Текст книги "Ароматы кофе"

Автор книги: Энтони Капелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

– Мне ужасно неудобно… – произнес я, покраснев, как рак.

Но Пинкеры меня не слышали. Плечи у папаши тряслись. Из-под ресниц зажмуренных глаз текли слезы. Обхватив себя руками, Эмили раскачивалась взад-вперед на своем стуле, отчаянно тряся склоненной головой в попытке одержать смех.

– Как вижу, вам смешно, – надувшись, сказал я.

Пинкер положил руку мне на плечо:

– Если как поэт вы так и не состоитесь, – задыхаясь от смеха, произнес он, – у вас определенно есть шанс для мюзик-холла. Какова, сэр, поза перед выходом – просто-таки великолепна. Как будто вы вот-вот разразитесь монологом, а не слюни развесите.

– По-моему, слюни я не развешивал!

– А лица выражение каково! – с пафосом продолжал Пинкер. – Сколько достоинства! И как славно, как комично изобразили вы изумление.

– Совершенно не понимаю, о чем вы… – Щеки у меня продолжали пылать.

– Мой милый юноша, – сказал Пинкер, внезапно принимая серьезный вид. – Вы уж простите нас. Мы вдоволь над вами поизмывались. Прошу вас, возвращайтесь к своим обязанностям.

Пинкер направился к двери. Он вышел, и воцарилась тишина.

– Полагаю, я смешон в ваших глазах, – с горечью произнес я.

– Нет, Роберт, – мягко сказала Эмили. – Но, возможно, теперь вы сами себе смешны, а это, я думаю, как раз то, чего добивался отец.

– Да. Я понял.

– Если уж нам предстоит работать вместе, надо, чтоб нам было удобно друг с другом. Такое невозможно, если кто-то все время пытается главенствовать.

– Да. Понимаю.

– Обещаю, что не буду смеяться над вами, если вы обещаете со мной не флиртовать.

– Отлично. Даю вам слово.

Я тяжело опустился на стул.

– Поверьте, – добавила Эмили, и губы у нее дрогнули, – если кто теряет при этом уговоре, то это я.

Глава девятая

Основная трудность словесного описания кофейных ароматов упирается в наш язык. Хотя существует много слов, обозначающих зрительные, звуковые и осязательные восприятия, есть лишь немного слов для обозначения запахов и вкуса.

Тед Лингл. «Справочник дегустатора кофе»

Вероятно, подозрения у Пинкера в отношении моих намерений сохранились. Как бы то ни было, но вскоре к нам присоединилась молодая темноволосая особа, немного моложе Эмили. Явившись, она грохнула на стол громадную кучу книг.

– Моя сестра Ада, – представила Эмили. – Ада, это Роберт Уоллис.

Сухое «очень приятно» Ады предполагало как раз обратное. Я взял одну из книг и взглянул на корешок: «Пробы воды в целях санитарии». Боже милостивый!

Ада забрала книгу у меня из рук.

– Труд профессора Фрэнкленда – нормативное пособие о роли химических соединений.

– Ада собирается поступать в Оксфорд, – сказала Эмили. – Вы ведь там учились, Роберт, не так ли?

Ада мгновенно встрепенулась:

– В каком колледже?

– Крайст Черч.

– Там хорошие лаборатории?

– Не имею ни малейшего представления.

– А что Кларендон? Достойное заведение?

Минут десять она подвергала меня перекрестному допросу насчет новых учебных аудиторий, женских колледжей, экзаменационных залов и прочего. Я ее разочаровал. Я мог бы описать рассветную прогулку по оленьему парку колледжа в обнимку с парочкой подгулявших друзей, или дневное плаванье на лодке в деревушку Уайтем, чтобы полакомиться жареной форелью, но о перечисляемых ею лекционных аудиториях и преподавателях я ничего в сущности не знал.

Однако присутствие еще кого-то рядом оказалось не без пользы. В конце концов общедоступность была целью нашего глоссария, и на Аде мы имели возможность апробировать успех нашего продвижения к цели. Кроме того, Ада поспособствовала нам и в практическом смысле, когда дело дошло до создания пробного экземпляра. Но я забегаю вперед.

Примерно в двенадцать Эмили потянулась.

– Может, это от непривычно активного мысленного напряжения, – произнесла она, – но, по-моему, я ужасно проголодалась.

– Этого следовало ожидать, – заметил я. – Подобно тому, как музыке надо основательно обучиться, прежде чем сесть и начать играть с листа, также необходимо и усердно отработать все гаммы и арпеджио естественных удовольствий, прежде чем утверждать, что кое-что познал.

Эмили уставилась на меня:

– Не хотите ли подобной витиеватой фразой сказать, что вы тоже голодны?

– Именно. Имеется ли у вас поблизости приличное заведение?

– На Нэрроу-стрит есть местечко, где пекут превосходный пирог с угрем. Признаться, последние минут двадцать я подумываю, не присовокупить бы к этому и что-то еще. Там подают к пирогу картофельное пюре, поливая слегка соком угря вместо соуса…

– Мне надо в Хокстон, купить кое-какие реактивы, – заявила Ада.

– Похоже, идти нам придется с вами вдвоем, – сказал я Эмили.

– Эмили, можно тебя на пару слов? – быстро сказала Ада.

Выйдя на лестничную площадку, они совещались о чем-то вполголоса. Я, разумеется, подошел к двери подслушать.

– …обещала отцу не делать ничего предосудительного!

– Ах, да уймись же ты, Ада! Скорей наша река покроется льдом, чем я поддамся на манерные комплименты мистера Уоллиса. Но если ты уж так озабочена, пойдем с нами.

– Ты же знаешь, я не могу. Придется тебе взять Лягушонка.

Я слышал, как Эмили выдохнула:

– Ну уж нет!

– Это почему?

– Лягушонок – это бесконечная болтовня, это невозможно!

– Так ведь, насколько я успела заметить, Роберт только и знает, что болтает! Но если тебе не противно идти с ним, изволь, иди, пожалуйста.

Мы шли по Нэрроу-стрит в совершенном молчании. Признаться, я все еще с обидой переживал брошенную Адой фразу, будто я только и знаю, что болтаю.

– Как давно вы работается у своего отца? – спросил я наконец.

– Уже почти три года.

– Три года! – воскликнул я, тряхнув головой. – Это же больше, чем срок, на который приговорили беднягу Оскара!

– Да нет же. Для меня возможность работать – наслаждение. Ну, а для вас, как я понимаю, – она бросила на меня косой взгляд, – работа дело непривычное.

– Ну да. Перефразируя этого великого литератора: единственная работа, к которой надо стремиться, это искусство.

– Гм! Вы, как я вижу, как и многие представители искусств теперь, непомерно превозносите этого человека.

– Что бы кто ни говорил, Оскар Уайльд – гений, величайший человек своего времени.

– Что ж, надеюсь, он оказал на вас не слишком большое влияние.

– Что, собственно, вы имеете в виду?

– Только то, что было бы отвратительно, если б вы подражали ему в… в определенном смысле.

Я остановился:

– Вы заигрываете со мной, мисс Пинкер?

– Разумеется, нет! – Она густо покраснела.

– Потому что, если да, то я буду вынужден пожаловаться вашему отцу. Или, в крайнем случае, Аде, которая куда его грозней.

Я и вообразить не мог, что такое хрупкое существо способно поглотить такое количество пищи. Разинув рот, я глядел, как она уписывала пирог с угрем вместе с картофельным пюре и соусом, дюжину устриц, кусок пирога с форелью, а также тарелку мелких моллюсков с маслом, приправленных петрушкой, запивая все это полупинтой рейнского вина пополам с сельтерской.

– Я же говорила, у меня разгорелся аппетит, – промокая масляные губы салфеткой, сказала Эмили.

– Я просто потрясен.

– Вы будете доедать своих устриц? Или закажем что-нибудь еще?

– Я и не предполагал, – признался я, когда она потянулась к моей тарелке, – что обед с вами превратится в состязание.

Во время нашего обеда я узнал некоторые подробности об этом семействе. Мать скончалась уже много лет тому назад. Пинкеру остались унаследованное ей от отца прибыльное дело и три дочери, старшей из которых была Эмили. Девочек он решил воспитать самым по тем временам прогрессивным образом. Все гувернантки и преподаватели были взяты из разнообразных обществ – из Общества за прогресс знаний, Королевских научных обществ и тому подобных. Детям прививались чтение книг и посещение публичных лекций. Одновременно их отец активно занимался тем, что освобождал дом от устаревшей мебели, оснащал его электрическим освещением, ванными и туалетами, телефоном, внедряя мебель последнего образца, словом, вводя все современное.

– Потому-то он и увлекся идеей сделать из нас служащих, – пояснила Эмили. – Вложив так много средств в наше образование, он хочет при своей жизни получить какую-то отдачу.

– Пожалуй, это несколько… прозаично в отношении к своим родным чадам.

– Ах, что вы… совсем наоборот. Он убежден, что в занятии делом заложены здоровые принципы, что оно, иначе говоря, благотворно сказывается на людях.

– А вы? Неужели и вы того же мнения?

Эмили утвердительно кивнула:

– Я уже сказала, работа для меня удовольствие. И, кроме того, это выражение моих моральных убеждений. Лишь показав, что женщина как работник не хуже мужчины, мы сможем доказать, что женщины достойны тех же политических и законных прав.

– О Боже!

Вмиг я ощутил легкое угрызение совести, что работаю только ради того, чтобы расплатиться с виноторговцем.

К концу обеда я вынул портсигар и задал привычный вопрос:

– Не возражаете, если я закурю?

– Очень даже возражаю! – сказала Эмили.

– В самом деле? – изумился я.

– Нельзя точно оценить вкус кофе, надышавшись едким табаком.

– Мой вовсе не едкий, – заметил я, слегка задетый.

Мои сигаретки были от «Бенсона» с Олд-Бонд-стрит; изящные овалы отличного турецкого табака наполняли комнату томной, душистой мглой.

– К тому же, курение одно из немногих занятий, которое мне хорошо удается.

– Ну, так и быть, – со вздохом согласилась Эмили. – Давайте выкурим по одной перед уходом.

– Замечательно! – воскликнул я.

Хотя ее слова крайне меня изумили: курить в присутствии мужчины для благовоспитанной женщины считалось в те времена занятием не слишком пристойным. Я протянул Эмили портсигар и чиркнул спичкой.

Какое чувственное наслаждение подносить огонь к сигарете женщины: глаза ее сведены к кончику носа, к поцелую пламени, а это значит, что ваш взгляд устремлен сверху вниз на ее опущенные ресницы, на нежный контур верхней губы, обнявшей бумажный цилиндрик.

– Спасибо, – Эмили выдохнула краем рта струйку дыма.

Я кивнул и поднес спичку к своей сигарете.

Она сделала еще затяжку, задумчиво посмотрела на сигарету в руке и вдруг сказала:

– Если отец уловит запах табака, вы должны будете сказать, будто курили только вы, а не я.

– Он этого не одобряет?

Она поймала мой взгляд, затянулась в очередной раз.

– Он не знает. – С каждым ее словом выпархивало, овевая его, облачко дыма.

– Женщина имеет право на свои тайны.

– Терпеть не могу это выражение, можно подумать, что кроме этого, никаких иных прав мы не имеем. Теперь вы заявите, что мы слабый пол.

– Вы не согласны?

– Ах, Роберт! У вас просто безнадежно устарелые взгляды!

– Напротив. Я до мозга костей à la mode.

– Можно быть модным и при этом под модной одеждой оставаться старомодным. Простите, я заставила вас покраснеть?

– Не думал, – заметил я, – что вас интересует, что у меня под одеждой.

Она на мгновение остановила на мне свой взгляд. Подобный феномен я наблюдал неоднократно: курящие женщины становятся смелей, как будто одна свобода влечет за собой и другую.

– Я имела в виду ваши мысли.

– О, я стараюсь этим не обременяться. Я считаю, что мысли препятствуют моим изысканным чувствам.

– Что вы этимхотите сказать? – нахмурившись, спросила она.

– Да абсолютно ничего. Я далеко не слишком умен. По-моему, по крайней мере, три четверти из того, что я говорю, вылетает совершенно бездумно.

– Тогда вы, должно быть, слишком умны на три четверти.

– Знаете, если я так сказал, то это должно восприниматься как шутка.

– Но женщина, разумеется, не может быть остроумна?

– Не может, если она красива, как вы.

Эмили выдохнула дым в потолок:

– Вы снова флиртуете со мной, Роберт.

– Нет, я угождаю вам, а это совсем не одно и то же. Женщина как феномен – украшение. В этом секрет ее успеха.

– Сомневаюсь, – со вздохом сказала она, – что смогу превзойти вас по части украшательства. В отличие от украшения, я не собираюсь всю жизнь пылиться на полке. Теперь давайте все это оставим и вернемся к работе. Наше обоняние несколько подпорчено, но, возможно, удастся произвести еще несколько оценок.

Какая досада, подумал я, что Эмили Пинкер принадлежит респектабельному среднему буржуазному сословию, а не богеме или когорте шлюх. Было в ней что-то бойцовско-вызывающее, и я находил это совершенно неотразимым.

В первые же недели работы в конторе у Пинкера я постиг то, что теперь сделалось для меня совершенно очевидным, а именно: крайнее вероломство слов. Возьмем, к примеру, слово лекарственный.Для одного человека это может означать острый запах йода; для другого – тошнотворно-сладкий запах хлороформа; для третьего – густое терпкое тепло бальзама или микстуры от кашля. Или же слово маслянистый.Позитивное это прилагательное или негативное? На этот вопрос я отвечаю так: если описывает ощущение влажной крошки, как от крошащегося бисквита, возникающее от перетирания в пальцах только что смолотых кофейных зерен, тогда – позитивное. Если описывает ощущение на языке готового кофе, – крепкого, густого, в противоположность водянистому, – это тоже хорошо; но при описании вкуса кофе чрезмерно жирного до омерзения, такое определение не годится. Таким образом, нам надо выявить не только вкус наших сортов кофе, но еще те слова и выражения, которые мы используем для его описания.

Или возьмем слова такие: запах, благоухание, букет, аромат, отдушка, обоняние.Означают ли они одно и то же? Если да, то почему? Не имея слов, обозначавших различные виды запахов – запаха зерен, аромата смолотого кофе, букета кофе в чашке, – мы приспосабливали имеющиеся слова к собственным нуждам. Вскоре на этом пути мы отказались от традиционного языка и перешли на свой тайный диалект.

Я постиг и еще кое-что: едва мы начинаем исследовать наше восприятие, оно становится все более осязаемым. Линкер утверждал, что чувство вкуса у меня развивается, – выражение вполне очевидное, хотя в то время я еще слабо осознавал, что на самом деле это значит. День ото дня росла во мне уверенность в собственных суждениях, точнее, в предлагаемой мной терминологии. Я уже, кажется, входил в состояние синестезии, когда все чувства в тебе становятся взаимосвязаны, когда запахи превращаются в цвета, вкус становится зримым, и все раздражители физического свойства ощущаются столь же сильно, как эмоции.

По-вашему, это фантазии? Вот вам примеры. Дым– огонь, потрескивающий в ворохе сухих осенних листьев; прохлада в воздухе, острота вдыхаемой свежести. Ваниль – теплый и чувственный запах, пряно пахнущий остров, прогретый тропическим солнцем. Смолистый– густой едкий запах сосновых шишек или скипидара. Все сорта кофе, если вдуматься, имеют легкий запах жареного лука:одни – вне всякого сомнения отдают также сажей, свежевыстиранным бельем, свежескошенной травой.Другие тяготеют к фруктово-дрожжевому запаху свежеочищенных яблок,в то время как у третьих – крахмально-кисловатый привкус сырого картофеля.Иные напомнят вам даже не один аромат; мы открыли некий сорт кофе, совмещавший запахи сельдерея и ежевики;еще один, в котором сочетались нотки жасмина и пряника,а третий вызывал в памяти шоколадс едва ощутимым привкусом свежих хрустящих огурцов…И постоянно все это время Пинкер, то врываясь к нам, то исчезая, осведомлялся о наших успехах выкриками: «Ну, что обнаружили?» или «Можно проникнуть к нему в Душу? Может быть, там роза? Дойдем до Совершенства – какая именно роза?»

Это превратилось в наваждение. Однажды вечером, прогуливаясь по Стрэнду, я услышал выкрик: «Поджарь-ка!» и уловил жаркий запах орехов с подпаленной на угольях скорлупой. Я обернулся: у жаровни стоял парнишка, засыпая в бумажный кулек грецкие орехи. Это был точь-в-точь аромат «Явы» в момент, когда первые струи воды ударяют по зернам. В другой раз я оказался в книжной лавке на Сесил-Корт, перелистывал томик стихов, как вдруг меня осенило, что запах воска на хорошо сохранившихся кожаных переплетах почти идентичен послевкусию йеменского кофе «мокка». Или обычный запах смазанного маслом темно-коричневого тоста вызывал в памяти индийский «майсур», и тогда ничто уже не могло удовлетворить меня, кроме чашечки этого самого напитка, – теперь я перетащил к себе в комнату некоторые образцы, чтобы иметь возможность утолить свою страсть в момент пробуждения и одновременно прочистить мозги.

Ибо обычно по утрам я вставал с тяжелой головой. Дни я проводил с Эмили и Адой; свои вечера и свой аванс я тратил на девиц с Веллингтон-стрит и Мейфэр. Приведу один памятный случай с крошкой из заведения миссис Коупер на Олбимарл-стрит, она спросила, чем я занимаюсь. Когда я объяснил, что поглощен органолептическим анализом вкусов и запахов, мне ничего не оставалось, как обнюхать ее киску и сообщить, что именно я вынюхал (для официального оглашения: мускус, персик, мыло «Пирс», раки); когда она с гордостью поделилась с другими девицами, те потребовали, чтобы я проделал с ними то же. Я разъяснил им принципы коллективного апробирования, на моей постели собралось их четверо или пятеро. Опыт оказался наиинтереснейшим, и прежде всего потому, что каждая имела свое явное отличие – основная, как водится, нота мускуса, присутствовавшая в той или иной степени у каждой, сопровождалась широким спектром индивидуальных запахов – от лайма до ванили. У одной оказался непонятный запах, его я никак не мог определить, хотя понимал, что он мне знаком. Подобно забытому имени он преследовал меня весь вечер. И лишь на следующий день до меня дошло, наконец, что это такое. Так пахнет цветущий терн: ароматно-медовый запах сельских улочек весенней порой.

В тот вечер я сделал два важных умозаключения. Во-первых, я понял, что подобно тому, как человеческое тело имеет некоторые запахи, напоминающие запахи кофе, так и некоторые сорта кофе имеют мускусный, в чем-то грубо-эротический аромат. В особенности определенные сорта африканского кофе отдают чем-то темным, землистым, даже чуть глинистым, вызывая в памяти запах голой ступни на прожаренной солнцем земле. Я, разумеется, не сказал об этом Эмили и Аде, но мысленно для описания подобных запахов я воспользовался термином Линнея: hircinos,«псиный». Во-вторых, если мы хотим сделать наш Определитель по-настоящему общедоступным, сокращая расстояния между людьми, нам надо бы завести шкатулку с образцами.

Соображения были самые простые: наш код срабатывает только в том случае, если двое разных людей под одним и тем же словом разумеют один и тот же вкус или запах. Для некоторых вкусовых ощущений, таких как деготь, например, или гвоздика, это трудности не составляет. Но у тернового цвета, ванили, даже у грецкого ореха такой запах, который легко воскресить в памяти в спокойной обстановке конторы Пинкера; однако можно предположить, что в будущем хотя бы один из партнеров окажется в таких полевых условиях, – в Африке, на Цейлоне или в Бразилии, – где цветущий терновник явление довольно редкое. Ответом может послужить создание небольшого, плотно прикрывающегося дорожного ящичка, содержащего примерно дюжину основных ароматов, с которыми смог бы свериться дегустатор.

Именно Ада ухватила практическую ценность такого предложения. С ее научным подходом она разобралась в том, как можно экстрагировать аромат, и, по-моему, была довольна тем, что и ее место определилось в общем деле. По принципу того, как палитре художника не обязательно иметь все возможные краски, поскольку разные оттенки можно получать, смешивая основные цвета, Ада заключила, что наш ящик с образцами не должен содержать все запахи. Скажем, достаточно одной апельсиновой эссенции, чтобы освежить в памяти основные свойства всех цитрусовых ароматов. Был найден и проинструктирован парфюмер мистер Кли. С этого момента Ада занималась техникой закрепления различных запахов таким образом, чтобы они могли сохраниться в условиях тропического климата.

Однажды днем я расхаживал, что-то вещая, взад-вперед по кабинету, – кажется, я пытался высветить свойства чересчур терпкого бразильского сорта; несмотря на наличие ведерка, мне хотелось как можно больше выпить этого кофе, потому я пришел в крайнее возбуждение. Вдобавок как раз этим утром я купил восхитительную трость с набалдашником из слоновой кости, а как еще играть восхитительной новой тростью, если не расхаживать с ней. Как вдруг мой взгляд, упав на пол, заметил под столом чью-то ногу.

Я поднял голову: Эмили сидела на одном конце стола, что-то записывала. На другом – Ада погрузилась в чтение некой научной книги. Нога, должно быть, полагала себя невидимой: она всовывалась и высовывалась исподтишка, как улитка из своего домика.

– Чувствую запах… – я энергично задвигал носом, – чувствую запах кого-то постороннего.

Эмили с удивлением взглянула на меня.

– Повеяло чем-то… – пояснил я, – как будто… – я снова принюхался, – шкодливым, провинившимся песиком. Уф-фу-фу-фу…

Эмили явно решила, что я впадаю в беспамятство.

– Пахнет, – объявил я, – детками, которые прячутся там, где им не положено. – Я торжественно стукнул тростью по поверхности стола. – Эй, кто там!

Из-под толщи дерева раздался испуганный детский голос:

– Я…

– Да это всего лишь Лягушонок, – сказала Эмили.

– Уходи, – бросила Ада, не поднимая глаз от книги. – Пошла вон, назойливая амфибия.

Из-под стола выпрыгнула маленькая девочка. Присела, как лягушка, на корточках и квакнула.

– Ты почему, Лягушонок, не в классной? – строго спросила Ада.

– Миссис Уолш заболела.

– Миссис Уолш заболела из-за тебя, – укоризненно сказала Эмили. – Это гувернантка, – пояснила она мне. – Она страдает невралгией.

– Все равно! Уж лучше я побуду здесь с вами, – сказала девочка, прыжком вскакивая на ноги.

Лет ей было на вид чуть больше десяти; ноги не по росту длинны, слегка пучеглазая, отчего и в самом деле напоминала лягушонка.

– Можно я останусь? Я не буду вам мешать и сумею не хуже других спасать Эмили от поэтических вольностей Роберта.

– Мистер Уоллис прямо перед тобой, – сказала Ада, несколько смутившись. – И Эмили тебе спасать совершенно не от чего.

Девочка сдвинула брови:

– Ну почему вы никогда меня с собой не пускаете? Я буду хорошо себя вести.

– Надо спросить разрешение у отца.

– Значит, мне можно остаться, – победно заявила девочка. – Потому что отец сказал, что можно, если я у тебя спрошусь.

– …при условии, если не будешь раскрывать рта, – строго сказала Эмили.

Девочка опустилась на корточки и квакнула.

– И без этого дурацкого кваканья!

– Я – лягушка!

– Говорят, во Франции, – ненавязчиво заметил я, – лягушек едят под зеленым соусом.

Она выкатила на меня свои глазищи.

– Но я не совсем лягушка, – испуганно выпалила она. – Я Филомена. Когда Ада была маленькая, она не могла произнести «Филомена» и вместо этого называла меня «Ляга». Но вообще-то мне нравится быть лягушкой. – Она вспрыгнула на стул. – Не обращайте на меня внимания. Вы как раз остановились на том месте, когда сказали, что похоже на лимоны.

С той поры нередко в нашей маленькой дегустационной набиралась целая куча народу. Ада при всякой возможности старалась меня проигнорировать, но и разносчик Саут, и девочка Лягушонок завороженно смотрели на меня, пока я дегустировал кофе, как будто я существо из далекой экзотической страны. То живописное зрелище, которое я, стыжусь признаться, временами из себя изображал, выдавая вслух вычурные словесные описания и играя словами, вызывало у Лягушонка восторженные аханья, а у Эмили едва заметный вздох.

– Ты хочешь вскружить Эмили голову? – спросила Лягушонок.

Мы с Эмили как раз вернулись после очередного обеденного перерыва; Эмили вышла повесить пальто, мы с девочкой остались вдвоем.

– Не убежден, что прилично задавать подобные вопросы.

– Ада считает, что да. Я слышала, как она спросила у Эмили, не вскружил ли ей уже голову лорд Байрон. Она так тебя называет, знаешь? – С минуту она помолчала. – Если ты все-таки вскружишь Эмили голову, тебе придется на ней жениться. Иначе нельзя. Тогда я буду подружкой невесты.

– Мне кажется, ваш отец одна из главных фигур в этом вопросе.

– Так мне, значит, егонадо спросить, можно мне быть подружкой невесты или нет? – с надеждой воскликнула девочка.

– Я имею в виду мнение, за кого стоит Эмили выходить замуж. Видишь ли, это ему решать.

– Ой, он ужасно хочет выдать ее замуж! – заверила меня Лягушонок. – Ну, правда же, хочет. Ты богатый?

– Вовсе нет.

– А с видубогатый!

– Это потому, что я мот.

– Что значит «мот»?

– Который зарабатывает меньше, чем тратит. Который постоянно покупает все красивое, хотя этого и не следует делать.

– Например, обручальные кольца?

Я рассмеялся:

– Нет, обручальные кольца и красота понятия не однозначные!