Текст книги "Ароматы кофе"
Автор книги: Энтони Капелла
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)
Глава семьдесят вторая
Постепенно я сделал еще кое-какие изменения в интерьере кафе: увеличил количество столиков, повесил яркие рекламные плакаты вроде тех, какие видел в кафе в Италии и Франции, и пристроил позади прилавка длинную полку для бутылок с абсентом и прочих аперитивов. Эмили перенесла все это без комментариев, но стоило мне потратить недельное жалованье на оборудование обширной экспозиции из павлиньих перьев, она не выдержала:
– Роберт, что это, скажи на милость?
– Нечто в этом роде было в «Кафе Руайяль». Создает особую атмосферу, разве нет?
– Атмосфера, – припечатала Эмили, – это как раз то, в чем мы совершенно не нуждаемся.
– Разве?
– Атмосфера, под которой, я думаю, ты на самом деле подразумеваешь декадентское убранство парижского борделя, – нет, дай мне договорить! – предполагает некую фривольность. Нам нужно проводить здесь беседы и обмениваться мнениями. Никаких перьев и никакой мишуры. По моему замыслу, здесь должно быть нечто наподобие зала собраний методистов: просто, достойно и функционально.
– Кому же тогда будет интересно приходить в такое унылое заведение?
– По-видимому, Роберт, ты упустил из виду, что мы планируем массовый мятеж. Сюда придут интересующиеся политикой, а не любительницы павлинов. Кстати, по поводу твоего абсента: хоть кто-нибудь уже заказывал его?
– Пока что нет, – сказал я. – Твои суфражистки в основном трезвенницы.
– И слава Богу. Словом, подавай кофе, и этим ограничимся.
Я подчинился, но меня не покидала мысль, что суфражистки могли бы, если уж на то пошло, вполне удовлетвориться чаем или даже водой. Даже мой скудный опыт оформителя не мог найти применения в подобном заведении.
Правительство, узнав об успехах суфражистского движения в Манчестере, решило в Лондоне прибегнуть к иной политике – унизить суфражисток. Это подавалось так, будто бунтарки – всего лишь экзальтированные дамочки, не придумавшие ничего умнее, чем препятствовать естественному порядку вещей, что они продемонстрировали на севере страны.
Правительственный пудинг
Возьмем одну свежую суфражистку, добавим крупный ломтик ее самомнения, а также побольше соуса по вкусу; оставим постоять у дверей члена кабинета министров, пока как следует не накалится; без усилий смешаем с парой полицейских, хорошенько обваляем в грязи, и, пока не остыла, – мигом в полицейский участок; дадим прокипеть на медленном огне, украсим мученическим соусом. Цена – минимум собственного достоинства.
– Какая гадость! – сказала Эмили, бросая на стол «Дейли Мейл». – Нас выставляют муравьями, напавшими на носорогов.
– И муравьи способны натворить немало бед, – сказала Джеральдина Мэннерс. – Нам надо устроить демонстрацию.
– Можно не сомневаться, что «Панч» известит своих читателей, что демонстрация – позор для истинных леди, – вздохнув, отозвалась Эдвина Коул.
– Хорошо, не будем называть это демонстрацией. Назовем это шествием – вряд ли они откажут леди в возможности шествовать.
Шествие было назначено на Пасхальный понедельник. Газеты обозвали его «прогулкой валькирий», а также «вылазкой солдат в юбках», но к тому времени эти уколы не оказывали на Эмили ни малейшего воздействия.
– Не возражаешь, если я пойду с вами? – спросил я.
– Пойди, если хочешь.
– Захватить с собой свой клинок?
– Ну, сомневаюсь, что тебе он понадобится. Мы ведь просто организуем процессию. Главное сражение еще впереди.
Они должны были промаршировать – вернее, прошествовать, – от Трафальгар-сквер к Вестминстерскому дворцу. Там женщины собирались передать свою петицию в Палату общин. Эмили не подозревала, сколько соберется народу. По сообщению «Дейли Мейл», собравшихся было двести человек. Откуда они взяли это количество, Бог их знает: предполагаю, вывели среднее между достаточно крупной цифрой, чтоб не оправдываться перед своими читателями, что мелочь попала на страницы газет, и цифрой настолько малой, чтобы участников процессии никак нельзя было назвать представителями значительной части населения.
Мы собрались перед стартом задолго до объявленного времени. Моей первой мыслью было: организовались они неплохо – на площади уже было полно народу. Но тут я с упавшим сердцем обнаружил, как много мужчин среди топтавшегося вокруг люда. Кажущиеся такими беззащитными на зеленом газоне посреди площади полсотни женщин и несколько сочувствующих им мужчин замерли в нервном ожидании.
Как только мы направились через площадь, нас остановил полицейский.
– Эй, если вы не уберетесь отсюда, я арестую вас за то, что мешаете проходу по тротуару, – сказал он Эмили.
Несколько наблюдавших за нами мужчин бурно зааплодировали.
– Я не на тротуаре, – спокойно сказала Эмили.
– А вот и на тротуаре, – сказал полицейский, грубо схватив ее и переместив на тротуар.
Эмили чуть не задохнулась от возмущения. И тут я услышал со стороны мужчин за моей спиной выкрики:
– Да пихни ты ее!
Кучка мужчин рванула вперед, сталкивая Эмили на мостовую.
Потрясенный я крикнул полицейскому:
– Неужели вы позволите им так обращаться следи?
Он взглянул меня равнодушно:
– Леди? А где она, леди?
Нас было не больше шестидесяти, когда мы наконец начали шествие, а с обеих сторон окружала толпа под двести человек. Некоторые грозили кулаками, некоторые выкрикивали оскорбления, но большинство просто глазело на женщин нагло, как на самок. Мало-помалу враждебность толпы переросла в действия. Две женщины несли развернутый транспарант, на котором был красиво вышито: «Комитет текстильщиц Чешира». На моих глазах трое мужчин ринулись к ним. Вырвав транспарант из рук женщин, они стали его рвать и топтать, пока от него не остались лишь плававшие в луже обломки древка и клочки материи. Несколько полицейских, стоя меньше чем в двадцати футах, молча наблюдали за происходящим.
В нашей процессии мужчин было немного, но толпа особенно ополчилась на нас. Сначала я никак не мог понять, откуда эти странные кудахчущие звуки, пока не расслышал сами выкрики:
– Куд-куда, подкаблучник!
– Ступай на кухню!
Я почувствовал, как Эмили на ходу взяла меня под руку.
– Не обращай внимания!
– Напротив, – сказал я. – Как раз подумал, как это приятно, что меня принимают за твоего мужа.
Когда мы дошли до Вестминстера, толпа начала в нас плевать. Некоторые активисты оказались на удивление меткими. Запускаемые со всех сторон сверкающие плевки, пересекаясь, летели в воздухе. Один шлепнулся на обшлаг жакета Эмили, повиснув слизистой, переливчатой брошью.
– Ничего умней не придумали, – угрюмо буркнула Эмили, вынимая носовой платок.
Мы вошли на Вестминстерскую площадь, подпираемые густой толпой. Впереди, перекрывая дорогу к Палате общин, встал конный полицейский заслон. Видно, нам не разрешалось все-таки передать свою петицию, но нам теперь и назад не было пути.
Повсюду вокруг завывание толпы усилилось, поскольку стоящие к нам ближе, воспользовавшись нашим замешательством, ужесточили свои издевательства. И вдруг без всякого предупреждения справа от нас группа мужчин, взревев, набросилась на участниц шествия, принявшись хватать женщин и валить их на землю.
– Почему полиция бездействует?
– Вон, зашевелились наконец. Смотрите!
И действительно: полицейские вынули свои дубинки. Но с упавшим сердцем я увидел, что они вовсе не оттаскивали бузотеров; их мишенью стали суфражистки. Женские крики заполнили площадь. Никуда скрыться мы не могли – метавшаяся в панике вокруг нас толпа была слишком густа, и хоть мы, как морские водоросли среди камней, проталкиваясь, пробивали себе путь вперед, нас неизменно относило на прежнее место. Синие мундиры и их дубинки были уже в двадцати – в десяти футах, уже достаточно им было дотянуться до нас рукой… Я видел прямо перед собой, как ближайший ко мне полицейский с красной, потной физиономией повалил женщину наземь. Она брыкалась, отбиваясь от него, он ударил ее дубинкой по ногам.
– Спрячься за меня! – сказал я Эмили.
– Это не поможет.
– Все равно: давай!
Повернувшись, я прижал ее к себе, подставив спину под синюю волну, уже готовую обрушиться на нас.
Весь в крови, в кровоподтеках долгие часы я сидел в камере: ждал и раздумывал над происшедшим.
Странная штука преданность. Она может быть сознательной – но также может быть и интуитивной, она может быть решением, вынужденным обстоятельствами. У меня не было причин радеть за женское движение. Но я стоял рядом с ними, когда на них напали, и теперь, совершенно внезапно, осознал естественную справедливость всех их попыток. Если, как утверждали газеты, их требования и в самом деле тривиальны, зачем же тогда властям в своем противостоянии доходить до таких крайностей? Если женщины и в самом деле такие хрупкие, бесценные создания, которых пропускают вперед при входе и ограждают от толпы на тротуарах, тогда почему при малейшем проявлении их несогласия надо избивать дубинками? И действительно ли они – слабый пол, или же этот миф придуман мужчинами, чтобы можно было соответственно с женщинами обращаться?
Я все задавал себе эти вопросы, не находя ответа, как вдруг дверь отворилась. В камеру заглянул полицейский и сказал:
– Пошли со мной!
Как был, в наручниках, я был препровожден по коридору в мрачную комнату, выложенную, как в ванной, белым кафелем. Супруг Эмили сидел за стальным столом. Рядом с ним сидел некто с суровым лицом и в черном костюме.
– Уоллис, – сказал Брюэр, презрительно оглядывая меня с ног до головы. – Мне следовало бы догадаться.
– Догадаться? О чем?
Он откинулся на спинку стула, засунув большой палец в жилетный кармашек для часов.
– Когда мне сообщили, что я арестован вместе с женой, естественно, я пришел в недоумение. Находиться одновременно в двух местах довольно сложно, а уж нарушать общественное спокойствие за пределами Палаты общин, одновременно находясь в ней, разумеется, нечто из ряда вон.
– Уверяю вас, в данной ошибке я неповинен.
– Верно. Вина моя. Я должен был понимать, что некто… или нечто… заразило мою жену этой дрянью.
Его слова показались мне настолько нелепыми, что я расхохотался.
Он мрачно взглянул на меня:
– Что тут смешного?
– Где она?
– Ее освободят по медицинским показаниям.
– Что? Она ранена?
– Это, черт побери, не ваше дело, – рыкнул тип в черном костюме.
– Она страдает истерией. Известно ли вам было об этом, когда вы потащили ее устраивать бунт?
– Истерией? Кто это сказал?
– Я сказал, – отозвался человек в черном.
– Доктор Мейхьюз ее лечащий врач. Выяснилось, что она с некоторых пор уже не посещает предписанные ей процедуры у специалиста. – Брюэр с отвращением смотрел на меня. – Так или иначе, она теперь не будет получать необходимое лечение.
– Если вы причините ей какое-то зло…
– Я отправлю ее в частный санаторий в сельской местности, – перебил меня Брюэр. – Свежий воздух и покой окажут на нее благотворное воздействие. Вы же впредь больше никогда ее не увидите. Надеюсь, я ясно выразился.
– Я намерен написать полный отчет о сегодняшнем шествии, включая незаконные действия полиции, и направить материал в газету, – сказал я.
– Извольте. И вы обнаружите, что ни один редактор в этой стране ваш материал не напечатает. Отведите его обратно в камеру, – кивнул Брюэр полицейскому.
Набравшись наглости, я произнес:
– Весьма сомневаюсь, Брюэр, что вы захотите, чтобы наши отношения с вашей женой стали достоянием общественности.
Я произнес слово отношенияс особым акцентом. Я знал, как он это воспримет.
Его физиономия окаменела.
– Если вы будете держать ее взаперти, я разглашу о нашей связи с ней по всем клубам и кофейням Лондона.
Брюэр пришел в себя:
– Суфражисты не могут позволить себе такого рода скандал.
– Возможно. Но я не суфражист. И я не остановлюсь ни перед чем… ни перед чем… ради того, чтобы освободить Эмили.
– Ну, а если я ее отпущу, – медленно произнес он. – Что получу я взамен?
– Я ничего не предприму.
Он недоверчиво хмыкнул.
Я пожал плечами:
– Это единственная гарантия, которую вы можете от меня получить.
Наступила долгая тишина.
– Вышвырните этого типа вон, – проговорил Брюэр наконец. – Мы с вами, доктор, организуем лечение моей жены в Лондоне.
Глава семьдесят третья
– Что? Повтори! – вскричала Эмили.
– Я сказал ему, что я буду молчать про нашу с тобой связь, если он тебя отпустит.
– Я только что видела его, – в ужасе проговорила она, – он ни словом об этом не заикнулся.
– Вероятно, он слишком потрясен.
– Нет, – сказала она. – Думаю, мы недооцениваем такую личность, как Артур. Насколько глубоко прячет он личные чувства. Потому-то подобные ему ни за что не уступят нам никаких полномочий, если только их не вынудят обстоятельства. – Она взглянула на меня. – Выходит, ты пошел на сделку, вовлекая меня?
– Не совсем так.
– Ты не имел никакого права так поступать. Даже если б это было правдой, все равно ты не имел бы права.
– Прости. Ничего лучше я придумать не смог.
– И как мне теперь каждый день смотреть Артуру в глаза? Ведь он не произнесет ни слова, но будет считать, что все так и есть… – Она вздохнула. – Что ж, я запятнала свою высокую моральную репутацию, но в этом моя собственная вина, и, возможно, самое лучшее для меня теперь вести себя чуточку Пристыженно.
– Есть, разумеется, возможность несколько это компенсировать… – отозвался я.
– Да? И как же?
– Раз твой муж считает, что мы с тобой спим, тогда уж лучше нам нашу вину утвердить практически.
– Уж лучше? Как это романтично с твоей стороны, Роберт! В жизни не получала предложения в столь лестной форме!
– Ведь есть же смысл? Что теперь остановит нас?
– Ничего, если не считать такой мелочи, как данное тобой слово и еще то, что мне придется каждое утро видеться с Артуром за завтраком. Да, и еще некоторое твое свойство отправляться на сторону и влюбляться в других женщин. При всей неотразимости твоего предложения, я нахожу в себе силы тебе отказать.
Глава семьдесят четвертая
«Rio flavour»– тяжеловатый и грубоватый вкус, характерный для сортов кофе, произрастающего в Бразилии, в районе Риу, и иногда присутствующий даже в изысканных мягких сортах.
Укер. «Справочник закупщика кофе»
По мере того, как цены на кофе становились все выше, количество кофе, текущего из Бразилии и других латиноамериканских стран из потока превратилось в шквал. Теперь на горизонте замаячил призрак перепроизводства. Кто может выпить столько кофе? Правда, в магазине стандартизация упаковки постоянно сдерживала рост цен на готовый продукт. Но, безусловно, у расширения спроса был предел. Короткое время цены колебались, а поставки все росли, подогреваемые планами расширения плантаций, принятыми четыре-пять лет тому назад. Линкер, как ястреб, следил за рынком, ловя момент для атаки.
Правительство Бразилии объявило, что оно справится с любыми избыточными поставками и распорядится уничтожать избытки до их попадания на рынок. Фондовая биржа приняла это предложение, и неумолимый рост производства кофе, а также всевозможных сопутствующих латиноамериканских ценных бумаг и денежных потоков, не сбавлял темпов.
– Мне необходимо, Роберт, чтобы вы отправились в Бразилию, – сказал Пинкер.
Я взглянул на него с некоторым сомнением.
Он рассмеялся:
– Не волнуйтесь! На сей раз я не жду, чтоб вы занялись новой плантацией. Есть кое-что, что мне надо бы разведать, и я должен поручить это человеку, которому доверяю, – который способен видеть дальше своего носа.
Он пояснил: ему нужно, чтобы я тщательно проследил процесс уничтожения кофе и убедился, что на самом деле все происходит именно так, как представляется.
– В теории оно звучит убедительно. Уменьшить поставки, и тогда можно контролировать спрос. Но одно дело, если правительство запускает подобный закон. Те же, от кого требуется его выполнение, неизменно рискуют своим интересом. Для любого фермера это то же, что сжигать живые деньги. А я, Роберт, по собственному опыту знаю, что фермеры вовсе не такие альтруисты, как нам хотелось бы.
Едва ли я мог отказаться от этой поездки. Пароход из Ливерпуля добирался до Сан-Паулу за шестнадцать дней; я заказал на него билет.
Как это было не похоже на мое путешествие в Африку. Во первых, на судне не оказалось миссионеров – никаких проповедей стойкости духа или несения света во мрак. Цель у моих спутников была одна: кофе. Так или иначе, все мы были связаны с этой торговлей; пожалуй, единственной крупной торговлей, известной в Южной Америке.
Я не говорил никому, что у меня была и иная, побочная причина для путешествия. Перед моим отбытием из Лондона Пинкер вручил мне послание, которое предписывалось вручить лично тому, кому оно адресовано.
– Не секретарю, не лакею, ни даже кому-либо из членов семейства. Отдайте лично ему и по возможности задержитесь, пока он будет это читать. Я хочу, чтоб вы рассказали мне, как он отреагирует.
И Пинкер вложил мне в руки письмо. Конверт был запечатан: увидев на конверте имя, я изумленно вскинул брови:
Сэру Уильяму Хоуэллу
– И больше никому, Роберт, – повторил Пинкер, пристально глядя на меня. – Передайте это сэру Уильяму в собственные руки, и так, чтобы ни единая душа о существовании письма не узнала.
Сан-Паулу не был похож ни на одно из виденных мною мест. Это был город неукротимой энергии, повсюду высились новые здания; дворцы из камня и мрамора строились босоногими оборванцами, вместо строительных лесов использовавшими простые палки. Мне подумалось: ведь и Африка могла бы стать такой же; хотя верилось в это с трудом. Невозможно было представить, чтобы знойное африканское небо позволило бы развернуться таким замыслам, такой неутомимой, неукротимой деятельности.
Пинкер вручил мне рекомендательное письмо министру сельского хозяйства, который с чрезвычайной любезностью организовал для меня наилучшим образом показ того, как уничтожается кофе. Меня привезли в доки Сантуша, где стояла целая флотилия барж, груженных мешками.
– Все это будет сброшено в море, – сделав соответствующий жест рукой, сказал мне сопровождающий. – На будущей неделе такое же количество, через неделю – столько же. Как видите, у нас вооруженная охрана, чтобы никому не вздумалось растащить кофе.
– Могу я осмотреть мешки? – спросил я.
– Извольте.
Я прошел мимо охранников к куче мешков и развязал один. Вдохнул запах. Зерна были не обжаренные и не молотые, но сомнений быть не могло: это был грубый бразильский «арабика», тот самый, который тоннами экспортировался в Сан-Франциско и Амстердам. Я зачерпнул горсть и потер в пальцах, чтобы окончательно удостовериться. Потом подошел к другому мешку и убедился, что и в нем то же содержимое.
– Ну что? Вы удовлетворены? – спросил сопровождающий со слегка заметным раздражением.
– Вполне.
– Отлично. Теперь сможете заверить своего патрона, что у правительства Бразилии слово не расходится с делом.
Пинкер предоставил мне самому продумать, как лучше попасть к сэру Уильяму. В конце концов я решил, что просто напишу ему письмо, где укажу, что меня просили кое-что ему передать. Я указал в письме адрес своего отеля, но дал понять, что, возможно, к тому моменту, как он получит мое письмо, я уже буду на пути к нему.
От побережья в горы была проложена железная дорога – именно по ней кофе и отправлялся на экспорт. Локомотив был американский, последнего образца, спереди с заостренным скотосбрасывателем. Трое суток мы тряслись по бескрайним долинам и неисчислимым холмам. Необычно было то, что вид из моего окна всегда был один и тот же. Все холмы в этой стране, все долины, все просторы были схожи между собой. Устремляясь взглядом в бесконечную даль, как будто скользя по спиральному желобку граммофонной пластинки, не увидишь ничего, кроме ярких, темно-зеленых рядов кофе; кусты были подрезаны так, чтобы сборщик смог дотянуться до самой верхушки. И иногда можно было заметить какого-нибудь пеона, [65]65
Поденщик, батрак, преимущественно в странах Латинской Америки. (Слово испанского происхождения.)
[Закрыть]обрабатывавшего посадки, но в основном громадные поля были зловеще безлюдны, точно пустыня – кофейная пустыня. Первозданный буйный лес был оттеснен к каким-нибудь оврагам или к иным неприглядным закоулкам, не пригодным к возделыванию. Между тем почва по мере нашего подъема в горы становилась густого кирпично-красного цвета и была так суха и рассыпчата, что легчайший порыв ветра вздымал эту пыль, и она стелилась над полями цветным облаком. Ряды кофе были настолько прямы и простирались на такие необъятные расстояния, что проезжающий мимо на поезде человек мог испытывать странные оптические иллюзии: иногда казалось, будто эти ряды мерцают и скачут, словно сами кусты приходят в движение, четким солдатским шагом устремляясь куда-то в глубь страны.
Когда мы делали остановки для пополнения запасов угля и воды, я болтал с машинистом.
– Это все мелочи, – говорил он, указывая на четко распланированный пейзаж, прикрывая рукой глаз от дыма зажатой в губах сигареты. – Там, куда мы едем, – выше на Дюпоне, – теперь настоящая фазенда.Вообразите – пять миллионов деревьев. У меня самого двадцать, и я считаю себя человеком богатым. А представьте-ка, если это пять миллионов!
– Вы, машинист, выращиваете кофе? – изумленно спросил я.
Он рассмеялся:
– В Бразилии все выращивают кофе. Я со своего жалованья взял в аренду небольшой участок, ну и вместо кукурузы посадил несколько бобов. На половину выручаемых денег покупаю маис; на остальное прикуплю еще земли и посажу еще кофе. Только так деньги и делаются.
– А вас не тревожит, что правительство уничтожает урожаи?
– Ведь они же компенсацию выплачивают. Так что мне без разницы.
Наконец мы прибыли на станцию, которая подходила к границам плантации Хоуэлла. Платформа была невелика; с противоположной стороны ожидал другой поезд, поменьше.
– Это Хоуэлла, – сказал машинист. – Должно быть, он за вами прислал.
Я вступил в роскошный Хоуэллский вагон, стеклянные двери которого были украшены изысканной гравировкой, как двери в каком-нибудь отеле в Вест-Энде. Носильщики отнесли мои чемоданы в багажное отделение, прозвучал свисток, и поезд заскользил вверх по склону.
Пейзаж по-прежнему был расчерчен бесконечными прямыми линиями. Но помимо кофе можно было разглядеть и признаки человеческой деятельности. Через поля были проложены дороги: по ним тряслись тракторы и повозки, вздымая клубы цветистой пыли. Группы людей шагали по полям – вероятно, бригады работников; но в отличие от одиночных поденщиков-пеонов, которые порой попадались мне на полях ниже по склону, эти были одеты в холщовые блузы, каждая бригада имела свой цвет, а бригадиры выделялись белыми головными повязками. В оросительных каналах поблескивала вода, и время от времени мы проезжали громадные террасы, где сушились промытые бобы. Я поймал себя на мысли: как же мелким фермам и даже такой, какую мы с Гектором пытались основать в Африке, конкурировать с подобным громадным хозяйством?
Поезд подходил к очередной станции. Здесь центральную площадь окружало несколько складов и конторских зданий. Носильщики уже выгружали мой багаж, я последовал за ними к длинному приземистому особняку с окнами, выходящими на поместье.
– Мистер Уоллис?
Меня окликнул маленький смуглый человек. Невзирая на жару, он был в полном облачении английского банковского служащего – крахмальный воротничок, темный костюм, очки-пенсне.
– Да? – откликнулся я.
– Сэр Уильям говорит, чтоб вы изложили мне свое дело.
– Увы, я имею послание лично сэру Уильяму.
– Его нет дома.
– В таком случае я его подожду.
Человек помрачнел:
– Наверное, так нельзя.
– Но ведь вы вряд ли сможете справиться, можно или нет, если его нет дома, верно? – бесцеремонно бросил я. – Так что лучше позаботьтесь, чтобы я смог где-нибудь расположиться до его возвращения.
– Я займусь этим, Новелли, – резко произнес кто-то за моей спиной.
Я обернулся. Навстречу нам шел молодой человек. Одет он был, пожалуй, менее чопорно, чем мой собеседник, но Новелли, послушно кивнув, удалился.
– Джок Хоуэлл, – представился молодой человек. – Потрудитесь, пожалуйста, сообщить мне, какого дьявола вам угодно?
– У меня письмо для вашего отца.
– Дайте, я ему передам.
Я отрицательно покачал головой:
– Вы можете сообщить ему, что письмо от Сэмюэла Пинкера. Но вручить его я должен ему лично.
Молодой человек, скривившись, удалился. Мне пришлось проторчать на том же месте примерно полчаса, пока он не вернулся.
– Следуйте за мной.
Я прошел за ним в особняк. В вестибюле, отделанном прохладным мрамором, окна были прикрыты ставнями от внешнего влажного воздуха. Мой провожатый постучал в одну из дверей.
– Войдите! – ответили изнутри.
Я узнал сэра Уильяма Хоуэлла по изображению на пачке «Высокосортного кофе с плантаций Хоуэлла».
В жизни он оказался менее солиден, чем я себе представлял: более худ и менее грозен.
– Прошу вас, мистер Уоллис, – сказал он, – прикройте дверь.
Повернувшись, чтобы исполнить его просьбу, я обнаружил, что путь мне преграждает его сын, явно не зная, по какую сторону двери ему оказаться.
– Я позову, если ты понадобишься, – резко бросил старик сыну.
Когда мы остались одни, сэр Уильям внимательно обозрел меня с головы до ног.
– Надеюсь, вы проделали такой путь не просто для того, чтобы увидеть, как выглядит настоящая плантация, – сказал он едко. – Боюсь, с обзором вы несколько припозднились.
Он явно был наслышан о моих жалких попытках выращивать кофе.
– У меня письмо для вас.
– От мистера Пинкера с Нэрроу-стрит? – с некоторым удивлением спросил он.
– Да.
Сэр Уильям протянул руку, и я вложил письмо ему в ладонь. Взяв с письменного стола канцелярский нож, он взрезал конверт и вынул содержимое – две странички, исписанные четким почерком Пинкера.
Прочтя письмо до конца, он хмыкнул – удивленно, как мне показалось. Затем, кинув взгляд на меня, прочел письмо еще раз. Теперь он, похоже, глубже вник в его содержание.
Опустив листки на стол, сэр Уильям устремил взгляд в окно. Я проследил за его взглядом. Из окна открывался вид на огромную, растянувшуюся на два-три десятка миль плантацию.
– Вы в самом деле не знаете, что в этом письме?
Должно быть, Линкер, отметил это в тексте, так как сам я насчет этого не обмолвился.
– Представления не имею, – кивнул я.
Сэр Уильям вдруг резко спросил:
– Что он за человек? Пинкер, я имею в виду.
– Он умен, – сказал я. – Но ум у него особого свойства. Он обожает мечтать – воображать всякие возможности, какие еще никому не приходили в голову. И в результате, чаще всего оказывается прав.
Хоуэлл медленно кивнул:
– Задержитесь на несколько дней. Джок покажет вам все наше хозяйство. Мой ответ вашему патрону потребует некоторых размышлений.
Слова у этих людей не расходились с делом. В течение трех дней мне было позволено обозреть все тонкости их производства, начиная с гигантских питомников, которые одни занимали площадь более ста акров, до громадных навесов, под которыми очищались и обрабатывались бобы. Даже солнечные террасы, на которых были рассыпаны бобы на просушку, были забетонированы, чтобы красная пыль не коснулась готовой продукции. Прохаживавшиеся среди зерен босиком с блестящими от пота спинами люди ворошили бобы огромными граблями.
Работников имелось два вида: негры и итальянцы. Негры были из бывших рабов, как сказал мне Джок, но после отмены рабства компания нанимала только итальянских иммигрантов. По его словам, итальянцы работают усердней; отчасти потому, что им приходилось оплачивать расходы по своей перевозке на другой континент, отчасти в силу расового превосходства. Если я правильно понял, имелось в виду, что цвет их кожи был ближе его собственной.
– Что стало с неграми, которых сменяли итальянцы? – спросил я.
Джок изобразил неопределенный жест. Из чего явно следовало: раз они теперь уже не рабы, теперь они особого интереса для него не представляют.
Работники размещались в специально построенных деревнях, называвшихся colonos, в каждой из которых имелась пекарня и магазин, где они могли тратить свое жалованье. Была даже и классная комната, где детей учили считать – бухгалтерии, уточнил Джок Хоуэлл, поскольку эти навыки особенно важны для пеона. Все дети любого возраста освобождались от школьных занятий, когда их родители были заняты сбором урожая. Сбор плодов с самых нижних веток, до которых могли дотянуться детские руки, обычно предназначался как раз для них. Сбор затягивался до глубокой ночи. Я неоднократно наблюдал, как пеоны семьями устало брели в ночи к своим деревням с огромными корзинами собранных бобов на головах, с привязанными к материнскому бедру сонными малыми детьми.
– Как много у вас тут детей, – заметил я.
– Разумеется. Отец всегда поощрял прирост в семьях.
– Он любит детей?
Джок искоса взглянул на меня:
– В некотором смысле. Эти дети – наши будущие работники. Да и работников весьма подстегивает к активному труду необходимость прокормить многочисленное семейство.
– Ну, а если у них это все-таки не получается?
– Мы не допускаем, чтобы они голодали, – заверил меня Джок. – Всякий пеон всегда может получить аванс наличными под будущие заработки семьи.
Я вспомнил Пинкера и его сделки на срок:
– И как же они выплачивают долг?
– При необходимости он вычитается из заработка детей.
– Получается, дети наследуют долги родителей?
Он развел руками:
– Это же лучше, чем рабство. Да и работники вовсе не страдают. Глядите сами.
Действительно, работники не выглядели недовольными своей судьбой, однако я отметил, что повсюду, куда бы мы с Джоком ни следовали, нас сопровождали capangas:охрана, вооруженная ружьями и мачете.
В особняке среди горничных и иной прислуги оказалось несколько белых женщин. Я выразил удивление, что хозяева способны нанимать жительниц из далеких городов.
Джок сдвинул брови:
– Они не белые, Роберт. Это цветные женщины.
– Я явно видел нынче утром белое лицо, когда мы проходили мимо кухни…
– Это Хетти. Ну, какая же она белая. Она мустифино.
Это слово не было мне знакомо, и Джок специально для меня разъяснил его смысл. Ребенок белого человека и цветной женщины называется мулатом; отпрыск белого и мулатки называется квартероном; отпрыск белого и квартеронки – это мусти, ну и так далее, вплоть до мустифинов, квинтеронов и октеронов.
– Так откуда же… – начал было я. И осекся.
В Дюпоне проживало всего одно английское семейство. Задавать возникший у меня вопрос было излишне.
– Вот, – сказал Джок, подводя меня к одному из колоссальных ангаров для обработки бобов, – это вам может быть интересно. Тут у нас сортируется кофе.
Внутри вдоль стен всего помещения тянулся змеей длиннющий стол. В глубине стола стоял раскрытый короб наподобие корыта. Прямо на столе сидело более сотни юных итальянок возрастом от десяти до двадцати лет. Каждая, потянувшись к коробу, выгребала полную пригоршню зеленых бобов, затем рассыпала их перед собой на столе. Осматривая, девушка выбирала негодные и отбрасывала их в другой короб позади себя, одновременно ссыпая хорошие бобы через дыру в стоявший под столом мешок. Большинство девушек были довольно хорошенькими, со страстными черными глазами и смуглой кожей, присущими итальянским крестьянкам. Когда мы с Джоком вошли в ангар, все подняли на нас глаза. Зарывшись пальцами босых ног в мешки с кофе, они, возобновили свою работу, но, как мне показалось, продолжали ощущать на себе наши взгляды.