Текст книги "Ароматы кофе"

Автор книги: Энтони Капелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

Глава пятьдесят первая

«Карамельный» – дегустаторам следует остеречься использовать это определение при описании припаленной ноты вкуса.

Международная Кофейная Организация. «Сенсорная оценка кофе»

Обнаруживаю, что о происходившем сразу после этого могу сообщить совсем немного. Могу описать еле уловимый аромат индийского кофе «малабар». Могу подыскать слова, чтобы выявить разницу между тринидадским и танганьикским кофе. Могу определить тончайшую специфику различных сортов кофе «ява». Но десятки, сотни соитий, которыми упивались мы с Фикре в период, последовавший за моей покупкой ее у Бея, тот самый неистовый секс моей жизни, едва ли могу припомнить в подробностях, разве пару моментов, да и то словами не берусь это описать. И при том все бывало по-разному, как различны и сорта кофе, – и даже больше того, ведь мы избирали свои собственные пути в каждом из возможных перемещений, какие были доступны нашим телам.

То, что запомнилось, – хотя, увы, по-прежнему это не легко поддается описанию, – это чувство физического восторга, шального опьянения посреди вселенной, сузившейся до размеров одной комнаты: два тела и постель, страстное совокупление, прерываемое лишь изредка вылазками на рынок за едой. Да и они случались на удивление нечасто: проголодавшись, мы жевали, черпая горстью из нашего сыпучего матраса, кофейные зерна и, набравшись сил, снова предавались обоюдным услаждениям. И если порой, почувствовав волчий аппетит, мы отправлялись на базар, то возвращались оттуда лишь с охапками цветов, как будто для жизни нам не требовалось ничего более существенного, чем их дурманящий аромат, кофе и наши плотские наслаждения.

Скрещение ее ног был тот алтарь, перед которым я опускался на колени, как у святой чаши, готовясь к причащению. Как Али-Баба, я шептал «Откройся, Сезам!» у входа в пещеру. Язык мой выгибался, как причудливый туфель калифа. И она, в свою очередь, опускалась предо мной на колени, страстно желая меня своим ртом, глаза смотрели в глаза, даже когда я выпрыскивал семя ей прямо в губы и на щеки, украшая ее безупречно черные плечи опалово-перламутровыми брызгами. Они тоже пахли кофе, как говорила мне она, слизывая их с пальцев; они впитывали запах нашего любимого зелья, нашей постоянной пищи.

Всякий стыд был совершенно ей чужд. С ней я тоже окунулся в бесстыдство. Не существовало ничего, чего бы не испробовала она, не было момента, чтобы она сказала «хватит». Если была слишком нездорова, просила меня купить на базаре опиум. Мы курили его на арабский манер, через пузырившую наргиле.Между кхати кофе и опиумом и сексом дни протекали в расплывчатом тумане. «Вечно гореть в этом густом, сверкающем пламени, чтобы не кончался этот экстаз, вот высшая радость жизни», – писал эстет Уолтер Патер. Я существовал в той комнате с такой неистовостью, как не жил ни до, да и ни после того.

Иногда посреди сна, в полудреме я чувствовал, как она поигрывает с моей мошонкой, вращает пальцами яички, зачарованно глядя на них. Они так и ходили, вращаясь под ее пальцами… Однажды я спросил у нее, что ее так сильно в них привлекает. Она ответила, произнося слова, как будто под гипнозом:

– Потому что они суть всего на свете. Без них ничего бы не было.

Я не понял, что она имела в виду, да и не очень старался, – временами ее тянуло в какую-то мистику. Так или иначе, но игра ее пальцев уже возбудила меня, и вот уже я был готов снова скользнуть в нее.

Но вот наконец наше чувственное пиршество достигло своей финальной точки. Мы вволю насытились, и хоть по-прежнему трахались при малейшей возможности, но теперь это походило на то, как льешь вино в еще почти полный стакан; уже не тянет осушать его до последней капли. И наконец мы обратились мыслями к будущему.

– Что ты собираешься делать?

– Надо вернуться на плантацию. Надо рассадить саженцы. Нехорошо всю работу сваливать на Джимо, я забросил все дела.

– Мне поехать с тобой?

– Предупреждаю, тебе придется трудновато. Там нет никаких удобств доя женщин.

– Я могу без этого обойтись.

– Тогда поехали.

– Роберт?..

– Да?

– Какие у тебя планы в отношении меня?

Я жестом указал на постель:

– Вот они, все мои планы.

– Я имею в виду… мое положение.

Я рассмеялся:

– Хочешь, чтоб я на тебе женился? Белое платье, церковь, весь этот буржуазный ритуал?

Она покачала головой:

– Нет, замуж я не хочу. Я хочу быть свободной.

– Мы и так свободны.

Она пристально посмотрела на меня:

– Роберт, все что я делаю вместе с тобой, я делаю по собственному желанию, не потому, что ты получил какие-то бумаги.

Я понимал: она ждет, что я скажу, что готов бумаги порвать. Почему бы не порвать? Это бы доказало мою любовь. Но все же что-то меня удерживало. Все-таки это означает бесповоротность. А в глубине души, я думаю, мне все еще необходимо было чувствовать, что я имею власть над нею – как будто доя меня любовь и обладание слились воедино.

Я решил отшутиться:

– Но я совершенно окончательно решил тебя продать, как только найду более достойного покупателя! – отделался я чем-то в этом роде, или, может быть, какой-то еще худшей нелепицей, не помню точно.

Так или иначе, но я увидел, как на мгновение что-то напряглось в глубине ее глаз. Потом она покорно кивнула, и предмет был исчерпан.

Еще один только раз она подняла ту же тему. Мы были в постели, наши тела совокуплялись в медленном, плавном танце любовников, которым незачем спешить. Взмахи крыльев бабочки на солнце.

Он шептала «да», «сейчас», и вдруг, обхватив руками мою голову, неистово проговорила:

– Если ты дашь мне свободу, я вся отдамся тебе. Целиком. Я буду только твоя.

Испустив стон, я прошептал:

– Люблю тебя…

Что, как вы понимаете, было не совсем то, чего она ждала.

Дня за два до того, как мы отправились на плантацию, вернувшись с базара, мы обнаружили на ступеньках перед нашей дверью Мулу. Фикре с такой радостью его обнимала, что он не сразу смог передать мне письмо Бея:

Мой дорогой Роберт,

Мулу истосковался без Фикре, а занять его у меня нечем, поэтому я взял на себя смелость отправить его к Вам. Платить ему не нужно, только еда и постель. Вы обнаружите, что он отличный слуга, если позволите ему обслуживать Фикре, а также и вас. Если он вам не нужен, отошлите его обратно. Если оставите его у себя, мне за него платить не надо – в отличие от Фикре его цена совершенно ничтожна, хоть мне и жаль с ним расставаться.

Ваш друг,

Ибрагим.

О возврате Мулу не могло быть и речи. Фикре была неописуемо рада встрече с ним, как и он с ней. Иногда, я думаю, она чувствовала себя одиноко, одна, без подруг. Но мне было непривычно жить в доме с евнухом, – признаться, мне становилось неприятно наблюдать, как они вдвоем общаются, почти как две подружки, щебечут друг с дружкой на непонятном мне языке. Иногда он помогал ей одеваться, купаться, и это также казалось мне странным, эта интимность больше походила на отношение хозяйки со служанкой, а не на отношения между женщиной и мужчиной.

Однажды выйдя среди ночи помочиться, я обнаружил, что и Мулу занимается тем же. Он чуть повернулся в мою сторону – и перед моими глазами мелькнули жуткие шрамы его увечья, блеснул зигзаг изуродованной плоти, розовый на черной коже. Во всем остальном его гениталии были, как у ребенка.

Мулу вскрикнул от смущения и отвернулся, пряча свой стыд. Я не произнес ни слова – что тут скажешь? Это было ужасно, кошмарно – но ничем помочь ему я не мог.

Глава пятьдесят вторая

«Острый» – привкус подгоревших зерен, резкий, горький, возможно, раздражающий.

Сиветц. «Технология кофе»

Почта из Харара идет медленно, миновало несколько недель, пока пришли письма от Роберта, с почтовыми печатями многих стран. Письма приносит Лягушонок, она бежит через вестибюль, и задыхаясь от бега передает свой приз в руки Эмили.

– Пожалуйста, дай почитать! – просит она. – Ну, пожалуйста!

– Я сама еще не прочла, Кроме того, письма Роберта мне – личные.

– Пожалуйста, разреши мне взять марку и конверт и, пожалуйста, прочти мне те кусочки, которые не личные, ладно? – с надеждой клянчит Лягушонок. – Смотри – там что-то еще. Он, наверное, подарок тебе прислал?

Эмили не отвечает. Она распечатала письмо, которое скорее похоже на посылку, внутри ее старые письма к Гектору. Сначала она не понимает, в чем дело; потом лицо ее бледнеет. Эмили пробегает глазами записку.

– Ну что? – спрашивает Лягушонок. – Все хорошо?

– Нет, – говорит Эмили. – Мне бы надо повидать отца. Очень плохие новости в отношении Гектора. А Роберт, Роберт, он…

Слова не идут у нее с языка, и внезапно Лягушонок становится свидетельницей совершенно необычного поведения старшей сестры: ее умнейшая, деловая, всемогущая сестра рыдает навзрыд.

Несколько позже Пинкер выходит из своего кабинета и застает ждущего у двери Лягушонка.

– Филомена, – говорит он, садясь рядом с ней. – Боюсь, твоя сестра в состоянии сильного потрясения.

– Я знаю. Роберт ее бросил.

– Я… – Отец проницательно смотрит на дочь. – Откуда ты знаешь?

– Спросила у Ады, почему плачет Эмили, и она мне все рассказала.

– Так. Послушай, теперь ты должна быть особенно внимательна к Эмили. К примеру, будет не слишком учтиво, я думаю, употреблять слово «бросил». Просто они решили, что не станут в будущем связывать свои судьбы.

– Но если он ее не бросил, почему же тогда она плачет?

– Другая неприятность, – продолжает отец, – заключается в том, что Гектор очень серьезно занемог в джунглях. И увы, он скончался.

– Его там похоронили?

– Да, конечно.

– И каннибалы его не съели?

– Нет. Устроили некую достойную церемонию, были и гроб, и поминальная служба, и все местное население помолилось за упокой его души.

Лягушонок раздумывает над словами отца.

– Наверное, в небо ему из Африки подняться быстрее, чем если бы отсюда. Ведь Африка как раз посредине.

– Разумеется. – Линкер встает.

– А за кого теперь Эмили выйдет замуж, если не за Роберта?

– Ну, в свое время она встретит человека, который ей понравится, и она выйдет за него замуж.

Внезапно Лягушонку в голову приходит мысль настолько ужасающая, что от этого ее круглые, под нависшими веками лягушачьи глазенки чуть не выстреливают из орбит.

– Тогда Роберт будет писать мне,да? – выпаливает она.

– Весьма сомневаюсь, что это случится, – говорит, качая головой, отец.

И тут, к своему изумлению, он обнаруживает, что и вторая его дочь заливается слезами.

Глава пятьдесят третья

Мы обнаружили плантацию в плачевном состоянии. Хотя прибыли туда мы уже в разгаре утра, работников нигде не было видно. Выкапывание посадочных ям, которое в день моего отъезда продвигалось примерно на пятьдесят футов в день, явно велось теперь раз в десять медленней, и хотя мы с Гектором протянули ленту в направлении, которому должны были следовать работники, свежие ямы зияли в произвольных местах по всему склону, как будто были выкопаны гигантским кротом. В отсутствии железной дисциплины Гектора, плантация, казалось, была совершенно не способна развиваться. Но хуже всего обстояло дело на грядах с рассадой. Листья молодых растений поблекли, и на них появились бледные, с ржавой обводкой круги, как бурые «лисьи» пятна, встречающиеся иногда на страницах старых книг.

Это была какая-то разновидность плесени. Я не мог понять, откуда что взялось. Мы с Гектором тщательно просматривали все кусты дикого кофе в близлежащем лесу, и ни на одном из них не обнаружили ни малейших признаков болезни. Я почувствовал внезапную, резкую боль утраты – Гектор знал бы, что надо делать. И тогда я стал листать труд Лестера Арнольда; тот советовал промыть пораженные растения мыльным раствором в соединении с крепким кофе.

Когда стало очевидным, что саженцы все равно обречены, пришлось решать, что теперь делать. Оставались деньги на покупку еще одной партии посевного материала, но только одной: иначе нам нечем было бы платить работникам.

Как-то за ужином я рассказал об этом Фикре.

– Ты расстроен, – сказала она.

– Естественно, я расстроен. Если и очередная партия погибнет, уже не на что будет рассчитывать – просто не останется наличных для закупки.

Невольно это вырвалось у меня слишком резко: с досады я не сумел сдержаться.

Она помолчала. Потом спросила:

– По-твоему, я виновата?

– Разумеется, нет.

– Но если бы ты меня не купил, денег осталось бы больше.

– Что толку оглядываться назад. Что сделано, то сделано.

Прямо скажем, ответ получился не самый деликатный.

– Значит, все-таки жалеешь, – с нажимом сказала она.

– Послушай, Фикре, не надо передергивать. Мне необходимо придумать, как быть дальше.

На миг ее глаза снова вспыхнули. Потом, она, казалось, совладала с собой.

– А ты не думал выращивать кофе, как это делают местные?

– Местные не выращиваюткофе. Они просто собирают зерна с дикорастущих в джунглях кустов.

– Вот именно. Может, тебе всего этого и не нужно. – Она обвела рукой очищенные от деревьев склоны, питомник, ряды посадочных ям. – Можно из твоих землекопов сделать добытчиков. Они бы приносили тебе дикий кофе, и ты бы смог заплатить им за это и сбывать кофе прибыльно на рынке.

– Лестер Арнольд не дает таких советов.

– Лестер Арнольд здесь не живет.

– Пусть не живет, но его книга – единственное пособие, которым я располагаю. Я не могу отмахнуться от проверенных им коммерческих способов, если… если приходится выращивать кофе среди джунглей, – со вздохом отвечал я. – Я знаю еще один путь, которым можно попытаться воспользоваться. В Зейле есть один белый, торговец слоновой костью. Его зовут Десмонд Хэммонд. Он говорил, если когда-нибудь мне понадобится помощь, чтобы я обращался к нему.

– Но чем он сумеет помочь тебе?

– Все знают, что императору нужно оружие. Он купит любое мало-мальски приличное оружие, появляющееся в Хараре. Белые – люди типа Хэммонда – могут наладить доставку из Адена. Навар, который я с этого получу, позволит поправить дела на ферме.

– Зачем императору эти ружья?

– Гектор считает… Считал… Что император хочет расширить свою территорию за счет запредельных земель.

– То есть, чтобы стрелять в местный народ?

– Пока он занят истреблением черного населения, нас это не касается.

Фикре метнула на меня взгляд. Я совершенно забыл, произнося это, какого цвета у нее кожа.

– Надеюсь, ты правильно меня поняла, – поспешил я добавить.

– Но это дело рискованное.

– Не убежден, что у меня есть выбор. Так или иначе, хочу насчет этого помозговать.

– Ясно. – Она отвернулась. – Что ж, потом мне скажи, что надумал.

– Конечно же, скажу. В конце концов тебя это тоже касается.

Дорогой Хэммонд!

Обращаюсь к Вам об одном одолжении. Вы говорили, что, возможно, будете заинтересованы в ведении со мной общих дел. Если Ваши слова по-прежнему в силе, не смогли бы вы достать мне столько «ремингтонов» последней модели, сколько возможно продать англичанину в кредит, и прислать мне их в Харар? Если будут спрашивать, скажите, что в ящиках инвентарь для работы на плантации. По соображениям, в которые я не стану углубляться, мне необходим срочный источник дохода, а здесь в настоящий момент отличный рынок для сбыта подобного товара.

Прилагаю к письму двадцать австро-венгерских крон в качестве первого взноса.

Всех благ,

Уоллис.

Я отправил это письмо с одним доверенным лицом, направлявшимся по делам на побережье, хотя понимал, что ответа придется ждать недели и даже месяцы.

Между тем я был весь в делах – в делах по горло. Плантацию будто кто сглазил. На уцелевшие от плесени посадки напали черные муравьи. В питомник с рассадой проник дикий кабан и учинил там разгром. Работники становились все разнузданней и разнузданней. В мою стопу внедрились джигги,откуда их пришлось извлекать с помощью иглы. Ржавчина распространилась и на все другие растения; она не то чтобы высушивала их, но замедляла их рост. Я пересадил зараженные растения на более просторные гряды, перекопал заново питомник, и посадил новые зерна вместо пропавших. Бывало, я засыпал, даже не сняв сапог, что хотя бы преграждало доступ джиггамк моим ногам.

И все же, и все же… Каждую ночь, едва смеркалось – все эти непривычно ранние экваториальные ночи, когда чернота опускалась на джунгли плотным покрывалом, – в сгущавшейся тьме просверкивали попугаи и зимородки, обезьяны-колобусы легко пролетали меж деревьями над головой, и сквозь темень волшебно перекатывались светлячки. Мы с Фикре ужинали вместе, рядом ни души, только шипящая лампа. В такие минуты трудно было не испытать чувства полного удовлетворения. Как бы после своего изгнания из Оксфорда я ни рисовал в воображении, что со мной станется в дальнейшем, никогда, даже в самых смелых мечтах не представлялось мне то, что было теперь.

Глава пятьдесят четвертая

Порой Эмили думает: если бы боль называлась кофе, она разложила бы ее на мириады составных частей. Конечно, разбитое сердце. Но разбитое сердце – лишь одна составляющая того, что она сейчас испытывает. Унижение: сознание, что уже во второй раз за свою жизнь, она оказалась у разбитого корыта. И отец, и Ада слишком любят ее, они не произносят: «Тебя ведь предупреждали!» Хотя они и в самом деле предупреждали, но Эмили не слушала их. Теперь выходит, что они всегда были правы в отношении Роберта. Крах: она чувствует себя глупой, никчемной, бездарной. Как она осмеливалась надеяться изменить мир, если сама не способна даже мужа себе заполучить? Злость: как он посмел так гадко от нее отречься, написать всего несколько строк, будто аннулировал газетную подписку? Очевидно, сама изящная краткость составляет отчасти суть послания. Одиночество: Эмили тоскует без него, она все бы отдала, лишь бы его вернуть. Она вспоминает их полуденные кофейные дегустирования в отцовском кабинете, ассоциативные находки, скользившие между ними музыкальными перекличками, их дуэт, тайный язык чувств, выражающий куда больше, чем сам вкус кофе… И еще есть одно чувство, которому нет названия, во всяком случае, она не находит: ужасная, мучительная ампутация физического желания, которое отныне не проявится никогда. Эмили ощущает себя неудачницей, жалкой, нелепой старой девой… Будь ты проклят, Роберт Уоллис, думает она, собирая суфражистские петиции. Будь ты проклят, думает она, ведя протоколы собраний избирателей Артура. Будь ты проклят, думает она, бредя в ночи и внезапно вспоминая о том, что произошло, почему саднит в глазах и щекочет в носу, и вот уже слезы готовы хлынуть опять, неизбежные, как приступ лихорадки.

Глава пятьдесят пятая

«Неуловимый» – кофе с обманчиво-двойственным свойствам запаха.

Джи Арон & Со. «Справочник кофейной торговли»

– Мне надо поехать в Харар, – сказал я Фикре. – Нужны новые семена для посадки.

– Ну да. Хочешь, чтоб я поехала с тобой?

Я заколебался:

– Тебе не слишком обременительно остаться тут? Народ будет лучше работать под присмотром.

– Ну да. Может, подкупишь еще кое-чего в хозяйство? Если хочешь, могу составить список.

– Это будет замечательно. – Я взглянул на нее. – Ты знаешь, что я тебя люблю?

– Да, знаю. Возвращайся скорей.

С делами в Хараре я покончил стремительно, и тут мне подумалось, не заглянуть ли к Бею, может, он знает что-нибудь про Хэммонда.

Что-то иное было в облике знакомого дома. Наверное, исчезли резные лампы, свисавшие с балкона. Я постучал в дверь. Ее открыл человек, лицо которого было мне незнакомо.

– Чем могу служить? – спросил он по-французски.

– Мне нужен Ибрагим Бей.

Человек скорбно улыбнулся:

– Как и всем нам. Он отбыл.

– Как? Куда?

– Должно быть, в Аравию, – пожал плечами человек. – Отъехал внезапно, чтобы избежать кредиторов.

Что за ерунда.

– Вы уверены?

Незнакомец рассмеялся, явно искренне:

– Разумеется, уверен. Я один из них. Мне еще повезло. Я получил в счет долга этот дом. Мерзавец уже давно задумал скрыться, в доме нечего даже продать.

Внезапно меня пронзила мысль – настолько кошмарная, что я даже не мог заставить себя как следует ее осмыслить.

– Не читаете ли вы случаем по-арабски? – медленно проговорил я.

– Да, немного, – кивнул он.

– Позвольте, я покажу вам кое-какие бумаги?

– Извольте… – развел он руками.

Я вернулся в дом французского купца и отыскал бумаги, которые подписал, когда покупал Фикре. Возвращаясь назад теми же улицами, я снова постучал в резную, с орнаментом дверь дома, в котором прежде жил Бей. Новый хозяин, разложив перед окном бумаги, принялся их просматривать:

– Вот это счет на продажу.

Слава Богу!

– Это чек за десяток корзин высокосортных фисташек из Каира. А этот, – от постучал пальцем по очередному документу, – счет за погрузку некой партии кофе. А это, – он взял в руки сертификат на собственность, – письмо. Скорее, записка, кажется, адресованная вам.

Если вы когда-либо освободите ее, вы должны будете это порвать…

– Что с вами? – встревоженно спросил незнакомец. – Может, выпьете немного кофе?

Он выкрикнул что-то на языке адари, вошел слуга с кофейником.

– Нет, нет! Прошу вас… о чем там говорится?

– Тут написано: «Друг мой, не судите нас слишком строго. Теперь крайне сложно зарабатывать на торговле кофе, а у меня уже образовались многолетние долги. Когда вы слегка остынете, надеюсь, вы вспомните, что заплатили исключительно по своей доброй воле. Что касается девушки, простите ее. Она влюблена, и иначе она не могла».

Я не понимал. О чем это он? Что значит, иначе она не могла? За что я должен простить Фикре? Откуда он узнал, что она влюблена в меня?

Если только…

Что-то еще сошлось в моем мозгу, обрывки отдельных воспоминаний внезапно воссоединились, подведя логичный итог.

«Врача это не обманет, но может обмануть ослепленного страстью мужчину – мужчину, который верит в то, во что ему хочется верить».

Мне необходимо было вернуться на ферму.

В подобном путешествии нельзя спешить – джунгли вцепляются в тебя, хватают за ноги, обвивая их лианами, джунгли нацеливаются на тебя ветвями и листвой, опуская свою руку тебе на сердце и шепча погоди!Джунгли высасывают твои силы, подавляют твою волю.

Кроме того, я уже понимал, что я обнаружу.

Фикре исчезла. Мулу исчез. На складной кровати трепетала записка:

Не пытайся искать нас.

И потом, уже несколько иным почерком, как будто в последний момент вернулась назад, не желая уйти без этого последнего, поспешного объяснения: Он единственный мужчина, которого я когда-либо любила.

Не буду пытаться объяснять, что я чувствовал. Думаю, вы можете себе это представить. Не просто отчаяние, не просто горе – кромешный, сокрушительный, удушающий ужас, как будто весь мир рухнул подо мной. Как будто я потерял все. Но ведь, понимаете ли, так оно и было.

В конечном счете, именно такие истории мы представляем себе: опасные сюжеты, где нас убивают, спасают или оставляют без средств существования посреди джунглей в трех тысячах миль от родины.

Должно быть, они замыслили это задолго до нашего знакомства. Возможно, происходило это в то время, когда мы с Гектором прохлаждались в Зейле: они прорабатывали детали, выстраивая каждый нюанс, доводя внешнюю обертку – приманку – до такого совершенства, такой неотразимости,что не заглотить ее я не мог.

Была ли наживка предназначена именно мне? Разумеется, приезд англичанина – молодого, наивного, импульсивного, для которого не существовало ничего, кроме бурлящей в венах крови, – должен был вдохновить их…

Истории, рассказываемые в безлюдных землях. Алмазные паутины, плетущиеся для заманивания беспечных насекомых. Возможно, некоторые вполне правдоподобны. Скажем, вполне возможно, я думаю, что Фикре выросла, как она и рассказывала, в гареме, – как иначе можно объяснить ее образованность, ее знание языков? Предполагаю, что вряд ли она была невинна к моменту нашей встречи – она явно уже прекрасно владела искусством постели. Возможно, именно потому ей и вздумалось соблазнить меня, чтоб я и думать забыл о всякой проверке.

Но одно было совершенно бесспорно: им обоим нужны были деньги. А у меня деньги были – полный сейф. Я и прежде платил за секс, это было им обоим очевидно, но те деньги, которые заплатил бы мужчина за подобное удовольствие – ничтожная малость в сравнении с тем, чего хотели они.

Они понимали, что истинный куш можно урвать, заставив меня платить за любовь.

В точности сказать я не мог, по какому сценарию строился спектакль. Но я мог начать сводить воедино возможное, вероятное, создавать различные версии хода событий, выверяя затем достоверность каждого, подобно тому, как, ударяя монетку о монетку и прислушиваясь к звону, можно определить, какая из них фальшивая, какая настоящая…

И так, в кропотливых трудах, я и сам стал рассказчиком историй.

Все началось с гарема где-то на далекой окраине оттоманской империи. Торг невольниц. Молодой купец, который, по правилам, не должен был там присутствовать среди всей этой вельможной знати. И игра в шахматы – партия, которую купец проиграл невольнице, озлобленной, непокорной.

Он не мог не заметить, что она умна, что мыслит весьма трезво даже и в непростых обстоятельствах торга. И оба они приметили того богатого вельможу, которому ее сулила судьба.

Кому принадлежал замысел? Думаю, Фикре. В конце концов, ей нечего было терять. Возможно, она прошептала, даже одержав над ним победу:

– Поможешь мне, я помогу тебе.

– Чего ты хочешь?

– Свободы.

– Но как я смогу помочь тебе в этом?

– Купи меня.

– На какие деньги? Он легко обойдет меня.

– Какая б ни была цена, я сделаю так, что ты выиграешь от такой сделки.

И тогда она взглянула на него – не с мольбой, нет, а своим прямым взглядом, который был так хорошо мне знаком. Хотя она все еще не была уверена, что идея сработает, вплоть до того момента, когда в последнюю минуту Бей не включился в торг, возбужденно взмахнув руками, будто охваченный внезапной страстью.

Потом наступили годы подготовки плана. Пожалуй, Мулу присоединился к ним позже, хотя, возможно, что он был из ее домашнего окружения, его продали оптом вместе с той, к которой он приставлен.

 
Любовь без поцелуя не любовь.
Копье без крови не копье…
 

Мулу и Фикре. Они явно любили друг друга – теперь мне было это очевидно. Как я это упустил из вида? Эта была особая любовь между мужчиной и женщиной, какой я, в своем неведении, даже и не предполагал. Любовь, которая ничего общего с сексом не имела.

И все же, и все же… Предположим, Бей пообещал своим невольникам свободу, если они сумеют побудить меня расстаться с деньгами. Но это, разумеется, никак не объясняло тех долгих дней, когда мы непрерывно совокуплялись с Фикре, когда она выводила меня из дремы прикосновением руки, водя пальцами по моей мошонке… Если она любила именно Мулу, зачем же так страстно мне отдавалась?

Он единственный мужчина, которого я когда-либо любила…

Но ведь Мулу не мужчина, верно? Во всех смыслах. Тогда, возможно, ей просто хотелось узнать, какова на самом деле истинная любовь, скорее секс, прежде чем посвятить себя жизни, лишенной этого. Возможно, она даже надеялась, что сложится, например, жизнь втроем: хозяин, невольница и прислужник: она отдает свое тело одному, а сердце другому, и все живут под одной крышей – пока я, при своей прямолинейности, своем нежелании слушать ее, не дал ей понять, что такое нетрадиционное сожительство невозможно.

Или, может, – мысли мои рвались вперед, находили очередное объяснение, хотели отмести его и не могли, – может, вовсе не секс был ей нужен?

Было и еще нечто, что не мог дать ей евнух.

Я вспомнил ее слова, когда она, как завороженная, играя моими яичками, смотрела на них. Без них ничего не будет.

Вот почему она так неистово трахалась со мной.

Она надеялась заиметь ребенка.

Я был слишком привязан к ней. И еще я вспомнил один момент, когда проявил свою слепоту к грядущему. Хотя достаточно лишь почитать Дарвина, чтобы напомнить себе об этом, – сластолюбие, которое слепо вело меня от одного несчастья к другому, было в конечном счете отражением той самой силы, которое побуждает кофейный куст расцвести пышным цветом.

Каким глупцом я был.

Я не просто сам шагнул к ним в ловушку; раскинув объятия, я ринулся в нее, с ликованием гладя окружившую меня сеть. Сластолюбие усыпило мою бдительность, заковав в кандалы, повело меня, словно за цепь, обвившую мой член, по дороге смерти в Харар и сюда.

Создатель – не часовщик. [49]49
  В увидевшем свет в 1806 году «Естественном богословии» англиканский священник Уильям Пэйлин рассуждал так: предположим, что на прогулке в поле мы нашли часы. Ясно, что столь сложный и целесообразный механизм не мог возникнуть самопроизвольно, но был замыслен и изготовлен неким часовщиком. Но Вселенная и жизнь неизмеримо сложнее часов, поэтому должен быть и создавший их Мастер.


[Закрыть]Создатель – сводник.