Текст книги "Ароматы кофе"
Автор книги: Энтони Капелла
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)
Глава десятая
– Хочу вам кое-что показать, – однажды объявил Пинкер, врываясь в кабинет, где мы с Эмили трудились. – Надевайте пальто, это срочно.
У крыльца ожидал его экипаж. Мелкой трусцой мы устремились вперед по людным улицам. Я сидел рядом с Эмили против движения. Экипаж был узок, и я ощущал боком тепло ее бедра. На угловых поворотах нас слегка прибивало друг к дружке: Эмили чуть отодвигалась, чтоб не упасть мне на руки, но удержаться нам обоим было почти невозможно.
– Слышали ли вы, Роберт, о последних достижениях автокинетики? – спросил Пинкер. Он глазел из оконца на беспорядочно снующий транспорт. – Я заказал из Франции новейшее. Четыре колеса, небольшой двигатель внутреннего сгорания, а скорость – как у почтовой кареты в галопе. Отныне конец нелепым задержкам в движении, какие уже сделались нормой.
– В таком случае, мне все-таки будет жаль распроститься с лошадьми, – сказала Эмили. – Куда же они денутся?
– Несомненно, спрос на лошадей по-прежнему останется на фермах, – отозвался отец. – Ага! Вот мы и приехали.
Мы остановились неподалеку от Тауэр Бридж на Касл-стрит. На углу располагалось питейное заведение – вернее, то, что раньше им было. Рабочие клали последние штрихи краски на шикарную новую дверь; на месте прежних матовых стекол в окнах сияли прозрачные, а поверх этого великолепия черная с золотом вывеска провозглашала заведение «Безалкогольным баром Линкера».
Выйдя из экипажа, мы стали осматривать эту новую собственность. Пинкера-старшего распирало от гордости. С головокружительной скоростью он пролагал нам путь вперед.
– Дело тут не в цвете, главное – эмблема. Такие же черные с золотом вывески будут в каждом новом заведении по мере их открытия.
– Зачем, отец?
– Затем, разумеется, чтобы у всех было общее лицо! И все официантки будут в черной униформе с золотым орнаментом. А также в белых фартучках, какие носят во Франции. Я заимствовал эту идею из «Кафе Руайяль». – Кивок в мою сторону. – Столики – вот, взгляните, – с мраморной столешницей. Почти как в кафе «Флориан» в Венеции.
Я огляделся. Внутри было весьма необычно; в некотором смысле элегантно, но как-то по-странному. Дерево сплошь закрашено черной краской, и кроме золота других цветов не видно. Скорее это походило на внутренность катафалка, чем на ресторан. В глубине за бывшей стойкой бара стояло и тихо само по себе попыхивало хитроумное приспособление, которое Пинкер демонстрировал во время моего первого посещения его конторы. Рядом на коленках стоял Дженкс, что-то прилаживая к циферблатам.
– Ну, как у нас, работает? – выкрикнул Пинкер.
– Минутку, сэр!
Одновременно с ответом Дженкса из клапана с шипением грянул пар, Эмили даже подскочила от неожиданности.
– Ну? – Пинкер повернулся к нам, потирая в возбуждении руки. – Что скажете?
– Чудо, отец!
– Роберт?
– Замечательно, – сказал я. – Весьма впечатляет. Но вот только…
– Что?
– Название…
– В каком смысле?
– Вы полагаете, что публику… обычную публику… потянет зайти выпить кофе в заведение, которое именуется не иначе, как «Безалкогольный бар?» С таким же успехом можно рекламировать ресторан без съестного и вино с отсутствием винограда.
Пинкер насупился:
– Ну, и какое название предложили бы вы?
– Да мало ли… Можно назвать, скажем… – Я огляделся. Мой взгляд упал на вывеску, где значилось «Кастл [16]16
Замок (англ.).
[Закрыть]-стрит» и мгновенно вспомнилась склонность Пинтера к военному лексикону. – Можно назвать, например, «Кофе „Кастл“».
– «Кастл»… – Пинкер задумался. – Гм. «Кастл». «Кофейня „Кастл“». А что… это звучит. Есть в этом нечто солидное. Что скажешь, Эмили?
– Мне кажется, мнение Роберта, будто некоторых клиентов «безалкогольное» в названии может отпугнуть, не лишено здравого смысла, – осторожно заметила Эмили. – Поэтому, наверно, название «Кастл» удачнее.
Пинкер кивнул:
– «Кастл» так «Кастл». Благодарю вас, Роберт за ваш весьма ценный вклад. Велю немедленно рабочим поменять вывеску.
Так родилась одна из известнейших торговых марок в истории кофе – название, в свое время столь же известное, как «Лайон», «Ариоза» или «Максвелл Хаус». Но не только этим событием был отмечен тот день в рабочей суете: среди служащих, мраморных столешниц, запахов свежей краски, сливавшихся с густым ароматным кофейным паром, исходившим из двух форсунок аппарата синьора Тозелли, как дым из ноздрей дракона… Едва Пинкер удалился, занявшись поиском бригадира, его дочь обернулась ко мне:
– Да… благодарю вас, Роберт. Получилось вполне тактично. И название «Кастл», несомненно, удачнее.
Я пожал плечами:
– Что вы, не стоит благодарности.
Эмили улыбнулась – и улыбка задержалась чуть дольше, чем я мог ожидать. Как вдруг, внезапно вспыхнув, она отвела взгляд.
– Идите сюда! – призвал с улицы Пинкер.
В экипаже на обратном пути в Лаймхаус мне показалось, будто, соприкасаясь со мной бедром, Эмили отстранялась уже не так резко, как раньше.
Глава одиннадцатая
«Земляной» – это запах свежевскопанной земли, влажной после дождя, и он весьма схож с запахом свекольного корня.
Жан Ленуар. «Le Nez du Café»
В тот вечер, прогуливаясь по Пиккадилли, я увидел, как впряженный в брогам [17]17
Одноконный экипаж с частично откидным верхом.
[Закрыть]жеребец пытается совокупиться с кобылой. Большинство экипажных лошадей, разумеется, кастрировали, но этот очевидно принадлежал какому-то богачу и уже вполне свыкся с тенетами упряжи. Кобыла была привязана у входа в универмаг Симпсона, а кучер экипажа куда-то отлучился.
Зрелище было довольно странное: жеребец, зажатый в упряжи между оглоблями, пытался вскарабкаться на спину кобыле, толкаясь своим мощным органом ей в зад. Каждый раз он соскальзывал, утянутый назад грузным громоздким экипажем: но это жеребца не останавливало, он тотчас предпринимал очередную попытку, снова неуклюже вскидывая вверх передние копыта, как китаец, пытающийся подхватить палочками кусок мяса. Между тем кобыла все это время смирно стояла, почти не двигаясь с места, даже когда жеребец захватывал зубами ее шею. Задок экипажа кренился и с каждым шатким отскоком задних ног жеребца грохал о мостовую.
Собралась небольшая толпа. Наиболее респектабельные леди спешили прочь, но среди зевак я заметил нескольких молодых женщин, которые были куда смелее, и я с интересом то и дело переводил взгляд с возни животных на хихикавших девиц, всем своим видом демонстрировавших свое изумление и восторг.
Наконец явился кучер брогама и с криком попытался оттащить своего жеребца. Тот, понятно, не имел ни малейшего желания прекращать свое занятие, даже когда хозяин принялся охаживать его кнутом – с немалым риском для себя самого, сказал бы я. Жеребец, желая примоститься на спине у кобылы, яростно потрясал передними копытами, в то время как задними выписывал сложные па, пытаясь высвободиться от коляски, кринолином покрывшей его зад. Все это выглядело так, будто кучер как раз подстегивает жеребца к действиям. Под конец жеребец справился с задачей и по собственной воле сполз с кобылы, разбитая коляска с грохотом вернулась в исходное положение. Орган жеребца все еще свисал до самой мостовой, когда хозяину удалось, наконец, под насмешливые улюлюканья зевак погнать его рысцой прочь.
Между тем паре проституток вздумалось пройтись в толпе, предлагая свое ремесло. Одна скользнула мимо меня, шепнув:
– Не желаете развлечься, сэр?
На лондонском жаргоне тех лет «развлечься» означало взять проститутку. Обернулась: довольно смазливая девчонка, попроще, чем обычно я предпочитал; лет шестнадцати, не больше. Я сделал отрицательный жест.
– У меня тут сестра, – сказала она.
Должно быть, в глазах моих она прочла некий интерес, потому что девчонка махнула другой, чтоб подошла. Они были явно между собой схожи, обе кареглазые, темноволосые, у обоих круглые скуластые личики. Такое мне еще не выпадало; с сестричками до сих пор я дела не имел, а, глазея на жеребца, я изрядно возбудился.
– Быстрей! – бросила первая, почуяв, что сделка состоялась. – Вон туда!
Позади в витрине табачной лавки я увидел надпись: «Комнаты в наем». Я проследовал за девчонками в лавку, затем вверх по ступенькам: сунув каждой по полкроны и еще полкроны владельцу лавки, я, расстегнувшись, поимел девиц в быстрой последовательности одну за другой, не потрудившись даже снять брюк.
Какой восторг!
Упившись звездами, захрюкать радостно
в помоях… —
как утверждает Ричард Ле Гальенн. [18]18
Ле Гальенн,Ричард (1866–1947) – английский поэт, тесно связанный с литературной жизнью Лондона в 1890-х гг. Позднее эмигрировал в США.
[Закрыть]
Полагаю, мне стоит тут кое-что прояснить насчет себя. В своем повествовании я не сделал ни единой попытки представить себя в привлекательном виде – скорее наоборот. Когда, оглядываясь назад, я вижу, каким я был в свои юные годы восторженным, самовлюбленным позером, то просто диву даюсь, как можно было кому-то в меня влюбиться: я выставляю себя в таком нелепом свете потому, что теперь именно таким я себя в те годы вижу. И в этом смысле к критике готов. Однако отдаю себе отчет, что теперь вы будете судить меня уже за мою аморальность.
Хотелось бы лишь напомнить вам, что в те времена все было иначе. Да, я хаживал к проституткам – если мог себе позволить, к приличным; если не мог, к кошмарным. Я был здоровый молодой человек. Как иначе мог я поступать? Считалось, что воздержание вредно для здоровья, тогда как злоупотребление полагалось еще более опасным, порождая слабость, апатию и скверный характер. Проституция вовсе не была запрещена, хотя законы о заразных заболеваниях, позволявшие полиции задерживать любую женщину, чтобы проверить ее на предмет венерического заболевания, вызывали резкий протест среди респектабельных леди, которые чувствовали себя оскорбленными из солидарности. Спать с проституткой не являлось причиной для развода (хотя в то же время опытность женщины могла явиться причиной развода с ней). Обсуждать хождения к проституткам в приличном обществе было не принято – но в те времена запретных тем существовало немало, по крайней мере, до поры, когда леди удалялись из-за стола. Тогда, в своем кругу, возможно, и бросалось вскользь: дескать, лично я надобности в этих существах не имею, но ничего предосудительного нет, если у кого-то такая надобность явится. Считалось наивысшим счастьем жить в обществе, где неимущие оставались неимущими до крайности: дешевые слуги, рабочие, женщины имелись в изобилии. Именно это обстоятельство побуждало мужчин инстинктивно противиться социальным переменам, как и большинству женщин инстинктивно ратовать за них.
* * *
По большей части темой наших с Эмили обеденных разговоров составлял как раз этот предмет: реформы. Для Эмили современный человек должен был обладать общественным сознанием, и она была уверена, что и я, как поэт, готов, подобно ей, изменить этот мир. Разве не Шелли заявлял, что поэты – непризнанные законодатели мира? Разве не Байрон бросил вызов турецким захватчикам?
Я не решался признаться ей, что хоть я и способен восхищаться вольными кудрями Байрона или свободными блузами Шелли, но политические взгляды обоих мне несколько чужды. Я принадлежал к поколению любителей кричащей мишуры: мы жаждали лишь «новых ощущений». Единственной нашей целью было «мгновенно перелетать с места на место, чтобы всегда находиться в центре наибольшего скопления живой энергии». Но мне так хотелось показаться Эмили гораздо радикальней, чем я на самом деле являлся. Что сказать? Я искал ее расположения и думал, едва вскроется, что эти проблемы меня не волнуют, она станет считать меня пустым фигляром – кем, разумеется, я и являлся, – хотя само фиглярство, которое в Оксфорде выглядело так изумительно по-декадентски, теперь стало казаться мне не более чем ребячеством.
Все же я попытался высказаться. Когда Эмили в первый раз подняла тему социальной несправедливости, я сказал на это, что политика меня не интересует, прибавив:
– Что роднит меня со многими политиками.
Она не ответила, хотя лицо ее приняло страдальческое выражение.
– Разумеется, богатым не стоит попусту тратиться на бедных, – произнес я беспечно. – Достаточно взглянуть, на какое убожество низшие классы тратят свои деньги, и, слава Богу, что никто им больше не дает.
Тяжкий вздох со стороны Эмили.
– Мне совершенно непонятно, почему женщине так необходимо право голоса, если учесть, какие жуткие типы успели обзавестись им. Демократия заслужила бы куда больше одобрения, если б не была так тривиальна.
– Роберт, – сказала Эмили, – вы хоть когда-нибудь говорите серьезно?
– Только когда обсуждаемый предмет не внушает мне ни малейшего интереса.
– Думаю и тогда вы несерьезны, – проговорила она.
– Восприму это как комплимент, милая Эмили. Мне бы крайне претило получить незаслуженную репутацию искреннего человека.
– Замолчите, Роберт!
Я умолк.
– Эти ваши остроты! Они не только глубоко тривиальны, они даже едва ли смешны. Мне все время кажется, что это какой-то словесный зуд или привычка… желание покрасоваться, в них не больше смысла, чем в жутких квакающих звуках, которые выучилась издавать Лягушонок.
Я открыл было рот.
– Постойте! – остановила меня Эмили поднятой рукой. – Вы скажете, что значение здравого смысла чудовищно преувеличено. Что в свете гораздо больше ценится бессмыслица. Или, что все остроты лишены смысла, именно поэтому так глубоки. Или, что сущность всякого искусства во внешнем эффекте, что именно в этом его гениальность. Или… или… еще какую-нибудь глупость выдадите, которая звучит красиво, но на самом деле ни мысли, ни смысла, сплошной пердеж!
В изумлении я уставился на нее:
– Как… что вы сказали?..
– Ну да, да, пердеж! Вы что, полагаете, что современная девушка не должна знать таких слов? – Ее подбородок воинственно взлетел вверх. – Так вот, я стану пукать каждый раз, когда вы произносите остроту.
– О нет!
– Да, да! Может, вы считаете, что я не умею? Поверьте, мы с сестрами весьма поднаторели в этом занятии.
– Да вы просто чистый феномен!
– Чтобы отучить вас острить, я способна и на худшее.
– И вам не страшно, что вас обвинят в неприличном поведении?
– Вас уж бесспорно в этом сроду никто не обвинял.
– Верно, – заметил я по размышлении. – Только в женщине неприличие с хвастовством не связано, это просто неделикатность.
Со стороны мисс Пинкер раздался звук, похожий на бурное фырканье.
Я опешил:
– Вы что это сейчас…
– На меня повеяло очередной остротой.
– Надеюсь, вы обнаружите, что мои остроты источают аромат фиалок и роз, в то время как…
Очередной трескучий звук.
– О Господи!
– Роберт, я не шучу! Вашу высокопарную болтовню я каждый раз буду встречать залпом.
– Послушайте, ведь это же…
– А сейчас растворите-ка лучше окно, – перебила она меня, – не то у отца возникнет вопрос, отчего его изысканный «ява» отдает клозетом.
Вот так я отучился острить и научился говорить серьезно на серьезные темы. Но, разумеется, моя серьезность была наигранной. Ибо именно остроты, какими бы плоскими они ни были, оставались гораздо ближе моей истинной натуре. И все же – ну как не разлиться соловьем по поводу реформ, если сияющие серые глаза жадно внимают каждому твоему слову? Как не прикинуться сострадающим Бедным, если в награду тебя ждет такая улыбка? И как не согласиться, что необходимо как-то помочь Падшим Женщинам, если с каждым нежным абрисом губ, обрамляющим каждое слово, так страстно произносимое этой женщиной, ты возбуждаешься все сильней и сильней?
Удивительно ли, что я с такой легкостью мог после дневного флирта с Эмили Паркер в Лаймхаусе вечером предаваться блуду с какой-нибудь шлюшкой в Ковент-Гарден? Хотя между ними было столь же мало общего, как между завтраком и обедом, между востоком и западом. Мой блуд значил для меня гораздо меньше, чем мой флирт, но в то же время, он был мне гораздо более необходим – ах, как мне это вам объяснить! Мне ясно только одно: если б не проститутки, то во время своего дневного флирта я чувствовал бы себя намного скованней.
При всем этом время для флирта сократилось: мисс Пинкер заставила меня ходить с ней на собрания. О, как она любила эти собрания! То были собрания Общества содействия всемирной цивилизации, собрания Фабианского общества, собрания Общества за отмену Закона о заразных болезнях… В меня даже закралось подозрение, что я встал на путь Прогресса. Случались и ночные собрания, на которых мы угощали проституток чаем с сахаром. Однажды, воспользовавшись этим, я фантастически оттрахал одну молоденькую, такую сладенькую девку: украдкой я проследовал за ней на улицу, где за десять шиллингов в проулке мы с ней стоя скоренько посовокуплялись, после чего я снова вернулся к покинутому мной обществу. Еще устраивались обеды, на которых собирались теософы. Устраивались ужины, где собиралось общество трезвенников и на которых мы с бокалами кларета в руках обсуждали необходимость повысить налог на торговлю джином. Состоялось также крайне неприятное собрание в помещении фонда «Новая жизнь», где странного вида существо тонким переливчатым голоском не переставая бормотало что-то насчет транссексуализма, перспектив гомосексуальной любви и прочих видов извращения. Все эти два часа я просидел багровый от смущения, хотя Эмили и прочие дамы, к моему изумлению, едва ли испытывали больше неловкости, чем если бы он – она? оно? – вещал о поездке к морю.
На некоторых собраниях велись куда более достойные дискуссии, например о будущем брака по расчету. Присутствующие нередко с удовольствием цитировали строки из «Эпипсихидиона» Шелли:
Однако я отметил, что мужчины и женщины трактуют это по-разному, – женщины хотели равенства и независимости, под чем они подразумевали равное положение с мужьями, в то время как мужчины хотели равенства и независимости, под чем они понимали скорее не брак, а большую свободу для холостяцкого образа жизни. Лично я своего мнения не высказывал. Если спросят, всегда можно процитировать Шелли.
Взгляды самой Эмили на брак были куда сложней. Помню один спор с нею, когда мы возвращались в контору после какого-то собрания. Не скажу теперь, с чего он начался, – вероятно, я как-то непочтительно высказался об ораторе. Эмили, взглянув на меня, с серьезным видом спросила:
– Вы так и в самом деле думаете, Роберт, или это очередная поза?
– Я совершенно и бесповоротно в этом убежден, хотя со временем свое суждение непременно поменяю.
– Вопрос в том, – сказала она, проигнорировав мои слова, – могут ли мужчины и женщины иметь равные права.
Припоминаю, что мы с ней обсуждали этот самый, навязший в зубах предмет, право голоса для женщин. Вздохнув, я приготовился принять серьезный вид:
– Так ведь у мужчин и женщин разные сферы…
– Ну, да, – перебила меня Эмили. – У женщины – гостиная, а у мужчины – политика и служба, а также все остальное богатство мира. Разве это равенство? То же, что сказать, будто заключенный обладает свободой в пределах камеры.
– Но всякая женщина должна принять главенство своего супруга…
– С какой стати?
Должно быть, я не сразу нашелся, что ответить, потому что она продолжала:
– Ну, разумеется, это не обсуждается. Все хотят услышать, что всеобщее право голоса никоим образом не ущемит права хозяина в его собственном доме. Но при этом никто даже не способен убедительно мне объяснить, почему, собственно, хозяевами должны быть мужчины.
– Но взгляните, как многого мужчины достигли…
– Расхожий довод. Мужчины имеют все для этого возможности.
– Но ваш аргумент, Эмили, не оригинальней. Вы утверждаете, что женщины могли бы достичь большего, если б им предоставили такие возможности, ведь так? – Она кивнула. – Ну а почему же эти возможности все-таки оказались именно у мужчин? Потому что они ими воспользовались, вот почему.
Этот довод почему-то распалил ее еще сильней:
– Итак, все сводится к физической силе и насилию?
– Насилию? При чем тут насилие?
– При том, что, по -вашему,брак и насилие это одно и то же. А вот я, например, считаю, что мужчины и женщины только тогда смогут по-настоящему любить друг друга, когда будут равны.
– Но между мужчинами и женщинами существует разница, – заметил я. – Сам наш с вами нетривиальный спор тому доказательство.
Эмили остановилась, топнула ногой:
– И если бы мы с вами были женаты, вы способны были бы мне заявить, что как мой муж вы правы, и тем поставить точку?
– Я и сейчас скажу, что я прав. И вижу, что вы несогласны.
– Потому что вы ничем не доказали свою правоту, – пылала гневом Эмили. – И, полагаю, вы считаете, что работать я не должна?
– Эмили… при чем тут работа? По-моему мы рассуждали об избирательном праве. Потом почему-то мы перекинулись на брак и…
– Неужели вы не понимаете, что это одно и то же?
На этом она прекратила со мной разговаривать, мы шли, и зловещая тишина зависла над нами. Я задержался раскурить сигарету, догнал Эмили:
– Мог бы и вам предложить, но…
– Но женщины на улице не курят?
– Это хотел я сказать. Но вы уж и так дымитесь.
Потом, когда она несколько успокоилась, я сказал:
– Мне очень жаль, что мы поссорились.
– Мы не ссорились, Роберт. Мы спорили.
– Разве есть разница?
– Как любит говорить отец, «отличие». Спор – удовольствие, а ссора нет. – Она вздохнула. – Ограничение прав женщины в браке – это тема, которая меня постоянно заводит. На этот предмет мы с отцом ведем давние споры. Он абсолютно современный человек во всем, кроме этого. По-моему, потому, что давно потерял жену – ему кажется, будто выбор или хотя бы утверждение кандидатуры будущих мужей его последняя обязанность в отношении нас.
– Какого же мужа он прочит вам?
– В этом вся проблема. Умом он желал, чтобы это был человек современный, как и он сам, деятельный. Но в душе хотел бы, чтоб тот был со связями и имел положение в обществе.
– Редкое сочетание. – Я взглянул на Эмили: – Ну, а вы? Каков тот мужчина, что способен завоевать ваше сердце?
Она возмущенно вскинулась:
– Роберт!
– Что такое?
– «Завоевать ваше сердце»! Вы выражаетесь прямо как в романе. Я не желаю, чтоб и малейшей толики моей завоевывали, благодарю покорно! Руку свою и свою любовь я доверю тому… – Она на мгновение задумалась. – …тому, кто способен вызвать у меня восхищение. Тому, кто уже сумел в жизни чего-то достичь, кто намерен и дальше стремиться к чему-то… в высоком смысле. Тому, кто способен увидеть порок и знает способ его устранить; человеку с такой силой чувств, кто способен лишь словом склонить людей к своему образу мыслей. Он всегда видится мне человеком с ирландским акцентом, но, пожалуй, только потому, что, уверена, он будет резко критически настроен к гомрулю. [20]20
Гомруль – Home Rule – движение английских националистов в последней трети XIX – начале XX века за ограниченное самоуправление Ирландии при сохранении верховной власти английской короны.
[Закрыть]Наверно, такой личности, как он, не достает времени на женщин, но это не так важно, потому что я в любом случае не собираюсь торчать дома в качестве декорации. Понимаете, я хочу стать его сподвижницей и, хоть об этом никто никогда не узнает, но внутренне он всегда будет сознавать, что его успех был бы невозможен без моего участия.
– А! – сказал я.
Всегда очень неприятно обнаруживать, что кого-то восхищает как раз такой тип, который менее всего заслуживает восхищения.
– Ну а если вам не удастся отыскать такого?
– Тогда придется остановиться на том, кто завоюет мое сердце.
– Э, дэк вот эдэк оно тэк.
– Что это вы, Роберт, заговорили с таким потешным ирландским акцентом?
– Дэ тэк уж…
