Текст книги "Слуга праха"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

«Замолчи!» – приказал ребе, вскидывая руку.

«Мои приверженцы никогда не подняли бы руку на Эстер, – тем не менее продолжал Грегори. – Они…»

«Замолчи! – вновь воскликнул ребе. – Хватит! Говори лучше о своем деле. Чего ты хочешь?»

Грегори покачал головой. Неуверенная улыбка выдавала его смущение и замешательство. Он собирался с мыслями, чтобы заново начать разговор. Губы его дрожали, хотя старик этого, наверное, не замечал – его зрение было не таким острым, как у меня.

Пальцами левой руки Грегори по-прежнему сжимал сложенную бумажку – чек, который он предлагал ребе в качестве подношения.

«Речь о рассказе, который я слышал от тебя однажды, – начал он, теперь говоря по-английски быстро и уверенно. – В комнате сидели мы с Натаном, но я не думаю, что Натан обратил на него внимание. Он был с… С кем именно, я не уверен. Не помню, кто еще находился рядом, кроме разве что Ривки, сестры моей матери. Кажется, несколько пожилых женщин. Но точно знаю, что все происходило здесь, в Бруклине, почти сразу после нашего приезда. Я могу спросить у Натана…»

«Оставь в покое своего брата», – прервал Грегори старик, на этот раз по-английски, причем говорил он негромко, но бегло и правильно, словно это был такой же родной для него язык, как идиш.

Возможно, причиной тому послужил бушевавший в груди ребе гнев, способный заставить человека произносить слова очень тихо и отчетливо.

«Даже не приближайся к Натану. Не смей его тревожить. Тем более что, как ты сам только что сказал, Натан ничего не слышал».

«Я знал, что ты ответишь, ребе, – кивнул Грегори. – Знал, что ты не позволишь втянуть Натана в эту историю».

«Продолжай», – велел старик.

«Да, знал и потому пришел к тебе с такой просьбой. Объясни мне все, и я не стану беспокоить своего возлюбленного брата Натана. Но я должен понять… В тот день ты говорил о тайне. О ком-то, кого называл Служителем праха».

Я был потрясен. Его слова лишили меня самообладания и привели в состояние шока, отчего я стал еще более видимым. Если бы в тот момент он повернулся и обнаружил меня, я ничуть не удивился бы. Я призвал на себя одежды, точно такие же, какие покрывали тело цадика. В то же мгновение я ощутил тяжесть черного шелка, мягкого и теплого. Одеяние плотно облегало мою фигуру. Повеяло теплом, а лампа на потертом шнуре вдруг закачалась.

Ребе долго смотрел на лампу, потом перевел взгляд на внука.

«Стой спокойно, Азриэль, – приказал я себе. – Замри и слушай. Разгадка близка».

«Ты помнишь? – спросил тот. – Семейная тайна… Сокровище, именуемое Служителем праха…»

Старик, несомненно, понимал, о чем речь, но молчал.

«Ты тогда сказал, – продолжал настаивать Грегори, – что это сокровище однажды принес твоему отцу какой-то мусульманин, спустившийся с гор, и отдал в уплату долга».

Ах вот оно что! Цадик владел моим прахом! Но он не был моим повелителем и никогда им не станет.

Старик исподтишка следил за внуком. Взгляд его был суровым.

«Ты разговаривал со старой Ривкой, – настойчиво продолжал Грегори. – И пересказал ей слова мусульманина. Ты заявил, что твоему отцу не следовало принимать дар, но его смутила надпись на деревянной шкатулке – она была на древнееврейском. А ты назвал эту вещь мерзостью и утверждал, что ее необходимо уничтожить».

Я улыбнулся. Что я испытывал в тот момент – облегчение или гнев? Не знаю. Мерзость! Это я-то мерзость? А что, если эта мерзость способна враз покончить с вами обоими и разнести в щепки комнату, развеять по листочку все ваши книги?

Я прижал руку ко рту, ибо не мог позволить, чтобы в присутствии цадика с губ моих сорвался даже вздох. Не говоря уже о том, чтобы заплакать.

Цадик по-прежнему сохранял внешнее спокойствие и молчал, давая внуку выговориться.

«Ривка спросила, почему ты не уничтожил эту вещь, – медленно и терпеливо продолжал Грегори. – А ты ответил, что сделать это отнюдь не просто. Что шкатулка сродни древним свиткам и манускриптам, и с ней следует обращаться бережно и уважительно. И еще ты говорил о каком-то документе. Ты помнишь, дедушка? Или мне это приснилось?»

«Ты слышал все, сидя у меня на коленях. – Глаза старика холодно блеснули. – Так зачем же теперь спрашиваешь?»

Он сжал кулак и со всей силы ударил по столу. Ничего не произошло, только пылинки взвились в воздух и теперь медленно оседали обратно.

Грегори и глазом не моргнул.

«По какому праву ты приходишь сюда в день похорон дочери и расспрашиваешь меня об этой старой легенде?! – в ярости вскричал цадик. – Ты слышал о том, что называешь сокровищем, когда я смотрел на тебя как на божество: мой любимый ученик, моя гордость. Но сейчас… Почему ты вспомнил об этом сейчас?»

Старик буквально трясся от ярости.

Грегори молча размышлял, потом глубоко вздохнул.

«Ребе, – заговорил он, – на сумму, обозначенную в чеке, можно купить очень много вещей».

«Я задал тебе вопрос. Отвечай! – потребовал старик. – Деньги у нас есть. Мы ни в чем не нуждаемся. Мы были достаточно богаты и когда уехали из Польши, и когда покинули Израиль. Я жду ответа. Почему ты спрашиваешь об этом сейчас?»

Я не заметил в комнате признаков большого достатка, однако поверил, что старик говорит правду.

Я знал этот сорт людей. Всю жизнь он посвятил изучению Торы, соблюдению законов религии, молитвам, а еще всегда помогал советами тем, кто в них нуждался и верил в его способность заглянуть в человеческую душу и совершить чудо, тем, кто считал его посланником Бога на земле. Богатство не имело для него значения, разве что позволяло ему следовать выбранной стезе – денно и нощно совершенствовать знания.

Я чувствовал, как сильно бьется в груди сердце, а воздух наполняет легкие. Я сознавал, что с тех пор, как были произнесены поразившие меня слова, становлюсь все сильнее и сильнее. Мой прах, конечно же, находился где-то рядом, в доме. Да, старик владел им и каким-то образом сумел меня призвать. Возможно, он коснулся шкатулки, прочел написанные на ней слова или произнес молитву… Да, это он, старик. Но как ему это удалось и почему я тотчас же не уничтожил прах?

Перед моим мысленным взором, словно яркая комета, мелькнуло знакомое любимое лицо. Память словно вернула меня на сотни лет назад.

Это было лицо Самуила, о котором я тебе уже рассказывал. Лицо Самуила из Страсбурга. Моего повелителя, который пожертвовал мною ради своих детей, как когда-то и я, возможно, пожертвовал собой ради детей Господа. Я вновь увидел перед собой шкатулку.

Интересно, где она сейчас?

Горькие отрывочные воспоминания не доставили мне радости. Что проку винить кого-то? Я лишь расстроюсь, приду в смятение. Что случилось, то случилось, и ничего уже не изменить. Никогда.

Теперь я, словно зачарованный, стоял в теплой комнате, среди пыльных книг, окутанный витавшими в воздухе ароматами. Я ненавидел и презирал ее хозяина, хотя он, несомненно, был добродетельнее Самуила, особенно когда тот велел мне отправляться в ад.

Я ненавидел старого ребе намного сильнее, чем его внук.

А что касается внука…

Да какое мне, собственно, дело до велеречивого и льстивого Грегори Белкина и его всемирной церкви? Но он убил Эстер…

Чтобы не выдать себя, я всеми силами постарался успокоиться и унять душевную боль. Мне следовало оставаться в теле и помалкивать.

А тем временем Грегори, тщательно ухоженный, одетый и причесанный будто принц, терпеливо ждал, пока остынет гнев цадика.

«Так почему же ты спрашиваешь меня сейчас?» – повторил свой вопрос старик.

Я вспомнил девушку, нежное создание, лежащее на носилках, вспомнил, как она чуть повернула голову и трогательно, почти благоговейно прошептала: «Служитель праха…»

Ярость ребе вдруг вспыхнула с новой силой.

«В чем причина твоего интереса?» – не давая Грегори времени на ответ, спросил он по-английски.

Тон его изменился так, как будто он действительно хотел это знать. Ребе поднялся со стула и встал перед Грегори, глядя ему в глаза.

«Ты обратился ко мне с вопросом, – продолжал он. – Но позволь спросить тебя. Скажи, что еще ты хочешь получить. Ты несметно богат. В сравнении с твоим состоянием наше кажется поистине ничтожным. И тем не менее ты создаешь свою церковь и с ее помощью одурачиваешь тысячи людей, придумываешь немыслимые законы и правила. Ты продаешь книги и делаешь телевизионные передачи, в которых нет никакого смысла. Ты желаешь встать наравне с Мохаммедом и Христом… И вдруг убиваешь собственную дочь. Да-да, это твоих рук дело. Меня не обманешь. Я вижу тебя насквозь и знаю, что погубил ее ты. Ты послал убийц. Ее кровь осталась на том же оружии, которым были убиты они. Ты и с ними расправился? Это твои приспешники воспользовались услугами преступников, а потом убрали их? Чего ты добиваешься, Грегори? Ты собираешься обрушить на наши головы великое зло и безмерный позор, дабы Мессия не помедлил более ни минуты? Ты намерен лишить Его выбора?»

Я улыбнулся. Прекрасная речь. Мне импонировали красноречие и убежденность старика. Мое отношение к нему улучшилось.

Грегори принял опечаленный вид, но продолжал молчать, давая старику выговориться.

«Ты думаешь, я не знаю, что это сделал ты?» – продолжал бушевать ребе.

Он опять сел на стул, ибо гнев лишил его сил.

«Я знаю тебя лучше, чем кто-либо другой, и так было всегда, с самого твоего рождения. А вот Натан, твой брат-близнец, не знает и молится за тебя, Грегори».

«А ты не молишься, дедушка?»

«Я прочел кадиш [37]37
  Кадиш – еврейская молитва.


[Закрыть]в день, когда ты покинул дом. И если бы я получил хоть какой-нибудь знак свыше, то непременно убил бы тебя собственными руками, чтобы навсегда покончить с твоим Храмом разума, лживыми речами и нечестивыми делами».

«А сейчас ты готов на это?» – мысленно спросил я.

«Легко давать такие обещания, дедушка. Любой, кто получил знак свыше, способен совершать поступки. А я учу своих последователей любить в мире, где нет знамений с небес».

«Ты учишь своих последователей отдавать тебе деньги. Учишь торговать твоими книгами. И с какими бы вопросами ты ко мне ни обращался, ответов ты не услышишь. Твой брат понятия не имеет, о чем ты сейчас говоришь, это лишь смутные воспоминания из твоего детства. Его там не было. Я очень хорошо помню тот день. Из тех, кто что-либо знал, в живых не осталось никого».

Грегори примирительно поднял руку, призывая старика к терпению.

Я стоял, завороженный, чувствуя мучительную боль в груди, и ждал продолжения.

«Дедушка, я прошу лишь объяснить, кто такой Служитель праха. Неужели я настолько порочен, что ответ осквернит твои уста и покроет тебя позором?»

Старик сгорбился и втянул голову в плечи. Даже под свободными черными одеждами было заметно, что его трясет. В неярком свете я хорошо видел распухшие розовые костяшки его пальцев, белоснежную бороду, седые усы над верхней губой и истонченные временем полупрозрачные веки. Он склонил трясущуюся голову и раскачивался взад и вперед на стуле, как будто молился.

«Дедушка, – вкрадчиво заговорил Грегори, – мой единственный ребенок мертв, и я пришел к тебе с очень простым вопросом. Скажи, ну зачем мне убивать Эстер? Тебе прекрасно известно, что я ни за что на свете не причинил бы ей боль. Что должен я сделать, чтобы получить ответ на свой вопрос? Ты помнишь ту вещь и тот разговор о Служителе праха? У него было имя? Его звали Азриэль?»

Старик выглядел ошарашенным.

Я тоже.

«Я никогда не произносил это имя», – выдохнул старик.

«Ты – нет, – согласился Грегори. – Но его произнес кое-кто другой».

«Кто рассказал тебе об этом? – требовательно спросил ребе. – Кто осмелился?»

Грегори смутился.

Я всем телом прижался к стеллажу и принялся теребить пальцами корешки книг, кожа которых кое-где потрескалась и висела клочьями.

«Нет, я не должен причинять им вред, – уговаривал я себя. – Только не книгам».

«Неужели кто-то пришел к тебе и поведал эту легенду? – Голос старика звучал сурово и презрительно. – Это был мусульманин? Язычник? Еврей? Или один из твоих фанатичных последователей, начитавшихся твоей абракадабры о каббале?»

Грегори покачал головой.

«Ты неправильно понял, ребе, – сказал он искренне и серьезно. – Я слышал об этом только от тебя, во время разговора, свидетелем которого стал в детстве. Но два дня назад кое-кто вновь упомянул о Служителе праха по имени Азриэль. Так говорили люди».

Я боялся догадаться, о ком шла речь.

«Кто это был?» – спросил старик.

«Она, ребе. Его имя назвала Эстер, когда умирала. Оно сорвалось с ее губ. Сначала она произнесла: „Служитель праха“, а потом добавила: „Азриэль“. Она повторила это еще раз. Двое слышали и рассказали мне».

Я улыбнулся. Все оказалось еще загадочнее, чем представлялось.

Взмокший от жары, я пристально наблюдал за происходящим. Меня трясло, совсем как старика, будто мое тело и впрямь было настоящим.

Старик откинулся назад. Гнев его улетучился. Не в силах поверить, он внимательно вглядывался в лицо внука.

«Так кто же он, ребе? – намеренно тихим голосом, льстиво и вкрадчиво заговорил Грегори. – Кто такой Служитель праха? О ком вспомнила Эстер? О ком говорил ты, когда я ребенком играл возле твоих ног? Эстер назвала имя: „Азриэль“. Скажи, это имя Служителя праха?»

Сердце мое билось так сильно, что я отчетливо слышал его стук. Пальцы безотчетно гладили корешки книг. Я чувствовал твердый край полки, упиравшийся мне в грудь, ощущал цементный пол под ногами. И не осмеливался отвести взгляд от тех двоих, что беседовали в комнате.

«Боже, – молился я, – сделай так, чтобы старик рассказал обо всем. Боже всемогущий, если ты слышишь меня, заставь его ответить. Пусть он откроет, кто такой Служитель праха. Я хочу знать!»

Старик был слишком потрясен, чтобы говорить.

«Полиция тоже знает, – добавил Грегори. – Они ухватились за эту информацию, поскольку решили, что она назвала имя убийцы».

Я чуть было не закричал в голос, протестуя.

Старик нахмурился, глаза его увлажнились.

«Ну как ты не понимаешь, ребе, – продолжал Грегори, – они хотят найти убийцу. Не тех подонков с ножами, что украли ожерелье, а тех, кто послал их на дело, тех, кто знал ему истинную цену».

Опять ожерелье! Я не видел никакого ожерелья ни тогда, ни прежде. Не помню, чтобы у нее на шее было ожерелье. Убийцы ничего не взяли. К чему все эти разговоры об ожерелье?

Жаль, что я плохо знаю этих двоих и не могу определить, когда Грегори лжет, а когда говорит правду.

«А теперь позволь мне быть откровенным, ребе. – Голос Грегори зазвучал еще тише, но тон стал холоднее и утратил заискивающие нотки. – По твоему распоряжению я храню наш секрет… Мой… Наш… Не важно. Никто не знает, что основатель Храма разума приходится родным внуком ребе, хранителю оплота хасидов. – Будто не в силах справиться с волнением, Грегори повысил голос. – Я берег эту тайну ради тебя. Ради Натана. Ради общины. Ради тех, кто любил моих родителей и помнит их до сих пор. Только поэтому я никому не открывал секрет».

Грегори замолчал, но чувствовалось, что новые обвинения готовы сорваться с его языка. Старик не проронил ни слова и ждал продолжения. У него хватило мудрости не отвечать.

«Я хранил тайну, потому что ты умолял меня об этом, – снова заговорил Грегори. – Как и мой брат, которого я очень люблю. Поверь, ребе, я и тебя люблю по-своему. Я не хотел, чтобы ты переживал и корил себя. Я не мог допустить, чтобы репортеры лезли с камерами в твои окна, толпились возле твоих дверей и бесконечно спрашивали: как Грегори Белкин, внук такого знатока и ярого приверженца Торы, Талмуда и каббалы, стал главой Храма разума, мессией, чей голос разносится по всему миру – от Лимы до Новой Шотландии, от Эдинбурга до Заира? Каким образом ваши ритуалы, молитвы, причудливые старомодные черные одеяния и шляпы, ваши безумные танцы с поклонами и выкриками способствовали появлению знаменитого и чрезвычайно успешного Грегори Белкина и его Храма разума? Вот почему я хранил секрет. Только ради тебя».

Ответом на эту тираду было молчание. Старик сидел, всем своим видом демонстрируя нежелание простить внука и презрение к нему.

Я был крайне смущен. Ничто не привлекало меня в этих людях, ничто не связывало с ними – только незабываемые глаза и голос умиравшей девушки.

Грегори нарушил повисшую тишину.

«Только однажды ты пришел ко мне по своей воле, – сказал он. – Ты преодолел пропасть, разделяющую наши с тобой миры – это твои собственные слова, – и появился в моем офисе лишь затем, чтобы умолять меня не говорить о моем происхождении! Ты упрашивал меня скрыть истину от любопытных репортеров, как бы ни старались они до нее докопаться».

Старик не отвечал.

«Мне было бы выгодно рассказать правду. Известие, что мои корни столь сильны и древни, принесло бы мне немалую пользу. Но еще задолго до твоего визита я принял решение похоронить прошлое и покрыл истину толстым слоем выдумки. И все это, чтобы защитить тебя, избавить от презрения и позора. Тебя и своего брата Натана, за которого я еженощно молюсь. Я следую этому до сих пор… Ради вас обоих…»

Он снова замолчал, словно гнев не давал ему говорить. А я был буквально загипнотизирован ими обоими и заворожен услышанным.

«Но Бог свидетель, ребе… – продолжал Грегори. – А я считаю себя вправе обращаться к имени Бога и говорить о нем в своем Храме, так же как ты говоришь о нем в ешиве. [38]38
  Ешива – еврейская религиозная школа.


[Закрыть]Так вот, Бог свидетель, что она произнесла перед смертью эти слова. Ты знаешь, что Эстер убили не твои траурные святоши, хлопающие в ладоши и распевающие песни каждый шабат. Эстер убил не мой наивный братец с невинными глазами. Не хасид. Но ведь никто и пальцем не шевельнул, когда нацисты убивали моих родителей?»

Смущенный и растерянный старик согласно кивнул, будто тема, которой коснулся Грегори, вдруг примирила их и отодвинула взаимную ненависть далеко в сторону.

«И все же… – Грегори поднял левую руку с зажатым в пальцах чеком. – Если ты, ребе, не скажешь, что означали эти слова – а я их отлично помню, – я сообщу полиции, где услышал их впервые: здесь, в доме, где живут хасиды и где на самом деле родился основатель Храма разума Грегори Белкин».

Совершенно ошарашенный, я стоял, не осмеливаясь отвести взгляд от старика.

А он, видимо, решил держаться до конца.

Грегори со вздохом пожал плечами, потом сделал шаг, повернулся, посмотрел куда-то вверх и опустил руку.

«Я скажу им, что слышал эти слова лишь однажды, играя у ног дедушки. А еще – что мой дедушка жив, и они могут пойти к нему и выяснить, что эти слова означают. Да-да, я отправлю их к тебе за объяснениями…»

«Хватит! – прервал его старик. – Ты так и не поумнел. – Он тяжело вздохнул, а потом будто непроизвольно, в глубокой задумчивости, спросил: – Эстер произнесла эти слова? И люди их слышали?»

«Утверждают, что она смотрела в тот момент на человека с длинными черными волосами, стоявшего за окном. Полиция держит эти сведения в секрете, но люди видели, что она смотрела именно на него. А еще, ребе, они уверены, что он оплакивал Эстер».

Я задрожал всем телом.

«Замолчи! Прекрати! Не смей…»

Грегори негромко рассмеялся, будто подтрунивая над стариком, чуть отступил, опустил глаза и принялся мерить комнату шагами. Будь в помещении чуть светлее, он непременно увидел бы мои ботинки. Грегори остановился и повернулся к ребе.

«Мне и в голову не приходило обвинить кого-либо из вас в ее смерти, – заговорил он. – Но ни от кого, кроме тебя, я не слышал о Служителе праха. И вот, едва я переступил порог твоего дома, ты заподозрил меня в убийстве падчерицы. Я же не желал ей смерти и пришел к тебе только из-за ее последних слов».

«Я верю тебе, – очень спокойно ответил старик. – Верю, что бедное дитя действительно произнесло столь странные слова. Об этом писали газеты. И в то же время у меня нет ни малейшего сомнения, что ты повинен в ее смерти».

Грегори сжал кулаки, как если бы готовился ударить кого-то, однако он никогда не посмел бы поднять руку на ребе. Я знал, что это невозможно. Однако терпение Грегори было на пределе, а цадик продолжал упорствовать в своих обвинениях.

Я тоже не сомневался в виновности Грегори, хотя не имел оснований, кроме уверенности цадика.

Я пытался разгадать их помыслы, ведь они были обычными людьми из плоти и крови. Как всякий человек, я внимательно наблюдал за ними, и как всякий призрак, проникал в глубины их душ. Я вытянул голову, как будто биение сердец могло открыть мне их тайны.

«Грегори, это ты ее убил?»

Задал ли старик тот же вопрос или мне только показалось? Он подался вперед, и в тусклом свете пыльной лампы блеснули его прищуренные глаза.

Он посмотрел на Грегори, и в то же мгновение глаза его случайно скользнули по мне. Старик меня несомненно заметил.

Очень медленно и как бы незаметно он перевел взгляд с Грегори на меня.

Кого он увидел? Стоящего возле стеллажа молодого человека, черноволосого и темноглазого. Высокого, сильного юношу, почти мальчика. Иными словами, он увидел меня. Азриэля.

Я едва заметно улыбнулся, без тени насмешки, лишь выражая готовность к разговору и показывая, что не испытываю страха перед ним. Всем своим видом – и густой бородой, и свободным черным шелковым одеянием – я демонстрировал свою общность с ним и его последователями.

Впрочем, сам не знаю почему, но я был твердо уверен, что тоже принадлежу к их числу – и старик мне гораздо ближе, чем стоящий перед ним торговец, возомнивший себя пророком.

Я почувствовал волну силы, прокатившуюся по телу, как будто старик положил руки на мои кости и вознес за меня молитву. Так случалось довольно часто: стоило мне стать видимым, и силы прибывали. Я делался таким же крепким, как сейчас.

Старик ничем не выдал, что видит меня. Он не подал знака ни Грегори, ни мне и продолжал спокойно сидеть. Его блуждающий по комнате взгляд, казалось, ни на чем не останавливался и не выражал никаких эмоций, кроме затаенной печали.

Он посматривал на меня исподтишка, чтобы Грегори ничего не заметил, и сохранял абсолютное спокойствие. Я чувствовал себя в безопасности.

Сердце билось все сильнее и громче, кожа все теснее прижимала плоть к костям. Я сознавал, что он видит меня и находит весьма привлекательным. Молодым и красивым. Я ощущал прикосновение шелка к телу и чувствовал тяжесть собственных волос.

«Значит, ты заметил меня, ребе», – беззвучно, не разжимая рта, произнес я.

Старик не ответил и продолжал пристально смотреть на меня. Но я не сомневался, что он меня услышал. Он был настоящим цадиком, а не проповедником-самозванцем, и мои мольбы достигли его ушей.

Казалось, он совершенно забыл о существовании внука.

«Ребе, ты рассказывал об этом кому-то еще? – продолжал тот настойчивые расспросы. – Может, Эстер приходила сюда в поисках информации, и ты…»

«Не говори глупостей, Грегори», – перебил его старик.

Он на миг отвел взгляд и тут же вновь обратил его в мою сторону.

«Тебе отлично известно, что я не знал твою падчерицу. Она никогда не приходила сюда. Равно как и твоя жена».

Он тяжело вздохнул, но по-прежнему смотрел на меня, будто боялся отвести глаза.

«Это легенда хасидов или последователей Хабада? [39]39
  Хабад (любавические хасиды) – течение в хасидизме. Сформировалось в г. Любавичи в России, откуда и получило второе название.


[Закрыть]– спросил Грегори. – Возможно, кто-то из миснагидов [40]40
  Миснагиды ( букв.«противящиеся, возражающие») – название, которое дали себе противники хасидизма из среды раввинов и руководителей еврейских общин.


[Закрыть]рассказал Эстер…»

«Нет», – отрезал старик.

Мы смотрели друг на друга, старик и призрак: молодой, крепкий, становящийся осязаемым, обретающий все большую силу…

«Ребе, кто еще…»

«Никто, – резко бросил старик, уставив на меня взгляд, в то время как я не отрываясь смотрел на него. – Память не подвела тебя. Все было именно так. Но твой брат ничего не слышал, а твоя тетя Ривка умерла. Так что никто не мог открыть Эстер эту тайну. – Только теперь он повернулся к Грегори и продолжил: – Вещь, а точнее, существо, о котором ты говоришь, проклято. Это демон, которого призывают с помощью могущественной магии, чтобы вершить злые дела».

Взгляд ребе вернулся ко мне, хотя Грегори продолжал внимательно слушать деда.

«В таком случае, думаю, другим евреям известна эта история. Натану, например…»

«Нет, никому, – решительно возразил ребе. – Послушай, не держи меня за дурака. Думаешь, я не знаю, что ты расспрашивал евреев по всему свету? Связывался с различными общинами, с университетскими профессорами. Ты очень хитер, Грегори, и наладил связи во всех сферах. А сюда ты пришел, потому что я твоя последняя надежда».

«Да, ты совершенно прав, – кивнул Грегори. – Я думал, эта история общеизвестна, однако мои собственные поиски и расследования властей убедили меня в обратном. Вот почему я здесь».

Грегори склонил голову набок и махнул перед ребе сложенным чеком.

У старика появилась секундная возможность подать мне знак, которой он и воспользовался, подняв указательный палец правой руки. Этот жест вкупе со стремительным движением глаз и головы означал: «Спрячься и стой тихо». В нем не было и намека на приказ или угрозу, я назвал бы его скорее отчаянной мольбой.

А потом до меня донесся его безмолвный голос, призывавший хранить мое присутствие в тайне.

«Не тревожься, старик, – так же мысленно ответил я. – Твоя просьба будет исполнена».

Грегори, по-прежнему стоя ко мне спиной, развернул чек.

«Объясни, ребе, что все это значит, – потребовал он. – У тебя ли еще эта вещь? О чем ты говорил с Ривкой и почему сказал, что уничтожить реликвию непросто?»

Убедившись, что я спрятался, старик повернулся к Грегори.

«Что ж, – произнес он, – возможно, я открою тебе все, что ты хочешь знать. Возможно, даже передам то, о чем ты просишь. Но только не за такую цену. Денег у нас более чем достаточно. Ты предоставишь нам то, в чем мы действительно нуждаемся».

Грегори пришел в неописуемое волнение.

«Сколько ты хочешь, ребе? Ты говоришь так, будто все еще владеешь этой вещью».

«Именно так, – кивнул старик. – Она у меня».

Я не был удивлен.

«Я хочу ее получить! – вскричал Грегори столь неистово, что его порыв мог показаться наигранным. – Назови свою цену!»

Старик размышлял. Взгляд его надолго остановился на мне, потом скользнул дальше. Изможденное лицо залила краска, руки беспокойно ерзали по столу. Наконец он вновь пристально уставился на меня.

На секунду наши глаза встретились, и перед моим мысленным взором угрожающе пронеслось прошлое – то, что происходило за много веков до встречи с Самуилом. Мне показалось, что я увидел Зурвана и даже саму процессию в Вавилоне. Мелькнула фигура улыбающегося золотого бога. Меня охватил ужас: ужас перед грядущим знанием, ужас при мысли о том, что, подобно обыкновенному человеку, я обрету память и настоящую боль.

Если то, что творится внутри меня, не прекратится, я испытаю невообразимые муки и непременно взвою, как пес, буду рыдать, как рыдал шофер над телом Эстер. Я буду стенать и плакать вечно. А потом налетит ветер и подхватит меня вместе со всеми потерянными душами. Когда я убил злодея-мамелюка, моего повелителя в Каире, ветер явился за мной, и мне пришлось прокладывать себе путь к забвению.

«Оставайся живым, Азриэль. Прошлое подождет. Боль тоже, как и ветер, который будет ждать вечно. Оставайся живым и не покидай эту комнату. Ты должен все узнать».

«Я здесь, старик».

Грегори склонился к старику, но по-прежнему не замечал, что тот смотрит только на меня.

«Пройди туда, к полкам позади меня, и открой шкаф, – ровным голосом по-английски приказал внуку ребе, не отрывая от меня взгляд. – Внутри ты увидишь накрытый тканью предмет. Сними ткань и принеси мне то, что под ней. Вещь эта очень тяжелая, но тебе хватит сил».

Я едва не задохнулся от волнения и сдавленно вскрикнул. Сердце мое разрывалось от боли. Мой прах здесь, в этой комнате!

С минуту Грегори колебался. Возможно, он не привык исполнять приказы или просто не желал делать что-либо своими руками. Тем не менее он наконец сдвинулся с места и направился к шкафу за спиной старика.

До меня донесся скрип дверцы, я ощутил запах кедра и благовоний, а потом услышал щелчки металлических застежек. Я поднялся на цыпочки и тут же снова присел.

Все это время мы со стариком не сводили друг с друга глаз. Тогда я отступил от полок и встал так, чтобы он увидел меня во весь рост, в таком же, как у него, длинном одеянии. В глазах ребе на миг промелькнул легкий испуг, а потом он слегка качнул головой, призывая меня спрятаться обратно.

Я повиновался.

Грегори скрылся за шкафом, но я отчетливо слышал его раздраженное бормотание.

«Убери книги. Вытащи, чтобы не мешали. Ну что, видишь ее?» – Обращаясь к Грегори, ребе смотрел только на меня, словно стараясь взглядом удержать на месте.

В комнате запахло пылью, она закружилась в свете лампы. Грегори уронил книги. О, какое удовольствие доставляли мне эти звуки, как приятно было смотреть на все собственными глазами и слушать собственными ушами!

«Только не плачь, Азриэль, – приказал я себе. – Не проявляй слабость в присутствии человека, который тебя презирает».

Я непроизвольно поднес руки ко рту, будто намереваясь вознести молитву в предчувствии несчастья, и ощутил под пальцами густые усы и бороду.

«Совсем как у тебя, ребе, когда ты был молод», – подумал я.

Старик сидел прямо, глядя на меня напряженно и настороженно.

Тут из-за шкафа вышел Грегори, и в свете лампы я увидел в его руках шкатулку.

Золотое покрытие на кедровой древесине отлично сохранилось, но поверх шкатулка была обмотана железными цепями.

Железо! Цепи! Неужели они надеялись удержать меня таким образом? Меня, Азриэля?! Разве железо может помешать такому, как я? Меня разбирал смех, но взгляд мой приковывала позолоченная шкатулка, которую Грегори держал, словно младенца.

В памяти возникло туманное видение, я вспомнил, как эта шкатулка была сделана, но ни одно лицо не всплыло перед моими глазами – только блики солнца на мраморе и ласковые слова. Любовь, добро… Мысли мои вернулись к Эстер.

Грегори был возбужден и горд собой, его совершенно не заботило, что шерстяное пальто и волосы покрылись густым слоем пыли. Внимательно осмотрев добытое сокровище, он повернулся и бережно, будто ребенка, опустил шкатулку перед стариком.

«Нет-нет! – Ребе поспешно поднял руки. – Поставь ее на пол и отойди!»

Я горько улыбнулся: «Не стоит пачкать руки о такую мерзость».

Теперь старик не обращал на меня внимания и глядел только на шкатулку.

«Господи! Ты что, боишься, что она вспыхнет? – спросил Грегори, передвигая шкатулку к освещенному месту напротив стола, за которым сидел ребе. – Смотри, надпись на ней очень древняя, это не иврит, а язык шумеров. – Он отошел и потер руки, пытаясь справиться с переполнявшими его эмоциями. – Ребе, это поистине бесценная вещь!»

«Я знаю ей цену», – откликнулся старик, переводя взгляд с меня на шкатулку.

Я замер и даже не улыбнулся.

Грегори смотрел на шкатулку с таким восторгом, будто чувствовал себя одним из пастухов, пришедших увидеть живого Бога и теперь лицезревших в яслях младенца Христа.

«Что это, дедушка? – спросил он. – Что на ней написано?»

Он медленно провел пальцами по шкатулке, осторожно, словно опасаясь, что его прервут, коснулся тяжелых уродливых звеньев, а потом дотронулся до свитка, подсунутого под скрещенные цепи.