. Когда Кику принимала роды или варила травы от лихорадки, она стучала своей палкой по лбу больного, чтобы показать, что не только свою собственную мудрость вкладывает, но еще и мудрость сикквее,через которую перетекала сила всех женщин, кому она принадлежала раньше. Просто держать эту палку уже придавало силы – не мужской силы, чтоб поднимать большие камни и бороться, а женской силы, такой, чтобы выжить. С этим даром силы, правда, приходила и ответственность. Если какой женщине срочно требовалась помощь, все что ей требовалось, это взять свою палку, выйти из своей хижины и крикнуть. Было это нечто вроде сигнала тревоги; каждая женщина, услыхав крик, обязана была оставить свои дела, выйти и к этому крику присоединить свой.
Кику коснулась лба своей палкой, вбирая ее силу. Потом вышла наружу и прокричала:
– Интала Ааийаа дхагейтее?Дочь женщины, слышишь ли ты?
На миг стало тихо. Но вот со стороны одной из хижин прозвучал ответный крик:
– Одуун на гахее!Я слышу!
– Я слышу! – прокричал и другой голос.
Со всех сторон сбегались женщины. Все кричали, что слышат призыв сикквее.Они окружили Кику с Алайей, встав к ним спинами, и, воздев свои палки, нараспев повторяли призыв:
– Интала Ааийаа дхагейтее? Интала Ааийаа дхагейтее? – пока все женщины деревни не выбежали на зов.
Мужчины столпились вокруг, покачивая головами.
Шум утих, так как все ждали, что скажет Кику. Она собиралась с мыслями: важно, чтобы вся деревня поняла, что все это очень важно.
– Саафубольше нет, – начала Кику. – Сперва осквернили наш лес. Мы слышали голоса иных мужчин у костра, что это доброе дело, что белые люди могут показать нам, как обуздать лес с топором в руках. Но вернет ли это саафу? Саафу– это наша общая жизнь с лесом, когда мы с ним на равных.
Кое-кто из слушателей закивал, но за заслоном окружавших ее женщин Кику было видно, что молодых мужчин она не очень убедила.
– Сейчас напали на сестру мою Алайю, – продолжала Кику. – Сегодня Алайа. Завтра это будет жена или дочь кого-то из вас. И поэтому вы должны сказать белому человеку, что мы больше не станем на него работать. Вместо того, чтобы учить нас своим недобрым делам, пусть сперва поучится у нас, как понимать саафу.А пока женщины перейдут ручей.
«Перейти ручей» – это были ритуальные слова. Это означало, женщины перестанут участвовать в жизни деревни. Не будут ходить за детьми, готовить пищу, жить с мужьями, пока не установится порядок и мир.
Кику повела женщин в джунгли, вон из деревни. Когда женщины проходили мимо, Тахомен встал и торжественно произнес:
– Без женщин погаснет огонь. Мы, мужчины, должны сделать все, чтобы вернуть саафу.
Возвратившись из Харара, я застал плантацию в состоянии смуты. Похоже было, что африканские работники учинили нечто вроде забастовки. Тамилов это не затронуло, поэтому угрозы для нормального ведения хозяйства не представляло. Однако Гектор стремился восстановить порядок как можно скорее.
– Понятно, что этот малый не должен был так поступать. Но случай подоспел как раз вовремя. Надо показать этим людям, что главное не их слюни, а дело.
Организовали судилище. Перед ним предстал с пристыженным видом тамил, и на глазах у всей деревни он признался в содеянном. За это с него был взят штраф размером в четыре рупии.
– Ну вот, – сказал Гектор, оглядывая собравшихся жителей деревни. – Все и уладилось. Все могут вернуться к своей работе.
Даже после того, как его слова были переведены, жители деревни не тронулись с места.
– Теперь-то к’ого черта, Джимо? – гаркнул Гектор.
Немного посовещавшись с местными, Джимо сообщил, что местные хотят, чтоб штраф выплатили им, а не суду.
– Исключено, – отрезал Гектор, делая отрицательный жест. – Это не в правилах правосудия.
– И еще они хотят, саа, чтоб того человека отправили отсюда, – тихо сказал Джимо.
– Что-о? И речи быть не может! Он выплатил штраф. Что они, не соображают, что вопрос исчерпан?
Похоже, так оно и было. Даже когда рассерженный Гектор распустил судилище, деревенские работать отказались.
– Отыщите-ка мне девчонку, – раздраженно бросил Гектор.
И Алайа была к нему приведена, и ей было приказано пожать тамилу руку, чтобы показать, что она на него не в обиде. Девушка молча стояла, опустив глаза, не желая протягивать руки. И когда тамил взял ее неподатливую кисть и потряс ею, негодование у наблюдавших за этим жителей деревни, казалось, даже возросло.
– Это уже переходит всякие границы. – Поднявшись, Гектор, с грозным видом шагнул в гущу жителей деревни. – Правосудие свершилось, – грозно бросил он. – Если вы не будете работать, я порву с вами контракт. – Взяв кирку, он сунул ее в руку Алайи. – На, бери! – Та неохотно взяла кирку. – Теперь пошла! Иди, работай!
Никто не двинулся с места.
– Джимо! – рявкнул Гектор. – Пороть!
– Саа?
– Двенадцать ударов кнутом. Потом выбери кого-то из парней, всыпь ему того же.
Джимо подал знак двум тамилам, те подошли и держали Алайю с двух сторон, пока Джимо хлестал ее кнутом по плечам и спине. Алайа кричала, но вырваться не пыталась. Когда ее отпустили, она упала на колени. Тамилы вытянули из толпы какого-то малого, выволокли его за руки в центр, будто тащили упиравшегося танцора принять участие в общем веселье. Этот тоже получил двенадцать ударов кнутом. За ним последовал другой…
– Гектор! – не выдержал и запротестовал я. – Ради Бога, послушайте! Нельзя же их всех пороть!
– Разумеется, можно. – Он повернулся ко мне: – Роберт, это ваша плантация. Если вы не способны поддерживать дисциплину, можете немедленно отправляться на родину. Как вы сумеете поддерживать порядок в мое отсутствие, если не желаете показать им, кто хозяин?
Завидев наше препирательство, Джимо переводил взгляд с меня на Гектора, ожидая дальнейших указаний.
– Ну что, Роберт? Как вы поступите? Будете вы их наказывать? Или вы знаете лучший способ? – не отставал Гектор.
Я колебался. Разумеется, Эмили бы ответила, что знает лучший способ, она бы, при необходимости, даже встала между карателем и его жертвой. Но что я знал о работе на плантации? Гектор явно рассматривал любые колебания с моей стороны просто проявлениями слабохарактерности. И в действительности я полагался на его опыт, осваивая как и что делать.
– Ну, ладно, – произнес я с тяжелым сердцем. – Если надо пороть этих жалких скотов, порите.
– Давай, Джимо!
Джимо, подняв свою палку, опустил ее на спину наказуемого; он не особо усердствовал, отвешивая надлежащее число ударов. Когда подошел к очередному, тот вскинул руки вверх, словно покоряясь, бормоча что-то.
– Говорит, саа, что работать будет, – доложил надсмотрщик.
Толпа звучно выдохнула – этот странный звук уже в большей степени выражал страх, чем гнев.
– Так, – Гектор обратился к жителям деревни: – Кто следующий? Ты – будешь работать? Ты? А ты? Отлично.
Сопротивление было сломлено. Похоже было, что жители деревни поняли, что слабый мятеж с их стороны не способен противостоять резкой атаке Гектора. Мне было их даже жаль.
Через две недели, думал я, я снова окажусь в Хараре. Только об одном были мои мысли. О Фикре.
После подавления забастовки Гектор произвел некоторые нововведения. Круглые хижины местных жителей были снесены и ровная поляна, на которой они прежде стояли, была расчищена для просушивания кофе. Местных поселили в сооруженные длинные деревянные бараки, наподобие тех, что были у тамилов: всех мужчин в один, и женщин отдельно в другой. Так что, сказал Гектор, теперь не будет больше ни африканцев, ни индусов, только работники плантации.
Через пару дней после этого я обнаружил в нашей хижине сплетенный из травы предмет. Он напоминал тех куколок из кукурузных листьев, которые плели в моем детстве крестьяне в пору урожая. Но в эту фигурку был вплетен один из шнурков Гектора, а тельце было проткнуто тонкой деревянной щепочкой, похоже, обломком прута.
